Текст книги "Человек внутри"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Она закончила исследование носка и положила его на колени.

– Я одна, – сказала она. – Мой брат только что вышел. Он рядом, – добавила она. – Мне ничего не стоит позвать его, если вы не уйдете.

Карлион улыбнулся.

– Не надо меня бояться. Может быть, я знаю вашего брата. Немного выше среднего роста, хрупкого телосложения, темноволосый, с испуганными упрямыми глазами.

– Нет, мой брат не такой, – сказала Элизабет. – Он невысокий, коренастый и очень сильный.

– Тогда я ищу не его. – Он взял одну из чашек. – Он, должно быть, совсем недавно был здесь, – сказал он. – Чай горячий. Он так спешил, что не допил свой чай. Любопытно, что мы не встретились. – Он оглядел комнату, даже не пытаясь скрыть свое любопытство.

– Вы взяли мою чашку, – сказала Элизабет и добавила саркастически: – Вы мне позволите допить?

Эндрю, стоя на коленях у замочной скважины, ослабил воротник, в то время как губы Элизабет коснулись чашки и она допила остатки его чая.

«Странная чаша любви», – с горечью подумал он. Но горечь исчезла перед волной смирения, которая на миг очистила его рассудок от ощущения страха. Он стоял на коленях, чтобы видеть комнату за дверью, но сейчас в душе он стоял на коленях перед Элизабет. Она святая, подумал он. Милосердие и мужество, с которыми она спрятала его от врага, он принял как должное, но то, что она пила из его чашки, поразило его запутавшееся воображение своим удивительным благородством. Этот жест задел его самое уязвимое место – сознание собственной трусости. Стоя на коленях в потемках не только комнаты, но и своей души, он представлял, как, без колебаний, она нежно коснулась его губ и осквернила свои.

– Я не встретил вашего брата, – повторил Карлион, по-прежнему с нежностью и сожалением.

– Есть другая дверь, – сказала она не раздумывая.

Карлион повернулся, и Эндрю, наблюдавшему через замочную скважину, показалось, что их глаза встретились. Его смирение и вера исчезли так же быстро, как появились. Карлион сделал шаг по направлению к двери. Она предала меня, подумал Эндрю, в панике нащупывая нож. Однако он не отважился открыть лезвие, даже когда нашел то, что искал, так как щелчок могли услышать через закрытую дверь.

Карлион, казалось, смотрел прямо на него. Невероятно, что он не видел глаза, который наблюдал за ним сквозь замочную скважину. Однако он колебался, возможно в замешательстве, как некогда Эндрю, от мужества девушки, думая, что у нее, по всей вероятности, есть подмога, что здесь должна быть западня. Затем она заговорила, беззаботно и не торопясь, наклонясь вперед, чтобы погреть руки у огня:

– Не стоит туда идти. Он запер дверь, когда уходил.

Для человека в темноте наступил миг неизвестности, пока Карлион колебался. Ему надо только попытаться открыть дверь, чтобы все вышло наружу. В конце концов он воздержался. Частично, возможно, потому, что боялся западни, но в основном, должно быть, его поставило в затруднительное положение то рыцарство, которое не позволило ему открыто продемонстрировать недоверие к словам женщины. Он отвернулся и стоял посреди комнаты в почти что трогательном замешательстве. Если бы он знал заранее, что придется иметь дело с женщиной, он послал бы в дом одного из своих спутников – маленького хитрого кокни Гарри или слоноподобного Джо.

Она с легкой насмешкой осмотрела его – от срезанного лба и глубоко посаженных глаз до маленьких, слегка расставленных ступней, странно контрастировавших с остальным обликом.

– Вы весь в грязи, заметила она и бросила выразительный взгляд на пол, все еще свежий и чисто выскобленный миссис Батлер.

– Сожалею, очень сожалею, – сказал он. – Дело в том…

– Не трудитесь лгать, – рассеянно пробормотала она. Ее внимание, казалось, было приковано к пылающему сердцу камина. – Вы кого-то ищете. Сразу видно. Если только не убегаете от кого-то, как тот, другой.

– Другой? – Он взволнованно подался вперед, и Эндрю снова приготовился к предательству. Питье из его чашки, которое наполнило его таким смирением, теперь, казалось ему, только подчеркивало подлость измены.

– Тот, которого вы описали, – сказала она, – напуганный и упрямый.

– Он здесь? – Эндрю едва расслышал шепот Карлиона. Правая рука Карлиона скрылась во внутреннем кармане.

– Он спал здесь прошлой ночью, – сказала она.

– А сейчас?

– Ушел утром, я думаю, на север, но точно не знаю.

– Да, это так, – пробормотал Карлион. – Мы почти столкнулись, но он ускользнул в этом чертовом тумане. Он может вернуться сюда.

Она засмеялась:

– Не думаю, – и указала в угол, где стояло незаряженное ружье. – Побоится, – добавила она, – да и постыдится.

– А твой брат? – спросил он с неожиданной быстрой вспышкой подозрительности.

– Его не было прошлой ночью, но я предупредила вашего друга, что он будет здесь сегодня. И вас предупредить? – добавила она.

– Я не боюсь, – ответил Карлион, – и не стыжусь.

Она посмотрела вновь на его грязную одежду.

– Но вы тоже в бегах, – сказала она, – от чего?

– От закона, – не колеблясь, честно сказал Карлион. – Не от друзей и не от себя, – задумчиво добавил он.

– К чему такая суматоха? – спросила она; ее глаза, загоревшиеся в красном отблеске огня, глядели на него снизу вверх со страстной искренностью, одинаково осуждая его грязь, его бегство, его поиски.

Он, как зачарованный, смотрел на нее в каком-то замешательстве, как будто пытаясь уцепиться взглядом за блестящий предмет, смутно сверкающий на дне темного и глубокого колодца.

– Он вроде Иуды, – сказал он тихо и неохотно.

– Он не показался мне человеком с деньгами, – сказала она. – Вы не ошибаетесь?

– Не знаю. Но если бы я его встретил, я бы сразу узнал. Он слишком труслив, чтобы что-то скрывать. – Он слегка поежился от холодного сквозняка, незаметно прокравшегося под дверь.

– Вам холодно, – сказала Элизабет, – идите к огню.

Он некоторое время смотрел на нее, как будто пораженный ее дружелюбием, а затем подошел к камину, чтобы дать теплу и пламени окрасить руки червонным золотом.

– Почему бы вам не оставить его в покое? – спросила она. – Он стоит хлопот и риска?

Глаза Карлиона настороженно глядели из глубоких глазниц, как будто он размышлял, насколько можно открыться этой безмятежной незнакомке.

– Я очень хорошо его знаю, – сказал он неохотно. – Мы были друзьями. И он должен знать меня хорошо. Теперь я его ненавижу. Уверен – это именно ненависть.

Ее голос коснулся его подобно тихому, теплому пламени.

– Расскажите мне, – попросила она.

Он посмотрел на нее с выражением изумления, медленно нахлынувшего из темного, спрятанного в глубине источника.

– У тебя чудесный голос, – сказал он. – Ты как будто готова подпеть любому незнакомцу? Ты знаешь, кто я? – спросил он.

– Один из Джентльменов, – ответила она и замолчала в ожидании.

– Им был и тот, кто был здесь прошлой ночью. Мы были друзьями. Я рассказывал ему о том, что не открою больше никому, – о том, что я люблю и почему. И после трех лет, проведенных с нами, он выдал нас полиции.

– Вы уверены?

– Кто-то наверняка это сделал, – сказал он. – Шесть человек в тюрьме по обвинению в убийстве. Была стычка, и одного таможенника убили, беднягу. Четверо нас скрылось, двое со мной и Эндрю, который сделал все, чтобы с нами не встретиться. И когда он сбежал? До того, как нас застукали. Уверен в этом. И почему он боится встречи со мной? Я знаю, он боится. – Его глаза, печальные и подозрительные, казалось, спрятались еще глубже в череп. – Тебе не понять, – сказал он, – как он все испортил. Это была крутая жизнь, казалось, в ней было что-то лихое – приключения, мужество, высокие ставки. А теперь мы тюремные птицы, убийцы. Тебе не кажется это подлым, – всхлипнул он вдруг, – что человека убивают из-за спиртного? Какой скучной и грязной игрой это выглядит теперь!

Она поглядела на него с жалостью, но без симпатии.

– Должно быть, так было всегда, – сказала она.

Он пожал плечами.

– Да, но я этого не знал, – сказал он. – Что же мне, благодарить его за просвещение?

Она улыбалась тому, как усики огня раскручивались и снова свивались в бутон.

– Стоит ли смерть человека и ваши разбитые мечты всей этой суматохи? – воскликнула она, несколько повышая голос, как будто хотела вынести свой протест против человеческой глупости за пределы комнаты в опутавшие ее туман и ночь.

– Ты так рассудительна, – сказал он печально. – Вы, женщины, все такие рассудительные. Мечты – часто все, что есть у мужчины. Я вот думаю, какая ты милая, добрая, жалостливая, но это только моя мечта. Ты же знаешь о себе все, например чего тебе не хватает в жизни, что ты боишься насекомых, полна отвратительных физических потребностей. Ты никогда не найдешь мужчины, который полюбил бы тебя за что-нибудь, кроме твоих голых, ничем не заполненных контуров. Мужчина готов забыть себя, выступая в роли эпического героя, и нужна женщина, чтобы увидеть, как он глуп. Только женщина может любить реального человека.

– Может быть, вы правы, – сказала она. – Хотя я многого не понимаю. Я когда-то знала человека, который настолько забыл себя, как вы выразились, что внушил себе, что он трус и больше ничего.

– Это менее типично, – ответил Карлион. – Женщины обычно показывают нам наш потолок, и мы ненавидим их за это. Полагаю, что мужчина полюбил бы женщину, которая показала бы ему его нижний предел.

Она вдруг отбросила серьезность и засмеялась.

– Бедняга, – поддразнила она. – Вы ненавидите этого вашего друга, потому что он показал вам ваш потолок. Какая глупость – тратить время на такую ненависть.

Он потянулся руками к огню, как будто хотел схватить его свет и жар и поднести к своему мозгу.

– Да, – сказал он. – Я ненавижу его. – И замолчал в ожидании, глядя украдкой, как бы умоляюще, из-под низкого лба. Он страстно желал, чтобы его убедили в собственной бесполезности и ненависти к Эндрю.

– Но что бы вы в конце концов сделали, если бы встретили его? – запротестовала она.

– Я убедился бы, что прав, – ответил он, – а потом убил бы его.

– И какая была бы от этого польза? – спросила она.

Он отодвинулся немного от нее и откинул назад голову, как будто защищая что-то бесконечно дорогое.

– Никакой пользы, – сказал он, – никакой, но это мой долг.

Он увидел, как она подняла к нему полные мольбы глаза.

– Вам грозит более серьезная опасность, чем закон, – сказала она.

Он с подозрением посмотрел на нее.

– К чему все эти разговоры? – спросил он. – Он тебе понравился? – Он смотрел на нее с сожалением и отвращением, как на прелестную картину, запачканную навозом. – Ты влюбилась в него за ночь?

– Нет, – просто сказала она. – Но я с детства жила с ненавистью. Почему вы не бежите отсюда? Если вы останетесь, то только навредите себе или еще кому-нибудь, кому вы никогда не желали зла. Всегда так бывает.

Он не обратил внимания на ее слова, но как зачарованный с любопытством наблюдал за ее лицом.

– Если бы я мог взять тебя с собой, – прошептал он, – я бы обрел покой и милосердие. Ты замечала, – тихо продолжал он, и его глаза глядели, как глаза собаки через прутья клетки, – что посреди шторма всегда на миг наступает тишина? – Он приподнял руки, как будто протестуя против необходимости, которая гнала его обратно в шторм, а затем уронил их в каком-то усталом отчаянии.

– Вы свободны, – прошептала она, ее глаза смотрели на него не сквозь прутья, а сквозь золотой туман, который проливали сполохи огня. – Вы ничем не связаны.

Он пожал плечами и сказал обиженно и небрежно:

– О, для меня нет покоя.

Он решительно повернулся на каблуках, но, сделав только три шага к двери, вернулся.

Не глядя на нее, он проговорил с каким-то замешательством:

– Так ты говоришь, он ушел на север?

– Да, – сказала она.

– Ну, конечно, я и сам знаю, – заметил он. – Мы чуть не встретились. – Он переступил с ноги на ногу. – Я не знаю, как тебя зовут, – продолжал он. – Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Если он вернется, ты не должна его укрывать или предупреждать.

– Это что, приказ? – спросила она с мягкой насмешкой.

– Да, – сказал он и затем торопливо добавил, запинаясь: – Я прошу тебя. Не вмешивайся в это. Ты не принадлежишь нашему миру: шуму, ненависти. Оставайся с миром.

– А эти два мира так далеки друг от друга? – спросила она.

Он слушал, склонив голову набок и полузакрыв глаза, как слушают тихую музыку. Затем он прикрыл на минуту глаза рукой.

– Ты сбиваешь меня с толку, – сказал он.

– Так далеки? – повторила она.

– Не смешивай их, – сказал он с силой и горечью, – ты не можешь прийти к нам, а нам слишком легко прийти к тебе.

– Куда вы? – спросила она.

– Искать его, – ответил он. – Я найду его. Я слишком хорошо его знаю, чтобы упустить.

– Он тоже знает вас, – добавила она.

Карлион ближе подошел к ней:

– Возможно, он смеялся надо мной все то время, пока мы были друзьями. Он – трус, а трусы хитрые. Я рассказывал ему обо всем, что люблю. Читал ему, делился с ним всем, что люблю. Я могу заставить его забыть то, что говорил ему, только убив его, – добавил он с неуместным пафосом.

Элизабет сказала:

– Это что, такой большой секрет?

Он с подозрением попятился от нее, как будто испугавшись, что она тоже имела виды на его самые тайные мысли.

– Я предупредил тебя, – резко сказал он, – и больше не хочу тебя беспокоить. Ты бы лучше не говорила брату, что я здесь был. Я и ему не хочу никакого зла.

Он повернулся и очень быстро пошел к двери, как будто боясь, что какое-то слово может задержать его дольше. Когда он открыл дверь, холодный ветер наполнил комнату дымом и туманом. Он слегка поежился. Закрыв дверь, он отгородил от себя облик Элизабет, ее безмятежные черты, тронутые легким, едва уловимым сожалением.

5

Эндрю положил складной нож обратно в карман. Темнота, обдававшая его холодом, стала теплой и дружелюбной. Его переполняла безмерная благодарность – даже не хотелось открывать дверь и напоминать Элизабет о своем существовании. Он был в таком настроении, что она казалась ему недосягаемой, как картина, святой, как видение. Он вспомнил свой первый приход в этот дом и бледное, исполненное решимости лицо меж двух желтых огней, последнее, что он увидел, прежде чем упал в изнеможении.

Тихо, как будто присутствуя при таинстве, он повернул ручку двери и нерешительно, робко остановился на пороге. Она стояла у стола и мыла чашки и тарелки, которые они оставили.

– Это ты? – сказала она, не глядя. – Поставь это в буфет. – Когда он подчинился, она вернулась к огню и, нагнувшись, чтобы разгрести угли, пробормотала с полушутливой резкостью: – Два дурака – пара.

Эндрю переминался с ноги на ногу. Он вдруг понял, глядя в лицо убийственной сути вещей, что не может выразить вслух свою благодарность.

Он нервно дергал пуговицу и в конце концов выпалил почти с досадой:

– Благодарю.

– Так в чем же все-таки дело? – спросила она, протягивая руки в комическом замешательстве. – Я ненавижу тайны, – добавила она, пряча свои тайные думы в глубине темных глаз, подернутых только на поверхности веселостью.

– А ты не слышала, что он сказал? – ответил Эндрю и прошептал так тихо, что Элизабет пришлось наклониться вперед, чтобы уловить его слова: – Вроде Иуды.

– Ты думаешь, я поверила всему, что он наговорил? – Она поглядела на Эндрю, широко раскрыв глаза, полные невинного изумления. – Он – твой враг.

– А ты бы поверила тому, что я скажу? – сердито спросил он, заранее зная ответ.

– Конечно, – сказала она, – расскажи.

Он с изумлением посмотрел на нее, все его сентиментальные мелодраматические инстинкты поднялись в нем, чтобы воспользоваться удобным случаем. О! Благословенное облегчение, подумал он, броситься вперед, опуститься перед ней на колени, заплакать и сказать: «Я устал. За мной гонится тот, кто страшнее смерти». Он услышал, как его голос сломался на этой фразе. Но когда он уже был близок к тому, чтобы подчиниться этим инстинктам, его другое – жесткое и критичное – «я» заговорило с неожиданной определенностью: «Ты – глупец, она же видит тебя насквозь. Неужели у тебя не хватит благодарности, чтобы сказать правду?» – «Но тогда, – запротестовал он, – я потеряю всякую надежду на утешение». Однако, когда он взглянул на нее, критик победил. Он стоял, сцепив руки за спиной и немного наклонив голову, глядя на нее внимательно и сердито в ожидании малейшего знака презрения.

– Это все правда, – сказал он.

– Расскажи мне, – повторила она.

– Тебе это вряд ли будет интересно, – запротестовал он, тщетно надеясь избежать дальнейшего унижения.

Она села и, опустив подбородок на руки, дружелюбно и насмешливо посмотрела на него.

– Ты должен заплатить за ночлег этим рассказом, – сказала она. – Иди сюда.

– Нет. – Он в отчаянии цеплялся за положение, в котором мог, по крайней мере, физически смотреть на нее сверху вниз. – Если я должен говорить, я буду говорить отсюда.

Он крутил пуговицу до тех пор, пока она не стала свободно болтаться на нитке. Он не знал, с чего начать. Он закрыл глаза и нырнул в быстрый поток слов.

– Мы возили спиртное из Франции, – сказал он, – и я предал их. Вот и все. Я написал чиновнику таможни в Шорхэме и назвал дату, час и место. Когда мы приплыли, таможенники ждали нас. Была схватка, но я ускользнул. Кажется, одного таможенника убили. – Он открыл глаза и сердито взглянул на нее. – Не смей презирать меня, – сказал он. – Ты не знаешь, почему я это сделал, мои мысли, чувства. Я – трус, я знаю, и никто из вас не может понять труса. Вы все такие храбрые, тихие, спокойные.

Она не обратила внимания на его сердитый выпад и задумчиво посмотрела на него.

– А почему ты это сделал?

Он покачал головой и ответил с глубокой безнадежностью:

– Тебе не понять.

– Но почему, – спросила Элизабет, – ты вообще начал заниматься контрабандой? Ты не создан для такой работы.

– Мой отец был контрабандистом, – сказал Эндрю, – обыкновенным тупым контрабандистом, но чертовски ловким. Он скопил этим денег и послал меня в школу. Зачем было учить меня греческому, если я должен так проводить свою жизнь? – И его рука сделала неопределенный всеобъемлющий жест, включивший в себя голую комнату, холодную ночь, грязную одежду и страх. Он подошел немного ближе к огню. – Я скажу тебе, зачем он послал меня в школу, – проговорил он, наклоняясь вперед, как будто хотел сообщить что-то конфиденциальное, – чтобы этим хвастаться. Он гордился своей удачей, тем, что его ни разу не ловили и не имели никаких улик против него. Его команда боготворила его. Скажу тебе, он стал легендой на этом побережье. Я никогда не осмеливался так говорить о нем ни с кем до тебя. И все время, пока я был в море, я видел, что они недоумевали, как могла такая гора родить такую мышь.

– Почему ты так ненавидишь отца? – спросила Элизабет. – Из-за этого? – И она воспроизвела всеобъемлющий жест, который он сделал минутой раньше.

– О, нет, нет, – сказал он. Он смотрел на нее отчаянно и безнадежно, страстно желая найти хотя бы намек на понимание. Он обращался к ней не как адвокат к присяжным, а как заключенный, уже осужденный судом. – Ты не можешь понять, – сказал он, – на что была похожа жизнь среди этих людей. Что бы я ни делал, меня сравнивали с отцом, и сравнение это было не в мою пользу. Они постоянно говорили мне о его храбрости, о том, что он делал и каким был героем. А я знал все время то, чего они не знали: как он бил мою мать, каким был самодовольным, невежественным и грубым хвастуном. В конце концов они махнули на меня рукой, – сказал он, невесело улыбаясь. – Я был не в счет. Они были добры ко мне, щедры, потому что этот человек был моим отцом.

– Но зачем, – спросила она, – зачем ты вообще с ними связался?

– Из-за Карлиона, – тихо сказал он, удивляясь странному чувству в своем сердце – то ли любви, то ли ненависти, – когда он произнес это имя. Во всяком случае, это было нечто горькое и безвозвратное.

– Это тот человек, который был здесь?

– Да, – сказал Эндрю. – Моего отца убили в море, и они выбросили его тело за борт, так чтобы и после смерти у правосудия не было против него улик. Моя мать умерла года за два до этого. Я думаю, он разбил ее сердце, если существует такая вещь, как разбитое сердце. Во всяком случае, он изломал ее тело. – Лицо Эндрю стало белым, как от слепящего жара внутреннего огня. Я любил мать, – сказал он. – Она была тихой, незаметной женщиной, которая любила цветы. По праздникам мы обычно гуляли вместе и собирали их у изгороди и канав. Затем мы засушивали их под прессом и помещали в альбом. Однажды мой отец был дома, я думаю, у него был запой, и он застал нас за этим занятием. Мы были так увлечены, что не слышали, как он нас позвал. Он вошел, стал рвать листы из альбома и комкать их в кулаках, больших, тяжеловесных кулаках. Он был весь громоздкий, большой, неуклюжий, бородатый, но с хитрым умом и маленькими глазками.

– Почему твоя мать вышла за него замуж? – спросила Элизабет.

– Они сбежали, – сказал Эндрю. – Моя мама была неисправимым романтиком.

– А когда отец умер?

– Это было более трех лет назад. – Эндрю говорил так устало, как будто речь шла о трех веках. – Я заканчивал школу, когда Карлион привез это известие. Я был рад. Видишь ли, мне показалось, что это означает конец страху. Мой отец нещадно бил меня, чтобы, как он говорил, воспитать меня мужественным. Я думаю, он слегка свихнулся под конец. Смерть моей матери напугала его, он был суеверен. Когда я услышал, что он умер, я подумал, что это начало спокойной жизни.

– А почему нет? – спросила Элизабет. – Почему?

Он угрюмо наклонил голову.

– Я был одинок, – сказал он. – Я не знал, что делать. Карлион предложил мне пойти с ним, и я пошел. – Он поднял голову и сказал горячо: – Как ты не понимаешь? Ты видела его сама? В нем что-то есть. Я был мальчиком, – добавил он, как будто был стариком, рассказывающим о далеком прошлом. – Возможно, я был романтиком, как моя мать. Бог свидетель, теперь-то я наверняка от этого излечился. Он был храбрым, любил риск, однако любил и музыку, и все, что любил я: цветы, запахи, ту часть меня, о которой я не мог говорить ни в школе, ни отцу. И я пошел с Карлионом. Какой я был дурак! Как можно быть таким дураком!

Она искривила рот, как от кислого:

– Ну а предательство?

Он выпрямился и чуть отпрянул:

– Я и не надеюсь, что меня кто-нибудь поймет. – В этот момент он был преисполнен большого достоинства, но испортил все впечатление немедленной капитуляцией. – Ты не можешь понять жизнь, в которую я попал, – сказал он. – Были шторма, и я болел морской болезнью. Долгие ночи ожидания сигналов с берега, которых не было, и я не мог справиться с нервами. И никакого просвета, и ничто не обещало покоя, кроме смерти. Мой отец оставил лодку и все деньги, которые скопил, Карлиону. Вот почему Карлион приехал ко мне в Девон. Ему было любопытно взглянуть на сына, которым пренебрегли, а потом, я думаю, он пожалел меня. Я верю, что он любил меня, – добавил Эндрю тихо и печально, с новым болезненным спазмом в сердце. – Я думал, что мой отец умер, – продолжал он, – но вскоре обнаружил, что он последовал за мной на борт. Первый член команды, которого я встретил по приезде, когда меня, подтягивая спереди и подталкивая сзади, втащили в лодку, был Джо, толстое, большое, неуклюжее, глупое создание, призовой самец.

– У вас скоро ноги будут, как у моряка, сэр, – сказал он мне, – если вы – сын своего отца.

Они преклонялись перед моим отцом, все, кроме высохшего полоумного юнги Тома, которого мой отец сделал своим личным слугой. Отец, я полагаю, застращал его. Он, бывало, тайком наблюдал за мной на расстоянии со смесью ненависти и страха, пока не понял, что я не был «сыном своего отца», тогда он начал обращаться со мной фамильярно, потому что нам обоим доставалось от одной и той же руки. – Эндрю сделал паузу, затем продолжал с преувеличенной иронией, которая не скрывала его стыда: – Они все вскоре поняли, что я не похож на отца, но были по-прежнему добры ко мне и только говорили мне по шесть раз на дню, что бы мой отец сделал в том-то и том-то случае. Я обычно спасался у Карлиона – он никогда не упоминал при мне о моем отце.

Эндрю говорил спокойно, но с каким-то напряжением в голосе. Теперь он потерял контроль над собой.

– Если я трус, – закричал он, – значит, у меня и мозгов нет? И со мной можно обращаться, как с ребенком, никогда не спрашивать моего мнения, держать меня из одной только милости, из-за моего отца и потому, что этого хочет Карлион? Я не хуже Карлиона. Разве я сейчас не перехитрил этого дурака? – воскликнул он с истерическим торжеством и затем замолчал перед тихим спокойствием Элизабет, вспомнив, как она поднесла чашку к губам, наполнив его смирением, пока он таился в темноте. Теперь он хотел, чтобы она заговорила, обвиняла бы его в неблагодарности, а не смотрела бы на него молча укоряющим взглядом. Его обидело ее молчание, и он нервно задвигал руками. – Теперь я показал им, что кое-что значу, – сказал он.

Элизабет подняла руку к голове, как будто почувствовала там боль.

– Так это снова была ненависть, – устало сказала она. – Похоже, ненависть везде.

Эндрю в изумлении уставился на нее. На том, что казалось ее беспредельным душевным покоем, появилось облачко, маленькое, как человеческая рука. Впервые его охватило ощущение чужого горя. Глядя на это белое лицо, подпертое маленькими сжатыми кулачками и лишь на поверхности тронутое жаром огня, он вознегодовал на мир, на темноту, которая окружала их, на страх и тревогу, на все, что могло омрачить ее совершенное счастье. «Она – святая», – подумал он, вспоминая сердцем, еще не просохшим от слез благодарности, каким образом она спасла его от Карлиона.

Он подошел немного ближе, очень осторожно, не желая, что было совершенно чуждо его природе, вторгаться в чужое горе, которое он не может разделить.

«Это – умерший», – подумал он и осознал, что отчаянно ревнует. «Тогда это правда, – прошептало его второе „я“, – ненависть везде».

– Нет, – произнес он вслух, отчасти обращаясь к ней, отчасти к своему второму «я», – только не здесь. Здесь нет ненависти. И когда она взглянула на него, озадаченно сдвинув брови, он добавил: – Я благодарен. – О, бедность его языка!

Он увидел себя – большого, грубого, грязно одетого – и негодующе выпалил:

– Несправедливо вмешивать тебя во все это! Вдруг в душе он простер обе руки к своему собственному критику, умоляя хоть на несколько минут взять под свой контроль его действия. Он сказал Элизабет: – Это я виноват. Я знаю. Может, еще не слишком поздно. Я уйду сию минуту. – Он неохотно повернулся и посмотрел с дрожью отвращения на холодную ночь за окном.

Там было подходящее место для ненависти, туда он ее и заберет, вновь оставляя в безопасности эту маленькую теплую комнату и ее белолицую хозяйку. Но ему не хотелось уходить, и не только потому, что снаружи его искали Карлион с двумя товарищами, но и потому, что внутри он оставил бы девушку, в глубине глаз которой смутно и только иногда мелькало обещание соединить два его «я» в одно, обещание покоя, который он иногда находил в музыке.

Он стоял, позорно колеблясь, вся его решимость ушла в слова.

– Не надо уходить, – сказала она. – Ты не сделал мне ничего плохого. – И, видя, что на него не подействовало ее лишенное энтузиазма заявление, неохотно добавила: – Я не хочу, чтобы ты уходил.

Эндрю оглянулся на нее.

– Что ты сказала? – спросил он.

– О, дело не в твоем очаровании, – сказала она с мягкой насмешкой. – Я устала от одиночества. Теперь со мной нет даже тела.

– А дух? – воскликнул он, намеренно неправильно понимая ее слова. Он видел в ее теле хрупкий и прекрасный сосуд, которому удалось заключить в себе ее уравновешенный дух, чья речь, то насмешливая, то дружелюбная, то печальная, то веселая, всегда была проникнута покоем.

Она не поняла.

– Я не знаю, где он, – сказала она. – Во всяком случае, он будет охранять меня. Я уже говорила, что он был ревнив. Если бы ты был пьян и хотел меня, – добавила она с откровенностью, которая поразила Эндрю, – я была бы в безопасности.

– Да, от чего-нибудь такого, возможно, – сказал Эндрю, – а от смерти?

Элизабет засмеялась.

– О, я никогда об этом не думала, – сказала она. – Когда я состарюсь, на это хватит времени.

– Как замечательно, – задумчиво сказал Эндрю, – жить вот так, без страха смерти. Ты, должно быть, очень храбрая. Ты ведь здесь совсем одна.

Он забыл о том, что решил уйти, и теперь с неожиданной, но не оскорбительной фамильярностью сел на пол у ее ног и позволил огню окрасить удивление на своем лице теплым румянцем. Элизабет показалось, что морщины, которыми страх искусственно старил его лицо, разгладились, и на нее с юношеским воодушевлением смотрит мальчик. Она улыбнулась.

– Это не храбрость, а просто привычка, – сказала она.

Он наклонился вперед к ней, внимательно вглядываясь в ее лицо, как будто боясь упустить малейшую тень, малейшее движение скрытых мускулов, самое незначительное изменение цвета ее, как он начинал в душе верить, безгрешных глаз.

– Я рассказал тебе о себе, – сказал он. – Расскажи теперь ты. Ты говоришь, что я могу остаться здесь на ночь, а для сна еще слишком рано.

– Это неинтересная история, – сказала Элизабет. – Я всегда жила здесь. Я не бывала дальше школы в Шорхэме.

– А этот мужчина, который умер? – спросил Эндрю в замешательстве, ощущая укол ревности.

– Я была здесь еще до него, – сказала она, как будто, подобно Венере, заявляя о своем превосходстве над смертью. – Думаю, я родилась здесь, но не помню своего отца. Я думаю, он, должно быть, умер или покинул мою мать. Деньги, которыми мы располагали, приходили от моего дедушки, богатого фермера, как здесь понимают богатство. Кроме того, когда удавалось, моя мама брала жильцов, а в их отсутствие было немного меньше еды, вот и все.

– А этот мужчина? – повторил Эндрю с упрямой мальчишеской настойчивостью.

Она улыбнулась:

– Как он тебя интересует! Он был одним из жильцов моей матери. Он работал в Шорхэме, на таможне. Это не добавляло ему популярности среди соседей. Здесь ведь, сам знаешь, у каждого свой погреб и все в долгу у Джентльменов. Кроме того, он жил здесь, вдали от города и таких, как он. Вот и был чужаком. Я довольно долго никак не могла понять, почему он так живет. Он никогда ни с кем не общался, частично по складу характера, частично по необходимости. Потом он внезапно бросил работу, и, что странно, у него оказалось достаточно денег, чтобы прожить остаток жизни.

Я помню этот день. Мне было около десяти лет. Мы жили в этом коттедже очень уединенно. Это была наша единственная гостиная. Наверху есть еще две комнаты. – И она указала на маленькую дверь слева от камина. – Мы с мамой спали в одной, а мистер Дженнингс, мы его знали под этим именем, – в другой. Он завтракал и ужинал вместе с нами, мы ели здесь, внизу. Он был спокойным, рассудительным человеком, который, казалось, не любил общества, поэтому мы обычно брали ту работу, которая у нас была, наверх, к себе в спальню. Не знаю, что он там делал один внизу: думал, может, спал в кресле у камина, но я иногда просыпалась поздно ночью и слышала, как он шел к себе в комнату. А может, он был одним из тех бедолаг, кому не спится по ночам. Ты видел его лицо. Тебе не показалось, что на нем были следы бессонницы?