Текст книги "Человек внутри"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Карлион был таким, каким хотел быть Эндрю: мужественным, понимающим, безнадежно романтичным в отношении не женщин, но жизни. Карлион, который так сильно ненавидел, потому что хорошо знал, что он любит – правду, риск, поэзию. «Если я ненавижу его, – подумал Эндрю, – то потому, что нанес ему оскорбление, а он ненавидит меня, потому что думает, что я оскорбил жизнь». Он попытался засмеяться – этот человек был только глупым романтиком с безобразным лицом. В этом была истинная разгадка его смирения, мужества, даже его любви к прекрасному. Он всегда искал компенсации своему лицу, как будто обезьяна в пурпурной мантии с горностаем – менее обезьяна. Ценности, созданные им вокруг себя, были только мечтами, которые Эндрю разрушил одним ударом. Остались большое тело – тяжелое, но с легкой осанкой, широкие запястья и уродливый череп.

«Сорвать с Карлиона его мечты, и то, что от него останется, не стоит меня», – подумал Эндрю.

И неожиданно пришло страстное желание подбить Карлиона на какой-нибудь недостойный поступок, не согласующийся с мечтами, которым он следовал. Это докажет ему, что то были только мечты, а не он сам. Если уж, так сказать, судить человека, то за его плоть и личную жизнь, а не за мечты, которым он следовал на глазах у всех.

Его отец для своей команды был герой, король, напористый, инициативный. Лишь Эндрю знал правду – он был скот, который убил свою жену и погубил сына.

«А я, – подумал Эндрю, – у меня такие же прекрасные мечты, как у всех: о чистоте, мужестве и тому подобном, но меня можно судить только за мою плоть, которая греховна и труслива. Откуда мне знать, каков Карлион на самом деле?». Но в то же время он с тревогой думал, неужели наедине с собой Карлион мог изменять своим мечтам.

Предположим, что, в конце концов, человек мог в детстве или, во всяком случае, когда-то давным-давно выбрать свои мечты – хорошие или плохие. Затем, хотя он и не следовал им, эти пустые мечты уже вызывали какое-то доверие к нему. Это были потенциальные возможности, позиция, и никто не мог с уверенностью сказать, что они вдруг без предупреждения не проявятся и не превратят на время труса в героя.

«Тогда Карлион и я – одного плана, – с грустью подумал он, страстно желая в это поверить. – Он следует своим мечтам, а я своим – нет, но хорошо уже хотя бы то, что я способен мечтать. И я лучше отца, так как он не мечтал, и та часть его, которой восхищались люди, не имела отношения к идеалу, а происходила от физического мужества». Но как страстно хотел он теперь этой физической доблести, которая дала бы ему силы безрассудно броситься на грудь своей мечте. Иногда он воображал, что, если бы мужество позволило ему хоть на миг повернуться спиной к страху, его мечты укрепились бы, подхватили его своим течением и умчали безвозвратно, не требуя дополнительной решимости или храбрости.

Он встал и как в мелодраме слегка раскинул руки, как будто хотел заманить мужество в свое сердце, но все, что вошло в него, – был холодный порыв раннего ветра. Он зашагал дальше. Почему он не мог, как говорила Люси, убить свою совесть и быть довольным? Почему, если ему были даны честолюбивые помыслы, правда смягченные и затуманенные чувствами, не было дано мускулов, чтобы осуществить их? Он был сыном своей матери, как он полагал. Ее сердце поймали в ловушку неясные романтические желания. Отец, когда ему было что-нибудь надо, чего он не мог добиться другими способами, мог показать себя в некотором роде грубым весельчаком – морской пес старых елизаветинских времен. Он был из графства Дрейка и говорил языком Дрейка. Море придало ему даже что-то от внешности и манер Дрейка, цвет лица, агрессивную бороду, громкий голос, громкий смех, который те, кто не знал его в мрачном настроении, называли его «обычной манерой». Слезы гнева, жалости и любви к себе защипали глаза Эндрю.

«Если бы я мог отомстить тебе мертвому, – подумал он. – Неужели нельзя причинить боль мертвому?» Однако он знал, что его глупое сентиментальное сердце не желало мести. «Неужели нельзя даже угодить мертвому?» – подумал он. И пришла такая спокойная мысль, что она показалась его суеверному уму сверхъестественным ответом: «Не делай, как твой отец. Не губи женщину».

Все еще быстро шагая в направлении Хассекса, он молча поклялся, что не сделает этого. «Я только предупрежу ее и уйду», – сказал он. С другой стороны, он чувствовал, что, только не встречаясь с ней, сможет предотвратить ее гибель.

И как бы все было по-другому, если бы Карлион был его отцом. Ему не казалось странным думать так о человеке, который разыскивает его, чтобы убить. Карлион не разбил бы сердце его матери, и он, Эндрю, родился бы с волей и сильным характером. Он вспомнил свою первую встречу с Карлионом.

Он шел один из школы. У него был час свободного времени, и от радости он бегом взобрался на холм за школой, чтобы поскорее исчезли из виду красные кирпичные барачного вида здания, чтобы поскорее увидеть вересковые пустоши, поворот за поворотом – низкий вереск до самого горизонта. Он бежал, опустив глаза в землю, так быстрее. Он знал по опыту, что когда досчитает до двухсот двадцати пяти, то будет в нескольких шагах от вершины. Двести двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять.

Он поднял глаза. Спиной к нему стоял человек, почти так же, как несколько дней назад у поворота дороги за Хассексом. Он был одет в черное и производил впечатление чего-то массивного и одновременно удивительно легкого. Он смотрел на закат, но, когда услышал шаги позади себя, обернулся с поразительной быстротой, как будто шаги ассоциировались в его мозгу с опасностью. Тогда Эндрю впервые увидел широкие плечи, короткую толстую шею, низкий обезьяний лоб и темные глаза, пламя которых вмиг разрушало всякое сходство с животным, на мысль о котором наводило его тело. При случае глаза могли смеяться, быть веселыми, но их преобладающей окраской, как позднее обнаружил Эндрю, была задумчивая печаль. Однако они улыбались, когда он впервые увидел их с каким-то счастливым удивлением.

– Ты видел? – произнес Карлион с тихим трепетным восторгом и указал пальцем, и Эндрю увидел за его спиной полыхающее небо, сердитые коричневые языки, поднимающиеся от пепельно-серой вересковой пустоши, клубящиеся вершины в припудренной синей дымке неба.

Они стояли и молча смотрели, а затем незнакомец повернулся к нему и сказал:

– Школа. Я ищу школу. – Будто произнес слово «тюрьма» при сбежавшем заключенном.

– Я пришел оттуда, – ответил Эндрю. – Она внизу.

– Оттуда не видно, как садится солнце, – сказал Карлион с таким видом, как будто в этих нескольких словах вынес осуждение всему учреждению, учителям, мальчикам, зданиям. Он немного нахмурился и презрительно спросил: – Ты оттуда?

Эндрю кивнул.

– Тебе там нравится?

Эндрю, услышав, каким тоном это было сказано, взглянул на незнакомца с особой симпатией. Другие задавали этот вопрос как бы риторически, предполагая пылкое согласие. Они обычно отпускали какую-нибудь шутку о наказаниях и скучный анекдот о своих школьных днях. Но незнакомец говорил с ним, как будто они были одного возраста, с легким презрением, словно было что-то постыдное в ответе: «Да».

– Я ее ненавижу, – сказал он.

– Почему ты не убежишь? – Вопрос, заданный совершенно спокойным тоном, ошеломил мальчика, так как подразумевал свободу выбора.

– Дома хуже, – ответил он, – моя мама умерла.

– Ты должен бежать отсюда, – беззаботно сказал незнакомец и, повернувшись спиной, начал снова смотреть на закат. Эндрю смотрел на него; в этот момент его сердце, свободное от какой бы то ни было привязанности, было готово раскрыться для обожания.

Человек стоял перед ним, слегка расставив ноги, как бы балансируя на вращающемся шаре. «Моряк», – подумал Эндрю, вспомнив, что также стоял его отец.

Немного погодя человек снова обернулся и, видя, что мальчик все еще здесь, спросил его, не знает ли он в школе мальчика по имени Эндрю.

Эндрю с изумлением посмотрел на него. Как будто выдуманный образ неожиданно шагнул в действительность и заявил о знакомстве с ним.

– Я – Эндрю, – ответил он.

– Странно, – произнес мужчина, посмотрев на него со смесью недоверия и любопытства. – Ты бледноват и не выглядишь сильным. Непохож на отца. Я был другом твоего отца, – сказал он.

Прошедшее время привлекло внимание Эндрю.

– Я рад, что вы больше ему не друг, – ответил он. – Я ненавижу его.

– Он умер, – сказал Карлион.

Наступила пауза, а затем Эндрю медленно произнес:

– Я полагаю, вы были бы шокированы, если бы я признался, что рад.

Незнакомец засмеялся:

– Нисколько. Я представляю, что у него был особенно неуживчивый характер на берегу. Однако он был великим моряком. Разреши представиться – меня зовут Карлион – шкипер и владелец «Счастливого случая», корабля твоего отца. – Он протянул руку. Эндрю пожал ее. Пожатие было крепким, кратким и сухим.

– Как он умер? – спросил он.

– Убит. Ты знал, кем был твой отец?

– Я догадывался, – ответил Эндрю.

– А теперь, – сказал Карлион, – чем ты собираешься заниматься? – Он вдруг смущенно развел руками. – Твой отец оставил все мне. – И быстро добавил, немного отвернувшись: – О, конечно, тебе стоит только попросить, и ты получишь все, кроме корабля. – Его голос упал на последнем слове до той приглушенной ноты, на которой он говорил о закате. Его голос был необычайно музыкален, даже в самой краткой, небрежной реплике. В нем была сосредоточенность, прозрачная чистота, предполагающая глубину и напряжение, которые, несмотря на абсолютно другой тембр, наводили на мысль о скрипке. Эндрю слушал его как бы с чувством голода.

– Ты останешься здесь? – спросил Карлион, указывая рукой на подножие холма.

– Я ее ненавижу, – сказал Эндрю. – Она безобразна.

– Почему ты поднялся сюда? – неожиданно спросил Карлион.

– Внизу – везде красный кирпич, покрытые гравием площадки для игр, через каждые несколько ярдов что-нибудь в таком духе. Наверху – ничего на многие мили.

Карлион кивнул.

– Понимаю. Почему бы тебе не пойти со мной?

Вот и все, что произошло до того, как было принято решение. С этого момента Эндрю пошел бы за Карлионом на край света, но Карлион, до смешного импульсивный, хотел просто уйти, ничего не объясняя и не оформляя. Именно Эндрю настоял на том, чтобы Карлион сходил в школу и подал заявление.

На ту ночь Карлион остановился в гостинице, в городе, и Эндрю, пожелав ему спокойной ночи, задал вопрос, который очень хотел задать весь вечер.

– А вы хотите, чтобы я пошел с вами?

– Да, – ответил Карлион. – Мы оба любим одно и то же, то, что не любят в этой школе, да и мои матросы, прекрасные люди, запомни, тоже не любят таких вещей. Мы созданы быть друзьями.

«Созданы быть друзьями». Эндрю засмеялся, идя по холмам. Во что он превратил эту дружбу? Он подумал: а если бы он был в силах, вернул бы он все, как было, вернул бы он обратно скрытые насмешки, постоянные напоминания об отце, с которого надо брать пример, ненавистный шум моря, опасность, но в это же время дружбу Карлиона, каюту, в которой можно спрятаться от глаз команды, речи Карлиона, чтение Карлиона, абсолютно животворную веру Карлиона в то, что он делал?

Своим поступком он не уничтожил ни своего стыда, ни своего страха, только усилил их и потерял Карлиона. Однако, если бы он мог повернуть время вспять, ему пришлось бы оставить позади Элизабет и это пробужденное, побежденное и все же упорное стремление подняться из грязи.

В мыслях о прошлом пролетел час. День начался, и бледный шафраново-желтый свет поглотил первое серебро. Огни в долине опять погасли, кроме нескольких, которые еще горели, но не ярко, а как тусклые порыжевшие цветки дикого кустарника. Поднимаясь в гору, Эндрю вздрогнул, увидев под собой коттедж, маленький, без света и движения. Слабый солнечный свет не мог проникнуть под деревья, в тени которых лежал коттедж, так что, пока мир купался в золотом дожде, коттедж оставался в тени. Но для Эндрю, смотревшего на него с холма с бьющимся от неожиданного зрелища сердцем, он лежал в еще более глубокой тени опасности и смерти.

Сердце его, так внезапно пробудившееся от воспоминаний, было в смятении, и он не знал, что заставляло его биться – страх или любовь.

Он пристально вглядывался в коттедж, как будто напряжением воли мог заставить его открыть все свои тайны. Из трубы не шел дым, из окон – свет. Эта безжизненность ничего не значила, так как было едва ли больше семи, однако она пугала Эндрю. Предположим, что Карлион и его люди уже побывали в коттедже и теперь в нем таилась их месть. Бесполезно было говорить себе, что Карлион не позволит обидеть женщину. С ним были Джо и Хейк. Он подумал: а где Карлион оставил «Счастливый случай»? Если он лишился корабля, с его лидерством покончено. Эндрю показалось, что столетия прошли с тех пор, как он с бьющимся от радости сердцем смотрел, как вьется дымок над трубой коттеджа. Как все изменилось!

Очень медленно он подошел к спуску с холма, пристально глядя на коттедж. Для страха была и другая причина, контрабандисты могли поджидать его внутри, чтобы поймать в ловушку, подстроенную кокни Гарри. Но была ли там ловушка? Его долгом было предупредить Элизабет, но когда он что-либо делал во имя долга?

Он мог, открывая дверь в коттедж, столкнуться лицом к лицу с Карлионом, Джо, Хейком и остальными. Он вспомнил видение, которое появилось в желтом свете свечи в комнате Люси. Его тогда охватила, как даже ему самому показалось, какая-то жалкая нерешительность.

«Если бы я только не поддался той женщине, – думал он, – как легко было бы беззаботно шагать вниз по склону, выполнив свой долг!» Он был бы чист, счастлив, уверен в будущем, уверен, что раз и навсегда восстал из своего прошлого. Теперь он возвращался побежденный своим телом, удрученный, отчаявшийся, возвращался, чтобы предупредить и уйти. «Почему не отказаться от этой затеи – быть лучше, чем я есть, не бежать сейчас же, никого не предупреждая? Я снова принимаюсь за это утомительное и безнадежное дело, пытаюсь подняться, и меня ждет новое разочарование. Почему не избавить себя от этой горечи?» Трусливые мысли преследовали его слишком настойчиво. Если бы они подкрались осторожно, незаметно, то могли бы победить, но эта их наглая самоуверенная попытка привела к обратному результату. Его сердце взбунтовалось. Он почти бегом спустился с холма, не думая прятаться, всеми силами лишая себя возможности отступить.

Как только он достиг полосы деревьев, коттедж вновь вырос перед ним. Как и в первое посещение Эндрю, к нему вернулась осторожность. Глядя в окно, он на цыпочках пересек открытое пространство между рощей и стеной. Вжавшись всем телом в стену, как будто надеясь, что она напитает его своей твердостью, он приник лицом к краю окна. Комната внутри казалась пустой. Несомненно, все было в порядке. Он сделал три больших шага вдоль стены к двери и тихо поднял щеколду. К его удивлению, дверь открылась. Как она неосторожна, подумал он. Она должна запирать дверь; видя, что комната пуста, он встал на колени и закрыл нижний засов. Верхний был сломан.

Он оглянулся и вздохнул с облегчением, не видя признаков беспорядка. Значит, это не ловушка, подумал он. «Я должен увести ее отсюда сегодня же утром». Посреди комнаты был кухонный стол, на котором когда-то стоял гроб. «Не бойся, старина, – прошептал Эндрю, – я не трону ее. Я собираюсь спасти ее от других, и все». Он слегка дрожал. Утренний воздух, как только он остановился, окутал его своим холодом.

Ему казалось вполне возможным, что в комнате мог обитать ревнивый, горький и подозрительный дух. «Я не хочу никакого вмешательства духов», – подумал он и устало улыбнулся своему суеверию. В комнате, как и во всем доме, было очень тихо. Должен ли он подняться и разбудить ее? Только теперь он понял до конца, с какой страстью и нетерпением жаждал вновь увидеть ее. Если бы только он вернулся не униженным, а победившим ради нее! «Я попытаюсь снова, – думал он, подавляя насмешку над самим собой. – Меня не волнует, как часто я падал. Я попытаюсь снова». Во второй раз в течение двадцати четырех часов и во второй раз за три года он взмолился: «Господи, помоги». Он поспешно обернулся. Как будто теплый сквозняк подул ему сзади в шею. Он поймал себя на том, что опять с беспокойством смотрит на стол и, ему кажется, видит там гроб. «Не бойся, старина, – умолял он. – Я здесь не за тем, чтобы заниматься любовью. Она никогда и не посмотрит на меня. Я хочу спасти ее, вот и все».

Он немного встряхнулся, как собака. «Я поглупел. Я приготовлю завтрак, – подумал он, – и удивлю ее». Чашки висели рядом, над раковиной. Он снял одну и стоял, лаская кончиками пальцев ее край, вспоминая прошлое и сосредоточенно глядя на замочную скважину, с трепещущим, как в присутствии святой, сердцем. Затем маленькая дверь, которая вела на верхний этаж, открылась, и он поднял глаза.

– А вот наконец и ты, – сказал он. Его голос был приглушен и трепетал в присутствии тайны. Комната была золотой от солнечного света, но раньше он этого не замечал.

5

Элизабет стояла на нижней ступеньке лестницы, держась за открытую дверь, глаза сонные и удивленные.

– Ты, – сказала она.

Эндрю все вертел чашку в руках, почти лишившись дара речи от смущения.

– Я вернулся, – сказал он.

Она вошла в комнату, и Эндрю зачарованно следил за покачиванием ее бедер, манерой вскидывать подбородок при ходьбе.

– Да, я вижу, – сказала она с легкой улыбкой. – Дай-ка мне чашку, ты ее разобьешь.

С неожиданной решимостью Эндрю спрятал руку за спину.

– Нет, – сказал он. – Я хочу эту чашку. Мы оба пили из этой чашки.

– Это не та, – быстро ответила Элизабет и, так как Эндрю с изумлением поглядел на нее, прикусила нижнюю губу зубами. – Я помню ее, – добавила она, – у нее был отбитый край. Скажи, что ты здесь делаешь?

– У меня есть новости, – сказал Эндрю. Он говорил неохотно. Огромное нежелание говорить охватило его. Сообщи он ей новости, какая была бы у него отговорка, чтобы остаться?

– Их можно рассказать и после завтрака? – спросила она и, когда он кивнул, ничего больше не говоря, начала накрывать на стол.

Только когда они сели, она снова спросила:

– Ты, должно быть, рано встал?

Он утвердительно хмыкнул, боясь услышать вопрос, какие новости он принес.

– Что-нибудь случилось, пока меня не было? – спросил он.

– Нет, – сказала она, – здесь никогда ничего не случается.

– Дверь была не заперта. Ты думаешь, это неопасно?

– Она не была заперта и когда ты пришел в первый раз, – ответила Элизабет, прямо глядя ему в глаза. – Я не хотела, чтобы, когда ты вернешься, тебя ожидал менее радушный прием.

Он пристально посмотрел на нее, словно в мучительной надежде, но ее прямота оттолкнула его. Все, что она хотела сказать, лежало на поверхности, подтекста не было.

– Ты знала, что я вернусь?

Она немного нахмурилась, как бы в недоумении:

– Ну, конечно, это было ясно. Мы расстались друзьями, не так ли?

– Ты очень великодушна.

Ее голос по какой-то причине ожесточил его, но она не заметила его сарказма.

– Я не понимаю тебя, – ответила она. – Ты говоришь головоломками.

– О, я не похож на тебя, – сказал Эндрю. – Я не знаю, что хочу. Ты такая чистая, такая ужасно рассудительная. А я – мнительный.

– Это я – очень чистая? – спросила она. Она отложила нож и, опустив подбородок на руку, с любопытством поглядела на него через стол. – А ты знаешь, например, что я очень хотела, чтобы ты вернулся? Здесь так одиноко. Когда я спустилась вниз в то утро, я расстроилась, что ты ушел. Я почувствовала вину. Я не должна была уговаривать тебя идти в Льюис. Я не имела права заставлять тебя рисковать собой. Прости меня.

Эндрю вскочил из-за стола и, отойдя к камину, повернулся к ней спиной.

– Ты смеешься надо мной, – пробормотал он.

Элизабет улыбнулась.

– Ты и правда мнительный, – сказала она. – С чего ты взял? Нет, мы правда друзья.

Когда он повернулся, его лицо горело.

– Если ты произнесешь это слово еще раз… – пригрозил он. Ее бледное, озадаченное и в то же время спокойное лицо охладило его. – Прости, – сказал он. – У меня был только один друг, и я предал его. Я не хочу предавать тебя.

– Ты и не предашь меня, – сказала она. – Ты оставил свой нож.

– Я думал, он может тебе понадобиться.

– Но ты знал, что он может понадобиться тебе.

Он повернулся спиной и поддел ногой угли в камине.

– Это была глупость, – пробормотал он. – Просто сентиментальность. Это ничего не значит.

– А я думала, это – храбрость, – сказала она. – Я тобой ужасно восхищалась за это.

Эндрю снова покраснел.

– Ты смеешься надо мной, – сказал он. – Ты же знаешь, что я трус, и ты меня презираешь. – Он усмехнулся. – Я предал тебя дважды в Льюисе и предаю сейчас, если бы ты только знала… Не смейся надо мной. Не притворяйся восхищенной. Вы, женщины, – хитрые существа. Только женщина могла все так повернуть. – Он осекся. – Твоя взяла. Видишь, какой успех.

Элизабет поднялась из-за стола, подошла и встала рядом с ним у камина.

– Как ты предал меня? – спросила она.

Эндрю ответил, не глядя:

– Один раз с женщиной.

Наступила пауза. Затем Элизабет холодно сказала:

– Я не понимаю, почему ты считаешь, что предал меня. Возможно, самого себя. А другое предательство?

– В суде стало известно, что это ты приютила меня.

– В суде? – переспросила она. Ее голос дрогнул по непонятной ему причине. – Ты был там?

– Я был свидетелем, – мрачно сказал он. – Не надо похвал. Я оказался там только отчасти из-за тебя. Были и другие причины – вино и проститутка. Что ты на это скажешь?

– Молодец, – ответила она.

Он передернул плечами.

– Ты слишком долго расспрашиваешь. Ты не так хитра, как я думал. Я начинаю привыкать к твоим насмешкам. Тебе пора изменить тактику.

– Эта женщина, – спросила Элизабет, – кто она? Как она выглядела?

– Она мне ровня.

– Мне показалось, ты сказал, что она – проститутка. Скажи, она была красивее меня?

Эндрю в изумлении поднял глаза. Элизабет с беспокойной улыбкой смотрела на него.

– Я никогда не стал бы сравнивать вас, – сказал он. – Ты принадлежишь к другому миру.

– Но я хочу знать.

Он покачал головой.

– Я не могу. Я мог бы только сравнить ваши тела, но, когда я смотрю на тебя, я не думаю о теле.

– А я, конечно, такая же, как все женщины? – печально спросила она.

– Нет. – Его голос неожиданно зазвенел от восторга. – Ты не такая, как все.

– Понимаю. – Ее голос снова был холоден. – Ну-расскажи мне еще о своих предательствах. Почему, полюбив эту женщину, ты предал меня? Я думаю, ты из тех мужчин, с которыми это часто случается.

– Я ее не любил, – сказал он.

– Какая разница? Вы, мужчины, так любите копаться в мелочах. – Она посмотрела на кухонный стол, как до того Эндрю, как будто и для нее он был пристанищем некоего ревнивого духа.

– Что, интересно, чувствовал он? – спросила она.

– А что он хотел: обидеть тебя или, пусть и безуспешно, пытался поступить бескорыстно?

– И то, и другое, – ответила она. – Скажи мне – ты говорил о третьем предательстве. В чем оно?

Момент настал.

– Я пришел сюда, чтобы предупредить тебя, и я все время откладываю это.

– Предупредить меня? – Она вызывающе вздернула подбородок. – Я не понимаю.

– Карлион и остальные хотят проучить тебя за то, что ты меня приютила. Сегодня или завтра они придут сюда. – Он рассказал ей то, что узнал от кокни Гарри. – Очевидно, ловушки не было, – добавил он.

– Но ты думал, что была, – сказала она с любопытством. – И все-таки пришел?

Он прервал ее:

– Ты должна немедленно уходить.

– Почему ты не сказал мне об этом раньше?

– Мне была ненавистна сама мысль о том, что ты уйдешь, – ответил он просто. – И поэтому я испортил тот единственный благородный поступок, который совершил.

– И ты действительно думал, что мне надо уходить?

– Ты должна, – сказал он, а затем, видя, как она вспыхнула от неприятного слова, быстро добавил: – Ты должна взять деньги, какие есть, и куда-нибудь уехать, может, в Лондон – пока опасность не минует.

– Нет, – сказала Элизабет. – Я не вижу необходимости.

– Боже милостивый, – запротестовал Эндрю. – Как тебя заставить?

– Почему я должна бежать? У меня есть это. – И она указала на незаряженное ружье, которое стояло в своем привычном углу.

– Оно не заряжено.

– У меня есть патроны.

– Ты не знаешь, как им пользоваться. Ты мне это сама говорила.

– Ты же знаешь, – сказала она.

Эндрю в бешенстве топнул ногой.

– Нет, – отрезал он, – нет. Я достаточно рисковал ради тебя. Все вы, женщины, одинаковы, вам всегда мало.

– Ты не хочешь остаться и помочь?

– Ты не знаешь, что ты просишь, – сказал он. – Я боюсь их. Я боюсь боли больше всего на свете. Говорю тебе, я – трус. И не стыжусь этого.

Она печально улыбнулась, забавно скривив рот.

– Что ты выдумываешь? – сказала она.

Он снова как ребенок нетерпеливо топнул ногой.

– Я не выдумываю. Это факт. Я тебя предупредил. Теперь я ухожу. – Он не смотрел на нее, чтобы его решимость не поколебалась, и пошел к дверям, как пьяный – с преувеличенной прямотой.

– Я остаюсь, – услышал он позади себя ее голос.

Он обернулся и сказал с отчаянием:

– Ты не сможешь пользоваться ружьем без меня.

– Мне не пришлось использовать его против тебя, – ответила она.

– Эти люди – другие. Они не трусы.

– Они, скорее всего, трусы, – сказала она с неоспоримой логикой, – если они собираются мстить мне.

Снаружи солнце манило его бледным золотом. Какая женщина отважилась бы состязаться с солнцем в красоте и одновременно в ощущении покоя?

Солнечные лучи, казалось, покоились на земле, и в них светилась неосуществимая и тайная мечта о прекрасной стране.

Уходи, уходи, уходи – твердил рассудок, и при виде дремлющих окрестностей даже сердце стремилось к тому же. Он воззвал к своему критику, который так часто в прошлом тщетно пытался направить его на путь истинный, но критик молчал, стоял в стороне и, казалось, говорил: «Это твое последнее и самое важное решение. Я не буду влиять на тебя».

Перед его глазами подобно пренебрежительно поднятому в его адрес плечу возвышался холм, с которого он в слепом ужасе впервые спустился сто лет тому назад. «Если бы я только мог снова ослепнуть от страха, – подумал он, – как бы спокойно я убежал отсюда». Даже девушка за его спиной теперь молчала, отступившись от него, как отступился от него, казалось, весь мир, чтобы он мог принять собственное решение.

А он не был приучен так проявлять свою волю.

– Я ухожу, – нерешительно повторил он, в тщетной надежде, что Элизабет можно поколебать, но она продолжала молчать. Он несколько удивился самому себе. Он, конечно, был заколдован, так как никогда раньше его ногам не было так трудно убегать от опасности. Чтобы помочь им, он пытался вызвать перед глазами картину того, что может случиться с ним, попади он в руки Хейка или Джо, когда даже руки Карлиона означали смерть. Но вместо этого он вновь увидел желтый ореол свечей и лицо Элизабет, искаженное криком. Это было нехорошо. Он не мог оставить ее. Дверь, которую он открыл, он снова с шумом захлопнул, задвинув засов, и, повесив голову, вернулся обратно на середину комнаты.

– Снова твоя взяла, – сказал он. – Я остаюсь. – Он с сердитым негодованием взглянул на нее. Ее глаза сияли, но он заметил, что даже сейчас сияние было только на поверхности и изменяло природу дремлющих глубин не более, чем лунный свет, превращающий в серебро лишь темную металлическую поверхность пруда. – Послушай, – сказал он, – если уж мы решили быть дураками, мы должны сделать все наилучшим образом. У тебя есть инструмент и какая-нибудь доска? Я хочу исправить верхний засов на двери.

Она отвела его в сарай, где он спал в свой первый приход, нашла для него доску, гвозди, пилу, молоток. Засов он сделал топорно, так как не привык работать руками, и прикрепил его на место.

– Теперь мы сможем закрыться, – сказал он. Она стояла совсем рядом, и он чуть было не обнял ее. Но одна мысль его остановила. «Против меня – живые, – подумал он, – не хватало еще восстановить против себя мертвых».

Чтобы избежать нового искушения, он попытался заняться средствами защиты.

– Патроны? – спросил он. – Где патроны?

Она принесла их, и он зарядил ружье, разложив остальные на столе, под рукой. Затем он подошел к окну, выглянул наружу, вошел в сарай и успокоил себя тем, что то окно было слишком высоко от земли, чтобы нападение с фланга было успешным.

– Мы готовы, – вяло сказал он. Его мучил один вопрос. Если Карлион войдет первым, сможет ли он выстрелить? Он искоса посмотрел на Элизабет. Она или Карлион. Ему придется стрелять, и все же он молил Бога, чтобы под его пулю подставил себя Хейк или Джо.

– Сколько до ближайшего соседа? – спросил он.

– Не больше мили, – сказала она. – У него ферма и погреб.

– Ты хочешь сказать, он друг этих людей? – спросил Эндрю. – Но, если он услышит выстрелы, он конечно же пошлет в Шорхэм.

– Ты ведь очень долго жил на море? – спросила Элизабет. – Ты не знаешь этой пограничной полосы, она слишком далека от моря для патрулей, но не слишком далека для того, чтобы не иметь дел с контрабандистами. Здесь мы в кармане у Джентльменов. – Неожиданно она захлопала в ладоши. – В конце концов, это забавно, – сказала она.

– Забавно? – воскликнул он. – Ты понимаешь, что для кого-то это означает смерть?

– Ты так боишься смерти? – спросила она.

– Я боюсь исчезнуть, – сказал Эндрю, прислонившись к стволу ружья, в котором он нашел утешение. – Я – это все, что у меня есть. Я боюсь это потерять.

– Не бойся, – ответила она. – Мы не исчезнем.

– О, ты веришь в Бога? – пробормотал Эндрю. – И во все это? – Он смущенно переминался с ноги на ногу, не глядя на нее и немного покраснев. – Я завидую тебе, – сказал он. – Ты кажешься такой уверенной, рассудительной, спокойной. Я никогда не бываю таким, по крайней мере очень редко, когда слушаю музыку. Поговори со мной, когда я слышу твой голос, этот хаос… – он приложил руку к голове, – исчезает. – Он с подозрением взглянул на нее, ожидая, что она засмеется.

Нахмурив брови, Элизабет спросила в легком замешательстве:

– Что ты имеешь в виду под словом «хаос»?

– Как будто, – сказал медленно Эндрю, – внутри меня шесть разных людей. Они все требуют от меня разного. Я не знаю, какой из них – я.

– Тот, кто оставил нож и остается здесь сейчас, – сказала она.

– Но тогда кто же другие?

– Дьявол, – ответила она.

Он засмеялся:

– Какая ты старомодная!

Она встала перед ним.

– Посмотри на меня, – сказала она.

Неохотно он поднял глаза, и при виде ее сияющего лица (единственное слово, передающее свет, который придавал ее лицу сходство с бледным кристаллом, заключившим в себя солнце и луну) желание обнять ее стало почти непреодолимым. «Но я не должен, – говорил он себе. – Я не испорчу этих часов с ней. Я портил все, чего касался. Я не трону ее». Он засунул руки глубоко в карманы, и подавленное желание придало его лицу угрюмый, враждебный вид.