Текст книги "Человек внутри"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Скажи, как ты мог вернуться, чтобы предупредить меня, – спросила Элизабет, – если ты не веришь в бессмертие? Ты рисковал жизнью.

– Сентиментальность, – сказал он с усмешкой.

На миг недоуменный взгляд притушил сияние.

– Почему ты всегда преуменьшаешь свои добрые поступки и преувеличиваешь плохие?

Он сердито прикусил губу.

– Если ты хочешь знать, почему я пришел, – произнес он, – я тебе скажу. И запомни: в том, что твой покой будет нарушен, виновата ты.

– Никто не может нарушить мой покой, – ответила она. – Скажи мне.

Он подошел ближе и сердито усмехнулся, как будто собираясь причинить ей зло, и ненавидел ее за это.

– Я пришел, – сказал он, – потому что любил тебя.

Он искал следы улыбки или даже смеха, но она посмотрела на него серьезно и покраснела так слабо, что это могло быть лишь игрой его воображения.

– Я так и думала, – не двигаясь, сказала она. – Но к чему эта таинственность?

Он изумленно посмотрел на нее. Его почти испугала прямота в ее глазах.

– Почему в прошедшем времени? – сказала она. – Ты любил меня? И все? А теперь нет?

Он облизнул губы, но не мог говорить.

– Если ты не можешь сказать, что любишь меня, – произнесла она с тихой, но не насмешливой улыбкой, – скажи еще раз, что любил меня час или два назад.

– Ты хочешь сказать… – начал он. Его руки нерешительно протянулись к ней, его пальцы боялись бесповоротности прикосновения. С забившимся сердцем он услышал свой голос. – Я люблю тебя, – сказал он. – Я люблю тебя. – Он держал ее теперь, но на расстоянии.

– Я тоже люблю тебя, – сказала она. Ее глаза были закрыты, а тело слегка трепетало. Он тоже закрыл глаза, чтобы быть вместе с ней в темноте, в которой не будет ничего, кроме них.

Запинаясь, вслепую сквозь эту тьму их губы сперва потерялись, а затем нашли друг друга. Через некоторое время они заговорили шепотом, чтобы темнота не разлетелась вдребезги от звука.

– Почему ты так долго?

– Как мог я надеяться? Я боялся.

– Я что, хуже смерти? Ее ты не боялся.

– Я ее больше не боюсь. Ты наполняешь меня собой. Это значит – мужество, покой, святость. – Он открыл глаза. – Ты знаешь, они назвали твою фамилию в суде. Казалось так странно, что у тебя должно быть другое имя, кроме Элизабет. Фамилия, кажется, связывает тебя с землей. Я уже забыл ее. Открой глаза и скажи мне, что это не сон.

Она открыла глаза.

– Как ты говоришь! – изумилась она. – Ты, который так долго молчал о самом важном.

– Я схожу с ума, – сказал он. – Я хочу смеяться, кричать и петь. Я дико хочу напиться. – Он убрал руки и начал без передышки кружить по комнате. – Я так счастлив, – сказал он. – Я никогда прежде не чувствовал ничего подобного. Какое это удивительное чувство – счастье!

– Это только начало, – сказала Элизабет. – У нас вечность.

– Во всяком случае – наша жизнь. Не расточай время на то, «что может быть». Обещай, что будешь жить долго и медленно.

Она засмеялась:

– Я постараюсь.

– Иди сюда, – позвал Эндрю и, когда она подошла, с изумлением посмотрел на нее. – Подумать только, я могу сказать «иди», и ты придешь. Впрочем, ты не должна. Я хочу, чтобы ты поняла, насколько я не стою тебя. Не смейся. Я знаю, все мужчины говорят это. Но что касается меня – это правда. Я – трус. Не мотай головой. Ты никогда не сможешь всецело доверять мне. Я сказал тебе, что был прошлой ночью с женщиной. Я – грязный, говорю тебе, я – грязный.

– Ты любил ее?

– Ты еще очень молода, так ведь? Мужчины не для этого ходят к проституткам.

– Тогда это меня не касается. Послушай… – Она развела руки, а ее подбородок вздернулся в инстинктивном воинственном жесте. – Теперь я вечно буду стоять между тобой и ими.

Тень прошла по лицу Эндрю.

– Вечно – это долго. Ты должна всегда быть со мной. Ты не должна умереть раньше меня. Если ты умрешь, я погибну. – Он засмеялся. – Я говорю о смерти в день рождения моей жизни. – Он с опаской посмотрел туда, где еще недавно стоял гроб. – Он ведь не встанет между нами, – взмолился Эндрю. – Он, должно быть, ревнивый дух.

– Только дух, – сказала Элизабет. – Мы должны пожалеть его. Он был по-своему добр ко мне. Он говорил, что если я не достанусь ему, то он никогда не разрешит никому другому любить меня. – Ее пальцы нежно погладили край стола. – Бедный дух, – прошептала она, – так скоро побежден.

Мысль о мертвом человеке создала цепь ассоциаций в мозгу Эндрю.

– Это миссис Батлер, – сказал он, – произнесла твое имя в суде. Она придет сюда?

– Нет, в ближайшие четыре дня, – сказала Элизабет.

– А мы к тому времени уйдем. Куда мы пойдем?

Но в мозгу Эндрю образ за образом проходили не материальные факторы: пища или как заработать на жизнь. Он думал о временах года, о лете, о синем море, белых утесах, красных маках в золотой пшенице; о зиме, когда, просыпаясь по утрам, он будет видеть волосы Элизабет на подушке, ее тело близко к его телу, а снаружи – глубокое белое молчание снега; о весне, с беспокойными рядами кустов и птичьим гамом. Они вместе будут слушать музыку – органы в сумрачных соборах, говорящие о печальном покое, душевную боль скрипок, холодную капель рояльных нот, подобно воде, медленно льющейся вниз в долгое, вторящее эхом молчание.

И всегда – музыка ее голоса, который казался ему в этом новом глупом пьяном счастье прекраснее любого инструмента.

– И все же мы не уйдем, – сказала она, и упрямые морщинки окружили ее рот. – Что сказал этот твой кокни Гарри? Они придут сегодня или завтра. Мы сперва встретим их, а затем уйдем.

Он пожал плечами.

– Как хочешь. Я заплачу любую цену за это счастье.

– Ты еще не рассказывал мне своей истории, – напомнила она.

Он помешкал.

– Надо быть начеку.

Она презрительно надула губы.

– Они не придут до сумерек, – сказала она. – Давай посидим здесь на полу, у огня. – Она улыбнулась. – Я устала быть старой и мудрой. Я хочу быть ребенком и слушать истории.

Она прижалась к его плечу, и он рассказал ей одвух прошедших днях, о том, как он смотрел на дым над коттеджем и думал, что это стая белых птиц вокруг святой («У меня были совсем не святые мысли о тебе», – прервала она), о коровах с добрыми глазами, которые пили с ним воду из синего пруда, о птице, которая пела. Он медленно повествовал о своем пути с дотошными подробностями, не желая, как это и было в действительности, прибывать в Льюис. Но когда он добрался до этой части рассказа, то стал с каким-то удовольствием подчеркивать свою трусость, пьянство и похоть.

– Я не мог нарисовать тебя, – сухо сказал он. – Я был глуп, когда думал, что смогу когда-нибудь нарисовать тебя. – Он рассказал ей о Люси, о сцене в суде, оправдании и появлении кокни Гарри. – Я выбросил тебя из головы. Я боялся пойти и предупредить тебя. Я поднялся наверх, чтобы переспать с этой женщиной.

– Но затем ты пришел, – сказала Элизабет.

– Да, но, если бы я пришел сразу, когда был сравнительно чистым…

– Забудь все это, – сказала она. – Теперь все изменилось. У нас есть только будущее, прошлого нет.

– Я боюсь, – признался он, – вторжения прошлого.

– Не бойся. – С какой-то страстной жестокостью она неожиданно прижала свой рот к его губам. – Вот наше предназначение. Если мы будем очень близки, то для прошлого не будет места.

– Не искушай его, – взмолился он.

– Ты такой суеверный. Это потому что ты не веришь в Бога.

Он взял ее лицо в свои руки и притянул ее к себе.

– Какая ты трезвая и невозмутимая, – сказал он. – Я не могу поверить, что ты моложе меня. Ты кажешься такой мудрой. Милое здравомыслие.

– Милое безумие, – ответила она.

– Скажи, – спросил Эндрю, – а ты не боишься того, что случилось с нами, – этой влюбленности. Это ужасная перемена. Такая сильная, что, я чувствую, может в любой момент швырнуть меня в рай или в ад.

– Я не боюсь.

– Однако для тебя это много хуже, – сказал он. – Это должно принести тебе боль.

– Я не боюсь такой боли, – ответила она. – Ты так преувеличиваешь ее. Я боюсь гнева, когда мысли как-то мешаются, но не боли, которую это может принести.

– Чего ты боишься больше всего?

– Ненависти, – ответила она.

– Годами, – сказал Эндрю, – я страстно желал покоя, определенности, здравомыслия. Я думал, что их может принести музыка, усталость… разное. Теперь они у меня есть. Ты – вся из них. И ты удивляешься, что я хочу тебя? Если бы я теперь потерял тебя, мне было бы хуже, чем прежде. Ты помнишь притчу о выметенной комнате и вторжении дьяволов, которое было хуже прежнего? Ты должна владеть мной, продолжай владеть мной, никогда не оставляй меня наедине с собой.

Пока он говорил, он чувствовал, как его восторг достигает своего предела. Тебе не выдержать его, дразнило его сердце. Какие прекрасные чувства! Они не твои. Ты трус, пьяница, дебошир. Это все звуки труб, готовящихся к новому предательству. Глядя в покойные глубины ее глаз, невозможно было представить, что какой-то мужчина может дать ей счастье более долговечное, чем то, что было заключено в ней самой. Он пытался представить, как это изумительно юное умное лицо будет постепенно стареть в спокойном замужестве, появятся морщины, темные волосы станут седыми, мудрость углубится.

Было бы богохульством, подумал он, вообразить на миг, что какой-либо мужчина может быть достоин лица с такими печальными глазами. Глаза печальные не из-за личного горя, почувствовал он, с головой окунаясь в юношеский романтизм. Ее жизнь в белом спокойствии, рождающем смех вокруг рта и на поверхности глаз – смех, который мог быть то беззаботным, то ироничным, то глубоким. Печаль была, и он засмеялся над собственной сентиментальностью, от жалости к миру и слишком порывистого стремления духа покинуть тело и молить о прощении за дела мирские перед престолом Всевышнего.

Элизабет прервала его мысли, она поднялась, слегка встряхнувшись, словно пытаясь разогнать неясные мечты.

– Просыпайся, – сказала она. – Как бы ты ни протестовал, я собираюсь быть практичной. – Она принесла ружье оттуда, где оно стояло у стены. – Покажи мне, как его заряжать, – попросила она.

Эндрю взял ружье в руки, вынул патрон и, охваченный подозрением, поднял глаза.

– Зачем тебе это? – спросил он. – Я буду здесь, чтобы стрелять за тебя. Или ты думаешь, – заколебался он, испытывая стыд при мысли о справедливости такого предположения, – что я убегу?

Элизабет покраснела.

– У меня этого и в мыслях не было, – сердито сказала она. – Послушай и поверь: даже если ты никогда больше не поверишь ни одному моему слову, я абсолютно доверяю тебе.

– Спасибо, – сказал Эндрю.

– Я скажу тебе, – поколебавшись, продолжала Элизабет, – что я подумала. Мне больно, что ты мог посчитать, будто я усомнилась в тебе. Дело вот в чем: я поняла, что была так же эгоистична, как и в тот раз, когда послала тебя в Льюис. Для меня опасность невелика, для тебя – огромна. Они хотят тебя убить, а меня только напугать. Если они найдут меня одну и поймут, что я вооружена и готова дать отпор, они уйдут, но если здесь будешь ты, они не сдадутся так просто. Не перебивай, а слушай. Уходи сейчас, пока не стемнело. Дорога будет свободной. Поезжай в Лондон. Я могу дать тебе взаймы денег. Мы договоримся о месте встречи, где я тебя найду через несколько дней.

– Я не брошу тебя, – сказал Эндрю. Искушение было побеждено, он сам был поражен, насколько бесповоротно. – Или ты теперь уходишь со мной, или мы оба остаемся.

– Я не пойду, – упрямо ответила она. – Потому что я плохой ходок. Вдвоем мы будем двигаться медленно, и нас легче будет догнать. Лучше встретить их в четырех стенах, чем на открытом пространстве. – Она засмеялась. – Посмотри на меня. Неужели я кажусь такой сильной? Я всю жизнь считала себя хрупкой. Не надо меня разочаровывать. Ты можешь представить себе, как я бегу многие мили, карабкаюсь по холмам, перехожу вброд рвы? Я буду тебя связывать по рукам и ногам.

– Тогда я тоже остаюсь, – сказал он, не уступая ей в упрямстве.

Она с минуту смотрела на него нахмурясь, как будто пыталась придумать новый предлог.

– Ты знаешь, а ты – храбрый, – сказала она.

– Это не так, – ответил Эндрю. – У меня не хватает храбрости оставить тебя.

Он потянулся туда, где над раковиной аккуратным рядком висели чашки.

– Давай притворимся, что мы женаты несколько лет, – сказал он, – займемся приятными обеденными делами: будем готовить, мыть, разговаривать, как будто мы видели друг друга вчера и увидим завтра. Эта новая любовь слишком стремительна, слишком горяча, по крайней мере для меня, слишком близка к боли.

– Другая придет слишком скоро, – возразила Элизабет. – Я не хочу обыденного. Ты будешь так хорошо меня знать через год.

– Хотелось бы верить, – сказал Эндрю.

– Давай сохраним ощущение новизны, пока можем, даже если это больно. – Элизабет прошептала с неожиданной страстью: – Время летит так быстро, разве ты не видишь, осталось всего несколько часов до сумерек. О, я знаю, что опасности нет, но я все же немного боюсь. Опять ненависть, ненависть идет.

– Дверь будет заперта на засов.

Вдруг Элизабет с нетерпением топнула ногой.

– Будь по-твоему, – сказала она. – Давай притворяться, как ты хочешь, изображать равнодушие, когда все так ново, отказываться от того, что могли бы иметь.

– Я не говорил про равнодушие, – запротестовал Эндрю. Он схватил ее. – Так я буду целовать тебя через пять лет.

Она засмеялась.

– Если я благоразумная, то ты – сумасшедший, – сказала она. – Был ли когда-нибудь такой союз? Пошли, бери полотенце и вытирай чашки.

Было около полудня, когда Элизабет объявила, что должна идти в деревню купить еды.

– Меня не будет по меньшей мере час, – сказала она и объяснила Эндрю, чем ему можно заняться, чтобы не скучать: какие тарелки поставить на столе, какие углы подмести. Сперва он пытался отговорить ее, а когда она настояла на том, что любовью сыт не будешь, он захотел непременно сопровождать ее.

– Нет, – сказала она, – ты должен охранять форт. И кроме того, – она посмотрела на него, недоверчиво прищурясь, – если соседи узнают, что здесь спит мужчина…

Он проклял соседей, ибо под их взглядами ее здравый смысл казался земным, превращался в подозрительность, осторожность, благопристойность. Он как-то не мог увязать ее мужество, прямоту с благопристойностью, о чем ей и сказал.

– Ты хочешь, чтобы я стала проституткой? – спросила она. – Разве я не обещала принадлежать тебе? Но не сегодня, не до свадьбы.

– Какая ты благоразумная! – вспылил он, сердясь не столько на нее, сколько на свою неспособность оценить то, во что она так верит. – Я должен сделать предложение? Ты не можешь любить меня, пока над нами не пробормочут какие-то формальные слова? Или ты боишься, что я тебя завтра брошу и ты потеряешь драгоценную благопристойность? – Сознание собственной несправедливости заставляло его еще неистовее бросать ей в лицо упрек за упреком.

– Ты не понимаешь, – сказала она. – Это не то, что ты называешь благопристойностью. Это вера в Бога. Я не могу изменить этому ради тебя, я лучше оставлю тебя.

– Что он сделал для тебя?

То, как она встретила его вызов, со всей очевидностью обнаруживало ее искренность. Она не разразилась потоком туманных слов, как сделали бы некоторые набожные женщины. Она молча подыскивала ответ. Он видел, как ее взгляд скользит по голой комнате в трогательном поиске. Вверх и вниз метался он, вверх и вниз, и наконец, словно извиняясь, она сказала просто:

– Я – живу.

– И я тоже, – возразил он. – Но я не чувствую благодарности.

– Было утро, – сказала она. – И будет.

– Давай не благодарить заранее, – взмолился он.

– И все-таки, – ее подбородок вздернулся, – я сделаю так, как считаю нужным. – Не глядя на него, она сняла плетеную корзину с гвоздя на стене и открыла дверь. Так и не оборачиваясь, она проговорила: – Я люблю тебя, но если ты не можешь принять моих условий, ты должен уйти. – Она захлопнула за собой дверь и быстро побежала вниз по тропинке, ведущей к дороге.

Ее не было часа два, достаточно для того, чтобы Эндрю успел обдумать свои слова, раскаяться, проклясть себя за то, что испортил ссорой время первых восторгов. Он сделал все, как она велела, и был более обычного скрупулезен в исполнении заданий, принимая их как епитимью за свои необдуманные слова. Он знал, что Элизабет потребуется более получаса, чтобы добраться до деревни, однако едва прошел час, как он начал беспокоиться, мучиться от мысли, что Элизабет могла по дороге встретиться с его врагами. Бесполезно было говорить себе, что с ней ничего не может случиться средь бела дня. Его все еще преследовал образ коттеджа, который в первый раз так неожиданно вырос перед ним в темноте и казался совсем уединенным.

Теперь, когда ему нечем было занять себя, он не находил себе места, метался туда-сюда по комнате, начал даже вслух разговаривать сам с собой.

– Позволить ей уйти в таком состоянии, – говорил он, – я вел себя, как скотина. А вдруг с ней что-нибудь случится, прежде чем я успею сказать ей, как я был не прав. В ее поведении была не благопристойность, а святость.

Пристально глядя туда, где раньше стоял гроб, он начал обращаться к духу мистера Дженнингса, не столько действительно веря в то, что некая часть покойного не умерла, сколько в какой-то мере подстраховываясь на крайне маловероятный случай. «Присмотри за ней, – умолял он, – если ты можешь. Ты ведь тоже любил ее». Ему показалось, что дух, если он действительно существует, имеет несправедливое преимущество охранять ее. Он может перемещаться с большей скоростью, чем плетущаяся плоть, туда, куда нет пути телу. Кроме того, с причудливостью, отчасти искренней, подумал Эндрю, кто-нибудь его да услышит: или Бог, или дьявол. Мысль о мистере Дженнингсе и эта игра с идеей бессмертия заставили Эндрю, который до сих пор рассеянно блуждал по комнате, вдруг резко остановиться. Мистер Дженнингс во плоти поклялся, что никто, кроме него, не коснется Элизабет, и он, Эндрю, смиренно возвращаясь в коттедж, дал ревнивому духу обещание, которое нарушил. Эндрю подумал, а вдруг дух теперь на стороне его врагов, чтобы лишить его столь желанной восхитительной награды. Но духов нет, ответил он, успокаивая самого себя пренебрежительным тоном. Он, как ребенок, с раздражением пнул ножку стула, будто хотел наложить дерзкую печать на свои сомнения, так как для него теперь стол представлял собой открытый гроб, который, как это ему теперь казалось, с инстинктивной враждебностью мгновенно встал между ним и Элизабет во время их первой встречи.

В этот момент (он не слышал никаких шагов) щеколда поднялась, и вошла Элизабет. Пристыженно улыбаясь, Эндрю убрал ногу, но Элизабет ничего не заметила. Он понял, что она принесла новости. Ее лицо раскраснелось, глаза сверкали.

– Новости, – сказала она, – такие новости! Догадываешься? – Она поставила корзинку на стол и, подбоченясь, посмотрела на него.

Однако он не мог дожидаться новостей. Минуты, с тех пор как она ушла, имели слишком большое значение.

– Прости меня, – проговорил он. – Я был глуп и груб. Ты была права. Будь терпеливой и постарайся научить меня своей святости.

– Да ладно… – сказала она и этими словами смела весь гнев в Лету. – У меня есть новости. – Ее глаза сверкали. – Мы победили. Права я была, что осталась здесь?

Облегчение, неожиданное избавление от волнений и удвоенного страха – это было уже слишком, чтобы Эндрю мог в это поверить.

– Пойманы? – спросил он.

– Нет, но скоро. Они в бегах и далеко отсюда. Этого человека, как ты говорил, кокни Гарри, видели около Чичестера, а те, которых оправдали, снова посажены по обвинению в контрабанде. Только полоумный бежал.

– Но я не понимаю. Их же освободили. Зачем им бежать?

– Это – победа. Новая улика. Их нельзя снова привлечь за убийство, но контрабанда – это другое дело. – Элизабет, должно быть, тоже боялась, так как взволнованно нагромождала слова одно на другое. – Нашли их корабль.

Эндрю сделал шаг вперед.

– Карлион, – прошептал он губами, пересохшими от волнения, сумасшедшего, беспричинного волнения за Карлиона.

– Его скоро поймают. – Его покоробило от ее радостного, беззаботного, уверенного тона.

– «Счастливый случай», – тихо сказал он. – Он любил этот корабль. Теперь я его ограбил. – Он помолчал минуту, представляя Карлиона и то, как он воспримет эту новость. Не будет ни слез, ни сетований. Он знал это. Он видел, как вздергивается довольно сильно выдающийся подбородок, как в замешательстве хмурятся низкие, слишком отступающие брови, в то время как мозг ищет способ восполнить разрушительную утрату. Затем – он знал – придет гнев и мысль о мести. Наказании, как ее назовет Карлион.

Как бы в ответ на его мысли Элизабет сказала:

– Прости.

В голосе ее уже не было восторга. Он взглянул на нее и увидел, как быстро исчезло радостное возбуждение от новостей, и его наполнили жалость и нежность, не имеющие ничего общего с желанием. Ему захотелось дотронуться до нее, как до ребенка, который опечален тем, что его лишили удовольствия. Что, в конце концов, его дружба с Карлионом по сравнению с этим? Любить Карлиона, который посмел угрожать этому ребенку? Скорее, ненавидеть его.

– Я допустила оплошность, – сказала Элизабет, – я забыла, что вы были друзьями.

– Нет, нет, – запротестовал он. – Но для нас это плохие новости. Карлион будет в отчаянии. Он не тронет женщину, но теперь, когда он потерял корабль, у него одна власть – его сила. Я знаю Джо…

– А тот человек в Чичестере?

– Только один из них. Это может быть приманка, чтобы увести полицейских. Не забывай, они собирались сегодня прийти сюда. И посмотри, уже не так светло, как полчаса назад. – Он подошел к двери и выглянул. Солнечный свет позолотил холм, но тени скрывали его основание и коварно росли прямо на глазах у Эндрю.

– Отойди от двери, – сказала Элизабет с легкой дрожью в голосе.

– Это не опасно, – ответил Эндрю. – Они не станут стрелять. В случае промаха мы будем предупреждены. Нет, они попытаются подкрасться, когда стемнеет. Сколько до темноты?

– Может, часа два, если нам повезет.

– Мне никогда не везет, – ответил Эндрю, выглядывая наружу. – Ветер гонит облака к солнцу, значит стемнеет гораздо раньше, чем через два часа.

Он медленно отошел от двери и остановился посреди комнаты, глядя на Элизабет, но не пытаясь подойти к ней.

– Послушай, – начал он, – возможно, меня сегодня убьют. – Он говорил глухо и взволнованно. – Я всегда опаздывал и потому хочу сказать тебе сейчас, что я люблю тебя, как никогда никого и ничего в жизни не любил. Даже себя. Я был безмозглым слепцом сегодня днем, когда испортил ссорой те несколько часов, которые нам, возможно, отпущены. Прости. Мне кажется, я начинаю понимать. Я попрошу тебя об этом, только когда мы поженимся, и то как об одолжении, которого я не заслуживаю. Ты была права. Ты святая. Я не понимаю, как я смогу когда-нибудь коснуться тебя, не запачкав, но, Боже мой, – его голос окреп, и он сделал шаг к ней, – я буду служить тебе, как я буду тебе служить!

Чтобы научить смерть и темноту воспроизводить ее образ, он закрыл глаза, удерживая в памяти ее облик; вот она слушает его, приподняв подбородок, слегка разрумянившись, а в глазах ее что-то вздрагивает от боли и счастья. Он услышал, как она сказала в ответ:

– И я хочу, чтобы ты знал, что я полюбила тебя или поняла это, когда нашла оставленный тобой нож. Но я не святая. Я обычная, как все. Я не фанатична. Просто мое сердце хочет добра, а моему телу – обычному заурядному телу – нет до этого никакого дела. Оно хочет тебя, хоть и боится этого. Но оно должно подождать. Помоги мне только несколько часов. – Ее слова мягкой нежной прохладой касались его воспаленного мозга.

При упоминании о времени Эндрю открыл глаза и посмотрел в окно позади себя.

– Я хочу услышать еще одно, – сказал он, – скажи, что ты прощаешь меня за то, что я втянул тебя в эту историю.

– Я рада, – сказала она просто, – но, если бы не я, ты бы никогда не пошел в Льюис. Прости меня.

– Я прощаю тебя, – сказал Эндрю, через силу улыбаясь, – за то, что ты заставила меня сделать единственно верную вещь в моей жизни.

Они подошли друг к другу и какое-то время стояли молча, тесно прижавшись. Завеса из сумерек протянулась через комнату. Неожиданный скрип старого стола в тишине напомнил им, что близится вечер. Эндрю, чье внимание было сосредоточено на том, чтобы запомнить черты Элизабет, брови, шею, ресницы, подбородок, сделал шаг назад и нервно повернулся к окну.

– Я никогда не думал, что она придет так скоро, – сказал он, и они оба знали, что он имел в виду темноту.

Его сердце колотилось с отвратительной настойчивостью, а колени подгибались.

– И зачем мы только остались? – спросил он с чувством разочарования, как будто только что открыл, что его былое мужество было просто бравадой.

– Ты боишься? – с упреком спросила Элизабет.

– Нет, нет, – запротестовал он. – Это все сумерки. Пришли так неожиданно. Как будто рука затушила свечу. – Он прошелся туда и обратно по комнате. «Очарование не уживается с опасностью, – подумал он. – Они не могут существовать одновременно».

– Я ненавижу это ожидание, – медленно произнес он. – Хоть бы они поскорее пришли. – Но в душе он отчаянно молился о мужестве и старался запечатлеть образ Элизабет в сердце подобно драгоценному камню. Он увидел, что она стоит и смотрит в окно. Он с удивлением заметил, что ее пальцы судорожно вцепились в платье, как будто даже для нее ожидание становилось невыносимым.

Он хлопнул в ладоши:

– Что волноваться раньше времени? – Его голос нервно сломался: – Еще рано, они не придут. – Он увидел, как она наклонилась вперед и прильнула лицом к оконному стеклу. – Ты что-нибудь видишь? – вскрикнул он.

– Нет, ничего, – сказала она, пальцы крепко сжаты, но говорит мягко, как говорят с ребенком, который боится темноты.

– Тогда ради Бога, – раздраженно сказал Эндрю, – не делай резких движений. – Удивительно, насколько боязнь темноты лишила комнату очарования и даже нежности, оставив только страх и раздражение. – Мы слишком долго говорили, – добавил Эндрю, – вместо того, чтобы все время быть начеку.

Все еще стоя спиной к нему, Элизабет медленно сказала:

– Слишком долго? Я думала, на это не хватит жизни…

– Я не о том, – запротестовал он. – Скоро мы снова будем думать только о любви, но сейчас мы не должны тратить время впустую.

Она обернулась и посмотрела на него с какой-то печальной нежностью.

– Положим, мы теперь тратим время впустую, – сказала она. – Но у нас было так мало времени, и кто знает, сколько впереди. Пусть этих людей повесят. Поговори со мной, не обращай внимания на темноту, сумерки созданы для влюбленных. Говори со мной. Не прислушивайся и не всматривайся больше.

– Ты сумасшедшая, – сказал Эндрю.

– Ты говорил, что я – разумная.

Эндрю неожиданно сел к столу и закрыл лицо руками. «О Боже, – мысленно взмолился он, – если ты есть, дай мне мужества, не допусти, чтобы я вновь предал ее. Я думал, что наконец победил эту трусость».

Элизабет отошла от окна и приблизилась к нему. Он почувствовал, как ее пальцы касаются его волос, причудливо крутят и ерошат их. Он услышал ее смех.

– Не волнуйся, – сказала она. – Не стоит.

Он взглянул на нее и сказал дрожащим, на грани срыва голосом:

– Я боюсь, я – трус.

– Старая история, – насмешливо ответила она, наблюдая за ним тем не менее с плохо скрытой нервной тревогой. – Я знаю, что это не так.

– Нет, это так.

– Льюис, нож, твое предупреждение, – напомнила она ему.

Он отмел все ее доводы в сторону.

– Я боюсь, ужасно боюсь. А что, если я предам тебя, когда они придут, убегу?

– Ты этого не сделаешь. Говорю тебе, ты не трус. Это заблуждение, с которым ты жил. – Она подняла вверх его подбородок своими пальцами, чтобы посмотреть ему в глаза. – Ты трижды доказал мне свое мужество, – медленно сказала она. – Ты докажешь его еще раз. Убедишься и успокоишься. Ты хотел покоя, а это путь к нему. Глупенький, ты всегда переживал по поводу своей храбрости. И напрасно.

Он покачал головой, но она была упряма, упряма, как будто защищала то, во что верила всем сердцем и с каким-то страхом боялась получить доказательства того, что она заблуждалась. Она вдруг замерла, и это напугало его.

– Ты что-нибудь слышишь? – прошептал он, дрожь в голосе дошла до его собственного сознания и показала ему во вспышке отчаяния ту пропасть, которая разъединяла два мига, разделенные во времени минутами, – волшебные секунды, когда они стояли вместе, как влюбленные, храбрые и равные, а теперь – страх, унижение, неравенство.

– Нет, – сказала Элизабет. – Я ничего не слышу. Просто смотрю, насколько стемнело. Скоро надо будет зажечь свечу. – Она подошла к окну и выглянула наружу. Затем быстро обернулась. Ее пальцы, но Эндрю не обратил на них внимания, были сжаты. – Послушай, – сказала она, – нам сегодня будет нужна вода. Сходи с ведром к колодцу, пока не опасно. Ведро здесь, в углу. Принеси воды. – Она говорила энергично и властно, и Эндрю повиновался.

У двери, всматриваясь в ночь, которая распускалась снаружи как темный цветок, быстро раскрывающий свои лепестки, она показала ему направление.

– Вниз, по этой тропинке, – сказала она, – за теми деревьями. Две минуты ходу, не больше. – Все еще всматриваясь в ночь, она приказала: – Ну, иди, иди.

Он на минуту замешкался, и она сурово повернулась к нему.

– Не хочешь сделать для меня даже такой малости? – закричала она и подтолкнула его. Не говоря ни слова, подстегнутый ее командой, он нагнулся к ней, но она вслепую его отстранила. – Прощаться на две минуты, – усмехнулась она. – Я поцелую тебя, если ты скоро вернешься.

С ведром в руке он пошел вниз по тропинке, но мягкий, какой-то умоляющий звук этого «скоро» коснулся его щеки и заставил оглянуться. То, что он увидел, показалось ему белым цветком на гибком стебле, трепещущим в сумерках. Образ и на самом деле был не просто игрой воображения (одна рука протянулась в темноте и оперлась о дверь). Он не мог различить ее лица, было слишком темно, но мог представить себе знакомую улыбку в глазах, так как не увидел в них страха.