Текст книги "Секрет Юлиана Отступника"

Автор книги: Грег Лумис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Глава 27

 
Рим, Ватикан,
апрель 1944 г.
 

Римский папа Пий XII столкнулся с проблемой, какой не знал прежде ни он сам, ни кто бы то ни было из его двухсот шестидесяти одного предшественника.

Папа тяжело вздохнул. Он сидел за своим столом в кабинете, окна которого выходили на площадь Святого Петра. Плавно изогнутые колоннады Бернини обычно приводили его в благодушное настроение. Однако сегодня вид портили вооруженные немецкие солдаты, цепь которых протянулась полумесяцем ровно в шаге от границы Святого города. Кессельринг, командующий немецкими войсками в Италии, уверял, что те находятся здесь для защиты Римского папы. Но Пий хорошо понимал: они были его тюремщиками. Больше того, они заставляли предъявлять документы каждого, кто входил в Ватикан или покидал его. А дальше могло быть только хуже. Генерал Вольф, командир СС в Риме, случайно или намеренно проговорился о том, что в Берлине серьезно размышляют, не стоит ли похитить Римского папу, чтобы получить за него выкуп из ватиканских богатств.

Пий не слишком беспокоился о собственной безопасности, а вот тайна, обнаруженная во время раскопок в подземельях Ватикана, тяжело давила на плечи. Если текст был подлинным и верным, то его существование ставило перед ним болезненную дилемму. С одной стороны, текст доказывал, что Иисус Христос побывал в этих местах, и это могло бы заткнуть рты не унимавшимся две тысячи лет скептикам. С другой стороны, тот Христос, который в нем описывался, был весьма не похож на сына скромного плотника из Галилеи.

Да, в его силах было уничтожить надпись и изъять реликвии, которые одновременно и подтверждали Евангелия, и указывали на их ложность, если не лживость. Но где можно было бы скрыть такие документы? Конечно, не в закрытой папской библиотеке, она всегда была доступна для ватиканских ученых. Оставалось молиться, чтобы ему было ниспослано откровение свыше.

А пока нельзя было делать ничего такого, что могло бы спровоцировать немцев на действия; не делать ничего, пусть даже будущие поколения впоследствии осудят его за отказ осудить Гитлера, нацистов и варварство, подобного которому Европа не видела добрую тысячу лет. Время, пока он носит папский титул, даже то, что может быть расценено как его наследие, – все это было не так уж важно. Все это церковь переживет. А вот того, что скрыто в подземельях Ватикана, она может не пережить.

Он рассчитывал заслужить признание как Римский папа, впервые отыскавший документальные подтверждения существования Христа, составленные при Его жизни. А оказался перед лицом весьма вероятного… нет, неизбежного обвинения в сотрудничестве с немцами.

Да, он молился о том, чтобы при раскопках обнаружилось такое доказательство, рассчитывал на то, что Константин оставил там какое-то свидетельство, какую-то реликвию Господа Нашего, – и получил сокрушительный ответ. Что же теперь делать? Неужели немцам точно известно, что там обнаружили? Если так, то Пию не стоит надеяться даже на то, что церкви удастся удержать находку в своих руках, не говоря уже о сохранении тайны.

И он не мог сделать ровно ничего, только молиться об откровении свыше. Молиться и не делать ничего такого, что могло бы спровоцировать немцев на какие-то действия.

Стрелки стоявших возле окна роскошных часов в стиле «Людовик XVI» показали, что до назначенной встречи осталось всего несколько минут. Римский папа взял со стола стопку бумаг и стал просматривать их, чтобы освежить в своей памяти события, казавшиеся немыслимыми еще год назад.

В июле прошлого года союзники высадились в Сицилии. Через несколько дней первые бомбы упали на Рим, повредив железнодорожную сортировочную станцию в районе Сан-Лоренцо, медицинское училище и церковь. Пий, первый папа-римлянин за двести с лишним лет, отозвался на это с болью и гневом, как и его земляки.

Он предложил объявить Рим открытым городом, который не следует ни оборонять, ни атаковать. Ведь надо же как-то спасти Вечный город от разрушительных бомбежек, терзающих Лондон и Берлин. Это было его последнее публичное высказывание…

В дверь тихонько постучали. Потом, не дожидаясь ответа, в кабинет вошел фра Себастиани, личный помощник Пия, с подносом, сервированным кофейником и четырьмя маленькими чашечками. Он поставил поднос на столик возле письменного стола папы и вышел. За многие годы Себастиани хорошо выучил привычки и капризы Его Святейшества, и сейчас одного взгляда на лицо Римского папы ему хватило, чтобы понять, что какие-либо разговоры не нужны и даже неуместны.

Поднявшись, Пий налил кофе в одну из чашек и вернулся к своему столу и вырисовывавшемуся перед ним мрачному сценарию.

После бомбежки папа провел ночные часы на нижних этажах Ватикана, где молился о мире и о сохранности Рима. И еще о… Он закрыл глаза. Бог снизошел и удовлетворил последнюю мольбу, и эта милость послужила причиной нынешних несчастий Пия.

Через несколько дней после воздушного налета во время еженедельного визита к королю арестовали Муссолини. Через шесть недель Эйзенхауэр, главнокомандующий союзников, объявил о капитуляции фашистского правительства, и еще через два дня союзники высадились на итальянский полуостров.

Вакуум, образовавшийся после краха правительства Муссолини и бегства короля Виктора Эммануила, сразу же заполнили немцы, заняв Рим. Вскоре после этого в гетто, находившемся всего лишь в миле от Ватикана, схватили более тысячи евреев. Единственных остававшихся до сих пор истинных потомков жителей Древнего Рима вывезли грузовиками к железной дороге, чтобы выслать дальше. По пути многие машины останавливались, и водители и охранники фотографировали собор Святого Петра.

По этому поводу Пий не сделал никаких публичных заявлений. Он не мог себе этого позволить. Какой прискорбной и ужасной ни была ожидавшая евреев участь, но еще страшнее было бы спровоцировать подготовленное похищение и вполне вероятное обнародование противниками сделанного археологами открытия.

Рим время от времени бомбили, хотя фашисты в свое время пообещали, что без их разрешения ни одна ласточка не пролетит над городом. Немцы расставили свои танки и грузовики на самых знаменитых и древних площадях города, свои зенитки – на крышах многих из четырехсот с лишним церквей. Они также, наплевав на экстерриториальность Ватикана, вторглись в один из монастырей и арестовали там несколько евреев и мужчин-итальянцев, пытавшихся скрыться там от обязательной трудовой повинности.

Не снеся такого оскорбления, Пий направил сдержанный протест немецкому послу. В полученном ответе говорилось, что все обвинения в кощунстве следует переадресовать итальянским фашистам. Эту ложь папа был вынужден проглотить. После этого ему пришлось запретить впредь использовать право церкви на предоставление убежища для людей, укрывающихся от немцев, хотя он и подозревал, что его указ сплошь и рядом нарушается.

В марте рота СС попала в засаду на виа Раселла. Погибли тридцать два немца и двое итальянцев гражданских. В течение двадцати четырех часов, по прямому приказу Гитлера, немцы арестовали триста двадцать итальянских мужчин и мальчиков. Их расстреляли на следующий же день группами по пять человек в Адреатинских пещерах.

Папская газета, которая, как единственный не принадлежавший фашистам источник информации, пользовалась большой популярностью, подготовила возмущенную передовую статью. Пий исправил ее, сделав виновными бойцов Сопротивления, напавших на оккупантов. Ему пришлось испить горький кубок, но Римский папа не мог пойти на риск и спровоцировать немцев. Только не теперь, когда…

В дверь снова постучали. Настало время, назначенное для встречи. Кардиналы Росси, Пиццардо и Канали – Папская комиссия по делам государства-града Ватикан, коллегия, в обязанности которой входит обеспечение безопасности Ватикана. Пий протянул руку пришедшим, чтобы те поцеловали папское кольцо. Он все еще не решил, с чего начать, но, по крайней мере, ему больше не придется нести бремя этой тайны в одиночку.

Глава 28

 
Ним, Франция, больница,
неделей раньше
 

О том, как давно она попала сюда, она не имела понятия, но в это утро впервые очнулась с осознанием того, где именно находится.

За прошедшие дни (или недели, или месяцы) она чаще всего просыпалась от собственных криков, вызванных одним и тем же, неизменным сном. Видение было настолько реальным, что казалось, будто все это произошло не во сне, а в действительности.

Такого, конечно, быть не могло.

Солнце, лившее с безоблачного неба яркий оранжевый свет, вдруг взорвалось и швырнуло ее в пространство, будто ее подхватил какой-то протуберанец, выброс солнечного газа – это она видела не то на фотографии, не то в кино – она уже не помнила, где. Она, казалось, долго висела в этом пространстве неподвижно, а потом начала падать, все быстрее и быстрее, и видела, что неприветливая земля, тоже стремительно набирая скорость, мчится ей навстречу.

Тогда-то она и начинала кричать – и во сне, и в реальной жизни.

Иногда она думала, что, может быть, ее сон хотя бы частично соответствует действительности, хотя бы в том, что касалось падения на землю.

Первое воспоминание сводилось к тому, что у нее все болит, а она сама лежит, наполовину засыпанная острыми обломками неизвестно откуда – может быть даже, с другой планеты – свалившегося камня. Этого она не знала, как и не знала еще очень многое. Например, понятия не имела, откуда сюда попала, как ее зовут и почему она лежит на склоне, заваленная каменным крошевом.

Сначала она решила, что ее лицо залито кровью. Но, подняв руку ко лбу, прикоснулась к чему-то влажному и пушистому. Только после этого она поняла, что ее глаза закрыты. Открыв их, она увидела прямо над собой мохнатую кареглазую морду. Собака влажным языком вылизывала ей лоб, и в этом не было ничего неприятного. Больше того, это ощущение было ей знакомо, хотя она не могла вспомнить, когда в прошлом собака лизала ее в лицо.

Когда ее зрение немного сфокусировалось, она увидела мужчину или, скорее, мальчика, испуганно глядевшего на нее. Он что-то сказал ей, но она не слышала. Ее уши восприняли только слабый неразборчивый шепот, похожий на звук капель дождя, шелестящих в густой листве.

Одной рукой, не засыпанной камнями, она дотронулась до уха. И поняла, что ее лицо влажно не от собачьей слюны. Когда она приподняла руку, с нее падали темно-красные капли. Откуда-то – она тоже не могла припомнить, откуда, – ей было известно, что раны на лице, даже поверхностные, всегда сильно кровоточат. Однако это знание не успокоило ее. Поверхностные раны или не поверхностные, но она чувствовала только боль, боль во всем теле.

Собрав все силы, она поднялась и почувствовала, что ноги у нее подгибаются, как у новорожденного жеребенка. Собака обежала вокруг нее, быстро и часто раскрывая пасть; она решила, что это лай. Не то мальчик, не то мужчина протянул ей руку, и она дотронулась до нее. А потом все вокруг потемнело.

Следующим воспоминанием были белые стены, сливавшиеся с таким же белым потолком. Она совсем растерялась, так как не знала, ни где она, ни как сюда попала, ни сколько времени здесь находится. Она поглядела на свою руку, лежавшую на крахмальной простыне. Из руки торчала игла для внутривенных вливаний. Судя по нескольким пятнам от лейкопластыря, иглу несколько раз меняли. Не поворачивая головы, она прошлась взглядом вдоль трубки до мешка с полупрозрачной жидкостью, висевшего на хромированной стойке.

По этим признакам она поняла, что находится в какой-то больнице, хотя не могла сообразить, каким образом до этого додумалась.

Она не знала, была ли у нее какая-то жизнь до того, как взорвалось солнце, а если и была, то какая.

То ли по легким сотрясениям пола, то ли по каким-то еще признакам она почувствовала, что в помещении находится кто-то еще.

Напрягшись, она перевела взгляд от мешка капельницы к изножию своей кровати и снова сфокусировала зрение. Там оказался доктор. По крайней мере, она решила, что это врач. Во всяком случае, мужчина, одетый в белое – в белом халате, из-под которого выглядывала такая же белая рубашка, – и курчавой седой шевелюрой.

Он заметил ее взгляд и, сверкнув в улыбке белыми зубами, что-то сказал. Она ничего не услышала.

Она понимала, что происходит, и не испытывала ни нетерпения, ни страха. Оставаясь на том же месте, врач пролистал историю ее болезни (откуда она знала, что за бумаги он смотрел?), потом снял с нее простыню, взял ее за руку, к которой была присоединена капельница, другой рукой подхватил под спину и бережно помог ей встать с кровати. Прохладный кафельный пол приятно ласкал босые ноги. Взяв в одну руку стойку с капельницей, а другой с привычной бережностью поддерживая ее за талию, он вывел ее в коридор.

После того как она преодолела половину расстояния до дальнего конца, доктор передал ее медсестре, а сам, снова улыбаясь, остановился перед нею, указал на свое ухо, потом на ее и сложил колечко из большого и указательного пальцев – универсальный жест: все в порядке.

Но ее уши вовсе не были в порядке. Она ничего не слышала. Возможно, он имел в виду, что ей вскоре станет лучше. Она надеялась на это. Не только потому, что быть глухой оказалось чрезвычайно неудобно. Говорить, не слыша ни себя, ни других, было так трудно, что она решила не тратить сил на это занятие.

Она могла общаться с миром при помощи блокнотов, выданных ей медсестрами, – писать и читать. К сожалению, она не могла сообщить врачу и медсестре ту информацию, которую они больше всего хотели получить от нее: ее имя, откуда они прибыла и все такое. Она просто не знала ничего этого.

Тем не менее из того же запаса неизвестно откуда взявшихся в ней знаний ей было известно, что, вполне возможно, память возвратится к ней – по крайней мере, ее значительная часть, – но понятия не имела, когда это случится. До тех пор ей следовало терпеть, дать травмам зажить, а боли – пройти, и надеяться на то, что она все же узнает, кем была прежде.

Глава 29

 
Италия, Флумичино, международный аэропорт Леонардо да Винчи,
настоящее время
 

От бессонницы у Лэнга все расплывалось перед глазами. Он брел по залу, проклиная проектировщиков аэропорта, умудрившихся сделать так, что все нужное здесь было разнесено на максимально возможное расстояние. Аэровокзал был одним из самых новых в Европе, но таможню и иммиграционный контроль здесь поместили где-то вдали от зала прибытия рейсов из стран, не входящих в Евросоюз, хотя именно здесь и требовались услуги этих служб. А вокзал, откуда отправлялись поезда в Рим, располагался намного ближе к терминалу внутренних авиарейсов, пассажиры которых, без сомнения, предпочитали уезжать на своих оставленных на стоянке машинах.

Византийский образ мышления в Италии не только жив, но и процветает.

Впрочем, не без усилия заставив себя взглянуть на вещи объективно, он понял, что у него просто отвратительное настроение – из-за невезения, вызванного в значительной степени его собственными поступками.

Во-первых, он решил лететь под именем Коуча по тому паспорту, которым его снабдил Риверс. Какой смысл включать свое настоящее имя в списки пассажиров, если с ними может ознакомиться кто угодно, взломав более чем незащищенные компьютерные базы авиакомпаний, или светиться через свою столь же доступную всем кредитную карточку? Риверс хотел «соучаствовать», вот и пусть «соучаствует», хотя бы в покупке билета.

Конечно, вымышленный мистер Коуч нечасто летал самолетами и потому не мог воспользоваться льготами «платинового», «золотого» или даже «серебряного» пассажира. И вот, лишенный доступа к относительным благам, предоставляемым привилегированным пассажирам в специальных залах, мистер Коуч был вынужден проходить бесчисленные кордоны служб безопасности, предназначенные для рядовых авиапутешественников, а потом час, если не больше, торчать в зале ожидания вылета с вопящими детьми, оглушительно громкими, но невнятными объявлениями и немыслимо дорогими буфетами.

Изрядно раздражали его и пассажиры, оравшие во весь голос в сотовые телефоны: «Не Даллас, а „Даллес“!» или «В Тампу, а не в Темпе», пытаясь объяснить, что им нужно, механическому голосу системы бронирования авиабилетов, общаться с которым для живого человека было очень трудно, если не вовсе невозможно.

Все это сильно подрывало доходы авиакомпаний, но там, как ни странно, никто не желал об этом думать.

В общем, решение вести себя скромно, не лететь на «Гольфстриме», а довериться равнодушным рукам крупнейшего в Атланте авиаперевозчика не лучшим образом сказалось на настроении Лэнга.

Первые сигналы, говорившие о том, что ему предстоит не слишком приятное времяпрепровождение, он получил еще до того, как отправился в аэропорт, чтобы лететь в Вашингтон.

После взрыва «Порше» Лэнг позволил дежурным парковщикам ставить в гараж и выводить его «Мерседес». Этим он хотел дать понять следующему потенциальному убийце, что не имеет смысла подкладывать в его машину еще одну бомбу. Кроме того, его нисколько не тревожило, как будут молодые люди обращаться с тем, что он считал простым средством передвижения.

В то утро «Мерседес» никак не хотел повиноваться электронному устройству, отпирающему замки. После телефонного разговора с автосалоном, одним из нескольких, принадлежащих некоей компании, у него осталось впечатление, что отдел обслуживания покупателей считает, что непрекращающиеея проблемы с машиной вызваны его, хозяина «Мерседеса», неправильными действиями, а не чрезмерной сложностью конструкции автомобиля.

«Мерседес-Бенц CLK» – месть Третьего рейха победителям.

Так что, когда пилот объявил, что рейс из аэропорта Даллеса в Рим задерживается на три часа, как объявил пилот, «из-за мелких неисправностей», Лэнг нисколько не удивился. Судя по голосу говорившего, тот не удивлялся тоже.

Хотите сберечь время – летайте самолетами.

Оказавшись на железнодорожном вокзале при аэропорте, Лэнг ненадолго выбросил из головы более серьезные проблемы и купил в баре чашку кофе-эспрессо. В просторном, похожем на сарай здании со стеклянной крышей имелись несколько магазинов и четыре состава, которым предстояло с двадцатиминутным интервалом отправиться до римского вокзала Термини. Так что единственный вопрос состоял в том, ехать ли поездом, делающим остановки, или экспрессом. Лэнг сел в первый же поезд.

Глядя из окна на полускрытые сорняками стрелки и промежуточные станции, он думал о том, сколько же раз ездил этим путем. Незадолго до того, как уволиться из Управления, он привез сюда Дон. Это была ее первая поездка за пределы Соединенных Штатов, и она восхищалась даже унылыми пейзажами, которые неизменно тянутся вдоль железнодорожных путей. Перед самым вокзалом она буквально расцвела, увидев первую древность – бесформенную груду кирпича, бывшую когда-то частью городской стены.

Лэнг давно слышал, что Рим называют городом церквей, но никак не ожидал, что их окажется так много. Дон пожелала посмотреть храмы иезуитов, доминиканцев и капуцинов. Они побывали в церквях, украшенных скульптурами Микеланджело и Бернини, росписями Караваджо и Рафаэля. Не успело первое утро подойти к концу, как мадонны, мученики и евангельские события слились в единое религиозное марево. Никогда еще Лэнг не радовался так традиционному в Италии трех-четырехчасовому дневному перерыву, когда музеи, магазины и, конечно, церкви chuiso – закрыты.

Но Лэнг так и не позволил Дон узнать о своем настроении. Он поглощал ее восхищение, как голодный, попавший на пир.

Только в прошлом году он ехал этим же самым поездом, когда, сам не отдавая себе отчета, собирался восстановить с Герт отношения, прервавшиеся после его знакомства с Дон. Они с Герт бурно любили друг друга в маленьком пансионе, укрывшемся в лабиринте улиц района Трастевере, ездили на ее мотоцикле за город, а потом прятались в конспиративной квартире Управления возле виллы Боргезе, крупнейшего из римских парков.

А теперь Герт, как и Дон, покинула его.

Раку, укравшему его жену, Лэнг никак не мог отомстить, но за смерть Герт он мог отплатить и, видит бог, отплатит. Лишь встревоженный взгляд сидевшей напротив женщины дал ему понять, что он громко скрипит зубами. После этого Лэнг сам заметил, что ногти до боли врезались в ладони.

Час спустя он распаковывал вещи в «Хасслере», видавшем лучшие времена отеле, обставленном в совершенно американском стиле, расположенном рядом с верхом Испанской лестницы. Именно в таком месте должен был остановиться Коуч, особенно если приехал по делам и, как и большинство американцев, готовый пожертвовать комфортом ради того, чтобы не оказаться в окружении людей, разговаривающих только на незнакомом ему местном языке.

Лэнг потребовал номер, выходящий во двор здания, подальше от Лестницы, где, как он хорошо знал, постоянно толкутся молодые туристы – собираются компаниями, заводят громкую музыку или сами поют, курят и фотографируются.

Закончив разбирать свой небольшой чемодан, Рейлли вышел в коридор и поглядел по сторонам. Там он увидел лишь тележку с бельем, но горничной не было. Наклонившись, чтобы никто не видел, что он делает, Лэнг выдернул из головы волос, послюнявил палец, намочил волос слюной и прилепил его немного выше дверной ручки. Высохнув, волосок отвалится при малейшем прикосновении. Вряд ли контроль был действительно необходим, поскольку в Риме никто не знал, кто такой на самом деле мистер Коуч, но от застарелых привычек трудно избавиться.

Потом он посмотрел на часы. Если не мешкать, он успеет вовремя.

Чуть далее мили от отеля стояло изваяние слона с обелиском на спине; животное походило на персонажа мультфильма. Монахи из монастыря, превратившегося впоследствии в церковь Санта Мария-сопра-Минерва, заказали Бернини эту статую для украшения маленькой площади перед храмом, а потом заявили, что первоначальный проект был неудачным и чересчур дорогостоящим. Обладавший неплохим чувством юмора скульптор наделил животное – которое, как предполагалось, должно было служить символом мудрости и благочестия, – хоботом, напоминавшим здоровенную змею, и ушами, которые, возможно, и вдохновили Диснея на создание его летающего слоненка Дамбо.

Но совсем недавно, во время работ в Ватикане – там расширяли подземную автомобильную стоянку, – откопали скелет какого-то большого животного и поначалу решили, что это останки динозавра. Но после поисков в обширной папской библиотеке было установлено, что когда-то король Португалии подарил одному из многочисленных римских пап, носивших имя Лев, карликового белого слона. Римский папа дал животному имя Хано и очень привязался к нему. Слон отвечал хозяину такой же любовью и следовал за ним повсюду, в том числе и во время папских служб в соборе.

Когда Лэнгу случалось проходить здесь, у него на лице всегда появлялась улыбка.

Сразу за площадью находился небольшой магазин, торговавший одеждой и всякими церковными причиндалами. Перед входом Лэнг еще раз задумался, что же ему выбрать: простую черную рубашку с колораткой, традиционным воротничком священника, или рясу, возможно, даже с биреттой – четырехугольной шляпой с помпоном, какие носят многие европейские священники? Он остановился на втором варианте и заодно приобрел простые четки из черного дерева. Его подмывало купить еще и Библию на итальянском, но от этого намерения он заставил себя отказаться – руки следовало оставить свободными.

Через полчаса Лэнг отправился дальше. Владелец магазина не задал ни одного вопроса, не потребовал никаких документов, подтверждавших принадлежность Лэнга к церковным институтам, зато внимательно пересчитал и осмотрел каждую купюру, полученных от бывшего разведчика.

После этого Лэнг почувствовал, что его доверие к духовенству несколько пошатнулось.

Держа пакет под мышкой, он остановился перед любимой пиццерией возле площади Пьяцца-делла-Ротунда. Оба столика, стоявших на тротуаре, были заняты беспечно болтающими американскими студентами. Взяв кусок пиццы с анчоусами, перцем и луком, Лэнг уселся на краю фонтана и принялся с наслаждением есть, любуясь Пантеоном, древнейшим из все еще использующихся римских зданий. И даже присутствие «Макдоналдса» на этой же площади не могло испортить ни его удовольствия, ни даже ощущения истории.

Пантеон был воздвигнут императором Адрианом за сто лет до Константина как храм не одного, а всех богов. Каждый император после него удалял начертанное над дверью имя предшественника и вырезал свое. Когда Рим сделался христианским, здание стало церковью. Микеланджело изучал его архитектуру, чтобы понять, как строить купол для нового собора Святого Петра. В восемнадцатом веке Бернини пристроил к зданию с каждой стороны по колокольне, но народ высмеял его творение, назвав пристройки «ослиными ушами», и колокольни были разобраны. Окон в здании нет, и солнечный свет проникает внутрь только через большое отверстие в куполе.

Массивные бронзовые двери, симметрия круглого здания и, конечно, его старина, всегда благотворно влияли на Лэнга. Он чувствовал, как уносится, словно дым, тяжелое раздражение, вызванное поездкой. Радуясь тому, что из римских фонтанов течет питьевая вода, он зачерпнул горстью воды и прополоскал рот, а после этого вытер руки тонкой салфеткой.

Лэнг бесцельно бродил по знакомым улицам, многие из которых были настолько узки, что солнце проникало в их ущелья лишь на несколько минут в день. Но даже здесь, где не могли ездить автомобили, уверенно пробирались жужжащие скутеры. Всякий раз, когда к нему приближался очередной «Веспа», Лэнг осторожно пятился к стене – он хорошо знал, что этими маленькими, но достаточно быстроходными машинами пользуются и уличные грабители, вырывающие сумки и сумочки, а затем быстро скрывающиеся. Кроме того, он помнил, как в прошлом году его пытались зарезать, подъехав на таком же мотороллере.

Впрочем, Лэнг не собирался позволить любви к Вечному городу отвлечь себя от своих намерений.

Вернувшись в отель, он остановился возле стола портье в ожидании, когда ему выдадут ключ, и случайно заметил газету с большим броским заголовком на первой полосе. А под заголовком помещалась фотография: полноватый мужчина в дорогом костюме со смутно знакомым лицом.

Лэнг указал портье на фотографию.

– Кто это такой?

Молодой человек даже не оторвал взгляда от экрана компьютера.

– Премьер-министр. Ему официально обвиняют в получении… это… деньги такие…

– Взятки? – подсказал Лэнг, протянув руку за ключом, протянутым ему молодой женщиной.

– Да, взятки.

Лэнг не мог вспомнить имени этого человека, но знал, что он – один из самых богатых, если не самый богатый человек Италии, консерватор (по крайней мере по европейским стандартам) и, как многие считали, опора страны, меняющей свои правительства не реже, чем ее жители – свои рубашки.

Волосок находился на прежнем месте.

Не раздеваясь, Лэнг растянулся на кровати и уснул, прежде чем понял, как ему хочется спать.