Текст книги "Слепая ярость"

Автор книги: Говард Хайнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

1

Этот сон снился Нику Паркеру постоянно, все двадцать лет, что минули с давней душной ночи во вьетнамских джунглях, с той проклятой ночи, которая разделила его жизнь на свет и тьму. Точнее, даже не сон, а навязчивое видение, преследующее упорно и неотступно, не дающее покоя измученной памяти, – те страшные минуты впечатались в сознание намертво. Такое было впечатление, что снятый однажды фильм снова и снова прокручивается в мозгу, знакомый до последнего кадра, и нет конца этим сеансам, которые, как казалось Нику поначалу, способны довести до безумия. Он просыпался по ночам в холодном поту, с противной дрожью во всем теле и жадно хватал ртом воздух, словно насилу вынырнув из глубокого омута, из-под давящей толщи тяжелой воды, – и в ушах у него стояло тягучее эхо собственного отчаянного крика.

Вообще с годами Нику стало сниться гораздо больше снов – даже в детстве столько их не было. Вероятно, таким образом воображение стремилось хоть как-то компенсировать потери в восприятии, вызванные утратой зрения. Сны уводили его в неведомые страны и на другие планеты, окунали в пучину самых невероятных приключений и дарили общество причудливейших собеседников – от персонажей виденных когда-то фильмов до исторических деятелей. Часто случались и сны-воспоминания, в которых Нику представлялся прожитый день, обретая доскональное визуальное воплощение. В таких снах Ник Паркер видел себя как бы со стороны: вот, например, он идет в супермаркет по рыжеватому каменному тротуару, вдоль которого цветет жимолость, а мимо по мостовой проносятся машины – черные, красные, синие, и красивые разноцветные платья на проходящих мимо женщинах – все до мельчайших подробностей. То есть получившее волю подсознание брало на себя роль переводчика, трансформируя испытанные слуховые и осязательные ощущения в зрительные, как бы стремясь восполнить недостачу неполного контакта с миром.

И еще Нику снились женщины – все те женщины, с которыми доводилось ему вести длинные беседы по телефону. Юные, зрелые, пожилые, блондинки, брюнетки, шатенки, худенькие и пухленькие, высокие и коротышки, меланхоличные мечтательницы и истеричные стервы – любой султан позавидовал бы такому обширному и разнообразному гарему, в котором Ник был полновластным хозяином: развлекал и утешал, карал и миловал, ублажал и поддразнивал. То, что ни одной из них он никогда не видел и не касался, отнюдь не мешало рисовать отчетливые образы: если они сами не рассказывали о своем облике (а как правило, его собеседницы шли на это охотно), то Ник непременно просил их описать себя как можно подробнее, от типа прически до фасона туфелек. А уж характеры-то их, привычки и замашки он представлял себе прекрасно, ведь с ним, таинственным анонимным поверенным, женщины порой бывали куда откровеннее, нежели с самыми близкими людьми. И это естественно: в разговоре с конкретным собеседником помехой служит и смущение, и инстинктивное нежелание вот так вот впрямую, откровенно переваливать на него груз собственных забот – не потому, что люди так уж бережливы друг к другу, нет. Тут срабатывает другое: элементарная опаска – ведь твою исповедь могут использовать тебе же во вред. Воспринять чужую откровенность – значит, нанести себе определенную душевную травму, дискомфорт. Отсюда возникает неприязнь – возможно даже и неосознанная – к тому, кто подкинул тебе таким образом порцию отрицательных эмоций, а как следствие – желание отплатить той же монетой. А с голосом в телефонной трубке можно не церемониться: в жизни ваши пути никогда не пересекутся, никогда вы друг друга не увидите, а коль увидите – так не узнаете. Тем более что слово «увидеть» имело для Ника Паркера смысл совершенно особенный, недоступный зрячим.

Его, можно сказать, внутреннее зрение руководствовалось памятью, догадкой и интуицией. Плюс – слуховая информация, из которой, по причине обостренного восприятия, Ник извлекал гораздо больше обычного человека. Разумеется, он не ведал, в какой цвет окрашен прошуршавший мимо шинами автомобиль, – но по шуму мотора довольно-таки безошибочно мог отличить, например, «ровер» от «понтиака», хотя их внешний вид представлял довольно смутно, ведь за два десятка лет очертания машин изменились значительно. А вот уловить разницу между «фордом-скорпио» и «фордом-эскорт» Нику было не под силу – слишком незначительно отличие в модификациях. Но это мало его огорчало – ведь со временем он понял, что в мире слишком много совершенно никчемных подробностей, которые своим мельтешением только затемняют суть жизнеустройства, отвлекая от главного. Ведь бытие, по замыслу Создателя, очень просто, но люди, в силу путаного и противоречивого своего строения, вносят страшную неразбериху в окружающий мир, делая его порой невыносимым для собственного существования. А потом клянут судьбу, обстоятельства, правительство, чужого дядю, черта лысого: ах-ах, как жестоко и несправедливо обошлись с нами, бедняжками… И до чего же трудно им понять, что всеми трудностями и горестями они самим себе и обязаны и что винить в первую голову должны только себя. И неужели, с грустью думал Ник Паркер, для того, чтобы увидеть это, нужно ослепнуть… Они, люди, полагают, будто им не хватает вещей, удобств и развлечений. Вот и стараются загрести побольше, улечься помягче, вкусить послаще. А вал вещей все нарастает и нарастает – и уже готов подмять под себя бездумных потребителей. Ник достаточно отчетливо представлял себе, как изменился материальный мир за последние годы: сведения об этом он черпал преимущественно из телевизионной рекламы. Какие-то новшества ему определенно нравились: например, кредитные карточки – он с удовольствием ими пользовался и без особого труда научился управляться с аппаратами «кэш-лайн». Отдавал должное и компьютерам, хотя как раз ему они были абсолютно без надобности: клавиатуру выучить несложно, но в остальном толку столько же, сколько опоссуму от кофемолки. Основная же масса рекламируемых товаров бесконечно варьировала друг друга, втягивая людей в карусель безостановочного потребления, требующего все новых денег, а значит – времени и сил. Еще одна покупка – и жизнь удастся почти на все сто, а если купить еще то-то и то-то – вообще грандиозный успех. Но покупают – и что же: нет как нет ни счастья, ни душевного покоя, все свербит что-то внутри, скребется острыми коготками, будто белка взаперти. На моднющий курорт съездили, лучшие рестораны обошли – а внутри все та же неудовлетворенность, ощущение безвозвратно проходящей меж пальцев жизни.

Но не хватает им совсем другого, понимал Ник Паркер. Людям недостает страданий.

Если бы в молодости кто-то сказал ему об этом – поднял бы на смех или уж по крайней мере удивился бы чрезвычайно. Нужно было самому пройти через горчайшее испытание и наслушаться чужих исповедей, чтобы понять: человек достигает счастья через боль. Точнее, само по себе счастье недостижимо, слишком абстрактно. Счастье есть сам путь, состоящий из страдания и утешений, примирений с потерями.

Все эти мучающиеся и томящиеся женщины (а они составляли подавляющее большинство клиентуры Ника) были, как ни странно, на свой лад счастливы. Растравляя свои душевные раны, озвучивая свои потаенные переживания, они ловили совершенно непередаваемый кайф. Паркер понял это далеко не сразу и поначалу очень мучился от всего услышанного. Возвращаясь домой после очередной смены, ощущал себя вконец разбитым, выжатым словно лимон, как будто тяжеленные мешки таскал. Подолгу стоял под душем, как бы пытаясь смыть с себя липкую пленку чужих признаний, потом залпом выпивал стакан виски, подливал еще и еще – лишь бы поскорее забыться, выбросить из головы назойливо звучащие голоса. Так бы, наверное, и превратился в результате в немощного безвольного алкоголика – вот только этого еще недоставало… Но когда как-то одна тридцатилетняя разведенка (до сих пор помнится – Сара ее звали), сбивчиво излагая свои горести, залилась вдруг истерическим смехом – Ника вдруг осенило: ведь ей, как ни парадоксально, сейчас хорошо. Этот смех вовсе не защитная реакция организма, как принято считать, а именно что неосознанная радость, утоление болью.

С той поры он уразумел главное: этим людям, которые кажутся себе несчастными, впору позавидовать, ибо они испытывают то, ради чего и стоит жить. И успокоился. И начал находить нужные слова в разговоре со своими абонентками. И стал видеть женщин во сне.

Сознание прокручивало все те истории, о которых они ему рассказывали, живописуя услышанное вплоть до мельчайших подробностей. А учитывая, что истории эти были почти сплошь сексуального характера, содержание снов Ника Паркера было, по преимуществу, насыщенно-эротическим. Воображение, освободившись от контроля спящего хозяина, пускалось во все тяжкие и разыгрывало экстравагантнейшие постельные эскапады. Причем во многих из них Ник волей-неволей и сам принимал активное участие…

Говорят, что сон в действительности длится всего несколько секунд, – но Ник в это никак не мог поверить. Спал он обычно по шесть-семь часов, и у него оставалось твердое убеждение, что сознание его по ночам отключалось от силы на полчаса. Остальное же время было занято сновидениями.

Они отнюдь не утомляли Ника – напротив, освежали, придавали сил. И жизнь таким образом расширяла свои границы – пусть иллюзорно, не взаправду, но ведь, с другой стороны, переживание фантомных событий было реальным, ощутимым, так что еще вопрос – сильно ли отличается воображаемая действительность от сущей, осязаемой.

Порою, правда, случались казусы, оставлявшие неприятный осадок на душе.

Так, однажды Нику позвонила шестнадцатилетняя мулаточка по имени Салли. Долго мекала и бекала, принималась всхлипывать – и наконец рассказала о том, что накануне ее изнасиловали четверо дюжих ражих мужиков – все они были неграми. Разумеется, Ник тут же припомнил расхожий анекдот: «Как спасти женщину, которую собираются изнасиловать несколько черных? Бросить им баскетбольный мяч». Девчонке, конечно, он не стал пересказывать эту байку, поскольку в ее случае доброхота с мячиком поблизости не оказалось и отодрали малышку на славу. Ник попытался найти какие-то слова утешения, но все было тщетно: Салли хныкала все жалобней. И тогда ему в голову пришел довольно странный, но, как вдруг ему показалось, убедительный аргумент. «Послушай-ка, Салли, – сказал тогда он, – а не думаешь ли ты, что многие твои подруги могут только позавидовать тебе?» Девчонка на том конце провода явно опешила от неожиданности. «То есть как это?» – изумленно спросила она. «Да вот так уж, – ответил Ник, стараясь придать голосу беспечный тон. – Вспомни-ка, о чем говорят они обычно, если рядом нет мальчиков» – «О чем же?» – «Да все об одном и том же: где бы найти такого мужика, который отымел бы их по-настоящему, не в пример всяким сопливым пацанам, гоняющим на скейтах и надевающим кепочки козырьком назад», – уверенно заявил Ник. И по голосу Салли он понял, что попал в точку. «Ну… Вы правы, конечно…» – «Ну вот, видишь!» – торжествующе сказал Ник. «Но видите ли, – неуверенно продолжала Салли, – я тоже, честно говоря, была не против настоящего мужика – что правда, то правда. Но сразу четыре – не многовато ли?» Нику стало несколько неловко, но он безапелляционно отверг сомнения девчонки: «Четверо – это самое то. Вот если пять или шесть – и впрямь перебор. Хотя, с другой стороны, как посмотреть: это уж по потребностям. Но четверо и верно – норма для настоящей женщины. Так что можешь гордиться, Салли». – «А вы не шутите, а?» – робко спросила она. «Ни в коем случае! – сказал Ник. – Я лично, например, тобой горжусь. Ты просто чудо. Ты молодец, девочка, ты молодец». Совесть слегка кольнула его, но на абонентку такие слова произвели весьма благотворное воздействие, и через пару минут она уже вполне беспечно щебетала о том, как любит Майкла Джексона (в особенности хит «Черный или белый») и какую клевую маечку удалось ей недавно отхватить, – и в конце концов они положили телефонные трубки весьма довольные друг другом и состоявшейся беседой. Что ж, подумал тогда Ник, предположение оказалось верным: ведь, вероятно, любая женщина – а тем более такая малявка, еще толком не разобравшая что к чему, – втайне мечтает быть изнасилованной. Их удел – подчиняться, а угодив в жадные лапы четырех мужиков, ничего другого и не остается, как расслабиться и получить удовольствие. И если с умом отнестись к такой ситуации, то и впрямь можно найти свою хорошую сторону в происшедшем.

Весьма довольный собой, он вернулся домой и лег спать. И вот тут-то Салли ему сразу и приснилась… Ник увидел себя, шедшим по какому-то темному пустырю (все верно – в рассказе девочки как раз и упоминался пустырь). Вдруг ему слышатся какие-то сдавленные звуки, похожие на стон. Он оглядывается – кругом пустынно (со всех своих снах Ник представлялся себе зрячим). Стон повторяется – он переходит в крик и тут же смолкает, будто оборванный. Ник подходит к кустам на краю пустыря, раздвигает ветви – и что же? Он видит распятую на земле темнокожую мулаточку – и ему сразу становится понятно, что это именно Салли. Двое мордастых негров сидят на ее закинутых за голову руках, еще один удерживает ноги, а четвертый, взгромоздившись сверху, всей своей тушей вколачивается в тоненькое беззащитное тело. Салли вскрикивает – но тут же получает увесистую оплеуху. Теперь она только жалобно постанывает, – но эта бессловесная мольба, кажется, только придает сил черному верзиле, безжалостно таранящему ее лоно. Он грубо мнет руками ее крохотные грудки, вкручивается винтом меж смуглых бедер, похотливая слюна закипает на его губах. Прижатое к земле тело Салли напомнило вдруг Нику тушку освежеванного кролика, а сопящий насильник представился ему занятым своим делом мясником. В его движениях и впрямь чувствовался явный профессионализм… «Нехитрое ремесло как будто бы, но добротный навык – он всегда заметен», – подумал Ник, наблюдая за тем, как трахалыцик пошел на коду. Его бедра задвигались, словно в танце, фрикции стали более учащенными. Салли закусывает губы – чувствуется, что орудие насильника пронзает ее до самого донышка. Она вновь издает стон, – но тут к отчаянию уже примешивается наслаждение, которого она не может не испытать, ощущая в себе столь мощный и умелый поршень. Ник отчетливо слышит, как чавкает влагалище девчонки под напором настойчивого инструмента: что-то жалостливое и сладострастное одновременно ощущается в этих звуках. И тут верзила заработал, как бешеный: его тело забилось в экстазе, из горла донесся хриплый клекот. Он словно взлетает, опираясь на руки, над распластанной Салли, и тогда на мгновение становится виден его чудовищный член, похожий на дубинку, – но тут же этот черный приап вновь вонзается со всей силой в распаленный девичий грот, и снова выныривает наружу, и снова погружается в нежную глубь. И вот негр яростно зарычал – и Салли подхватила его рычанье: упругие струи ударили в ее пылающие недра, затопили влагалище. Насильник обмяк и отвалился набок – его вздыбленное орудие, конвульсивно сокращаясь, опадает на глазах, принимая вполне скромные размеры.

– Ну, ну, еще, кто еще… – лихорадочно бормочет Салли, мотая головой из стороны в сторону. Ее глаза полузакрыты, грудь учащенно вздымается. – Давайте-давайте, подонки, еще, давайте… – бессвязно твердит она.

И тогда в дело вступает тот, который до сих пор держал Салли за ноги, – судя по измученному виду девушки, он, вероятно, последний из четверки. Удерживать Салли уже нет необходимости – силы покинули ее окончательно, она похожа на тряпичную куклу. Ее кожа лоснится от пота, а с губ по-прежнему слетают отчаянные слова:

– Ну, трахните меня, подонки, трахните как следует, чертовы ублюдки…

– Сейчас, малютка, – ухмыляется спускающий брюки детина, – сейчас я тебя трахну, сейчас… Сейчас ты узнаешь, что такое настоящий «кок»…

Он извлекает свой член и, бережно взвесив на ладони свою мужскую гордость, с ходу вламывается в нутро Салли. Ощутив очередное вторжение, девушка начинает слабо отвечать своему партнеру, подаваясь тазом вверх.

– Ишь ты – подмахивает! Разобрало сучонку наконец! – одобрительно замечает один из сидящих в изголовье негров.

– Ха! И меня по новой разобрало! – с гоготом отзывается другой.

Он тоже освобождает свои чресла от штанов, высвобождая полувозбужденный пенис:

– Он уже успел соскучиться по этой крошке!

Надрочив свой елдак, негр направляет его в рот девушки. Салли покорно размыкает губы.

– Ну как – вкусно? Пососи-ка хорошенько эту конфетку – она такая сладенькая…

Повинуясь напору насильника, Салли заглатывает его член все глубже – такое впечатление, будто он заходит ей в самое горло.

– Вот так, умница… Я смотрю, тебе нравится мое угощенье, а? И чего ты только упиралась, дурочка?

Тем временем его компаньон вовсю трудится меж раздвинутых до отказа ног девушки. Он более суетлив, чем его предшественник, и напоминает ворующего кур хорька: движения торопливы и судорожны, как будто парень боится, что его сейчас кто-то прогонит.

– Впендюрь ей хорошенько, Джимми, – подбадривает его один из приятелей. – Пускай она подольше помнит нашу встречу, эта шалашовка.

Джимми старается как может. Увлеченно сопя, он елозит на Салли, тискает ее узкие бедра. Девушка ублаженно мычит. Возможно, она хочет вскрикнуть – то ли от боли, то ли от удовольствия, но набухший пенис во рту не позволяет ей этого сделать.

– Давай, приятель, не ленись! Пусть у нее глаза на лоб вылезут и задница пополам треснет!

Но Джимми явно выдыхается, он уже на пределе.

– Сука! – яростно восклицает он. – Ах ты ж и сука! Тварь проклятая!

Он чувствует, как рвется из него поток спермы, и, будучи не в силах совладать с настойчивыми позывами своего организма, испытывает ненависть к этой хрупкой девчонке, находящейся в его власти: ему хочется драть ее еще и еще, но развязка неизбежно наступает. Он зло хлещет Салли по бедрам, но звук звонких шлепков доводит его окончательно. Джимми бурно кончает, взвыв совершенно по-собачьи: смесь злобы и удовольствия слышится в этом вопле.

– Сука ты бессовестная, – бормочет Джимми, натягивая штаны. Он явно не понимает комичности своего заявления в контексте ситуации, но ему сейчас не до того: опустошенность во всем теле, вяло повисший пенис…

А Салли между тем со сладким чмоканьем обрабатывает губами и языком тот член, который еще в силе. Ни дать, ни взять – будто мороженое лижет.

– Ну ты даешь, малютка, – хрипит ее партнер.

И вот он уже выгибается дугой, замирает – и запрокинувшая голову Салли быстрыми глотками выпивает хлещущую ей в рот струю горячей спермы.

– Вкусно, деточка?

Четверо мужиков едва ли не с умилением смотрят на распростертое перед ними девичье тело.

– Хороша попалась девочка, – произносит один. – Познакомиться с ней теперь, что ли?

Другие довольно регочут в ответ:

– Может, ты на ней еще и женишься теперь, Сэм? Ты уж тогда не забудь позвать на свадьбу!

Они хохочут еще пуще.

– Да ну вас к дьяволу! – отмахивается смеющийся Сэм. – Может кто-нибудь повторить хочет, ребятишки?

– Погоди, дай перекурить…

Они щелкают зажигалками, прикуривают, перебрасываются ленивыми замечаниями:

– А хорошо ты ей в попочку вставил, да. Она сразу врубилась что к чему.

– А я всегда с задницы начинаю. У меня стиль такой, понял?

Все это время Ник стоит в кустах как вкопанный и наблюдает за происходящим. Так бывает во сне: нипочем не можешь шевельнуться, даже пальцем не двинешь – будто столбняк напал. И вдруг он замечает пристально направленный на него взгляд Джимми.

– Ну что – интересно было, Мистер Доверие? – ухмыляясь во весь рот, спрашивает негр.

Ник не в состоянии ни мотнуть головой, ни ответить: тело по-прежнему не слушается его.

Джимми стряхивает столбик пепла с сигареты на мокрый живот Салли.

– Давай-ка, присоединяйся, – добродушно продолжает Джимми. – Тут и на твою долю осталось.

Ник в странном оцепенении, будто заколдованный, подходит ближе и останавливается над распростертой на земле девушкой. Глаза ее закрыты, губы запеклись.

– Шуруй, парень, шуруй. А то все треплешься… – подбодрил его молодчик.

Ник опустился на колени перед Салли – и вот он уже вошел в нее, медленно и осторожно. Острое наслаждение пронизывает каждую его клеточку, в ноздри ударяет запах женщины. Он убыстряет темп своих движений – и Салли чутко отзывается на каждый толчок, на каждое поглаживание.

– Еще, еще… – шепчет она призывно.

О чем-то весело переговариваются негры, – но Ник их не слышит: он весь погружен в обладание юной мулаткой. Он ласково гладит ее исцарапанные груди, нежно массирует перепачканный липкой спермой живот, потом прижимает Салли к себе все крепче и крепче, продолжая внедряться все глубже и глубже в ее мокрую пышущую жаром пещеру. Девушка невнятно бормочет что-то, обнимая Ника. Ее тело волной вздымается под ним – и все окружающее отступает куда-то в небытие. Они слиты воедино, вольно перетекают друг в друга…

И вот уже они на пике наслаждения – Салли отчаянно кричит от восторга, вцепляется зубами в плечо Ника – и…

И тут он проснулся. Вернулся в свою повседневную тьму. Пощупал рукой мокрую простынь и грустно усмехнулся.

Больше Салли ему не звонила. И не приходила ни в один из снов. Но Ник еще долго чувствовал свою вину перед девушкой. Глупо, конечно, но – вот так. Хотя, разумеется, мы не в ответе за свои сны. Но довольно долго Нику хотелось, чтобы эта Салли приснилась ему вновь, – и тогда он попросит прощения за происшедшее в подсознании.

В общем, благодаря сновидениям, жизнь Ника Паркера была чрезвычайно разнообразной. Он никогда никому не рассказывал об этой своей иллюзорной действительности – зачем? Ведь это его личный мир – и только ему одному доступен вход туда. Об одном только жалел Ник: обидно, что до сих пор ни один умник не догадался изобрести прибора для записи снов. Ему самому, понятное дело, от такого аппарата проку бы не было никакого, – но зато сколько людей радовалось бы возможности оставить вещественное свидетельство своих невольных грез. Можно было бы составить целые видеотеки.

Но один из своих снов Ник Паркер не любил и даже боялся его – но тот из года в год не отступался от него. Сон, в котором с документальной точностью раз за разом воспроизводились события давней душной ночи во вьетнамских джунглях.

2

Та ночь началась весело и беззаботно, да и как могло быть иначе: у пятерых из взвода истекал срок службы. Через три дня им предстояло возвращаться домой, в Штаты, – и даже не верилось, что это действительно так, что позади долгие-долгие месяцы, проведенные среди проклятых джунглей – душных, топких, коварных.

Отправляясь во Вьетнам, Ник Паркер совершенно не ожидал того, что будет столь тяжело приспособиться к здешнему климату: ведь он был родом из Флориды – казалось бы, те же субтропики, жара, влажность и все такое. И растительность почти та же, если судить по телевизионной картинке. Но Вьетнам оказался сущим адом для белого человека: болота с ядовитыми испарениями, отвратительные насекомые, от укусов которых руки опухали, превращаясь в багровые поленья, колючие кусты, оставляющие долго не заживающие, нагнаивающиеся царапины… Невесело усмехаясь, новобранцы называли Вьетнам испытательным полигоном ада – и были недалеки от истины. Особенно досаждала малярия – болезнь и сама по себе малоприятная, да и вдобавок, как поговаривали, дающая осложнения на половой аппарат. Достоверно никто этого не знал, – но только и было разговоров о том, что по последствиям малярия мало чем отличается от кастрации. И все эти напасти в совокупности угнетали куда более, чем сама война как таковая. А может, то был попросту психологический самообман?

Война представлялась как бы частью дремучих опасных джунглей, неким странным зловещим существом, обитающим в чаще и время от времени огрызающимся автоматной и пулеметной пальбой, отрывистым тявканьем минометов. Врага как такового словно не существовало – ни в одном из боев Нику Паркеру не доводилось отчетливо увидеть вьетконговца. Лишь иногда – смутный силуэт, мелькнувший в зарослях где-то в полумиле, да и то не сообразишь: то ли это фигура противника, то ли просто от напряжения померещилось. Сколько раз Ник нажимал на спуск своей М-16 – и всякий раз не был твердо уверен, что пуля его действительно может угодить в цель. В ночных боях он чувствовал себя даже увереннее – там, по крайней мере, можно было ориентироваться на вспышки выстрелов, на беглые строчки трассеров, хотя и тут приходилось вести стрельбу практически наугад. И когда доводилось увидеть пленных вьетконговцев, брало даже некоторое недоумение: при чем здесь эти худенькие желтолицые люди, похожие на подростков? Разве это – ОНИ? Нет-нет, не может быть: твой враг – сами джунгли, имеющие способность плеваться свинцом. И не победить их иначе как напалмом, единственный выход – выжечь проклятые заросли гектар за гектаром, превратив местность в пустыню.

А узкоглазые хлюпики со скрученными за спиной руками тут ни при чем. Разве способны были бы они убить здоровяка Стива Кросби, прошив его широченную грудь полудюжиной пуль? Разве под силу было б им оставить без обеих ног Фила Смита, весельчака бейсболиста из Чикаго? Убивали и калечили джунгли. Они и были врагом.

Прежние войны были, наверное, как-то очевиднее, что ли. Более понятными. Например, когда бились Север с Югом на той далекой, на гражданской. Потом войска начали все глубже и глубже зарываться в окопы и блиндажи, – но все же оставались ведь еще и штыковые атаки, и рукопашные схватки. Теперь же приходилось воевать с невидимками – и похоже было это вовсе не на войну, а на какую-то странную игру с причудливыми и до конца не понятными правилами: что-то вроде пряток со стрельбой. И только жертвы напоминали о том, что никакая это не игра…

Впрочем, смертей в их взводе было немного. Они обслуживали склад боеприпасов, а потому попадать под огонь приходилось нечасто. Постоянно, правда, мерещилось, что достаточно одной случайной пули – и все взлетит на воздух к чертовой матери, но это была иллюзия: боеприпасы укрывались самым надежным образом и реальная опасность грозила только от собственной халатности. Самое хлопотное в этой службе было – передислокация: погрузка, марш по джунглям под усиленной охраной, а затем – устройство новой базы. Но такое случалось нечасто.

Будничная служба была довольно монотонной: дежурства, оборудование укрытий. Больше приходилось орудовать лопатой, чем винтовкой. Склад опоясывала сеть траншей, тут и там были натыканы дзоты: хорошо хоть, земля мягкая. Ник ненавидел эту землю: черную, вязкую, пропахшую болотом землю джунглей. Они называли себя «лопатными солдатами» – все основания были для такого самопрозвания. Кожа на ладонях задубела от мозолей, и самая популярная шутка была такой: «Что будешь делать, когда домой вернешься?» – «Пойду работать землекопом».

Но физические нагрузки – отнюдь не самое трудное. Шел месяц за месяцем – и постепенно Ник явственно стал ощущать, что и душа его словно бы покрылась мозолистой коркой, что никогда уже не вернется светлая юношеская наивность и угрюмая печаль навсегда поселилась в сердце. И причиной тому – именно эти треклятые джунгли, по-вампирски тебя высасывающие. И с его товарищами по взводу происходило то же самое – Ник знал наверняка, хотя вслух об этом никто никогда не говорил. Да и как скажешь, как объяснишь такое сложное, трудноуловимое ощущение – что-то на грани мистики…

А может быть, сказывалось то, что рядом постоянно бродила старуха Смерть и ее пронзительный голос вторил крикам ночных птиц. Вот бы пристрелить ее, старую суку…

Но в тот день ни о чем таком не думалось: ведь скоро домой и – «зарою свой автомат там, где цветущий сад», как в одной песенке поется. Замечательный повод для того, чтобы хорошенько нарезаться, разве не так?

В блиндаже было душно, распаренные парни сидели без рубашек, и их крепкие тела лоснились от пота. Пойло было отвратительное – вьетнамская рисовая водка, которую контрабандой привозили шоферы. Но привередничать не приходилось.

Напротив Ника сидел его закадычный дружок Фрэнк Дэвероу и усердно занимался естествознанием: прижав спичечным коробком крупного черного таракана, обильно поливал бедное насекомое водкой. Таракан скреб лапками, дергал усами, явно недовольный алкогольным душем.

– Да отпусти ты его, – сказал Ник. – Зачем мучаешь животное?

– А ни хрена, – пьяновато отозвался Фрэнк. – Пусть глотает, тварь этакая. Должен же он сдохнуть от такой гадости.

– Ты-то не дохнешь, – резонно заметил Ник. – А ведь сколько галлонов уже выдул…

– Я – ч-человек. Мне положено, – туманно ответил Фрэнк, продолжая потчевать таракана.

– А я когда маленький был – тараканов боялся, – подал голос сержант Сэм Коллинз. – Думал почему-то, что они по ночам кровь сосут.

– А у меня корешок был – негр. Так он тараканов ел, – поделился Фрэнк.

Чернокожий Джо Баксли неодобрительно хмыкнул.

– Щелкал их, будто тыквенные семечки, – продолжал Фрэнк, не обращая внимания на реакцию Джо. – Только крылышки сплевывал.

– Тьфу, гадость! – поморщился Коллинз. – Прекрати, Фрэнк! Нашел тему…

– Да уж… – буркнул Баксли.

– Ну уж и гадость… – не согласился Фрэнк. – Откуда ты знаешь – разве пробовал? Может, они сладенькие. На, Джо, закуси.

– Кретин! – взорвался Джо.

– Ладно, Фрэнк, увянь ты, ей-богу, – урезонил приятеля Ник.

– Ну, не хотите – не надо, – сделал обиженный вид Фрэнк и отпустил таракана.

Тот зигзагами двинулся через стол.

– Ха, гляньте-ка: окосел, бедняжка! – довольно заржал Фрэнк.

– Да и ты, кажется, тоже, – неодобрительно заметил Коллинз.

– Да брось ты, сержант. Не гони волну, – отмахнулся Фрэнк. – Тебе небось просто завидно, что я сейчас туту – и домой, а тебе еще годик тут трубить.

– Ну вот еще – завидно. Может быть, мне тут правится, во Вьетнаме.

– Ого, ты и пошутил! У нормальных людей в печенках сидят эти вонючие джунгли! А ему, видишь ли, нравится! Большой ты оригинал, как я погляжу.

– А вот и нравится! – упрямо повторил сержант Коллинз. – Самое подходящее место для настоящего мужчины.

– Неужели? – изумился Фрэнк. – А по мне, самое подходящее место для настоящего мужчины между ножек у такой вот милашки.

И он ткнул пальцем в прикнопленную на стене блиндажа журнальную страницу из «Плейбоя», на которой вольготно раскинулась голенькая блондиночка.

– Хотел бы сейчас такую, сержант, а? – скорчил Фрэнк скабрезную физиономию.

Коллинз скривился:

– При чем здесь вообще бабы?

– Так-так-так! – оживился Фрэнк. – Так ты у нас гомик, что ли?

Он явно опьянел, глаза его затягивала мутноватая поволока, лицо было покрыто меленькими капельками пота.