Текст книги "Вопрос Финклера"

Автор книги: Говард Джейкобсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– Потому что женщины обычно не грабят мужчин таким образом: хватая за шею и размазывая рожей по стеклу. С дряхлым старцем вроде меня она еще могла бы рискнуть на такое, но ты молод и силен. Это во-первых. Во-вторых, женщины обычно не нападают на мужчин посреди улицы с криком «ах ты, жид!», особенно – и это в-третьих – если эти мужчины не являются евреями. Третий пункт непробиваем, и он закрывает эту тему.

– Однако она действовала и говорила именно так.

– Это тебе показалось.

Треслав утонул в плюшевом дискомфорте бидермейерского дивана Либора.

– А что, если?.. – спросил он, осторожно опираясь на подлокотник, чтобы не протирать рукавом вычурную обивку.

– Если что?

– Что, если она права?

– В том, что ты…

– Именно.

– Но ведь это не так.

– Мы думаем, что это не так.

– А прежде у тебя были поводы так думать?

– Нет… Хотя, пожалуй, да. Я был музыкальным ребенком. Я слушал оперы и хотел играть на скрипке.

– Само по себе это не признак еврейства. Вагнер тоже слушал оперы и хотел играть на скрипке. Гитлер любил оперы и хотел играть на скрипке. Когда Муссолини встречался с Гитлером в Альпах, они вместе сыграли Концерт для двух скрипок Баха. «А теперь займемся истреблением евреев», – сказал Гитлер, когда они закончили. Для того чтобы любить музыку, не обязательно быть евреем.

– Это правда?

– Разумеется. Совсем не обязательно.

– Нет, я про Гитлера с Муссолини – это правда?

– Да какая разница, правда это или нет? С мертвого фашиста взятки гладки. Послушай, если бы ты был тем, кем посчитала тебя эта воображаемая женщина, и при этом хотел бы играть на скрипке – будь уверен, ты бы на ней играл. И ничто бы тебя не остановило.

– Я послушался отца. Это о чем-нибудь говорит? Я уважал отцовскую волю.

– Повиновение отцу вовсе не делает тебя евреем. А нежелание отца учить тебя игре на скрипке означает, что он, скорее всего, евреем не был. Если и есть что-то, в чем все еврейские отцы единодушны…

– Сэм сказал бы, что ты подгоняешь их под стереотип. Возможно, отец был против моей учебы как раз потому, что не желал мне повторения собственной участи.

– Он играл на скрипке?

– Да, как и ты. Теперь понимаешь?

– И почему он не желал тебе той же участи? Он был настолько плохим скрипачом?

– Либор, я пытаюсь говорить серьезно. У него наверняка были свои причины.

– Прости. Но почему он не хотел, чтобы ты походил на него? Он был несчастлив? Он страдал?

Треслав немного подумал и сказал:

– Да. Он принимал все очень близко к сердцу. Смерть моей мамы его совершенно подкосила. Но страдать он начал еще задолго до этого, как будто предвидел такой исход и всю жизнь к нему готовился. Быть может, он старался оградить меня от сильных переживаний, от чего-то такого, что страшило его в самом себе, – чего-то крайне нежелательного и даже опасного.

– Евреи не единственный народ-страдалец в этом мире, Джулиан.

Треслав был разочарован. Он надувал щеки, тяжело дышал и тряс головой, одинаково неудовлетворенный как собственными доводами, так и контрдоводами Либора.

– Вот еще одна деталь, – сказал он. – За все годы моего детства при мне ни разу не прозвучало слово «еврей». Тебе это не кажется странным? И за все годы моего детства я не видел ни одного еврея в обществе отца, в его лавке или у нас дома. Я слышал все прочие слова. Я встречал всех прочих людей. Даже готтентоты и люди с островов Тонга бывали в отцовской лавке. Но никогда там не бывало евреев. До встречи с Сэмом Финклером я даже не знал, как выглядят евреи. А когда он побывал у нас в гостях, отец сказал, что не считает его подходящей для меня компанией. «Ты все еще водишься с этим Финклером?» – спрашивал он позднее. Объясни мне это.

– Проще простого. Твой отец был антисемитом.

– Если бы он был антисемитом, слова «евреи», «жиды» и производные от них звучали бы в нашем доме с утра до ночи.

– А как насчет твоей матери? Еврейство определяется по материнской линии.

– Черт возьми, Либор! Еще пять минут назад я был гоем, а теперь ты рассуждаешь о правильном наследовании моего еврейства. Что дальше – ты захочешь проверить, сделано ли мне обрезание? Я не знаю насчет моей матери. Могу лишь сказать, что внешне она не походила на еврейку.

– Джулиан, внешне ты тоже не походишь на еврея. С виду ты наименееевреистый из всех людей, каких я встречал, а мне доводилось встречать шведских ковбоев, каскадеров-эскимосов, прусских кинорежиссеров и польских нацистов, работавших декораторами на Аляске. Готов поклясться, что ни един еврейский ген не попал в твою родословную за последние десять тысяч лет, а десять тысяч лет назад еще и евреев-то не было. Благодари свою судьбу. Человек вполне может жить хорошо и счастливо, не будучи при этом евреем. – Он сделал паузу. – Возьми, к примеру, Финклера.

Тут оба расхохотались, громко и язвительно.

– Злая шутка, – сказал Треслав, сделав глоток из бокала. – Но это лишь подтверждает мою правоту. Такие вещи нельзя решать поверхностно. Ты можешь зваться Финклером и при этом оставаться за бортом, а можешь зваться Треславом…

– Не очень-то еврейское имя.

– Согласен. И тем не менее даже с этим именем ты можешь попасть на борт. Допустим, отец не хотел, чтобы я и все окружающие узнали о нашем еврействе, и потому сменил фамилию на Треслав – самую нееврейскую из всех, какие он смог подобрать. Назваться Треславом, это ж надо придумать! Да это все равно что наклеить себе на лоб ярлык «нееврей». Как тебе такая версия?

– Я скажу, что думаю об этой версии, мистер Перри Мейсон. [61]61
  Хитроумный адвокат, герой серии детективных романов С. Гарднера (1889–1970).


[Закрыть]Почему бы тебе не бросить все эти смехотворные гадания и не расспросить кого-нибудь знающего? Спроси своего дядю или друзей своего отца, спроси кого угодно, кто знал твою семью. Эта загадка может быть разрешена одним телефонным звонком.

– Никто толком не знал мою семью. Мы всегда держались особняком. И нет у меня никакого дяди. Отец не имел братьев и сестер, как и мама. Это их и сблизило, они сами так говорили мне. Двое сирот, два сапога пара. Два отрезанных ломтя. Какова метафора?

Либор покачал головой и долил виски в бокалы.

– Это лишь указывает на твое нежелание выяснять правду, поскольку тебя больше устраивают выдумки. О’кей, продолжай в том же духе. Будь евреем. Trog es gezunterhait! [62]62
  На здоровье! (идиш)


[Закрыть]– И он отсалютовал бокалом.

Либор сидел, скрестив ноги, на которых (он сменил обувь, придя с улицы) красовались старомодные тапочки с его инициалами, вышитыми золотой нитью. Подарок от Малки, предположил Треслав. В этих тапочках он казался еще более ветхим, полупрозрачным, угасающим. И все же его положение в этом мире было более надежным, чем у Треслава. Либор был у себя дома. Он был самим собой. Он продолжал любить ту единственную женщину, которую он любил в своей жизни. На каминных свадебных фото они были вместе с раввином – Малки под вуалью, Либор в шапочке на макушке. Уходящие корнями в древность. Знающие все о себе. Музыкальные – потому что музыка соответствовала романтике их отношений.

Еще раз взглянув на тапочки Либора, он заметил, что на одном были инициалы ЛШ, а на другом – ЭС. Ну да, конечно: в свой голливудский период Либор Шевчик работал под псевдонимом Эгон Слик. Евреи запросто меняют имена, когда им это нужно. Так почему же Либор/Эгон не мог проявить больше снисхождения, скажем, к Тейтельбауму/Треславу?

Он сделал рукой круговое движение, и виски закрутился в бокале. Богемский хрусталь. Его отец тоже любил пить виски из хрустальных бокалов, но те бокалы были несколько иными. Более официальными, что ли. Может, и более дорогими. Отцовские бокалы казались холоднее, когда Треслав касался их края губами. Собственно, это и было главное различие между ними – температура. Либор и Малки – пусть даже ныне покойная – были согреваемы своим прошлым, как вечерним теплом земли, хорошо прогретой за долгий солнечный день. По сравнению с ними Треслав казался сам себе чахлым овощем, обреченным прозябать на грядке под холодными ветрами и вечно пасмурным небом.

Либор улыбнулся.

– Ну вот, теперь ты у нас еврей, – сказал он. – По такому случаю я приглашаю тебя на ужин – без Сэма – и хочу кое с кем познакомить. Они будут рады тебя повидать.

– Это звучит зловеще. Кое-кто.Кто именно? Какие-нибудь ревнители еврейских традиций, которые тщательно проверят мои основания называться евреем? Но у меня нет никаких оснований. И почему они не были рады меня повидать до того, как я сделался евреем?

– Это хорошо, Джулиан. Твоя подозрительность и обидчивость – хороший признак. Это уже по-еврейски.

– Я скажу тебе так: я приду на эту встречу только в том случае, если смогу найти и привести с собой женщину, меня ограбившую. Она и есть мое основание.

Либор пожал плечами:

– Так приведи ее. Найди и приведи.

Он произнес это с такой безнадежной интонацией, словно речь шла о попытке Треслава привести к ним на ужин Господа Бога собственной персоной.

Одна деталь вызывала у Треслава смутное беспокойство, когда он лежал в постели с закрытыми глазами и старался поймать ниточку, уводящую из реальности в сон: это был рассказ Либора о Хейфеце и Альберт-холле… В нем угадывалась какая-то изощренность и манерность, какое-то типично еврейское хитромудрие, а сюжет был как-то уж слишком созвучен с другой историей Либора: о встрече Малки с Горовицем в Карнеги-холле.

Обе истории вполне могли быть правдой, но Треслава смущало их разительное сходство.

Правдивые или нет, но как семейные предания они были на высоте. И персонажи идеально соответствовали жанру. Если уж Малки называла кого-то «маэстро», то это был не Элвис Пресли. Это был Горовиц. В свою бытность Эгоном Сликом Либор полжизни водил компанию со звездами экрана и эстрады, но в моменты, когда ему хотелось произвести впечатление, он беззастенчиво тянул карты из другой колоды. Если уж претендовать на родство, то не с Лайзой Минелли или Мадонной, а с Хейфецом. В этом был особый интеллектуальный шик: этак невзначай ввести в игру Горовица или Хейфеца. И какой же финклер не любит интеллектуальных игр?

Надо отдать этим финклерам должное – за их наглостью и бесстыдством зачастую стояла высокая музыкальность.

На этой стадии рассуждений поймав наконец желанную ниточку, Треслав погрузился в сон.

3

Между родственниками Финклера и Треслава никогда не было особой близости – таковая между Тайлер и Джулианом не в счет, – но сыновья Финклера временами виделись с сыновьями Треслава. Альфредо и Родольфо достаточно хорошо знали Финклера по его книгам и телевыступлениям, чтобы гордиться им как своим знаменитым «дядюшкой Сэмом». Другое дело – думал ли Сэм о них как о «милых племянниках Альфе и Ральфе»? Треслав подозревал, что Финлкер при встрече не смог бы распознать, кто из них кто.

В этом, да и во многих других вещах, как связанных, так и не связанных с Финклером, Треслав был не прав. Кто действительно мог ошибиться, спутав при встрече его сыновей, так это он сам.

А Финклер, между прочим, всегда помнил о детях старого друга и питал к ним расположение – не в последнюю очередь потому, что Треслав был его негласным соперником в отцовстве, как и во всем остальном, и он был не прочь выступить в роли доброго дядюшки, способного дать сыновьям Треслава то, чего не мог им дать собственный родитель. К примеру, дать им более высокие жизненные ориентиры. Из них двоих он лучше знал Альфа благодаря одной случайной встрече в истборнском гранд-отеле, который Финклер как-то раз посчитал достаточно романтичным и укромным местечком (чайки, кружащие за окнами, и старички-постояльцы, вряд ли его знающие или могущие что-нибудь предпринять в случае опознания), чтобы посетить его с женщиной в пятницу вечером и задержаться до субботнего утра. Разумеется, он никак не рассчитывал обнаружить Альфа за роялем в гостиничном ресторане.

Это случилось за два года до смерти Тайлер и задолго до выявления у нее смертельной болезни, так что эта измена не была из разряда совсем уж непростительных гнусностей. Он знать не знал, что Тайлер изменяет ему в то же самое время – причем не с кем-нибудь, а с Треславом, – каковое обстоятельство, ничуть не умаляя его вины, приводило чаши весов в положение более близкое к равновесию. Как бы то ни было, когда Финклер подошел к пианисту, чтобы заказать «Stars Fell on Alabama» [63]63
  «Звезды падали на Алабаму» (англ.) – джазовый стандарт (1934; музыка Ф. Перкинса, слова песни М. Пэриша).


[Закрыть]для Ронит Кравиц, он был отнюдь не в восторге, обнаружив перед собой сына Треслава.

Он узнал Альфредо не сразу – так бывает при встрече не с очень близким знакомым там, где ты никак не ожидал его встретить, – чего нельзя сказать об Альфредо, часто видевшем Финклера на телеэкране.

– Дядя Сэм! – сказал он. – Вау!

В первый миг Финклер был готов изобразить неузнавание и ретироваться, но затем понял, что это выйдет неубедительно, и ограничился многозначительным «гм», тем самым как бы принимая роль попавшегося с поличным дядюшки-греховодника. В любом случае предельная откровенность декольте Ронит Кравиц не позволяла ему сослаться на якобы деловую встречу в Истборне. Альфредо взглянул на только что покинутый Финклером столик и спросил:

– Тетя Тайлер сегодня не с тобой?

И тут Финклер отчетливо осознал, что ему никогда не нравился Альфредо. То же самое он, пожалуй, мог бы сказать и о его отце, но школьные друзья есть школьные друзья. Альфредо был очень похож на Треслава, только в «ретроверсии»: он носил круглые очки в золотой оправе (вряд ли нуждаясь в них по состоянию зрения), а его густо напомаженные волосы вызывали ассоциацию с берлинскими жиголо 1920-х годов. Правда, в отличие от последних, его нельзя было назвать сексуально привлекательным.

– Я собирался заказать мелодию для моей спутницы, – сказал Финклер, – но в данном случае…

– Нет-нет, я сыграю, конечно, – сказал Альфредо, – для того я здесь и сижу. Что исполнить – «С днем рожденья тебя»?

По какой-то причине Финклер не смог назвать песню, которую его просила заказать Ронит, то ли позабыв ее в замешательстве, то ли решив таким образом насолить заказчице, которая невольно это замешательство спровоцировала.

– Сыграй «Му Yiddishe Mama», [64]64
  «Моя еврейская мама» (англ.) – популярный американский шлягер 1920-х гг. (авторы: Дж. Йеллен и Л. Поллак).


[Закрыть]– попросил он, – если ты ее знаешь, конечно.

– Как не знать, частенько ее играю, – сказал Альфредо.

И он ее сыграл – Финклер никогда прежде не слышал столь ироничного исполнения этой песни, с переходами от кабацки-небрежных синкоп к невыносимо затянутым медленным пассажам; в целом это звучало скорее насмешкой над материнством, нежели его прославлением.

– Но это не «Звезды над Алабамой», – сказала Ронит Кравиц.

Кроме груди монументальных размеров, в ней мало что еще могло привлечь взор. Она носила туфли на высоком каблуке, украшенные стразами, но в тот момент они были скрыты под столом. У нее были красивые иссиня-черные волосы, блестевшие при свете канделябров, но и эти волосы оттеснялись на задний план могучим рельефом декольте, который она выставляла напоказ, как гордый инвалид выставляет напоказ свое увечье. «Ущелье Манавату» [65]65
  Манавату– узкое ущелье с очень крутыми и высокими склонами, разделяющее два горных массива на Северном острове Новой Зеландии.


[Закрыть]– так Финклер мысленно называл этот рельеф в те минуты, когда он не любил Ронит Кравиц, а сейчас он ее не любил.

– Это он так импровизирует, – сказал Финклер. – Потом я напою тебе «Алабаму» в привычном ключе.

Похоже, Финклер был не в состоянии усвоить один простой урок: появляясь на людях с вызывающе сексапильной женщиной, мужчина всегда выглядит дураком. Слишком длинные ноги, слишком короткая юбка, слишком открытая грудь – и сопровождающий все это мужчина вызывает у других не зависть, а насмешку. На секунду он пожалел, что не находится сейчас дома с Тайлер, но тут же вспомнил, что Тайлер в последние дни тоже стала проявлять склонность к чересчур откровенным нарядам. А ведь она была матерью семейства.

Он обошелся без заговорщических подмигиваний Альфредо со своего места за столиком, а в конце вечера не стал отзывать его в сторону и совать в нагрудный кармашек смокинга пятидесятку: мол, сам понимаешь, пусть это все останется между нами. Как практикующий философ, Сэм Финклер поднаторел в искусстве лжи и притворства. Он посчитал неправильным вступать в тайный мужской сговор с сыном старого друга, а тем паче вовлекать его в амурные делишки старшего поколения, пусть даже обращая это в шутку. Обозначив узнавание неопределенным «гм», он решил этим и ограничиться. Но вышло так, что они напоследок встретились в мужской уборной.

– Вот и прошла еще одна ночка в Копакабане, [66]66
  Район Рио-де-Жанейро, знаменитый своим пляжем и увеселительными заведениями.


[Закрыть]– устало произнес Альфредо, застегивая молнию на ширинке.

Покончив с этим, он легким ударом вмял круглую тулью шляпы, и та вмиг утратила берлинский вид, а ее хозяин стал походить на типичного обитателя Бермондси. [67]67
  Старый рабочий район в центральной части Лондона, на южном берегу Темзы.


[Закрыть]

«А сынок-то весь в отца, – подумал Финклер, – может закосить под кого угодно, кроме себя самого».

– Тебе нравится эта работа?

– Нравится?! Попробовали бы вы играть для людей, которые здесь только для того, чтобы набить брюхо. Или чтобы отбросить коньки. Или сначала то, затем другое. Они слишком заняты, прислушиваясь к урчанию своих желудков, чтобы расслышать хотя бы ноту из моей музыки. Им что Шопен, что Шампань – один хрен. Я только создаю звуковой фон. А знаете, чем я развлекаюсь во время игры? Сочиняю скабрезные истории про тех, кто сидит за столиками: как вон тот подкатил яйца к этой, а вот этот впендюрил той и так далее. Со здешней публикой для таких историй нужна нехилая фантазия – большинство из них в последний раз подкатывали яйца и пендюрились еще до моего рождения.

Финклер не стал переводить стрелки на себя как на исключение из правил этой богадельни.

– Ты удачно скрываешь свое неприятие всех, – солгал он.

– В самом деле? Это, наверно, потому, что я просто исчезаю. Мысленно я нахожусь где-нибудь в другом месте, например даю концерт в Сизарс-Паласе. [68]68
  Развлекательный комплекс в Лас-Вегасе с концертным залом, стилизованным под древнеримский театр.


[Закрыть]

– Ты удачно скрываешь и это.

– Я просто тяну лямку, и ничего больше.

– Все мы просто тянем лямки, и больше ничего. – Эта фраза была подана так, будто Финклер говорил на камеру.

– И вы так же относитесь к своей работе?

– По большей части – да.

– Выходит, вам тоже не сладко.

– «Тоже» – это значит, как и тебе?

– Как и мне, но я-то еще не старый хрыч. В моей жизни еще многое может быть. Может, и в Сизарс-Паласе когда-нибудь выступлю. Говоря «тоже», я больше имел в виду отца.

– По-твоему, он несчастлив?

– А как по-вашему? Вы с ним знакомы чуть не всю жизнь. Похож он на человека, довольного собой?

– Не похож, но ведь он такой с детства.

– С детства? Ха! Это изрядный срок. Я вообще не могу представить его молодым. Мне кажется, он всегда был старым.

– А мне, напротив, кажется, что он всегда был молодым, – сказал Финклер. – Представление о человеке во многом зависит от того, в каком возрасте ты с ним познакомился.

Альфредо округлил глаза под полями шляпы, словно говоря: «Только не надо философии, дядюшка Сэм».

– Мы с отцом не очень-то ладим, – сказал он. – Думаю, он втайне предпочитает мне брата, но все равно я за него переживаю – противно, должно быть, корчить из себя кого закажут. На его месте я бы жутко комплексовал.

– Чего уж там, в твоем возрасте стакан еще наполовину полон.

– Нет, это в вашемвозрасте он наполовину полон. А нам стакан вообще не нужен – ни наполовину полный, ни наполовину пустой, никакой вообще. Нам нужна здоровенная кружка, и чтобы в ней плескало через край. Наше поколение хочет все и сразу.

– Наше поколение хотело всего и сразу намного раньше вас. И что?

– Ну, тогда мы просто запойное поколение больших кружек.

Финклер ухмыльнулся, чувствуя, как созревает очередной опус: «Полупустой стакан: Шопенгауэр и поколение больших кружек».

В этом не было циничного расчета. Неожиданно для самого себя он вдруг начал испытывать к Альфредо подобие отеческих чувств. Возможно, те же чувства он долгие годы подсознательно питал к Треславу, и вот теперь они всплыли на поверхность. В этом было своеобразное упоение узурпатора: ощутить себя отцом чужих детей. Если так, чувства Финклера были зеркальным отражением того, что в тот же самый час переживал Треслав, ощущая себя мужем чужой жены – пусть даже эта жена поворачивается к тебе спиной и обращается с твоим членом, как с какой-нибудь застежкой на платье или лифчике.

Прежде чем они вместе покинули уборную, Финклер дал Альфредо свою визитку.

– Позвони мне как-нибудь, когда будешь в городе, – сказал он. – Ты ведь не все время торчишь в этой глуши?

– Нет, конечно. Я бы тут с тоски загнулся.

– Тогда звякни, если что, поговорим о твоем отце… или о чем-нибудь еще.

– Хорошо. Да, кстати, в ближайшие недели я буду работать в «Савое» и «Клэридже», [69]69
  Престижные лондонские отели.


[Закрыть]так что вы всегда сможете заглянуть на огонек…

«Гаденыш намекает, что я могу водить туда шлюх, – подумал Финклер. – Так-то он обо мне думает. Разок подловил с „Ущельем Манавату“ и теперь уже не даст мне этого забыть».

И Финклер представил себе, как постоянно сталкивается с Альфредо в мужских уборных на протяжении следующего полувека, пока Альфредо не станет старше, чем сейчас Финклер, а сам он не превратится в дряхлую развалину.

Они улыбнулись и пожали друг другу руки. Встреча слегка утомила обоих, но при этом оба слегка потешили свое самолюбие.

«С этим парнем надо держать ухо востро, – думал Финклер. – Ну да ладно, все утрясется со временем».

«Он думает, что я хочу извлечь какую-то пользу из знакомства с ним, – думал Альфредо. – Возможно, так оно и есть. Но и для него знакомство со мной может быть небесполезным – авось научится выбирать себе в спутницы менее отвязных потаскух».

Таким вот образом началась эта не столько взаимовыгодная, сколько взаимно раздражающая дружба двух очень разных по возрасту и интересам мужчин.

Альфредо не рассказывал ни матери, ни брату о своих периодических встречах с Финклером. Это было не в его духе. Но на сей раз у него имелась новость, которой он не мог не поделиться; и он поделился, когда все четверо вернулись за ресторанный столик.

– Вы в курсе, что отца недавно отлупили и ограбили? – спросил он.

– Любого могут отлупить и ограбить, – сказал Родольфо. – Это же Лондон.

– Но этот грабеж был особенным. Это был мегаграбеж.

– О боже, он сильно пострадал? – спросила Дженис.

– В том-то и штука. По его словам, нет, но дядя Сэм считает, что очень сильно.

– Ты виделся с дядей Сэмом?

– Пересеклись в баре. От него и узнал.

– Если бы твой отец реально пострадал, он устроил бы из этого великую трагедию, – сказала Джозефина. – Он может устроить трагедию даже из порезанного пальца.

– Это травма другого порядка. По словам Сэма, он в полном дерьме, но отказывается это признавать.

– Он всегда от всего отказывался, – заметила Джозефина. – Этот сукин сын до сих пор отказывается признать себя сукиным сыном.

– А от чего именно он отказывается, по словам Сэма? – спросила Дженис.

– От себя самого… или типа того, я не очень врубился.

Джозефина фыркнула:

– Все та же старая песня.

– Тут вроде как нечто новое. Его избила и ограбила женщина.

– Женщина? – Родольфо не удержался от смеха. – Я знал, что он тряпка, но чтобы до такой степени…

– Это похоже на исполнение давних желаний, – сказала Дженис.

– В том числе моего, – сказала Джозефина. – Я жалею лишь о том, что не я ему врезала.

– Джозефина! – с упреком сказала Дженис.

– Да ладно тебе! Только не говори, что ты сама не врезала бы ему, увидев, как это чучело шкандыбает по улице в образе дедушки Леонардо Ди Каприо, или кого он там сейчас изображает…

– Почему бы тебе наконец не сказать нам о своих настоящих чувствах к отцу? – спросил Родольфо, все еще веселясь при мысли о том, что его папашу отделала какая-то бабенка.

– Ты хочешь, чтобы я созналась в любви к нему?

Дженис схватила себя за горло, как будто сдерживая рвоту.

– Однако Сэм считает, что все это полная чушь, – сказал Альфредо. – По его версии, отец просто навоображал невесть что под влиянием стресса.

– А отчего у него стресс? – спросила Дженис.

– Из-за смерти тети Тайлер и жены еще одного его друга. Дядя Сэм думает, что двух смертей подряд оказалось многовато для его слабой психики.

– В этом он весь, – сказала Джозефина. – Мелкий вонючий осквернитель праха. Ну почему он не даст другим людям спокойно оплакать смерть их собственных жен? Почему он должен соваться туда же?

– Сэм сказал, что Треславу очень нравились обе эти женщины.

– Кто бы спорил! Особенно когда они лежали при смерти.

Но Дженис уже думала о другом:

– Значит, по мнению Сэма, грабительница материализовалась из горя Джулиана…

– Из горя, вот еще!

– Нет, погоди, это интересная мысль. Может быть, вот так и появляются все эти призраки – материализуясь из наших страданий. Но почему в виде грабительницы? При чем тут насилие?

– Все это слишком сложно для меня, – сказал Родольфо. – Давайте вернемся к добротной истории о том, как папе начистила рыло уличная побирушка.

– Я думаю, он чувствовал свою вину, – сказала Джозефина, игнорируя его предложение. – Наверное, трахался с ними обеими. Или, того хуже, пел им арии Пуччини.

– В твоем случае это Верди, – напомнила Дженис.

– Тут вот еще что, – сказал Альфредо, – Сэм считает, что отца надо бы на время удалить отсюда.

– Засадить в психушку?

– Нет, устроить ему отпуск. Вы же знаете, как он не любит куда-нибудь выбираться. Боится поездов, боится самолетов, боится любого заграничного места, где он не будет знать, как по-тамошнему называется парацетамол. Дядя Сэм сказал, что лучше всего кому-нибудь из нас его сопровождать. Есть желающие прошвырнуться на курорт с отцом?

– Только не я, – сказал Родольфо.

– И не я, – сказала Дженис.

– Ни за что, даже если он останется последним мужчиной на этой планете, – заявила Джозефина. – Пусть Финклер с ним и едет, если ему этот отпуск кажется хорошей идеей.

– Итак, с нашей стороны полный отказ, – со смешком констатировал Альфредо.

Договорившись в конце концов, что мальчики хотя бы звякнут родителю и, может, посидят с ним часок в кафе, они уже вставали с мест, чтобы вторично двинуться к выходу, когда Альфредо вспомнил еще кое-что из разговора с дядюшкой Сэмом.

– Ах да, ему с чего-то взбрендилось, будто он еврей.

– Дядя Сэм? А он что, и без того не жид в натуре?

– Нет, я про отца. Он вроде как объявил себя евреем.

И все четверо снова опустились на стулья.

– Ну и дела!

– Как это так: взял и объявил? – удивился Родольфо. – Нельзя же вот так просто встать поутру и объявить: я с этого дня еврей!.. Или можно?

– Я знавала многих евреев на Би-би-си, которые однажды поутру вдруг становились неевреями, – сказала Джозефина.

– Да, но в обратную сторону это так легко не срабатывает.

– Я не в курсе подробностей, – сказал Альфредо. – Но насколько я понял дядю Сэма, отец не то чтобы решил заделаться евреем – он типа вбил себе в башку, что всегда им был.

– Вот ни хрена себе! – вскричал Родольфо. – Это значит, что и мы с тобой тоже евреи?

– Никакой ты не еврей, – сказала Джозефина, – будь спокоен. Евреи не доверяют верности своих женщин, так что стать евреем можно только через еврейскую матку. А у меня не еврейская матка.

– Как и у меня, – сказала Дженис. – Только не моя.

Альфредо и Родольфо переглянулись и сделали вид, будто их тошнит.

Но Родольфо, помимо тошноты, продолжал мучиться вопросами.

– Не понимаю, как это так? – сказал он. – Если евреи не доверяют своим женщинам, почему тогда они только через женщин передают свое еврейство?

– Потому что тебе вообще не бывать евреем, если ты будешь передавать еврейство через отца, а отцом твоим окажется потный араб с золотыми зубами.

– А что, разве еврейки спят с арабами?

– Милый мой, а с кем еврейки не спят?

– Тише! – шикнула Дженис, мотая головой в ответ на вопросительный жест официанта. – Не забывайте, что мы в ливанскомресторане.

– Однако я хочу знать, – гнул свое Родольфо, – если окажется, что я наполовину еврей, стану ли я от этого умнее?

Дженис дернула сына за ухо:

– Чтобы быть умным, тебе не требуются егогены.

– Тогда, может быть, я стану богаче?