Текст книги "Вопрос Финклера"

Автор книги: Говард Джейкобсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Меня эти споры не трогают. Хотя, когда Сэм говорит о Палестине, мне кажется, что он этими речами за что-то мстит своим родителям. Это похоже на ругательства ребенка, который хочет показать, что он уже дорос до сквернословия. Я плохо разбираюсь в политике, но, по-моему, когда есть вещи, которых стоит стыдиться, то стыдиться их должен всякий приличный человек.

– Вот именно – всякий. А эти СТЫДящиеся евреи корчат из себя черт знает что, воображая, будто весь мир следит за конвульсиями их совести. Вот почему мне за них стыдно…

– Как жидовке.

– Я предупреждала тебя насчет этого слова.

– Я помню, – сказал Треслав, – но мне нравится, как оно звучит.

– Зато другим не нравится.

– Моя жидовка, – сказал он. – Моя милая нестыдливая жидовка.

Он обнял ее и заметил, что она как будто уменьшилась по сравнению с той Тайлер, которую он впервые попытался обнять около года назад. Ее тело стало менее упругим, а ее одежда – менее разящей. В буквальном смысле разящей – в прошлый раз он до крови порезался острыми складками ткани. В ней еще чувствовался гнев, но она уже не вырывалась из его объятий, и это также свидетельствовало о происшедшей перемене. Чем меньше ее оставалось в целом, тем большая доля ее доставалась ему.

– Я правда люблю тебя, – сказал он.

– А я правда тебе благодарна за доброе отношение.

На какой-то миг Треславу почудилось, что они здесь, в этой темной комнате, напрочь отрезаны от всего остального мира. Он не хотел, чтобы она уходила к себе домой, обратно в постель Сэма, обратно к Сэмову члену. «Интересно, Сэм нынче стыдится своего члена, поскольку это еврейский член?» – подумал он.

Когда-то в школьной душевой Сэм гордо демонстрировал Треславу свой член с обрезанной крайней плотью.

– Женщинам это нравится, – говорил он.

– Враки!

– А вот и не враки!

– Откуда ты знаешь?

– Я об этом читал. С такой штукой ты можешь наяривать до бесконечности.

Через пару дней Треслав нашел нужную книжку.

– Зато ты получаешь меньше удовольствия, – сказал он другу по ее прочтении. – Ты лишился самой чувствительной части.

– Она чувствительна, но отвратительна. Ни одна женщина не захочет притронуться к твоему стручку. А на кой тебе тогда чувствительность? Будешь всю жизнь чувствительным сам по себе.

– Но ты не сможешь испытать то же, что и я.

– Ни фига ты вообще не испытаешь с таким необрезанным уродством.

– А вот увидим.

– Увидим.

А что теперь? Распространялся ли еврейский стыд Сэма на его член? Или член остался единственным исключением из «стыдобного правила»? Может ли СТЫДящийся еврей доставить женщине больше удовольствия, чем нестыдящийся нееврей?

Понятно, что размышлять на эти темы всерьез было глупо. С евреями не поймешь, когда они шутят, а когда нет; с Финклером и того сложнее, так как он, вообще-то, не из шутливых. Треславу очень хотелось спросить об этом у Тайлер. Разрешить эту загадку раз и навсегда. Что больше нравится женщинам? Благо у нее имелась какая-никакая база для сравнения. Мог ли ее Шмуэль наяривать до бесконечности? Связано ли ее нежелание видеть член любовника-нееврея с наличием у него крайней плоти, притом что член мужа-еврея она созерцает с восторгом? Неужто необрезанный орган Треслава кажется ей настолько уродливым? Этим, кстати, могло объясняться и ее поведение в постели, когда она направляла в себя его член, повернувшись к нему спиной.

Он так и не спросил ее об этом. Не хватило духу. А скорее всего, ему не хотелось услышать ответ. Да и ситуация была не самой подходящей для таких расспросов, учитывая ее нездоровье.

Надо использовать шанс, когда ты его получаешь. Другой такой шанс ему уже не представился.

4

– Ну и где она? – спросил Либор, распахивая перед Треславом дверь своего подъезда.

В другое время он бы просто нажал в квартире кнопку электрического замка, но сейчас спустился на лифте и встретил Треслава внизу. Ему хотелось отдельно от прочих гостей познакомиться с таинственной грабительницей, способной по запаху определять национальность и религию своих жертв.

Треслав продемонстрировал ему пустые ладони, а затем ткнул пальцем себе в сердце и сказал:

– Здесь.

В свою очередь Либор указал на голову друга:

– А ты уверен, что не здесь?

– Я могу уйти.

– И снова нарваться на ограбление? Нет уж, заходи и познакомься с моими гостями. Кстати, у нас как раз Седер.

– А что это такое?

– Пасхальный обряд.

– Тогда я лучше зайду в другой раз.

– Не глупи, тебе это понравится. Все любят Седер. Будет даже пение.

– Нет, спасибо.

– Давай без разговоров. Это старинная, очень интересная церемония. Считается, что сам Господь на ней присутствует. Или, на худой конец, присылает одного из своих ангелов. Мы наливаем для него стакан вина.

– Поэтому ты так официально одет? Для попойки с ангелом?

Либор был в строгом сером костюме и сером галстуке. На этом сером фоне его лицо как будто растворялось и исчезало. Дабы подчеркнуть это ощущение, Треслав даже притворился, что заглядывает внутрь пиджака в поисках своего исчезнувшего друга.

Либор понимающе кивнул:

– Ты удивлен?

– Твоим нарядом? Да. И особенно тем, что брюки тебе ничуть не коротки.

– Я сам укорачиваюсь в правильной пропорции, только и всего. Спасибо, что отметил эту деталь, но я говорил о другом удивлении – тем, что мы отмечаем еврейскую Пасху в сентябре.

– А когда ее обычно отмечают?

Либор взглянул на него искоса, словно говоря: «И он еще метит в евреи!»

– В апреле или марте – примерно в одно время с христианской Пасхой. Это привязано к весеннему полнолунию.

– Тогда почему вы сейчас празднуете раньше обычного? Ради меня?

– Мы празднуем не раньше, а позже обычного. У меня есть дальняя родственница со стороны жены, ей без малого лет полтораста, я так думаю. В этом году она пропустила Седер из-за болезни и сомневается, что доживет до следующего. Вот мы и устроили последнее в ее жизни празднование.

Треслав прикоснулся к серому рукаву его пиджака. Мысль о чем-то последнем в жизни всегда находила у него сочувственный отклик.

– А это допускается?

– Раввинами, может, и не допускается. Но для меня это не имеет значения. Я считаю, что отмечать праздник можно в любое время, если чувствуешь в этом необходимость. Быть может, это и мой последний Седер.

Треслав предпочел не реагировать на эту ремарку.

– Я должен буду что-нибудь делать? – спросил он.

– Так, кое-что. Мы празднуем по ускоренной программе. Торопимся, пока теплится жизнь.

Таким образом, в то самое время, как древняя родственница клевала носом на своем последнем празднике, Треслав, тихо раскланявшись с другими гостями, стал участником первого Седера в своей жизни.

Он знал эту историю с детства – с тех пор, как в составе школьного хора исполнял ораторию Генделя «Израиль в Египте». Этот чересчур помпезный концерт был организован при активной поддержке отца Сэма Финклера, который подготовил сценические костюмы и вдобавок одарил каждого исполнителя упаковкой своих чудо-пилюль (и не важно, что костюмы представляли собой всего лишь примитивные балахоны, сшитые из простыней мамой Сэма, а от пилюль весь хор потом страдал поносом). Все, что Треслав когда-либо пел, прочно сохранялось в его памяти… Итак, новый фараон, не ценивший былые заслуги Иосифа, приказал своим надсмотрщикам взвалить на сынов Израиля непосильное бремя, и сыны Израиля начали под этим бременем тяжко стонать – ему особенно нравилось вместе с хором имитировать стоны сынов Израиля, – а потом Моисей с Аароном стали превращать воду в кровь, подкидывать лягушек в фараонову спальню, покрывать людей и скотов гнойными язвами, застилать все вокруг тьмой кромешной – «и руки могли ощутить эту тьму». В этом месте хористы закрывали глаза и вытягивали вперед руки, как бы пытаясь нащупать кромешную тьму. И Треслав по сей день мог ее нащупать, стоило только закрыть глаза. «Представляю, как рад был Египет избавиться от этих сынов Израиля, напустивших на страну такие ужасы», – думал он. Потом евреи всей толпой бежали из Египта, тут вроде бы и конец истории.

Однако была и вторая часть, в которой сыны Израиля все больше роптали да осыпали своего Бога упреками за то, что Он с ними сделал или, наоборот, не сделал.

– Выходит, ваш Бог покинул вас потому, что вы достали Его своим нытьем? – помнится, спросил он Финклера по окончании концерта.

– Наш Бог вовсе нас не покинул! – возмутился Финклер. – И нечего тут богохульствовать.

Эх, славные были деньки!

Наблюдая за тем, как гости вокруг него справа налево читают свои тексты, он вспомнил школьную похвальбу Финклера.

– Мы можем читать книгу с обоих концов, – сказал он Треславу.

Треслав тут же попытался вообразить, какие тайные магические силы нужно привлечь для обретения столь удивительных способностей. Причем речь шла о столь древних письменах, что их когда-то вырезали острым камнем на поверхности скалы, поскольку бумаги в ту пору еще не было. Неудивительно, что Финклер не видел снов – в его голове просто не хватало места для подобных пустяков.

Либор поместил Треслава ближе к середине длинного стола, за которым расположилось человек двадцать, и все они уткнулись в книги, читая справа налево. Он сидел между двумя женщинами, старой и молодой, то есть молодой по меркам этого собрания. Несмотря на глубокие морщины старой и на чрезмерную пухлость молодой, Треслав углядел сходство в их лицах и решил, что они близкие родственницы. И склонялись они над столом в похожей манере – как птицы над кормушкой. Он решил, что это бабушка и внучка – или, может, обе с приставкой «пра», – но счел невежливым разглядывать их слишком пристально, пока они читали историю Исхода. Но одна деталь приковала к себе его взор. Это была книга, которую читала старуха. С удивлением он узнал в ней детскую книгу-раскладушку с разными хитроумными вставками. Вот старуха добралась до страданий сынов Израиля в египетском плену; вращающееся колесико на странице показывало смену дня и ночи и нескончаемый тяжкий труд евреев под палящим солнцем и серповидной луной. А на соседней странице уже маячили лягушки, гнойные язвы и пятно кромешной тьмы, которое вполне можно было почувствовать на ощупь.

Когда дело дошло до пересечения Красного моря, старуха потянула за петельку и – шутки в сторону! – воды расступились, давая проход сынам Израиля. После этого она еще несколько раз дергала за петельку, снова и снова топя в морских волнах фараоновы полчища.

«Кажется, это называют несоразмерной ответной реакцией», – подумал Треслав, вспоминая слова Финклера о том, что евреи вечно норовят взять два ока за одно. Но когда он какое-то время спустя опять взглянул на книгу, старуха с неменьшей увлеченностью дергала за другую петельку, заставляя мальчика в ермолке снова и снова залезать под стол, чтобы появиться обратно с кусочком мацы в руке. Так что, видимо, и предыдущий случай с морскими волнами был всего лишь игрой, а не проявлением мстительности.

Глядя по сторонам, Треслав дивился тому, как сильно отличается это застолье от тех, которые проходили здесь при жизни Малки, да и позднее, когда он навещал Либора вместе с Сэмом. Так много финклеров вокруг – но без Сэма Финклера, – так много неизвестных ему блюд, и так много пожилых людей, чья молитвенная сосредоточенность очень напоминала полудрему или бессвязный старческий бред.

Но вот настал момент, когда к нему обратились как к самому молодому из присутствующих мужчин: не зачитает ли он вслух четыре вопроса.

– Я? – Треслав был потрясен. – Я бы с радостью, тем более что у меня накопилось гораздо больше четырех вопросов, но я не умею читать на иврите.

– Все неправильно, – сказала старуха, не отрывая взгляда от своей книжки. – Четыре вопроса надо было задавать раньше. В этой семье вечно все наперекосяк. И вообще, кто он такой? Это Бернис опять кого-то притащила?

– Матушка, Бернис умерла тридцать лет назад, – раздался голос с другой стороны стола.

– Тогда ему нечего здесь делать, – отрезала старуха.

Треслав сидел как на иголках.

Внучка – или, может, правнучка – легонько тронула его за руку и прошептала:

– Не обращайте внимания. Она всегда такая во время Седера. Она любит этот праздник, но при этом уж очень раздражается. Наверное, чувствует вину из-за казней египетских – ей кажется, что Моисей и прочие слегка перестарались. Вам нет нужды читать на иврите. Можете прочесть четыре вопроса на английском.

– Но я не умею читать справа налево, – так же шепотом ответил Треслав.

– А в английском варианте этого и не требуется.

Она открыла пасхальную Агаду [78]78
  Сборник молитв, толкований Библии и несен, связанных с темой Исхода евреев из Египта.


[Закрыть]на нужной странице и ткнула в нее пальцем. Треслав через стол посмотрел на Либора, который кивнул ему и сказал:

– Прочти вопросы.

Эти слова он сопроводил выразительной мимикой, по всей видимости означавшей: «Ты же теперь еврей, мой мальчик, ну так и задай нам эти вопросы».

И Треслав, в сильном смущении, с громко бьющимся сердцем, начал читать по книге:

«Чем эта ночь отличается от других ночей?»

«Почему в эту ночь мы должны есть горькую зелень?»

«Почему в эту ночь мы обмакиваем еду дважды?»

«Почему во все другие ночи мы можем есть и сидя прямо, и облокотившись, а в эту ночь мы все едим облокотившись?»

Ответы он почти не слышал, сосредоточившись на задавании вопросов. И откуда ему знать, как положено задавать еврейские вопросы в комнате, полной незнакомых евреев? Может, это риторические вопросы? Или это вообще шутка? Может, их надо задавать в стиле Джека Бенни и Шелли Бермана, [79]79
  Бенни Джек(Бенджамин Кубельски, 1894–1974) и Берман Шелдон(Шелли, р. 1925) – популярные американские комики и актеры.


[Закрыть]смешно коверкая слова? Или добавить пафоса, чтобы подчеркнуть горечь еврейских страданий? Евреи любят все преувеличивать. А что, если подпустить драматичности на манер Дональда Уолфита [80]80
  Уолфит Дональд(1902–1968) – британский актер, сыгравший много ролей в шекспировских пьесах.


[Закрыть]в роли тени отца Гамлета?

– Ты не так читаешь! – крикнула старуха еще до того, как он завершил первый вопрос.

Несколько человек попросили: «Тише, матушка». Кроме нее, никто не возмущался чтением Треслава. Правда, никто им и не восхищался.

Если ответы на вопросы имели какое-то значение, то оно заключалось в бесконечном повторе все той же истории. «Всякий, умножающий рассказ об Исходе, достоин похвалы», – прочел он далее в книге. Насколько он мог судить, это было совершенно не в духе Сэма Финклера. «Ну пошло-поехало, опять этот холокост…» – говорил он в подобных случаях. Интересно, а о еврейской Пасхе он отзывался так же? «Ну пошло-поехало, опять этот Исход…»

А вот Треславу, с его склонностью к навязчивым идеям, бесконечные повторы были по душе. Вот и еще одно косвенное подтверждение, если только в этих подтверждениях есть надобность…

Праздничная церемония – или как еще это назвать? – шла своим чередом, ни шатко ни валко. Периодически возникали споры по поводу места, с которого следует продолжать чтение; кто-то из гостей, как показалось Треславу, тихонько беседовал на посторонние темы; кто-то мирно дремал; кто-то удалился в один из множества туалетов в квартире Либора и не возвращался оттуда до тех пор, пока евреи не удалились на безопасную дистанцию от Египта; кто-то просто глядел в пространство, и невозможно было угадать, вспоминает ли он удачный исход своих предков из страны фараонов пять тысяч лет назад или же прикидывает шансы на удачный исход каких-нибудь завтрашних дел.

– Здесь слишком мало детей, – сказал сидевший напротив Треслава старик с дряблой морщинистой кожей и копной черных волос, из-под которой он сверкал глазами на собравшихся так, словно каждый из них в свое время причинил ему какой-нибудь вред.

Треслав огляделся и осторожно заметил:

– А здесь вообще нет детей.

Старик устремил на него гневный взгляд:

– Именно это я и сказал. Почему ты меня не слушаешь? Я сказал, что здесь нет детей.

Наконец приступили к пасхальной трапезе. Треслав ел все, что ему давали, заранее не рассчитывая получить удовольствие. Горькая зелень между двумя пресными лепешками, «чтобы напомнить о горьких временах, которые мы пережили», – сказал мужчина, поменявшийся местами с женщиной, которая помогала ему отвечать на четыре вопроса.

– И наши горькие времена еще не закончились, – добавил кто-то.

С другого конца стола возразили:

– Ничего подобного, это символизирует цемент и блоки пирамид, которые мы возводили голыми руками.

За этим последовали вареные яйца в соленой воде («это символ пролитых нами слез»), потом куриный бульон с клецками, потом курица с картофелем, который, насколько понял Треслав, не символизировал ничего. Ему это понравилось. Еда, ничего не символизирующая, переваривается не в пример лучше.

Либор подошел его проведать.

– Курица понравилась? – спросил он.

– Мне все понравилось, Либор. Ты сам готовил?

– Нет, этим занимались наши женщины. Курица символизирует удовольствие, получаемое еврейским мужчиной оттого, что у него есть женщины, которые ее готовят.

Но если Треслав думал, что трапеза завершает церемонию, он ошибался. Как только блюда опустели, все началось по новой: прославление Господа за Его любовь и милосердие, песни, которые подхватывали все, загадки, которые никто и не думал отгадывать, изречения еврейских мудрецов. Треслав сидел и изумлялся. «Как сказал рабби Иегошуа… А Гиллель поступил так… О рабби Элиэзере рассказывают, что…» Это было не просто обсуждение чьих-то слов и деяний, это было обращение к исторической мудрости народа.

Егонарода…

Улучив подходящий момент, он представился женщине, которую ранее счел правнучкой сварливой старухи. Она только что вернулась на свое место за столом после разговора с кем-то в дальнем углу комнаты. При этом она имела вид усталого странника, возвратившегося домой после долгого и трудного путешествия.

– Джулиан, – представился он, растягивая первый слог своего имени.

– Хепзиба, – назвалась она и протянула ему пухлую руку со множеством серебряных перстней. – Хепзиба Вейзенбаум.

Произнесение собственного имени, похоже, еще больше ее утомило.

Треслав улыбнулся и повторил: «Хепзиба Вейзенбаум», постаравшись воспроизвести звук «п», как это делала она, – с добавлением немножко от «ф» и еще немножко от «х». Это ему не удалось. Какой-то специфический финклерский звук?

– Хефзиба, – попробовал он еще раз. – Хехзиба. Я не могу правильно произнести, но имя очень красивое.

Ее это позабавило.

– Спасибо хотя бы за старание, – сказала она.

Руки ее беспрестанно двигались, выполняя мелкие и ненужные, с точки зрения Треслава, действия.

Серебряные перстни сбивали его с толку – они казались купленными в лавке «Ангелов ада». [81]81
  Международный клуб байкеров, среди прочего располагающий сетью легальных торговых заведений. Многие байкеры носят массивные перстни на всех пальцах, используя их, подобно кастету, в драках с враждебными группировками.


[Закрыть]Зато он совершенно точно знал место, где была куплена ее одежда: Хэмпстедский торговый ряд, расположенный неподалеку от дома Треслава. Проходя мимо этих витрин, он порой задумывался, почему ни одна из женщин, которым он делал предложение, не походила на эти внушительные манекены в просторных ниспадающих одеяниях. Хэмпстедский торговый ряд специализировался на обслуживании клиенток, которым было что скрывать и от чего избавляться, а его тощим, костлявым возлюбленным избавляться было не от чего, кроме собственно Треслава. Он порой задумывался, как бы повернулась его жизнь, питай он склонность к более корпулентным особам. Может быть, одна из таких смогла бы с ним ужиться и он нашел бы в ней свое счастье?

Хепзиба Вейзенбаум носила головной платок, что напомнило ему о Ближнем Востоке. На Оскфорд-стрит есть арабский магазин, из дверей которого струится специфический восточный запах, смешиваясь с запахами лондонской улицы. Когда Треслав забредал в те края, он всякий раз приостанавливался, чтобы вдохнуть эту своеобразную смесь. Точно так же сейчас пахла Хепзиба Вейзенбаум – смесью из выхлопных газов, потных туристов и ароматов далекого Евфрата, на берегах которого начиналась история.

Она улыбнулась, разумеется не догадываясь, о чем он думает. И эта улыбка обволокла его, как теплые воды, принимающие в себя пловца. Он почувствовал себя плывущим отражением в ее глазах, черных с фиолетовым оттенком, и легонько погладил тыльную сторону ее ладони, не осознавая, зачем он это делает. В ответ она другой рукой погладила его кисть. Прикосновение серебряных перстней подействовало на него как легкий удар тока.

– Итак, – сказал он.

– Итак, – повторила она.

Голос у нее был мягкий, как растаявший шоколад. Может, и вся она состоит из мягкого шоколада, подумал Треслав. Ему никогда не нравились полные женщины, но ее полнота не вызывала у него неприятия; очень скоро он перестал замечать этот лишний жир – или этот жир перестал казаться ему лишним.

У нее было волевое лицо с широкими скулами – скорее монголоидными, чем семитскими – и широким насмешливым ртом. Нет, она не насмехалась над ним и не насмехалась над церемонией. Просто ее губам был свойствен этакий насмешливый изгиб.

Неужто он в нее влюбился? Сейчас ему казалось, что да, хотя еще минуту назад он не мог бы представить себе роман с женщиной, которая выглядела настолько здоровой.

– Стало быть, это для вас впервые, – сказала она.

Треслав был потрясен. Как она догадалась, что он впервые в жизни запал на вполне здоровую с виду женщину?

Она заметила его смущение.

– Я имела в виду, что это ваш первый Седер, – пояснила она.

Он улыбнулся с облегчением:

– Верно. Но надеюсь, что не последний.

– Тогда на следующий праздник я приглашу вас к себе, – сказала она, глядя ему в лицо.

– Буду рад, – сказал Треслав и понадеялся, что она угадала в нем новичка по незнанию им ритуалов, а не по его чужеродной внешности.

– Либор много раз о вас говорил, – сказала она. – О вас и о вашем друге.

– О Сэме.

– Да, Джулиан и Сэм. Мне кажется, что я хорошо знаю вас обоих. Я прихожусь Либору правнучатой племянницей со стороны Малки.

– Здесь все кому-нибудь прапрародичи? – спросил Треслав.

– Да, если не в более близком родстве.

Он кивнул на старуху, сидевшую с другой стороны от него:

– И это ваша?..

– И она моя родня, только не просите уточнить, кем я ей прихожусь. Все евреи в той или иной мере родственники, притом что мы выделяем не шесть, а только три степени родства.

– Одна большая счастливая семья?

– Насчет счастливой не уверена, но что одна семья – да. Порой это раздражает.

– Это бы не так вас раздражало, поживи вы в маленькой семье.

– Вы о себе?

– Да, вся моя семья была: мать да отец.

Он вдруг почувствовал себя несчастным сиротой, надеясь, что она не воспримет это как попытку выжать у нее слезу сочувствия.

– Иногда я мечтаю о том, чтобы вся моя семья ограничивалась только мамой и папой, – заявила Хепзиба, к его удивлению. – Мне их так не хватает.

– Их здесь нет?

– Они умерли, и я перешла на положение всеобщей дочери.

«И может быть, матери?» – подумал Треслав.

– А братья-сестры у вас есть?

– Не в самом прямом смысле. Зато я что-то вроде всеобщей сестры. У меня много теток, дядьев, кузин, кузенов и так даже… На одни только поздравительные открытки к дням рождений уходит месячная зарплата. При этом половину из них я не помню даже по именам.

– А свои дети у вас есть? – Треслав постарался, чтобы этот вопрос прозвучал естественно и вскользь, как упоминание о погоде.

Она улыбнулась:

– Пока нет. Я с этим не спешу.

И тут Треславу, в чьих видениях прежде не было места младенцам, представилось нечто новое – дети, которых они с ней заведут. Иаков, Эсфирь, Руфь, Мойша, Исаак, Рахиль, Авраам, Лия, Леопольд, Лазарь, Мириам… У него начал иссякать запас имен… Самуил – нет, только не Самуил, – Исав, Элиэзер, Вирсавия, Енох, Иезавель, Тавита, Тамара, Юдифь…

Джудит. Худит.

– А у вас? – спросила она.

– Братья-сестры? Нет.

– А дети?

– Двое. Сыновья. Уже взрослые. Но я мало участвовал в их воспитании. Если честно, я их едва знаю.

Он не хотел, чтобы Хепзиба (Хефзиба… Хехзиба) Вейзенбаум почувствовала угрозу соперничества со стороны его сыновей. «Но у меня еще много других детей впереди» – таков был подтекст.

– Значит, вы с их матерью разведены?

– У них разные матери, и я с ними не состоял в браке. Мы просто жили вместе – в разное время, естественно. И в обоих случаях это длилось недолго.

Он также не хотел, чтобы она воспринимала как потенциальных соперниц женщин, родивших от него сыновей. В то же время ему не хотелось выглядеть в ее глазах безответственным повесой. Посему он сделал движение плечами, долженствовавшее означать душевные муки, – легкое движение, чтобы с этим не переборщить.

– Если вы не настроены говорить на эту тему… – начала она.

– Нет-нет. Просто речь зашла о большой семье, а у меня семейные отношения как-то не сложились. – Он чуть было не добавил «пока», но вовремя остановился, подумав, что ей может не понравиться такой намек.

– Только не надо нас идеализировать, – предупредила она, взмахивая окольцованными руками.

«Нас». Он хотел бы слиться с этим словом.

– Почему?

– Потому что это всегда неправильно. И не стоит придавать слишком большое значение нашей семейственности.

«Нашей». Треслав старался выглядеть спокойным, хотя пол под ним, казалось, начал покачиваться.

– Хорошо, не буду, – сказал он. – Однако меня удивляет, что Либор, по вашим словам, часто обо мне упоминавший, не счел нужным нас познакомить. Вот уж не думал, что тут есть что скрывать.

Черт, неудачное выражение – как из рекламы одежды для толстух.

С его лица еще не сошла краска после четырех вопросов, иначе он покраснел бы заново. И не только из-за отсутствия такта, но и по причине своей несдержанности. «Где ты была до сих пор?» – означали его слова.

Она плотно сомкнула губы и пожала плечами – движение, которого, по мнению Треслава, ей следовало избегать, учитывая сопутствующее ему колыхание жировых складок под подбородком. Когда они поженятся, он найдет способ тактично сказать ей об этом.

Потом она рассмеялась, как будто ей понадобилась целая минута для того, чтобы понять намек.

– Да, тут и впрямь есть что скрывать, – сказала она, поправляя шаль, или накидку, или что там на ней было.

Треслав окончательно смутился:

– Извините.

– Вам не за что извиняться.

Он заглянул ей в глаза, пытаясь сформулировать вопрос, ответ на который стал бы для них сигналом к сближению.

– Хепзиба, – начал он, – Хефзиба… – Но, запнувшись на имени, потерял и вопрос.

Однако это побудило ее наклониться поближе к нему.

– Послушайте, – сказала она, – если вам так трудно произносить мое имя…

– Ничуть!

– Но если вы…

Он решил продемонстрировать твердость и повторил уже категорически:

– Поверьте, мне ничуть не трудно!

– Я только хотела сказать – на тот случай, есливам трудно, – друзья зовут меня Джуно.

Треслав едва не свалился со стула:

– Джуно? Джуно?!

Не понимая причину столь сильного изумления, она провела руками сверху вниз вдоль своего тела, подчеркивая пышность форм.

– Джуно – Юнона – это древняя богиня, – пояснила она, смеясь.

Он рассмеялся в ответ. Точнее, попытался рассмеяться. Вышло натужное гыканье – так мог бы гоготать какой-нибудь древний бог войны.

– На самом деле повод более прозаический, – поспешила добавить она. – Меня так прозвали после того, как я сыграла Юнону в школьной постановке «Юноны и павлина». [82]82
  Пьеса ирландского драматурга Шона О’Кейси (1880–1964).


[Закрыть]

– Джуно? На кой же тут Джуно?

Она смотрела на него озадаченно.

«Ага, не уловила, это уже лучше, – подумал Треслав. – Выходит, не все они подвинуты на словесных вывертах». Впрочем, ради нее он был готов освоить все приемы финклерских языковых сумасбродств. Он где-то читал, что для финклеров каждое слово имеет числовое значение. И даже имя Бога у них закодировано числом. Вне всякого сомнения, имя Джуно в числовой расшифровке (если бы он знал, как это делается) сигнализировало Треславу: «Твой час настал».

«Чем эта ночь отличается от других ночей?»

Вот он и получил ответ на этот вопрос.

Джуно. Боже правый, Джуно!