Текст книги "Вопрос Финклера"
Автор книги: Говард Джейкобсон
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
Здесь он имел в виду не просто победу в диспуте, но и обретение Царства Божия.
Это была излюбленная тема в его давних спорах с отцом: евреи, когда-то считавшие своим долгом напоить водой странника и пожелать ему доброго пути, для которых было непреложным правилом «относись к другим так, как ты хочешь, чтобы относились к тебе», ныне превратились в людей, не способных слышать никого, кроме самих себя. Ему претила отцовская клоунада перед посетителями, но у себя в аптеке отец, по крайней мере, был демократом и гуманистом; а когда он, надев черный сюртук и шляпу, рассуждал о политике по пути домой из синагоги, лицо его застывало безжизненной маской, как застывал и его разум.
– Они сражались с нами и проиграли, – говаривал отец. – Они могли сбросить нас в море, но они проиграли.
– Но это еще не значит, что нам не нужно подумать об участи побежденных, – возражал Финклер-младший. – У пророков не сказано, что мы должны проявлять сострадание только к достойным.
– Они получили то, что заслуживают. Мы дали им то, что они заслуживают, – твердил отец.
В конце концов Финклер выбросил свою ермолку и укоротил свое имя, вместо Сэмюэла-Самуила став просто Сэмом.
– Все те же старые песни… – прошептал он, обращаясь к Тамаре.
– Я же сразу сказала, что это истеричные типы, – так же шепотом ответила она.
Пальцы Финклера сжались еще сильнее, и он почувствовал, как кулаки втягиваются в рукава.
Вечер оживился лишь после того, как пошли вопросы из зала. В поддержку каждой из сторон выступали люди, громко кричавшие и приводившие частные случаи, которые они ошибочно принимали за универсальные доказательства. Одна нееврейка со скорбным лицом в исповедальной манере рассказала о том, как она была воспитана в почтении к «возвышенной еврейской этике, по выражению профессора Финклера» (который не был профессором и так не выражался, но поправлять ее не стал), но потом она посетила Святую землю и обнаружила там государство апартеида, управляемое расистами. По такому случаю у нее вопрос к господам на сцене, утверждавшим, что Израиль подвергается беспрецедентной травле: какая еще страна, кроме Израиля, определяет саму себя и предоставляет свое гражданство по сугубо расовому принципу? И не потому ли вас подвергают беспрецедентной травле, что вы являетесь беспрецедентными расистами?
– Она может послужить нам примером, – сказала ему Тамара Краус своим шелестяще-шуршащим шепотом.
Это было все равно что слышать, как у тебя за спиной стягивает шелковое белье женщина, которую ты совсем не хочешь любить.
– Это почему? – спросил он.
– Она говорит с болью в душе.
Может статься, именно это замечание побудило Финклера опередить оппонентов, к которым был обращен вопрос. А может, он решил ответить за них, не желая еще раз выслушивать все те же затертые аргументы. Он и сам не знал, почему так поступил. Но все им сказанное было тоже сказано с болью в душе. Одно неясно: чья это была душа?
6
– Да как вы смеете?! – начал он.
Далее возникла пауза. Совсем не просто сделать так, чтобы твоя фраза повисла в тишине на заключительной стадии собрания, когда каждый хочет что-то сказать и далеко не каждый желает слушать других. Но Финклер, в прошлом оксфордский преподаватель, а ныне публичный философ, поднаторел в ораторских приемах. Как бывший муж Тайлер, а ныне вдовец, как бывший гордый – а ныне уже не гордый – родитель и как потенциальный убийца Тамары Краус, он умел придать особую значимость своим словам.
Вопрос был неожиданным в его устах, поскольку адресовался он женщине со скорбным лицом, некогда восхищавшейся еврейской этикой, а теперь выражавшей обеспокоенность от лица всего гуманного общества. Неожиданным был и его резкий тон. Даже внезапный пистолетный выстрел не произвел бы большего эффекта.
Он выдержал паузу, позволяя передним рядам донести его слова до отдаленных слушателей, – четверть секунды, полсекунды, полторы секунды, целая вечность, – а потом продолжил подчеркнуто спокойным тоном, с педагогической обстоятельностью, в данном случае не менее эффектной, чем была его начальная фраза.
– Да как вы смеете, не будучи еврейкой, – ваше былое почтение к еврейской этике ничуть не меняет дела и даже, напротив, его усугубляет, – как вы смеете навязывать евреям правила жизни на их земле, когда именно вы, европейцы-неевреи, поставили их в такие условия, при которых создание собственного еврейского государства стало для них жизненной необходимостью? Надо иметь особо извращенный склад ума, чтобы сначала посредством травли и прямого насилия изгнать этих людей из своей страны, а после считать себя вправе свысока указывать изгнанникам, как им следует обустраивать жизнь на новом месте. Я англичанин, и я люблю Англию, но разве это не расистская страна, если подойти к ней с той же меркой? Можете вы назвать мне страну, чья недавняя история не была бы омрачена расовыми предрассудками или вспышками национальной ненависти? Тогда что дает право потомственным расистам выискивать признаки расизма в других? Евреи будут готовы выслушивать поучения о гуманности только от таких стран, в которых сами они смогут чувствовать себя спокойно и безопасно. А до тех пор еврейское государство предоставляет убежище евреям со всего мира – да, евреям прежде всего, – и хотя его не назовешь таким уж справедливым, но и расистским его назвать тоже нельзя, если судить беспристрастно. Да, я могу понять палестинских арабов, когда они кричат о еврейском расизме, хотя у них самих богатая история преследований иноверцев, но такого права нет у вас, мадам, если вы с душевной болью взялись представлять здесь нееврейский мир, чья ныне столь чувствительная совесть не мешала ему веками подвергать евреев жестоким гонениям…
Он умолк и огляделся. Взрыва рукоплесканий не последовало. А чего он ожидал? Некоторые аплодировали, но больше было таких, кто шикал и неодобрительно гудел. Не пользуйся он ранее обретенным авторитетом, наверняка раздались бы – он даже на это рассчитывал – крики: «Позор!» Демагогам приятны крики: «Позор!» – это тоже своего рода признание. Но в целом зал реагировал вяло – то были люди, запертые в клетке собственных убеждений, как попавшие в ловушку крысы.
Те, кто изначально разделял его мнение, продолжали его разделять. Те, кто его не разделял, остались при своем. Последних было явное большинство.
«К черту!» – подумал он. На данный момент в этих словах заключалась вся его философия. К черту!
Он повернулся к Тамаре Краус:
– А вы как думаете?
На лице ее блуждала странная улыбка, как будто она давно предвидела – а то и срежиссировала – это его выступление.
– Весьма истеричная речь, – сказала она.
– Тогда, может, упадете в мои объятия и прокричите это пронзительным голосом? – предложил он со всей возможной сердечностью.
Глава 10
1
Постепенно Треслав пришел к выводу, что у него вполне могут найтись основания подозревать Финклера в каких-то шашнях с Хепзибой. Формулировка получилась очень размытой, но таковыми были и подозрения Треслава.
На самом деле никаких свидетельств против Финклера у него не было, но это не мешало Треславу его подозревать. Ни действия, ни слова Финклера или Хепзибы не намекали на какую-то особую связь между ними, однако у Треслава сложилось ощущение такой связи, а для ревности ощущение – это уже повод.
Конечно, его подозрения могли быть всего-навсего побочным эффектом любви. Когда ты очень сильно любишь женщину, тебе кажется, что все прочие мужчины не могут в нее не влюбиться. Но сейчас он подозревал не всех прочих мужчин, а одного только Финклера.
В последнее время Финклер заметно изменился. Он был уже не так самоуверен. Он больше не задирал нос. Когда он повторно пришел к ним на ужин вместе с Либором, он держался скромнее обычного и не ввязывался в споры насчет «Изр-р-раи». Хепзиба сразу это отметила, а еще ранее через музейных коллег ей стало известно, что Финклер рассорился со СТЫДящимися соратниками по поводу академического бойкота. Насколько серьезным был этот разрыв, она не знала.
– Похоже, он не смог отказаться от заранее оплаченного лекционного тура в Иерусалим, Тель-Авив и Эйлат, – предположил Треслав.
– Джулиан! – упрекнула его Хепзиба.
(Ага!)
– Что – Джулиан?
– Ты это знаешь доподлинно?
Треслав признался, что доподлинно он этого не знает. Однако он хорошо знает своего друга.
– Иногда я в этом сомневаюсь, – сказала Хепзиба.
(Ага!!)
В отношениях с Треславом он тоже утратил былую задиристость, возможно отдавая должное переменам, происшедшим со старым другом под влиянием Хепзибы. А может, он просто сменил тактику, рассчитывая заполучить то, что теперь имел Треслав?
Правда, Хепзиба вроде бы не принадлежала к его, Финклера, типу женщин, особенно если брать для сравнения Тайлер. Треслав знал, что у Финклера были любовницы, в том числе еврейки. Об этом ему рассказывала Тайлер. Однако он не знал, как они выглядят, и наверняка испытал бы шок при виде одного лишь монументального бюста Ронит Кравиц. В его представлении любовницы Финклера были еврейскими вариантами Тайлер (которую он тоже долгое время считал еврейкой): изящные, энергичные и резкие на поворотах, предпочитающие брючные костюмы накидкам и шалям. Женщины на каблуках-шпильках, разрезающие воздух отутюженными складками, а не медленно плывущие под парусами широких бесформенных покровов. Словом, ничего даже отдаленно напоминающего Хепзибу. Отсюда вытекало два предположения: либо Финклер нацелился на Хепзибу только затем, чтобы насолить Треславу, либо он открыл для себя доселе малознакомый ему женский тип и воспламенился не на шутку, как это произошло в случае с Треславом. Вопрос первостепенной важности был в том, что чувствовала сама Хепзиба. Не воспламенилась ли она заодно с Финклером?
Впервые он поднял этот вопрос, когда они завтракали в постели. В предыдущие пару дней Хепзиба была необычно молчаливой (Треслав не знал, что она скрывала от него информацию о новом осквернении музея).
– Не пригласить ли нам Сэма на ужин в один из ближайших вечеров? – спросил он. – Вместе с Либором. Мне кажется, он очень одинок.
– Либор? Ну конечно он одинок.
– Я о Сэме.
Хепзиба отхлебнула из чашки и сказала:
– Как хочешь.
– Нет, пусть будет, как тыхочешь.
– Хорошо, мне нравится эта идея.
– Какая конкретно: идея ужина или идея приглашения Сэма?
– Поясни.
– Тебе нравится идея устроить званый ужин не важно с кем или тебе нравится, что именно Сэм придет к нам на ужин?
Она поставила чашку с чаем на тумбочку и перекатилась на его половину постели, вздымая мощную матрасную волну. Когда он был рядом с ней, все обретало вселенскую значимость: она определяла вращение земли, океанские приливы, движение облаков. Заниматься с ней любовью было все равно что выживать в грозовую бурю. В иные ночи он чувствовал себя готовым к тому, чтобы сгинуть в этой буре навеки. Каждое утро тоже было многообещающим. Что-то нынче будет сказано. Что-то нынче произойдет. Каждый день рядом с ней был событием.
Это так не походило на сожительство с матерями его сыновей, чьи беременности он даже не заметил. Впрочем, они покинули Треслава еще до того, как сами это заметили.
Но в таком случае он должен был хотя бы заметить, что они его покинули.
– К чему ты клонишь? – спросила она, переместившись на ту малую часть постели, которая принадлежала Треславу.
– Я ни к чему не клоню. Просто спросил, как тебе нравится идея званого ужина.
– С Сэмом?
– А, так тебе больше нравится идея насчет Сэма?
– Джулиан, ты о чем?
– Я подумал: может, у тебя с ним роман?
– С Сэмом?
– Или пока только желание завести с ним роман.
– С Сэмом?
– Не зря же ты без конца повторяешь его имя.
– Джулиан, почему я должна заводить роман или иметь желание завести его с кем-то еще, если у меня роман с тобой?
– Ну, одно другому не мешает.
– У тебя одно никогда не мешало другому?
– Мешало. Но я не такой, как все.
– Это так, – сказала она. – И я тоже не такая, как все, можешь мне поверить.
– Я верю.
Она повернула его лицо к себе:
– Я никогда не считала Сэма Финклера интересным или симпатичным. Я всю жизнь избегала еврейских мужчин его типа.
– И что это за тип?
– Высокомерный, бессердечный, самовлюбленный, амбициозный и уверенный в своей неотразимости.
– Однако это очень напоминает описания тех двоих, за которых ты выходила замуж.
– Так и есть. А между замужествами я избегала мужчин их типа. И своих мужей я начинала избегать, едва вступив с ними в брак.
– Человек обычно избегает того, чего он боится. Ты боишься Сэма?
Она громко засмеялась. Не слишком ли громко?
– Что ж, ему наверняка понравится мысль, что я его боюсь, но это не так. Странный вопрос. Быть может, это ты боишься Сэма?
– Я? Почему я должен его бояться?
– По той же причине, что и я.
– Ты же сказала, что не боишься.
– А ты не очень-то мне поверил. У тебя с ним в школе не было связи?
– В смысле, секса? У меня с Сэмом?! Ты рехнулась?
– Не пугайся ты так. Между мальчишками такое бывает, разве нет?
– Лично я не знал ни одного такого мальчишки.
– И может быть, зря. Некоторые вещи лучше пройти и отбросить уже на ранней стадии. У обоих моих мужей это было в школе.
– Они трахались друг с другом?
– Да нет же, глупый. Они не были знакомы в школьные годы. У них это было с другими мальчишками.
– И оба твоих брака оказались несчастливыми.
– Но не по этой причине. Просто я все время ждала тебя.
– То есть нееврея?
Она обхватила его тяжелой рукой и притянула к своей груди:
– Как нееврей, должна признаться, ты меня несколько разочаровал. Большинство знакомых мне неевреев не штудируют Маймонида и не заучивают ласкательные словечки на идише.
Он отдался на волю штормящего матрасного моря. Когда она обнимала его таким образом, он не видел ничего, но цвет его слепоты был цветом вздымающихся волн.
– Моя нешомелех, —пробормотал он, прижатый лицом к ее плоти.
Однако он еще не был готов закрыть эту тему и потому на следующий день, поедая омлет, приготовленный с помощью пяти кастрюль и сковородок, спросил:
– А правда, что между вами существует особая связь?
– Между кем?
– Между евреями.
– Это смотря какие евреи.
– Я хочу сказать: типа как у голубых. Вы можете сразу отличить еврея от нееврея?
– Не всегда. Я, например, редко ошибусь, приняв гоя за еврея, но вполне могу не распознать еврея при первом общении.
– А как ты это определяешь?
– Трудно сказать. Нет какого-то четкого критерия, тут всего понемногу: черты лица, мимика, жестикуляция, манера речи.
– То есть это расовые признаки?
– Я бы не назвала их расовыми.
– Религиозные?
– Нет, уж точно не религиозные.
– Тогда что?
Она не могла объяснить.
– Но связь все-таки существует?
– Я же сказала, не всегда.
– А с Сэмом?
– Что такое – с Сэмом?
– С ним у тебя существует связь?
Она устало вздохнула.
Она вздыхала и позднее, когда Треслав снова задавал этот вопрос – во второй и в третий раз. Правда, в третий раз причиной вздоха были не только его беспочвенные подозрения. Дело в том, что как раз накануне Сэм неожиданно явился к ней в музей. Прежде он ничего подобного не делал, и она не знала, чем объяснить этот визит. Создавалось впечатление, что Финклер материализовался из разговоров Треслава, из его настойчивых напоминаний.
В первую минуту она буквально разинула рот от удивления, чем, должно быть, удивила и самого гостя.
– Какими судьбами? – спросила она, пожимая протянутую руку.
Правильный ответ был ей уже известен: появление Финклера было предопределено страхами ее возлюбленного.
– Я проезжал мимо и вдруг подумал: почему бы не заглянуть в музей? – сказал он. – Посмотреть, как идут дела. Джулиан здесь?
– Нет, он в последнее время не приходит. Ему здесь нечем заняться, пока мы в таком разобранном виде.
Финклер оглядел застекленные стенды, стенную роспись, ряды дисплеев с наушниками. На дальней стене он заметил увеличенный фотоснимок, кажется сэра Исайи Берлина вместе с Фрэнки Воаном. [115]115
Берлин Исайя(1909–1997) – британский философ и историк, один из основоположников либеральной политической философии. Воан Фрэнки(Фрэнк Абельсон, 1928–1999) – британский эстрадный певец.
[Закрыть]Хотя эти двое вряд ли могли попасть в один кадр.
– А по-моему, все выглядит вполне собранным, – сказал он.
– Одна видимость. Еще ничего не подключено.
– Значит, я сейчас не могу проследить свою генеалогию по базе данных?
– Я не знала, что вы этим интересуетесь.
Финклер пожал плечами в знак того, что и сам толком не знает пределов своим интересам.
– Могу я рассчитывать на небольшую экскурсию? – спросил он. – Или вы слишком заняты?
Она взглянула на часы:
– Разве что минут на десять. Но обещайте не воспринимать увиденное с таким сарказмом, как в прошлый раз, когда мы затронули эту тему. Еще раз напоминаю: это не музей холокоста.
Он улыбнулся, и Хепзиба отметила про себя, что он не так уж несимпатичен.
– А хоть бы и холокоста, – сказал он.
2
Когда Треслав сказал Хепзибе, что Финклер выглядит одиноким, он не стал уточнять, на чем основывалось это его впечатление. А основывалось оно, помимо собственного страха Треслава перед одиночеством, на эсэмэске от Альфредо следующего содержания: «видел твоего крейзанутого телеголовастика он шел снимать блядей удивлен что тебя с ним не было».
Треслав ответил: «откуда ты знаешь что он шел снимать блядей?»
Альфредо потребовалось два дня, чтобы снизойти до пояснения: «у него язык свисал до пупа».
Треслав набрал текст: «ты не мой сын», но не отправил это послание. Он не хотел давать Альфредо повод пройтись насчет его отцовской состоятельности.
Что касается Финклера – оставляя в стороне подозрения, – то Треславу было его очень жаль, если низменные инсинуации Альфредо имели под собой основания, и жаль вдвойне, если они не соответствовали истине. Так или иначе, Финклер выглядел несчастным человеком, оставшимся без домашнего тепла, к которому хочется возвращаться, и без жены, о которой нужно заботиться.
Это воистину тяжко – потерять женщину, которую ты любил.
3
– Я думаю, это всего лишь твои фантазии, – сказал Либор.
Треслав пригласил его полакомиться сэндвичами с солониной в заново открывшемся «Нош-баре» [116]116
Эта закусочная была одной из достопримечательностей лондонского района Сохо со времени ее открытия в 1944 г. В конце 1980-х гг. «Нош-бар» закрылся и возобновил работу только в 2009 г., но ненадолго – до сентября 2010 г.
[Закрыть]на Уиндмилл-стрит. Много лет назад Либор приводил сюда Треслава и Финклера в процессе приобщения юнцов к тайным прелестям лондонской жизни. В ту пору сэндвич с солониной в Сохо символизировал для Треслава проникновение в запретный мир космополитического обжорства и разврата. У него возникало такое чувство, будто они перенеслись в эпоху заката Римской империи, пусть даже сэндвичи с солониной и не входили в меню древнеримских чревоугодников. А сейчас Треслав задумывался уже о другом: что, если это закат его собственной жизни?
Для Либора такой вопрос был куда более уместен. Старик тщательно отделял куски засоленной говядины от ломтей ржаного хлеба, который плохо переваривался его желудком, а отделив, потом так и не попробовал мясо. Он не попросил горчицы. Он отказался от маринованных огурчиков.
Он теперь уже не ел, а только перекладывал пищу с места на место.
В былые годы он бы ежеминутно поглядывал в окно, на дефилирующих по улице живописных представителей богемы. Сейчас он смотрел на все как сквозь закрытые веки. «Похоже, я зря привел его сюда», – подумал Треслав.
Но эта встреча, если честно, задумывалась им не ради Либора и ностальгических воспоминаний. Она была в первую очередь нужна самому Треславу.
– С какой стати мне фантазировать? – спросил он. – Я счастлив. Я влюблен. И, как мне кажется, не безответно. Откуда в таком случае берутся эти страхи?
– Оттуда же, откуда всегда, – сказал Либор.
– Это слишком чешская мысль, чтобы я уловил ее с ходу. Ты можешь пояснить?
– Все наши страхи приходят оттуда, где таится ожидание конца времен.
– Это еще более по-чешски. Я вовсе не ожидаю конца времен.
Либор улыбнулся и накрыл его руку дрожащей старческой ладонью. Это движение, исключая старческую дрожь, напомнило ему аналогичный жест Хепзибы. Почему все норовят похлопать или погладить его по руке?
– Друг мой, все эти годы, сколько я тебя знаю, ты ожидаешь конца времен. Ты готовишься к нему всю жизнь. И Малки заметила это в тебе уже при первом знакомстве. Она сказала, что тебе не нужно даже слушать Шуберта, поскольку ты и без того вполне созрел.
– Созрел для чего?
– Для прыжка в пламя. Разве не это подразумевается переездом к моей племяннице и чтением Маймонида?
– Я как-то не ассоциирую Хепзибу с пламенем.
– Неужели? Тогда о чем ты так тревожишься? Я думаю, ты получаешь то, зачем ты туда явился, – полный еврейский гешефт. Если ты считаешь, что от этого недалеко до катастрофы, я не стану утверждать, что ты не прав.
Он хотел было сказать: «Все это чушь, Либор». Но если ты вытащил старика из дому и угостил сэндвичем с солониной, который он не в состоянии переварить, не след говорить ему, что он несет чушь.
– Я не согласен с таким взглядом на ситуацию, – сказал он по возможности обтекаемо.
Либор пожал плечами. Нет так нет. У него уже не было сил спорить. Но он видел, что Треслав ждет продолжения.
– Грехопадение, потоп, Содом и Гоморра, Страшный суд, Масада, [117]117
Древняя крепость на вершине скалы близ Мертвого моря. Во время Иудейской войны 66–73 гг. Масада была последним оплотом евреев, восставших против римских властей. Когда падение крепости стало неминуемым, ее защитники совершили коллективное самоубийство.
[Закрыть]Освенцим… взгляни на еврея – и увидишь Армагеддон, – сказал он. – Мы рассказываем занятные истории о Сотворении, но разрушать нам удается еще лучше, чем творить. Мы находимся в начале конца времен. И всех ожидает расплата за соучастие. Одни мечтают поскорее сбросить нас в пламя, другие готовы лететь туда вместе с нами. Либо так, либо этак. Ты, судя по всему, склоняешься ко второму варианту.
– Ты говоришь совсем как твоя правнучатая племянница.
– Ничего удивительного. Мы же одна семья как-никак.
– А тебе не кажется, что такой подход отдает национальным эгоцентризмом, как сказал бы Сэм? Выходит, либо так, либо этак, но все равно без евреев никак.
Либор отодвинул в сторону свою тарелку и сказал:
– Выходит, никак.
Треслав посмотрел в окно. На противоположной стороне узкой улицы страхолюдная толстуха в мини-юбочке пыталась завлечь проходящих мужчин в заведение столь сомнительное, что войти туда решился бы только законченный отморозок или псих. Толстуха заметила Треслава в окне напротив и поманила его рукой. «Тащи сюда и своего приятеля, – говорил этот жест. – И свой сэндвич с солониной тащи до кучи». Треслав поспешил отвернуться.
– Стало быть, ты считаешь, – подхватил он предыдущую мысль собеседника, – что я выдумываю связь между Хепзибой и Сэмом, чтобы ускорить собственный конец?
Либор поднял руки в знак отрицания:
– Я выразился иначе. Но люди, ожидающие самого худшего, во всем видят только самое худшее.
– Но я ничего не видел.
– В том-то и дело.
Треслав наклонился вперед, положив локти на стол:
– Раз уж вы с Хепзибой одна семья, скажи откровенно: по-твоему, она способна на такое?
– Сойтись с Сэмом?
– Или с кем-то еще.
– Если она член моей семьи, это не делает ее отличной от других женщин. Но я не согласен с утверждением, что непостоянство заложено в женской природе. Я сужу по своему опыту. Малки мне никогда не изменяла.
– Ты полностью в этом уверен?
– Конечно, я не могу быть полностью уверенным. Но если она не позволяла мне усомниться в ее супружеской верности, значит, она мне не изменяла. О верности не обязательно судить по делам; бывает достаточно желания заявить об этом, с одной стороны, и желания в это поверить – с другой.
– Такой подход, может, и применим в твоей Праге, но не за ее пределами.
– Однако мы с Малки жили не в Праге. Я хочу сказать, что какие-то отдельные ошибки не должны менять картину в целом. Главное – это взаимное стремление хранить верность.
– То есть главное, чтобы Хепзиба стремиласьбыть верной мне, пусть даже она при этом трахается с Сэмом?
– Надеюсь, она так не делает.
– Я тоже на это надеюсь.
– Правильнее будет сказать: я в этом очень сильно сомневаюсь. Вопрос в том, почему тысомневаешься в ее верности, не имея к тому никаких видимых поводов?
Треслав задумался над этим вопросом.
– Закажу-ка я еще сэндвич, – произнес он чуть погодя, словно сэндвич мог стимулировать его мыслительный процесс.
– Возьми мой, – предложил Либор.
Треслав покачал головой и подумал о Тайлер. «Возьми мою, – как будто намекнул ему Финклер, отправляясь налево. – Возьми мою, пока я занят с другой».
Он никогда не говорил Либору о своих свиданиях с Тайлер и совместных просмотрах телепремьер Финклера. Он не говорил об этом никому. Эта тайна принадлежала не ему одному, но и несчастной Тайлер. А также Финклеру, пусть он о ней и не ведал. Но сейчас Треслава так и подмывало рассказать об этом Либору. Сам по себе рассказ позволил бы ему кое-что прояснить, хотя что именно – он еще не знал. И он не мог узнать, пока не услышит собственный голос, излагающий эту историю. Либор уже очень стар, и он не болтлив. Тайна, которой суждено уйти в могилу вместе с Треславом, уйдет туда же и вместе с Либором, только гораздо раньше.
И под влиянием момента он выложил все начистоту.
Либор слушал его молча, а когда рассказ был окончен, он, к изумлению Треслава, заплакал. Не то чтобы залился слезами, нет – просто слезинка-другая блеснули в уголках стариковских глаз.
– Я очень сожалею, – сказал Треслав.
– Да уж, тут есть о чем сожалеть.
Треслав не знал, что сказать дальше. Он не ожидал такой реакции. Либор много чего видел и слышал, вращаясь в светских кругах и когда-то сам развлекал Треслава анекдотическими историями из серии «Сперва перепихнемся, а интервью потом». Мужчины и женщины в его голливудском мире делали это сплошь и рядом. «Не обязательно судить по делам», – говорил он Треславу буквально только что.
– Мне не следовало об этом рассказывать, – признал Треслав. – Похоже, я ошибся.
Либор пристально смотрел на свои руки.
– Да, твой рассказ был ошибкой, – произнес он, не поднимая глаз, как будто обращался совсем не к Треславу. – Возможно, даже большей ошибкой, чем твои действия. Я не хочу взваливать на себя тяжесть этого знания. Я предпочел бы помнить другую Тайлер. И другого тебя. О Сэме я не говорю, он сам способен о себе позаботиться. Лучше бы я не ведал о том, что ваша дружба омрачена изменой. Ты сделал этот мир еще печальнее, Джулиан, а он и без того очень печальное место, поверь мне. Это было жестоко с твоей стороны.
– Прости. Либор. Сам не знаю, что меня подтолкнуло.
– Нет уж, ты все прекрасно знаешь. Рассказывая такие вещи, мужчина всегда знает, зачем он это делает. Ты ведь втайне этим гордишься, верно?
– Горжусь? О господи, нет!
– Считаешь это своей победой?
– Да нет же, о господи!
– Как бы то ни было, ты доволен тем, что хоть здесь обставил Сэма. Разве не так?
Треслав решил подумать, прежде чем отвечать на сей раз. Нельзя же все время твердить «нет, о господи» с минимальными вариациями.
– Я не хотел его обставить,Либор. Тут нечто иное. Я хотел приобщитьсяк его миру. К их миру.
– От которого ты был отстранен, как тебе казалось?
– Да, – сказал Треслав, снова после паузы.
– Потому что они были такой блестящей парой?
– Да, пожалуй.
– Но ведь Сэм был твоим другом. Вы росли вместе. Вы регулярно с ним виделись. Он жил в том же мире, что и ты.
– Мы росли вместе, но его мир всегда отличался от моего. Такой вот парадокс.
– Потому что он умен? Потому что он известен? Потому что он еврей?
Прибыл сэндвич с солониной для Треслава, политый горчицей точно так же, как в старые времена. С парой тонко нарезанных огурчиков.
– Так сразу и не сообразишь, – сказал Треслав. – Впрочем, да – по все трем причинам.
– Значит, когда ты лежал в объятиях его жены, ты чувствовал себя таким же умным, таким же известным и таким же евреем, как он?
Треслав не стал говорить, что он никогда по-настоящему не лежал в объятиях Тайлер, как и она не лежала в его объятиях. Ему не хотелось углубляться в детали и сообщать Либору, что она занималась сексом, повернувшись к нему спиной.
– Что-то в этом роде, – сказал он.
– И какое из трех тебя особенно привлекало?
Треслав издал глубокий вздох, давая выход чувству вины и своим потаенным страхам:
– Так сразу и не скажешь.
– Тогда позволь мне сказать за тебя. Больше всего тебя привлекало еврейство.
Треслав прервал его, потянувшись через стол и схватив за руку.
– Прежде чем продолжить, – сказал он, – тебе следует знать, что Тайлер не была еврейкой. Раньше я считал ее еврейкой, но это оказалось не так.
– Ты был разочарован?
– Да, немного.
– И все равно я назову еврейство основным из трех. То же самое еврейство стало причиной твоих страхов насчет Хепзибы и Сэма.
– Что-то я не понял, – сказал Треслав.
Старик, похоже, снова говорил загадками.
– В чем ты подозреваешь Хепзибу и Сэма? В том, что первая изменяет тебе со вторым. Есть у тебя хоть какие-то доказательства? Никаких. Твои подозрения основываются только на том, что у этих двоих имеется нечто общее, чего нет у тебя. Они евреи, а ты нет, – стало быть, они трахаются за твоей спиной.
– Хватит, Либор!
– Как хочешь. Но лучшего объяснения своим страхам тебе не найти. Ты не первый гой, который обвиняет евреев в блудливости. Нас некогда изображали с рогами и хвостом, как козлов или чертей. Мы плодились, как вши и тараканы. Мы оскверняли христианских женщин. Нацисты недаром…
– Либор, остановись! Это глупо и оскорбительно.
Старик откинулся на спинку стула и почесал голову. Когда-то он имел жену, которая делала это за него и смеялась, надраивая лысый череп, как кухарка драит старый котел. Но это было давно.
Оскорбительно? Он пожал плечами.
– Мне ужасно стыдно за все сказанное сегодня, – признался Треслав.
– Ага, ты стыдишься? Вот еще кое-что общее у вас с Сэмом.
– Либор, пожалей меня.
– Не я это начал, Джулиан. Ты пригласил меня сюда, чтобы обсудить свои страхи относительно Сэма и Хепзибы. Я спросил: на чем основаны твои подозрения? Ты не смог сказать ничего определенного. Я твой друг, и потому я стараюсь помочь тебе определиться. Ты приписываешь этим двоим какую-то особую сексуальную энергетику, и это тебя пугает. Ты думаешь, что у них возникнет непреодолимая тяга друг другу потому, что они евреи, и что они не станут противиться этой тяге, поскольку им, беспринципным евреям, наплевать на гоя вроде тебя. Джулиан, ты антисемит.
– Я?!
– Не изображай изумление. Ты такой не один. Мы все антисемиты. И у нас нет другого выбора. Ни у тебя, ни у меня, ни у кого.
Он так и не съел ни кусочка сэндвича.
4
Они втроем отправились в театр – Хепзиба, Треслав и Финклер. У Треслава был день рождения, и Хепзиба предложила устроить выход в свет вместо домашних посиделок, каковыми и так оборачивался каждый их вечер. Они звали и Либора, но тому не понравилось название пьесы.
Оно не нравилось никому из них. Но, как сказал Финклер, если вы будете отказываться от похода в театр всякий раз, когда вам не нравится название пьесы, то этот поход может не состояться никогда. Кроме того, пьеса шла всего неделю, но уже наделала много шуму – этакий образчик агитпропа, по поводу которого читатели забрасывали газеты гневными или восторженными письмами.