Текст книги "Вопрос Финклера"

Автор книги: Говард Джейкобсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Треслав не уставал изумляться чудесам, которые творила его жена, официально ему женой не являвшаяся.

– Я знал это! – воскликнул Финклер, добравшись до чолента. – Хельцель! Я сразу учуял запах хельцеля!

Треслав тоже знал, что это такое, потому что ему рассказала Хепзиба. Хельцелем назывались фаршированные куриные шейки, без которых она не мыслила себе настоящий чолент. И Финклер, похоже, мыслил – то есть немыслил – аналогичным образом.

– Ага, вы приправили начинку душицей, – распробовал Финклер. – Блестящий ход! Моей маме ни разу не пришло в голову использовать душицу.

«Моей маме тем более», – подумал Треслав.

– Это сефардский рецепт? – спросил Финклер.

– Это мой собственный рецепт, – рассмеялась Хепзиба.

Финклер посмотрел на Треслава и сказал:

– Ты счастливый человек.

Счастливый мемзер.

Треслав утвердительно улыбнулся, смакуя хельцель. Фаршированные куриные шейки, бог ты мой! Вся история народа, заключенная в куриной шейке. А над ней громко причмокивает и облизывается Финклер, философ и СТЫДящийся еврей, с таким видом, словно всю жизнь не покидал какой-нибудь захолустный Каменец-Подольский.

После чолента пришла пора салфеток.

Хепзиба накрыла красивый стол – Треслав тоже поучаствовал, протирая бокалы и полируя столовое серебро, – но общую картину несколько портили примитивные металлические салфетницы, какие можно увидеть в любом придорожном кафе. Когда Треслав в первый раз накрывал стол на двоих с Хепзибой, он свернул салфетки – по одной каждому – изящными «корабликами», как его учила мама. Хепзиба похвалила его за старание, после чего развернула салфетку и разостлала ее у себя на коленях, а когда Треслав в следующий раз собрался делать «кораблики», он обнаружил на столе эти самые железные штуковины, набитые бумажными салфетками.

– Я не то чтобы поощряю обжорство, – пояснила Хепзиба, – но я не хочу, чтобы кто-нибудь за моим столом испытывал неловкость и умерял свой аппетит из-за нехватки салфеток.

Сама она во время обеда расходовала не менее дюжины салфеток, особенно много после чолента. Мама Треслава учила его по возможности не пачкать салфетку, чтобы ее потом снова можно было свернуть в «кораблик». Теперь же, следуя примеру Хепзибы, он использовал по свежей салфетке на каждый палец.

Теперь все было иначе. Прежде он ел только ртом, а теперь в процессе принятия пищи был задействован весь Треслав без остатка. Неудивительно, что ему требовалось так много салфеток.

– Что касается этого музея… – начал Финклер, когда с едой было покончено.

Хепзиба повернулась в его сторону:

– …Разве их у нас недостаточно?

– Вы говорите обо всех музеях в стране?

– Я говорю о еврейских музеях. Сейчас везде полно музеев холокоста. Нужен ли нам еще один где-нибудь в сельской глуши?

– Речь не идет о сельской глуши, и наш музей не связан с холокостом. Это будет Музей англо-еврейской культуры.

– А что, существует такая культура? – Финклер хохотнул. – Там будет про наше изгнание в тысяча двести девяностом?

– Разумеется, как и про наше возвращение в тысяча шестьсот пятьдесят пятом. [96]96
  В 1290 г. евреи были изгнаны из Англии указом короля Эдуарда I. Этот указ был отменен в 1655 г. Оливером Кромвелем, разрешившим евреям селиться на Британских островах.


[Закрыть]

Финклер пожал плечами с таким видом, будто все, что он мог бы сказать по этому поводу, и без того хорошо известно присутствующим.

– Старо как мир, – сказал он. – В итоге вы все равно вернетесь к холокосту, разве что подав его под вывеской «Британское отношение к…». И снова будут снимки газовых камер – куда вы от них денетесь? Все еврейские музеи приходят к этому тем или иным путем. Я вот что не могу понять: если уж мы никак не можем отвлечься от своих страданий, то почему хотя бы не менять акценты? Например, устроить Музей еврейских погромов в России или Музей вавилонского пленения. Или, если нужен местный колорит, Музей английских злодеяний против евреев?

– Наш музей не ориентируется на английские злодеяния, – сказала Хепзиба.

– Это радует.

– Там вообще не будет негатива, – вмешался Треслав. – И нашей программой не предусмотрено даже упоминание о холокосте.

Финклер уставился на него в изумлении. «Нашей?А ты тут с какого боку?» – говорил его взгляд.

Либор пошевелился на стуле и неожиданно замогильным, почти пророческим голосом изрек:

– Внука моей давней знакомой недавно ослепили.

Финклер не нашелся, как на это отреагировать. Ему хотелось спросить: «Ну и что? Какое это имеет отношение к нашей беседе?»

– Ох, Либор, и кто он? – спросила Хепзиба.

– Ты не знакома с внуком, как и с его бабушкой.

– Как это случилось?

И Либор рассказал им эту историю, не упомянув лишь о том, что когда-то, в середине прошлого века, он и Эмми были любовниками.

– И ты считаешь это аргументом за создание музеев холокоста в каждом церковном приходе? – спросил Финклер.

– Я так понял, что церковные приходы – это саркастический намек на христианскую нелюбовь к евреям, – сказал Треслав.

– Какого черта, Джулиан! Нет здесь саркастического намека, как ты это называешь. Я вижу, что Либор огорчен, и я уважаю его чувства. Но преступление одного безумца – это еще не повод для того, чтобы биться в истерике и кричать о возвращении нацизма.

– Конечно нет, – сказал Либор. – Да я и не имел это в виду.

Хепзиба поднялась из-за стола, подошла к Либору и, встав за его спиной, погладила его по щекам, как малого ребенка. Массивные перстни на ее пальцах, казалось, превосходили размерами его уши. Либор откинулся на спинку стула, и Хепзиба поцеловала его лысый череп. Треслав испугался, что старик сейчас заплачет. Хотя, скорее, он сам боялся расплакаться.

– Я в порядке, – сказал Либор. – Собственное бессилие огорчает меня сильнее, чем случившееся с внуком моей знакомой, о существовании которого я узнал всего пару месяцев назад.

– Тут уже ничем не поможешь, – сказала Хепзиба.

– Знаю. Плохо не только то, что я ничего не могу сделать, но и то, что я ничего не чувствую.

– Может, мы сейчас ничего не чувствуем как раз потому, что слишком часто и слишком открыто выражаем свои чувства по таким поводам, – сказал Финклер.

– Слишком часто кричим: «Таки волк!» – Хепзиба усмехнулась. – Вы об этом?

«Как я люблю ее!» – подумал Треслав.

– Именно об этом, – сказал Финклер. – И разве я не прав?

– Я не считаю такие выражения чувств излишними.

– И вы не считаете, что обилие ложных тревог приводит к тому, что их просто перестают замечать?

– А вы точно знаете, когда тревога бывает ложной? – в свою очередь спросила Хепзиба.

Треслав видел, что Финклеру очень хочется сказать: «Да, например когда ее поднимает наш дорогой Джулиан». Но вместо этого Финклер сказал:

– Мне кажется, мы сами нагнетаем паническую атмосферу тем, что, во-первых, всегда изображаем себя жертвами событий и, во-вторых, не желаем разобраться, почему некоторые люди считают свою ненависть к нам обоснованной.

– И потому ослепляют наших детей, – добавила Хепзиба.

Ее руки все еще были на щеках Либора, который прижал их сверху своими ладонями, как будто стараясь плотнее заткнуть уши.

– Как тот режиссер, – сказал Либор и повторил его фразу: – «Я прекрасно понимаю людей, которые ненавидят евреев».

– Так оно все и начинается, – сказала Хепзиба.

Финклер покачал головой, как бы сожалея об их безнадежности.

– Теперь я вижу, что ваш Музей англо-еврейской культуры просто обречен стать еще одним музеем холокоста, – сказал он.

« Ютц, – думал о нем Треслав, – гройссер путц, штик дрек!» [97]97
  «Yutz, groisser putz, shtick drek!» (идиш)– «Недоумок, толстый хер, кусок дерьма!»


[Закрыть]

Финклер и Либор попивали виски в гостиной, пока Треслав помогал Хепзибе мыть посуду. Обычно она не прибиралась сразу после застолья, откладывая это на другой день, так что поутру грязная посуда горой громоздилась в кухонной раковине и было трудно даже подсунуть чайник под струю воды. А что не влезало в раковину, громоздилось на кухонном столе. Кастрюль, тарелок, чашек и мисок было столько, словно у них побывала сотня гостей. Хепзиба предпочитала накапливать эти горы и уже потом разом расплачиваться за все предыдущие удовольствия. Треславу виделось в этом проявление фатализма, восходящего ко време нам погромов: если казаки могут налететь в любой момент и ты не знаешь, что будет с тобой завтра, зачем сегодня беспокоиться о грязной посуде?

Но на сей раз она взяла Треслава за локоть и увлекла его на кухню. Ни Финклер, ни Либор не вызвались им помочь. Так их четверка, не сговариваясь, разбилась на пары, чтобы спокойно обменяться мнениями.

– Наш друг, похоже, очень счастлив, – сказал Либор.

– Это верно, – согласился Финклер. – Он прямо сияет.

– И моя племянница тоже. Думаю, она ему подходит. Мне кажется, ему не хватало материнской заботы.

– Именно так, – сказал Финклер. – Этого ему всегда не хватало.

Глава 8

1

Финклер рассчитывал перед отходом ко сну сыграть партию-другую в покер, но по прибытии домой обнаружил на автоответчике сообщение от Блейз – так звали его дочь. Иммануэль, его младший сын, оказался замешан в антисемитском инциденте. Он в порядке, беспокоиться абсолютно не о чем. Просто Блейз хотела, чтобы отец узнал эту новость от нее раньше, чем из других источников, которые могут представить все в худшем свете.

В записи было много помех, и Финклер не разобрал отдельные слова. Нажимая кнопку для повторного прослушивания, он подумал, что этот звонок может оказаться розыгрышем. Когда он уходил из гостей, Джулиан, Либор и Хепзиба еще болтали за бокалами и в том настроении вполне могли сподобиться на шутку, дабы преподать ему урок: «Каково, когда это случается в твоейсемье, мистер СТЫДящийся еврейский философ?» Однако голос в сообщении, несомненно, принадлежал Блейз. И хотя она сказала, что ему абсолютно не о чем беспокоиться, повод для беспокойства наверняка был – иначе зачем бы она спешила его предупредить?

Он позвонил ей, но Блейз не брала трубку. Для нее это было в порядке вещей. Телефон Иммануэля все время был занят. Может, у него отобрали мобильник? Он позвонил своему старшему сыну, Джерому, который учился в другом, более либеральном университете и всегда насмехался над «озабоченными ерундой» Иммануэлем и Блейз. Вот и сейчас он лишь хмыкнул:

– Что там: толпы антисемитов осаждают Баллиол? [98]98
  Один из старейших колледжей Оксфорда.


[Закрыть]Я так не думаю, папа.

Поскольку вызывать своего шофера было уже поздно, а сам он слишком много выпил, чтобы садиться за руль, Финклер позвонил в фирму по прокату лимузинов, услугами которой иногда пользовался, и заказал авто до Оксфорда. Срочно.

В самом начале поездки он попросил приглушить радио, а потом настоял на его выключении. Это страшно рассердило водителя, утверждавшего, что радио нужно ему для отслеживания ситуации на дорогах. Финклер даже начал опасаться нового антисемитского инцидента, теперь уже с ним самим в качестве жертвы. Выдумал тоже: ситуация на дорогах! Это в полночь-то! Когда они выехали из Лондона и помчались по пустынной автостраде, ему подумалось, что в действительности радио было нужно водителю, чтобы не заснуть за рулем.

– Может, вам все же лучше его включить, – сказал он, что было воспринято как очередной каприз вздорного клиента.

Финклер сознавал, что поступает неразумно. Совсем необязательно было раздражать шофера, везущего его к сыну. И он наверняка вызовет раздражение у сына – одним из тысячи способов, которыми отцы, не желая того, вызывают раздражение у своих детей. Он не исключал, что сын мог сцепиться с антисемитами как раз из-за него, Сэма Финклера. Стыдящийся или нестыдящийся, он был заметной фигурой среди английских евреев. Нельзя ожидать от расистских ублюдков вникания в тонкости еврейского антисионизма. «Ты ведь сынок Сэма Финклера, верно, жиденыш? Тогда получи в пятак!»

Если только все обошлось разбитым носом.

Он скорчился на заднем сиденье «мерседеса» и дал волю слезам. Что сказала бы Тайлер? Он чувствовал, что подвел ее. Незадолго до смерти она взяла с него обещание, что дети всегда будут его главной заботой.

– Не твоя вонючая карьера, не твои сиськастые еврейские бляди и не эти извращенцы, с которыми ты тусуешься в Граучо, а твои сыновья и дочь. Обещай мне, Шмуэль!

Он дал ей слово и твердо намеревался его сдержать. Во время похорон он обнял за плечи сыновей, и они долго стояли так втроем, гладя на могилу Тайлер, – несчастные, потерянные мужчины. А Блейз держалась в стороне от них. Она была вместе с матерью – и против всех мужчин, потерянных или нет. Трое детей тогда провели с ним неделю, а потом разъехались по своим университетам. Он им писал, он им звонил, он приглашал их на обед в ресторане или на просмотр его новой передачи. В уик-энды он ездил то в Оксфорд, то в Ноттингем, снимал номера в лучших тамошних отелях и устраивал детям шикарные пиршества. В такие поездки он никогда не брал с собой женщин, принося удовольствия в жертву моральному облику. Жертвы были особенно ощутимы, когда он останавливался в «Усадьбе четырех сезонов», ибо этот французский отель-ресторан близ Оксфорда был просто создан для любовных приключений. Но долг превыше всего. Дети – его главная забота.

Он любил своих детей. Каждый из них чем-то напоминал ему покойную жену – угловатые, резкие и нервные сыновья, язвительная дочь. Никто из них не стал изучать философию, и Сэм Финклер был этим доволен. Блейз пошла по юридической части. Иммануэль, самый несобранный из них, начал с архитектуры, потом занялся языками, а теперь опять подумывал о чем-то новом. Джером учился на инженера-строителя.

– Я горжусь тобой, – как-то раз сказал ему Финклер. – Это славная нееврейская профессия.

– А ты не думаешь, что, став инженером, я могу поехать в Израиль и строить разделительные стены? – спросил Джером.

И быстро добавил, что это только шутка, увидев, как сильно потрясли отца его слова.

Оба его сына обзавелись подругами и, насколько он мог судить, сохраняли им верность. Блейз не имела постоянного парня. Она была сумасбродкой, как и ее мать. Джером пока не был уверен, что нашел свою вторую половинку. Иммануэль думал, что свою нашел, и уже хотел собственных детишек. Финклер представил, как он курсирует вокруг Эшмола [99]99
  Имеется в виду Эшмоловский музей – университетский музей, открытый в Оксфорде в 1683 г. и названный по имени антиквара Элиаса Эшмола (1617–1692), который завещал ему свою коллекцию.


[Закрыть]с многоместной детской коляской, любуясь своими чадами. Новый человек, отец семейства. Сам Финклер никогда не был таким заботливым отцом. Слишком много всего интересовало его помимо детей, да и помимо жены. И только в последнее время он старался исправиться. Не слишком ли поздно? Не могло ли его давнее пренебрежение родительскими обязанностями стать одной из причин сегодняшнего инцидента? Может, это по его вине дети оказались беззащитными, не могут вовремя распознать опасность и дать отпор недругу?

Он снова вспомнил разговор, состоявшийся ранее этим вечером, когда он равнодушно выслушал историю о сходном инциденте и ослепленном молодом еврее. Что это, случайное совпадение? Может, он тем самым искушал судьбу, в очередной раз прогневив еврейского Бога, и этот Бог в кои-то веки решил ответить на брошенный ему вызов? Затем мелькнула ужасная мысль: что, если Иммануэль тоже ослеплен? За ней последовала не менее ужасная: что, если виной тому он, Сэм Финклер?

В этот момент, сквозь слезы, Финклер-рационалист и Финклер-игрок заключили соглашение. Если окажется, что Иммануэль серьезно пострадал, он пошлет куда подальше всех СТЫДящихся евреев. Ну а если травма несерьезная… тогда что?

Финклер не знал, что тогда.

Пожалуй, зря он приплел СТЫДящихся евреев. Их не за что было винить. Они просто-напросто существовали.Как просто-напросто существовалиантисемиты. Негоже так легко отрекаться от вещей, еще недавно имевших для тебя первостепенную важность. Однако сейчас, корчась на заднем сиденье лимузина и мечтая поскорее преодолеть эти мили до Оксфорда, он начал сомневаться, разумно ли вообще употреблять слово «еврей» в общественных местах. Может, после всего случившегося лучше оставить это слово только для использования в узком кругу? В большом мире оно лишь провоцировало насилие и экстремизм.

Это был пропуск в безумие. «Еврей» – слишком маленькое слово, чтобы служить надежным укрытием для здравого смысла. В иных случаях сказать «еврей» – это все равно что бросить бомбу.

Может, Иммануэль демонстративно подчеркивал свое еврейство? Если так, то зачем – чтобы отплатить отцу? Чтобы выразить свое разочарование в нем? «Мой отец может стыдиться того, что он еврей, а вот я – ни фига подобного!» И потом ему прилетает в пятак.

Да, все сводилось к Сэму Финклеру. Как ни крути, виноват был он. Плохой муж, никчемный отец, дурной пример для подражания, негодный еврей и ко всему прочему – никудышный философ.

Но ведь это всего лишь суеверие, разве не так? Он всегда принципиально игнорировал моральные нормы. Делай, что считаешь нужным, без оглядки на всякие угрызения. Понятно, что реальные причины и следствия он игнорировать не мог. Если ты плохо управляешь машиной, это приводит к аварии, то есть у тебя реальная проблема. Ну а мораль-то тут при чем? Если твоего сына ослепят какие-то антисемиты, это произойдет отнюдь не потому, что ты путался с блядями, и не потому, что ты не принимал угрозу антисемитизма всерьез в отличие от твоих более истеричных собратьев-евреев.

Или все-таки потому?

Далеко не в первый раз любовницы нарушали упорядоченную работу его в высшей степени рационального ума. Разумеется, глупо верить в приметы типа: возьми в поездку любовницу, и это навлечет на тебя аварию. Другое дело – реальные причины и следствия. Возьми в поездку любовницу и дай ей отсосать, когда ты ведешь машину по скоростной трассе из Лондона в Оксфорд, – тогда вероятность аварии резко возрастет. Но случится это не по причине твоего аморального поведения, а из-за обыкновенной потери концентрации. Но почему тогда он всякий раз во время поездки с любовницей чувствовал себя в большей опасности, чем при поездке с женой? Он верил, что мужчины и женщины не созданы для моногамии. Если ты спишь с разными женщинами – это не преступление против природы. Поездка за город с вульгарной шлюхой Ронит Кравиц при наличии дома элегантной красавицы-жены может выглядеть преступлением против эстетики, однако ни Богом, ни обществом не предусмотрены кары за «эстетические преступления». Так откуда же взяться дурным предчувствиям?

Однако эти предчувствия мучили его каждый раз, когда он предпринимал сексуальные эскапады, в его глазах не выглядевшие преступлениями. Вдруг его машина попадет в аварию? Вдруг загорится отель? А вдруг – та еще трагедия – его член откажется вставать? Он объяснял это следующим образом: иррациональный страх всегда предшествовал разуму и даже в наш научный век люди сохраняют в сознании частицу того доисторического невежества, которое этот страх порождало. И сейчас человек может ощущать причинно-следственные связи на все том же древнем уровне: однажды утром солнце не взойдет над горизонтом потому, что он сделал что-то не то или забыл выполнить какой-то ритуал. Вот и Финклер, подобно предкам человечества полмиллиона лет назад, подсознательно боялся, что нарушил какие-то установления высших сил и те выместили свой гнев на его сыне.

Он добрался до оксфордской квартиры Иммануэля во втором часу ночи и обнаружил ее пустой. Телефон сына по-прежнему был занят. Блейз все так же не отвечала на звонки. Он сказал шоферу ехать на Каули-роуд, где жила Блейз. Окна ее квартиры были освещены. Вместо того чтобы позвонить, Финклер – сам не зная зачем – постучал по стеклу. Кто-то невидимый раздвинул шторы, а потом в окне возникло лицо Блейз, которая изумленно уставилась на отца.

– Тебе совсем необязательно было приезжать, – сказала она, открывая дверь. – Я же сказала, что он в порядке.

– Он здесь?

– Да, я уложила его на свою кровать.

– Я хочу его видеть.

Его сын сидел в постели, листал глянцевые журналы и пил ром с колой. На щеке у него был пластырь, рука висела на перевязи. В остальном он действительно был в порядке.

– Гопля! – сказал Иммануэль при виде отца.

– Что значит это «гопля»?

– Ты всегда говорил «гопля», когда кто-то из нас в детстве падал.

– Стало быть, ты сейчас упал?

– Типа того.

– Что значит «типа того»?

– Папа, может, хватит спрашивать меня, что значит то, что значит это?

– Расскажи мне, что случилось.

– Ты пропустил один вопрос.

– Какой вопрос?

– Самый первый: «Как ты себя чувствуешь, Иммануэль?»

– Ах да, извини. Как ты себя чувствуешь, Иммануэль?

– Более-менее сносно, как видишь. А случилась тут небольшая заварушка. Началось все с публичной дискуссии, в которой одна сторона выступала под лозунгом «Израиль утратил право на существование» или что-то вроде этого. Странно, что тебя не пригласили участвовать.

«Это в самом деле странно, – подумал Финклер. – Могли бы и пригласить».

– И что дальше?

– Ну, ты знаешь, как оно бывает на таких встречах. Страсти разгорелись, пошли в ход оскорбления, а потом и кулаки.

– Тебе сильно досталось?

Иммануэль пожал плечами:

– Рука повреждена, но не думаю, что это перелом.

– Ты не обращался в больницу?

– В этом нет нужды.

– А в полицию?

– Это полиция ко мне обратилась.

– Они выдвинули обвинения против кого-то?

– Да. Против меня.

– Против тебя?!

– Во всяком случае, они рассматривают этот вопрос. Будет зависеть от показаний свидетелей.

– Но почему они хотят обвинить тебя?Они там что, свихнулись?

В этот момент Блейз вошла в комнату с тремя чашками кофе на подносе. Финклер перевел на нее недоумевающий взгляд.

– Я была там и все видела, – сказала Блейз. – Если кто и свихнулся, так это твой сын, который был зачинщиком.

– Что значит «был зачинщиком»?

– Папа, ты не на устном экзамене, где твои «что значит» были бы еще как-то уместны, – сказал Иммануэль и вновь развернул журнал.

Пусть разбираются без него. В конце концов, это сестра виновата в том, что отец примчался сюда среди ночи.

– Блейз, ты сказала мне, что был антисемитский инцидент. Я не понимаю, как можно в таком случае быть зачинщиком. Ты агрессивно подскакиваешь к тихо-мирным антисемитам и кричишь: «Я еврей! А ну-ка, врежь мне»?

– Он не приставал к антисемитам, папа. Ты все не так понял.

– Что значит «не так понял»?

– Они были евреями.

– Кто был евреями?

– Те люди, на которых он напал.

– Иммануэль напал на евреев?

– Это были сионисты. Типичные ортодоксы, в черных шляпах и с пейсами. Как израильские поселенцы.

– Израильские поселенцы в Оксфорде?

– Я сказала «как».

– И он полез с ними драться? Почему?

– Да так, ничего особенного. Он обвинил их в краже чужой земли…

Она сделала паузу.

– И все.

– И все? Это все, что он сказал? Иммануэль, ты все это сказал?

Иммануэль поднял взгляд от журнала. Он напомнил Финклеру покойную жену – та же самая вызывающе насмешливая гримаса при обращении к собеседнику, которого ты знаешь как облупленного.

– Да, это все, что я сказал. И разве я не прав? Ты сам много раз говорил то же самое.

– Но я говорил это не прямо в глаза людям, Иммануэль. Одно дело выступать с заявлениями, чтобы привлечь внимание общественности, и совсем другое – затевать уличную потасовку.

– Видишь ли, папа, я не философ. Я не изрекаю общественно-политические истины. Я просто сказал им все, что думаю об их маленькой дерьмовой стране, и назвал расистом одного из них, когда он ко мне подошел.

– Расистом? И что он ответил?

– Ничего. Я говорил в широком смысле, обо всей стране, а не лично о нем.

– Он был израильтянином?

– Почем я знаю? Он был в черной шляпе. Он представлял другую сторону в дискуссии.

– И это делает его расистом?

– А как бы ты это назвал?

– Я бы подыскал другие термины.

– Я бы тоже стал подыскивать, если бы у нас была игра в слова.

– И что случилось потом?

– Потом я сбил с него шляпу.

– Ты сбил с еврея шляпу?!

– Ну да. И что в этом такого?

– Черт возьми, это ужасно! Никогда не делай этого, в особенности с евреями.

– Почему это «в особенности»? Мы что, охраняемый вид, занесенный в Красную книгу? Эти люди бульдозерами сносят палестинские деревни. Сбитая шляпа по сравнению с этим – ничто.

– Ты его травмировал?

– Меньше, чем хотелось бы.

– Но это уже выглядит как расистское нападение, Иммануэль!

– Папа, как это может быть расистским нападением, когда расисты – они, а не я?

– Я не хочу даже отвечать.

– Разве я похож на расиста? Взгляни на меня.

– Ты сейчас похож на гнусного антисемита.

– Какой же я антисемит? Я сам еврей.

Финклер повернулся к Блейз.

– И с каких пор на него это нашло? – спросил он.

– С каких пор он стал гнусным антисемитом? Это находит на него время от времени, смотря что он читает.

– По-твоему, в этом виноват я? Но в моих книгах нет ничего про еврейский расизм и апартеид.

Блейз встретила его взгляд со спокойной иронией, совсем как Тайлер в былые годы.

– Нет, тебя я не виню. Я вообще сомневаюсь, что он прочел хотя бы слово из написанного тобой. Есть другие люди, которые тоже пишут книги.

– И еще у меня свои мозги есть, – добавил Иммануэль.

– В этом я сомневаюсь, – сказал Финклер. – Сомневаюсь, что так можно назвать жидкую кашу в твоей голове.

Имей он навык физических расправ и не будь обещания, данного Тайлер, Финклер сейчас охотно сдернул бы сынка с кровати и сломал ему вторую руку.

2

В качестве «помощника куратора Музея англо-еврейской культуры» Треслав изнывал от безделья. Хепзиба заверила его, что все изменится после открытия музея, а на данной стадии основная работа была за архитекторами и электриками. Лучшее, что он может сделать для музея и для Хепзибы на данной стадии, – это поразмыслить над пополнением экспозиции именами и событиями. Едва выдвинув эту идею, она сразу о том пожалела. Это было нечестно по отношению к Треславу. Генетическая память евреев может включать множество событий и людей, вплоть до Адама и Евы, но как Треславу ориентироваться во всех этих «кто кем был» и «кто кем не был», «кто когда сменил имя» и «кто на ком женился»? И он не обладал нужным инстинктом, чтобы со временем во все это вникнуть. Ты должен родиться евреем и быть воспитанным как еврей, чтобы повсюду видеть еврейскую руку. Или ты должен быть убежденным нацистом.

Под музей был выбран особняк в стиле поздневикторианской готики, имитирующий рейнский замок, – со шпилями, псевдозубчатыми стенами, причудливыми дымовыми трубами и даже намеком на крепостной вал. К дому примыкал маленький сад, в котором Хепзиба рассчитывала устраивать чаепития.

– Гонять еврейские чаи? – уточнил Либор.

– А что такое еврейский чай? – поинтересовался Треслав.

– Он похож на английский, только его вдвое больше при том же объеме заварки.

– Либор! – упрекнула его Хепзиба.

А Треславу понравилась идея устраивать еврейские чаепития; он уже научился называть кексы kuchen,а блинчики с кремом или вареньем – blintzes.

– Позволь мне составить меню, – вызвался он.

И Хепзиба согласилась.

Его огорчало лишь то, что местоположение особняка не позволяло развернуть на прилегающей территории активную палаточную торговлю, которая, как известно, весьма способствует финансовому процветанию музеев. До старой «битловской» студии было рукой подать, но основной туристский поток направлялся к ней с другой стороны. Парковка у музея также оказалась проблематичной: повсюду были сплошные линии разметки, а небольшой косогор перед «рейнским замком» и опасливо замедляющие ход автобусы отвлекали на себя внимание автомобилистов – потенциальных посетителей музея. Да и деревья вдоль дороги разрослись так, что за ними трудно будет разглядеть музейное здание или соответствующий указатель.

– Люди просто не смогут найти наш музей, – предупреждал он Хепзибу, – или попадут в аварию, его высматривая.

– И какие предложения в этой связи? Хочешь, чтобы я сгладила косогор и вырубила деревья?

Вместо этого Треслав представил себя стоящим на улице в музейной униформе и взмахами рук направляющим транспортные потоки.

Была еще одна вещь, которая его беспокоила, но о которой он предпочитал не распространяться: вандализм. Чуть ли не каждый посетитель Эбби-роуд норовил оставить свой след на окрестных стенах. В большинстве случаев надписи были доброжелательными: «Такой-то любит того-то», «Мы все живем в желтой подлодке», «Покойся с миром, Джон» и тому подобное, – но однажды, проходя мимо, Треслав заметил жирную свежую надпись по-арабски. Она вполне могла быть посланием любви: «Представь, что нет всех государств и нет больше границ…» – ну а вдруг это было послание ненависти: «Представь, что нет Израиля, евреев больше нет…»?

Треслав знал, что у него нет веских причин подозревать подобное, и потому держал свои подозрения при себе. Однако арабская надпись выглядела весьма угрожающе, она как бы перечеркивала все предыдущие надписи и противопоставляла себя самому духу этого места.

Или ему все это только представлялось?

Обычно Треслав чувствовал, когда ему делают снисхождение, и воспринимал это болезненно, но идею Хепзибы о размышлениях как лучшем способе ей помочь он сразу же одобрил. Тут было над чем поразмыслить, а размышлять в полупрофессиональном качестве ему нравилось. Временами он размышлял об этом на дому, в своем «кабинете», под который Хепзиба выделила комнату, где хранились ее хэмпстедские накидки и шали – она их больше не носила, но и расставаться с ними окончательно не торопилась (Треслав с удовольствием отметил, что, когда встал выбор между ним и шалями, последние оказались в проигрыше). В другое время он размышлял об этом в еще не отделанном помещении музейной библиотеки. Преимуществом здесь было наличие стеллажей с еврейскими книгами, а недостатками – наличие плотников с гремящими молотками и подозрительное арабское граффити, которое он не мог не замечать по пути к музею.

В конце концов он отдал предпочтение комнате с шалями, а также лоджии с видом на крикетный стадион, где он частенько сидел, перелистывая какую-нибудь книгу. Несколькими домами левее находилась синагога, но из лоджии просматривался лишь дворик перед ней. Треслав рассчитывал увидеть там бородатых евреев – как они поют и приплясывают, носят на плечах своих детей, церемониально обрезают волосы (он видел это в одном документальном фильме) или торжественно собираются на праздник с молитвенными покрывалами под мышкой и со взорами, устремленными к Господу. Но, видимо, это была синагога другого типа. За все время его наблюдения единственным посетителем синагоги был дюжий еврей (лицом – вылитый Тополь, [100]100
  Тополь Хаим(р. 1935) – израильский актер театра и кино, много лет работавший в Британии.


[Закрыть]отчего Треслав и признал в нем еврея), всегда приезжавший на большом черном мотоцикле. Для простого сторожа он держался чересчур вальяжно, а на раввина походил и того меньше. Дело было даже не в мотоцикле, а в его шарфе, расцвеченном под флаг Организации освобождения Палестины. И каждый раз перед тем, как надеть шлем и дать по газам, он закрывал этим шарфом нижнюю половину лица – прямо-таки «воин пустыни», устремляющийся в битву.

Изо дня в день Треслав высматривал с лоджии еврея-мотоциклиста. Это превратилось в своего рода ритуал и не прошло незамеченным: через некоторое время еврей-мотоциклист тоже начал высматривать Треслава. Один таращился вверх, другой таращился вниз. Треславу очень хотелось узнать, почему еврей-мотоциклист носит шарф с цветами ООП – и не просто носит, а еще и закрывает им лицо. Причем в синагоге!