Текст книги "Вопрос Финклера"

Автор книги: Говард Джейкобсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Наголо бритый, с накачанной мускулатурой, он часами сидит, согнувшись и опустив голову между коленями, как монах-самоистязатель или как заклинатель змей, знающий, что змея может не показаться годами, а то и не покажется никогда. В этой процедуре нет ничего сексуального. Если какие-то сексуальные мысли и посещали когда-то голову Элвина Полякова, они давно уступили место подвижничеству клейких лент, хомутиков и грузиков. Он вступил на этот путь из-за того, что считал себя обделенным наслаждениями, но наслаждения уже не стоят на повестке дня. Теперь на повестке дня стоят евреи.

В дополнение к ежедневной порции фотоснимков и схем прилагается очередная тирада против еврейской религии, борьбе с которой, среди прочего, посвящает свои силы Элвин Поляков. Сексуальное изуверство в случае с крайней плотью, по его словам, это лишь одно из бесчисленного множества преступлений против человечности, совершенных злокозненными евреями. Каждый день он называет имя еще одного еврейского младенца, над плотью которого жестоко надругались, лишив его права на полноценное сексуальное будущее.

Треслав не может понять, откуда Поляков берет все эти имена. Может, из еврейских газет, публикующих информацию о рождениях и смертях? Трудно предположить, чтобы его информировали сами родители, виновные в жестоком надругательстве. Ну а сам Элвин Поляков – разве он не виновен в публичном унижении младенцев, которым еще только предстоит годы спустя самостоятельно решить, во вред или во благо пошла им эта операция?

Или он просто выдумывает все эти имена?

Сосредоточенный и невозмутимый – ибо он не слышит возражений Треслава и, даже услышав, запросто может их проигнорировать, – Элвин Поляков, пыхтя, как атлет при тяжелой нагрузке, вытягивает кожицу своего пениса, чтобы превратить ее в крайнюю плоть. Каждый вечер ему видится хорошая подвижка, но каждое утро все надо начинать практически с нуля. Он не покидает свой дом, за исключением тех вечеров, когда происходят собрания СТЫДящихся евреев. Продукты для него закупает старшая сестра, которая недавно перешла в католицизм. Не ясно, знает ли она, как проводит дни ее брат, хотя он не такой человек, чтобы скрывать свои действия от кого бы то ни было.

Он регулярно слушает радио и отмечает, как редко там упоминаются страдания изувеченных евреев, а равно неевреев, изувеченных на еврейский манер. Он нисколько не сомневается в проеврейской ориентации Би-би-си. Иначе почему мы так мало слышим о тех, чьи жизни были искалечены сионистами и обрезанием?

Он написал на эту тему пьесу и предложил ее для постановки в радиотеатре, но Би-би-си, поблагодарив его за труды, ставить пьесу отказалась. Цензура.

Этот варварский ритуал, утверждает Элвин Поляков, сходен с обычаем стричь голову молодым людям при зачислении их на военную службу и служит той же цели: уничтожению индивидуальности и подчинению человека тирании организации, религиозной либо военной. И это неопровержимо доказывает прямую связь между еврейским ритуалом обрезания и зверствами сионистской военщины. Беспомощные еврейские младенцы и безоружные палестинцы – невинную кровь и тех и других проливают евреи, не испытывая ни малейших угрызений совести.

Сидя с головой между коленями, Элвин Поляков сочиняет посвящения жертвам сионистских мучителей. Когда ему удается сочинить новое посвящение, он помещает его над последним снимком своего измученного члена, дабы сделать ассоциацию очевидной. В тот самый день, когда Треслав наконец решает, что с него довольно этого блога, посвящение над пенисом Элвина Полякова, с подвешенными к нему разными предметами, гласит: «Всем искалеченным людям Шатилы, Набатеи, Сабры и Газы. Ваша борьба – это моя борьба».

Треслав рассказал об этом блоге Хепзибе, но та не пожелала воспользоваться данной им ссылкой.

– А если бы ты была палестинкой?

– Тогда другое дело. С друзьями вроде него…

– Но это же просто профанация!

– Конечно.

– И повод-то пустячный.

– Для него это явно не пустяк.

– Хорошо, поставим вопрос иначе. Скажи мне, мусульмане делают обрезание?

– Насколько я знаю, да, – сказала она нехотя.

Ей не нравилось, что он снова возвращается к этому вопросу.

– А точнее?

– Ну, делают.

– И тем не менее этот Элвин Поляков получает одобрительные отзывы от палестинцев.

– Откуда ты знаешь?

– Он выкладывает их в Сеть.

– Дорогой, нельзя же верить всему, что выложено в Сети. Но даже если отзывы не поддельные, это можно понять. Мы все иногда закрываем глаза на какую-то не устраивающую нас деталь ради более важных вещей. А это к тому же отчаявшиеся люди.

– Разве не все мы такие?

Она попросила его закрыть глаза и потом поцеловала в веки:

–  Тыне такой.

Он подумал над этим. Верно, он не был отчаявшимся. Но он был очень встревожен.

– Странное дело, – сказал он, – сейчас я чувствую себя беззащитным.

–  Тебе-точто грозит?

– Это грозит всем. Что, если идеи заразны, как вирусы, и мы все поочередно заражаемся? Этот Элвин Поляков – не подцепил ли он где-то заразу и теперь распространяет ее дальше?

– Не бери в голову, – сказала она, выставляя из шкафов кастрюли и собираясь готовить ужин. – Он просто чокнутый.

– Как можно не брать этого в голову? Чокнутый или нет, но он распространяет заразу. Откуда-то это поветрие началось, и к чему-то оно должно привести. Идеи не исчезают бесследно, они остаются в этом мире.

– Не думаю. Сегодня мы, как общество, уже не верим во многие вещи, в которые верили еще вчера. Мы запретили рабство. Мы дали женщинам право голоса. Мы больше не травим собаками медведей на потеху уличной толпе.

– А как насчет евреев?

– Ох уж эти евреи!

И она снова поцеловала его закрытые веки.

4

Он ей нравился. Он ей определенно нравился. Он принес в ее жизнь перемены. Он, похоже, не имел амбиций, чего было в избытке у ее прежних мужей. Он прислушивался к ее словам, чего не делали другие. И, судя по всему, он хотел подольше быть с ней, по утрам задерживая ее в постели – не только для секса, но и для него тоже – и тенью бродя за ней по квартире, что вполне могло бы вызвать у нее раздражение, однако не вызывало.

При всем том он был подвержен внезапным приступам уныния, которые ее беспокоили. Более того, в такие периоды ему, похоже, недоставало собственных запасов уныния и он старался черпать его в окружающих, прежде всего в ней. Возможно, думала она, эта его тяга к евреям была лишь попыткой идентифицировать себя с их глубоким, исторически обусловленным унынием, какое он не мог найти в своем собственном генофонде. Чего ему не хватало: долбаной еврейской катастрофы со всеми вытекающими?

Конечно, он был не первым таким. Этот мир можно условно разделить на тех, кто хочет истребить евреев, и тех, кто хочет к ним примкнуть. Плохие времена наступали, когда первые значительно превосходили числом вторых.

Но с «позаимствованным унынием» получался перебор. Евреи выстрадали свое уныние, они накапливали его веками угнетений и несправедливостей, а тут является некий Джулиан Треслав, чтобы, покрутившись немного среди евреев, приобщиться к их душевным мукам.

Она не была уверена, что Треслав действительно любит евреев так, как он об этом заявляет. В том, что он любит ее, Хепзиба не сомневалась. Но она не могла стать тем олицетворением еврейской женщины, какое он хотел в ней видеть. Прежде всего она не ощущала себя в достаточной мере еврейкой. Когда она утром открывала глаза, ей не приходило в голову приветствие типа: «Здравствуй, новый еврейский день!» – чего, похоже, ожидал от нее Джулиан и что он сам рассчитывал однажды произнести: «Здравствуй, новый еврейский день, хоть я и не…»

Вот это «хоть я и не…» было тем самым, что он надеялся с ее помощью убрать из своего приветствия.

– Я хочу ритуал, – говорил он, – я хочу семью, я хочу слышать обыденное тиканье еврейских часов.

Но когда его подводили ко всему этому, он неожиданно начинал упираться. Она сходила с ним в синагогу – разумеется, не в ту, которую посещали люди с палестинскими шарфами, – и ему там не понравилось.

– Они благодарят Творца за то, что Он их сотворил, и больше ничего, – посетовал Треслав. – Такое чувство, будто их только для того и сотворили, чтобы они всю жизнь возносили благодарности за свое сотворение.

Она водила его на еврейские свадьбы, помолвки и празднования бар-мицвы, но и они пришлись ему не по вкусу.

– Этим праздникам не хватает серьезности, – жаловался он.

– По-твоему, их участники должны больше благодарить Творца?

– Возможно.

– Тебе ничем не угодишь, Джулиан.

– И это как раз по-еврейски, – сказал он.

Он часто с неумеренным восторгом рассуждал о «еврейской семье» и «еврейской душевности», но, когда она представила его своей родне, он держался отчужденно – исключая Либора – и даже как будто презрительно (хотя он потом это отрицал), озадачив ее полным отсутствием как раз той самой «душевности».

– Многовато жизненной энергии за один прием, – пояснил он. – Меня это выбило из колеи.

– Я думала, тебе нравится жизненная энергия.

– Я люблю жизненную энергию. Но у меня самого с ней туго. Я ведь неббиш. [109]109
  Nebbish (идиш) – ничтожество, бесцветная личность.


[Закрыть]

Она его поцеловала. Она все время его целовала.

– Настоящий неббиш никогда не знает, что он неббиш. Стало быть, ты не неббиш.

Он ответил на ее поцелуй.

– Это слишком тонко для меня, – сказал он. – «Настоящий неббиш никогда не знает, что он неббиш». Вы любите запутывать вроде бы простые вещи и слишком уж быстро на все реагируете.

– Мы долго этому учились. Если будешь медленно реагировать, не сможешь вовремя собрать пожитки и дать деру.

– Тогда я понесу эти пожитки. Это будет моя роль. Я шлеппер. [110]110
  Shlepper (идиш) – приживальщик.


[Закрыть]Или шлеппер тоже не знает, что он шлеппер?

– Нет, с этим полный порядок. Шлеппер всегда знает, что он шлеппер. В отличие от неббиша, шлеппер четко усваивает свою роль.

Он поцеловал ее снова. Ох уж эти финклеры! И ведь он почти что женат на одной их них. Он почти что один из них – пусть не по крови, но сердцем. И все же как он далек от единения с ними!

– Не уходи от меня, – попросил он и хотел было добавить: «Не умирай раньше меня», но вспомнил, что именно об этом Малки просила Либора, и сейчас повторять ее слова показалось ему кощунством.

– Я никуда не собираюсь уходить, – сказала она, – если только меня не вынудят.

– В таком случае я понесу твои пожитки, – сказал он. – Я ведь шлеппер.

Он до сих пор не познакомил ее со своими сыновьями. Почему так получилось? Когда она спросила его об этом, он сказал, что сыновья для него не так уж много значат.

– И что?

– И я не хочу, чтобы они общались с тобой, потому что ты для меня значишь очень много.

– Джулиан, это глупо по множеству причин – у меня просто сил не хватит перечислить их все. Может быть, ты полюбишь их больше, если будешь общаться с ними и со мной одновременно.

– Они представляют ту часть моей жизни, с которой я намерен порвать.

– Помнится, ты говорил, что порвал с ними, как с частью твоей жизни, еще до их рождения.

– Так и есть. А теперь я хочу порвать с той частью своей жизни, в которой я порывал отношения с людьми.

– И каким образом этому поможет отказ познакомить меня с ними?

– Это знакомство наверняка не сработает. Тебе они не понравятся, и тогда мне придется порывать с ними заново.

– Может, ты имел в виду, что яим не понравлюсь, а не они мне?

Он пожал плечами:

– Да какая разница: ты им или они тебе? Это уже детали, которые меня ничуть не трогают.

Говорил ли он искренне? В этом она не была уверена.

Так же точно она не была уверена в том, что он хочет завести ребенка. Впервые он поднял этот вопрос в ряду других, когда в тысяча первый раз мусолил тему обрезания, – достаточно ли он хорош для нее? не слишком ли он надоедлив? не слишком ли он впечатлителен? не завести ли им ребенка? каким ей видится их сын: похожим на Треслава или, может, на Моисея? Но все это было из области предположений и в большей степени относилось к самому Треславу, нежели к ребенку. Сама она о детях не думала.

– Мне это не к спеху, – говорила она, что было всего лишь смягченной формой выражения «мне это не нужно».

Категорический отказ он мог воспринять как прелюдию к разрыву. Он называл себя «худшим отцом в истории» и повторял это так часто, что она начала задумываться: а не хочет ли он предпринять еще одну попытку, чтобы доказать обратное?

И она спросила его напрямик.

– Хочу ли я снова стать отцом – теперь уже еврейскимотцом? Я бы так не сказал. Но если ты…

– Нет, я к этому нисколько не стремлюсь. Просто мне показалось, что этого хочешь ты.

Что до его отношения к еврейству в целом, то сперва ее это забавляло, а потом начало тревожить. Уж не собирался ли он вычерпать из нее все еврейство вместе с ее генетическим унынием? Может, он перепутал одно с другим?

– Евреи вполне могут быть веселыми, – говорила она ему.

– Как мне этого не знать, если я познакомился с тобой во время Песаха?

– Я не об этом. Воспоминания о египетском плене – много ли тут веселого? Я имела в виду беззаботное веселье, простые радости жизни.

Говоря это, она вдруг поняла, что все упомянутое почти исчезло из ее жизни одновременно с появлением Треслава. Он сковывал ее свободу тем, что надеялся найти в ней свой идеал женщины, и она старалась не подвести его надежды. Хотя иной раз она предпочла бы посмотреть по телевизору мыльную оперу, чем обсуждать обрезание или Маймонида. Тяжело представлять свой народ перед лицом человека, которому взбрело в голову этот народ идеализировать. Тут уже дело касалось не только надежд Треслава – она старалась не подвести еврейство как таковое, все пять тысячелетий его трагической истории.

– Ну так пустимся в беззаботное веселье, – предложил он. – В Еврейском культурном центре каждый вечер устраивают танцы под клезмер. [111]111
  Традиционная музыка восточноевропейских евреев.


[Закрыть]Потанцуем?

– Уж лучше я заведу ребенка, – сказала она.

– В самом деле?

– Это шутка.

Голова его пошла кругом. И это у них считается шуткой – сказать кому-то, что ты хочешь завести с ним детей?

Зная о его чрезмерной впечатлительности, она старалась лишний раз не волновать Треслава. Между тем «беконщики» и иже с ними не прекращали свою деятельность. На сей раз они намалевали на музейной стене: «Смерть юдеям!» Словечко «юдеи» чаще употреблялось мусульманами, чем христианскими антисемитами. Поступали все новые сообщения о маленьких «юдеях», подвергавшихся издевательствам в смешанных школах. Хепзиба видела в этом более серьезную угрозу по сравнению со свастиками на еврейских кладбищах. Свастики были скорее напоминанием о давней ненависти, нежели ее свежим проявлением. Но слово «юдеи» несло зловещий подтекст. Возникало чувство, что произносящие его воспринимают «юдеев» как скользких ползучих тварей вроде слизняков, оскверненных собственной верой, и, если на них наступить сапогом, изнутри выдавится их «юдейство». Это оскорбление метило куда глубже, чем сравнительно безобидное слово «жиды». Оно было направлено не на конкретных евреев, а на саму сущность еврейства. И исходило оно из той конфликтной части мира, где противостояние давно уже захлебывалось кровью, где взаимная ненависть была наиболее исступленной и, возможно, неискоренимой.

А тут еще и Либор сообщал ей вещи, о которых она предпочла бы не слышать. Он рассказывал о проявлениях насилия и злобы так, словно стремился освободиться от этого знания, перекладывая его на Хепзибу.

– Знаешь, что пишут в шведских газетах? – спрашивал он. – Там пишут, что израильские солдаты убивают палестинцев, чтобы потом продавать их внутренние органы на международном донорском рынке. Тебе это что-нибудь напоминает?

Хепзиба молча кусала губы. Она уже обсудила эту статью с коллегами по работе. Но у Либора не было коллег, и ему больше не с кем было делиться своими страхами.

– Это кровавый навет, – пояснил он, как будто она нуждалась в пояснении.

– Да, Либор.

– Они снова приписывают нам кровавые жертвоприношения, только уже не в ритуальных целях, а с целью наживы. Мы возвращаемся в Средневековье. Хотя чего еще ждать от этих дремучих шведов, которые из Средневековья и не вылезали?

Она не хотела этого слышать, но ей приходилось это слышать ежедневно. Перечень еврейских преступлений и перечень ответных актов насилия. На днях был застрелен охранник Еврейского музея в Вашингтоне. Это вызвало шок у всех работников еврейских организаций и учреждений; начался тревожный обмен электронными письмами. Общее мнение было таково: открыт сезон охоты. Конечно, от нападений безумцев и экстремистов не застрахован никто, однако распространенность в современном мире антиизраильских настроений служила для экстремистов дополнительным стимулом. Нет сомнений в том, что региональный конфликт породил религиозную ненависть, выплеснувшуюся далеко за пределы региона. Евреи снова стали проблемой. После недолгого затишья антисемитизм стал тем, чем он был всегда, – безостановочным эскалатором, на который мог вскочить любой желающий.

Скрывая все это от Треслава, не упоминая о застреленном охраннике и электронных письмах, не передавая ему рассказы Либора – хотя никто не мог помешать Либору самому говорить с ним на эти темы, – Хепзиба обнаружила, что уберегает его от дурных известий, как уберегают пожилого родителя или ребенка. Пожалуй, скорее, как родителя, поскольку она учитывала прежде всего его чувствительность к еврейской тематике. То же самое она сделала бы в отношении своего отца, будь он жив. «Только не говори папе, это его убьет», – могла бы сказать ее мама. И точно так же мог бы сказать отец: «Только не говори маме, это ее убьет».

Так издавна поступали евреи, скрывая друг от друга страшные новости. И так она сейчас поступала с Треславом.

5

Финклер, обычно спавший без снов, увидел сон.

Ему приснились разные люди, которые били под дых его отца.

Поначалу все выглядело как обычная забава. Его отец у себя в аптеке развлекал посетителей. «Бейте сильнее, – приговаривал он. – Еще сильнее. И все равно мне не больно. А ведь на этом месте два года назад была раковая опухоль. Трудно поверить, я знаю, но это так. Ха-ха!»

Но потом атмосфера изменилась. Отец больше не шутил. А посетители не смеялись. Они швырнули отца на пол, где он распластался среди рваных картонок с солнцезащитными очками и смятых упаковок дезодорантов. Отцовская аптека всегда выглядела так, будто в нее только что прибыла очередная партия товаров. Доставленные грузчиками коробки и пакеты могли по нескольку недель оставаться на полу нерассортированными. Зубные щетки, соски-пустышки, расчески и бигуди валялись где попало. «К чему нужны полки, если есть хороший пол?» – заявлял комик-фармацевт, садясь на корточки, чтобы найти внизу что-нибудь нужное покупателю, и потом обтирая находку полой белого халата. Это была не аптека, а театр одного актера. Однако теперешний аптечный хаос был сотворен уже не им. Те из посетителей, кто не был занят его избиением, методично громили и расшвыривали все вокруг. Они ничего не брали себе, как будто эти вещи не стоили того, чтобы их похищать.

Они сбили с его головы черную шляпу, хотя в реальности отец никогда не носил ее в аптеке – шляпа предназначалась исключительно для синагоги.

Финклер смотрел на все это из дальнего уголка своего сна и ждал, когда отец позовет на помощь.

Сэмюэл, Сэмюэл, gvald! [112]112
  Здесь: беда! (идиш)


[Закрыть]

Ему было любопытно узнать, как поступит во сне он сам, услышав отцовский призыв. Но никакого призыва не прозвучало.

Когда они стали ногами добивать лежащего на полу отца, Финклер проснулся.

Оказалось, что он уснул не в постели, а перед компьютером.

Финклера тревожил предстоящий день. У него с тремя другими лекторами, в том числе Тамарой Краус, было назначено выступление в одном из конференц-залов Холборна. [113]113
  Старинная улица и прилегающий к ней район в центре Лондона.


[Закрыть]Обычное дело: двое за, двое против. Он столько раз участвовал в подобных диспутах, что мог бы повторить свою лекцию даже во сне (правда, как раз в то утро сон был не лучшим для него прибежищем). Он знал, что и как нужно сказать публике, и не боялся выпадов оппонентов, равно как и острых вопросов из зала. Публика с готовностью внимала речам Финклера на любую тему, поскольку он был изрядно засвечен на телеэкране, ну а палестинская тематика и вовсе шла на ура. Это не значит, что люди не имели собственного мнения на сей счет. Они его очень даже имели, но хотели услышать от Финклера подтверждение своей правоты. Еврейский мыслитель, нападающий на евреев, был отличной приманкой, и слушатели платили именно за это. Короче говоря, он не предвидел никаких осложнений с диспутом. Вероятные осложнения были связаны с Тамарой Краус.

Когда дело касалось Тамары Краус, он не доверял себе. В этом не было ничего романтического. Если на то пошло, Тамара относилась к типу женщин, который больше подходил Треславу, чем Финклеру. Последний помнил, как его друг однажды под настроение выдал перечень озабоченных дамочек, с которыми он вступал в связь. Перечень этот напоминал струнную группу женского оркестра или, скорее, женский оркестр, состоящий только из струнной группы. Финклеру стало дурно от одних лишь кратких описаний. «Нет уж, такое не для меня», – сквозь зубы процедил он тогда. И вот теперь он оказался в сходном положении, позволяя Тамаре Краус водить смычком по его натянутым нервам.

Он не знал, как сказать ей, чтобы она оставила его в покое. Она, понятно, будет отрицать, что как-то на него воздействовала. Он льстит себе, полагая, будто она заинтересовалась им как мужчиной, а не как одним из СТЫДящихся еврейских соратников. Она с ним никоим образом не заигрывала, и если он вдруг представил, как она кричит в его объятиях, то эта драматичная сцена целиком и полностью относится к области его фантазий.

Все это было верно, однако вообразившиеся ему крики не имели ничего общего со звуками, которые тщеславный мужчина в своих фантазиях вызывает у сексуально неудовлетворенной женщины. Крики Тамары Краус, услышанные им как бы авансом, имели не сексуальную, а идейную подоплеку. Ее демоническим возлюбленным был сионизм, а вовсе не Финклер. Одержимая ненавистью – увы, недостаточно взаимной – к сионизму, она не могла думать ни о чем другом. Примерно так же бывает, когда ты безумно влюблен.

Если при одном упоминании ею Западного берега или сектора Газа нервы Финклера натягивались как струна, в этом был виноват сам Финклер. Если термины «оккупация» и «психологическая травма», слетая с ее влажных губ – маячивших неуместно похотливым пятном посреди надуто-сердитого личика, – вызывали у Финклера дикое возбуждение, в этом была вина самого Финклера. Он предвидел, что случится, если они по несчастью или по недоразумению окажутся в одной постели и она действительно издаст тот пронзительный антисионистский крик любви-ненависти: он кончит шесть или семь раз подряд, а потом убьет ее. Отрежет ее язык и запихнет отрезанное ей в глотку.

Между прочим, это послужит отличной иллюстрацией к ее словам о распаде еврейского сознания, когда попытка «окончательного решения еврейского вопроса», предпринятая нацистами, подтолкнула обезумевших евреев к собственным «окончательным решениям», теперь уже в Палестине. Насилие порождает насилие.

Быть может, именно этого она и добивалась? Убей меня, свихнувшийся еврейский ублюдок, и таким образом докажи мою правоту!

Самым странным в этой ситуации было то, что во всех ее речах и статьях, какие он слышал или читал, не встретилось ни единого слова, с которым он бы не согласился. Да, она больше упирала на психическое разложение евреев и была более склонна доверять врагам Израиля – Финклер считал возможным жестко критиковать еврейское государство, не заводя при этом дружбы с арабами: как философ, он полагал, что человеческая природа дала трещину по обе стороны фронта, – но в остальном их оценки полностью совпадали. Что его раздражало и возбуждало одновременно, так это ее манера изложения, ее прыгающие интонации и манипулирование цитатами, когда она выдергивала из контекста отдельные подходившие ей фразы, игнорируя другие высказывания того же автора, не звучавшие с ней в унисон.

Опять же как философ, Финклер считал такую практику порочной. Если вы приводите чужую мысль как аргумент в споре, будьте добры привести ее во всей полноте, а не выдавайте шальные пули чужих мнений за прицельный огонь в свою поддержку. С ней приходилось все время быть начеку. Одно неосторожное замечание – и завтра она использует его против тебя же по совершенно другому поводу. К примеру, ты страстно шепнешь ей глубокой ночью: «Я думаю только о тебе, я слышу только тебя, я вижу только тебя», а на следующем заседании СТЫДящихся она процитирует эти слова как доказательство твоей необъективности, потери концентрации и недостаточной приверженности общему делу.

Она казалась озлобленной на весь еврейский народ, как будто до нее дошли слухи о том, что евреи по вечерам неодобрительно отзываются о ней у себя в спальнях, и теперь она поставила себе целью отомстить им за это любыми средствами.

Отправляясь на мероприятие, Финклер надел черный костюм с красным галстуком. Обычно он выступал перед аудиторией в рубашке с открытым воротом, но сегодня от него требовались собранность и внушительность – как внешне, так и в речах. Не исключено также, что он инстинктивно защищал свое горло, по ошибке ассоциируя его с глоткой Тамары, которую ему так хотелось заткнуть.

Финклер и Тамара Краус расположились на сцене рядышком, по одну сторону стола. Он с удивлением отметил, насколько малая ее часть оказалась под столом, как коротки были ее ноги и как миниатюрны ступни. Одновременно он видел, что она точно так же оценивающе поглядывает на его ноги, вероятно находя их чересчур длинными, а ступни – чрезмерно большими. По соседству с ней он чувствовал себя громоздким и нескладным. Оставалось надеяться, что его соседство заставило ее ощутить себя мелкой и незначительной.

По другую сторону стола уселись два представителя еврейского истеблишмента: члены благотворительных комитетов, попечители синагог, блюстители еврейских традиций и семейных ценностей, ревностные защитники Израиля – словом, злейшие враги Финклера. Они ранее не были знакомы, евреи-блюстители и евреи-бунтари, поскольку вращались в разных кругах. Один из них напомнил Финклеру его отца, когда тот бывал вне аптеки, посещая синагогу или обсуждая с другими евреями какие-то дела их общины. В нем чувствовались та же практическая сметка и та же неизбывная наивность, проистекающая из веры в то, что Господь по-прежнему питает пристрастие к своему избранному народу, то защищая его так, как Он не защищает никого другого, то наказывая его более жестоко, чем Он наказывает иных. Типичный еврейский эгоцентризм. Такие люди глядят на вас с младенческой невинностью, заламывая непомерную цену при совершении сделки.

Тамара Краус повернулась к нему и прошептала:

– Я смотрю, они выставили самых истеричных типов, каких только смогли найти.

Ее презрение влилось ему в ухо, как горячее жидкое масло. Слово «истеричный» широко использовалось СТЫДящимися. Любой еврей, не желавший стыдиться, объявлялся склонным к истерии. Это обвинение восходило еще к средневековым суевериям о женоподобных евреях, у которых якобы даже были месячные. В современном понимании «истеричный еврей» был напрочь лишен мужества и пребывал в вечном страхе, так как ему повсюду мерещились злобные антисемиты.

– Что-что они выставили? – переспросил Финклер.

Он прекрасно разобрал ее предыдущую фразу, но хотел услышать это вновь.

– Самых истеричных.

– А, истеричных… Так они истеричные?

Он почувствовал, как все струны его тела предельно напряглись, – казалось, стоит ему шевельнуть плечом, и пальцы согнутся, сами собой стягиваясь в кулак.

Она не успела ответить. Дебаты начались.

Разумеется, Финклер и Тамара Краус легко взяли верх. Финклер, в частности, заявил, что недопустимо впадать в лирику по поводу стремления одного народа обрести государственность и в то же самое время отказывать в этом праве другому народу. Иудаизм по своей сути – это нравственная религия, сказал он, но именно это делает его противоречивым, ибо – при всем уважении к Кьеркегору [114]114
  Датский философ, теолог и писатель Сёрен Кьеркегор (1813–1855) утверждал, что истинная нравственность доступна лишь истинно религиозному человеку.


[Закрыть]– нельзя быть одновременно и нравственным, и религиозным. Сионизм поначалу дал иудаизму уникальный шанс преодолеть засилье религиозности. «Поступай с другими точно так же, как ты хочешь, чтобы другие поступали с тобой». Но после военной победы еврейская нравственность вновь скатилась к иррациональному торжеству религии. И сегодня спасти евреев может только возвращение к нравственности.

Тамара смотрела на эту проблему под несколько иным углом. По ее словам, идеи сионизма были преступны уже с момента их зарождения. Эту мысль она подкрепила рядом цитат, надергав их у авторов, чье мнение в действительности было прямо противоположным. Жертвами преступной политики сионистов стали как палестинцы, так и сами евреи. Причем не только израильтяне, но и евреи по всему миру, в том числе сидящие в этом зале. Она говорила сухо, без выражения, как будто защищая в суде клиента, в чью невиновность не очень-то верила сама. Все изменилось, когда она добралась до пунктика: «Что Запад именует терроризмом?» С этой минуты, как заметил сидящий рядом с ней Финклер, тело ее начало излучать жар, а губы набухли, как от поцелуев демона-любовника. В насилии есть нечто эротическое, вещала она завороженной публике. Ты вполне можешь испытывать сердечную привязанность к тем, кого ты убиваешь. Как и к тем, кто убивает тебя. Но поскольку евреи слишком любили немцев и слишком пассивно приняли свою смерть, они впоследствии отвергли эротическое начало, изгнали любовь из своих сердец и стали убивать людей с отвратительным, бездушным хладнокровием.

Финклер не мог понять, чего здесь больше: поэзии, психологии, политики или же пустословия. Но ее рассуждения об убийствах привели его в замешательство. Не могла ли она странным образом догадаться, какую судьбу он уготовил ей в своих фантазиях?

Евреи-блюстители не годились ей и в подметки. Сказать по правде, они не одолели бы в споре даже такого клоуна, как Кугле. Да чего уж там: они ухитрились бы проиграть дебаты даже без оппонентов, будучи единственными выступающими. Они все время путались и противоречили сами себе. Финклер скучливо вздохнул, когда они начали изрекать банальности, которые он устал слышать еще от своего отца тридцать лет назад: о крошечных размерах Израиля, об исторических правах евреев на эту землю, о том, что лишь малую часть палестинцев можно считать коренным населением, об израильских мирных предложениях, с ходу отвергнутых арабами, о необходимости обеспечить безопасность Израиля в сегодняшнем мире перед лицом набирающего силу антисемитизма…

Почему они не наняли Финклера спичрайтером? А ведь он мог бы обеспечить им успех. Чтобы победить, ты должен, как минимум, иметь представление о том, что думает противная сторона, а они были в этом полными невеждами.