Текст книги "Последний вервольф"

Автор книги: Глен Дункан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

43

Следующим вечером мы поставили «Тойоту» – теперь уже с калифорнийскими номерами – на круглосуточную парковку у заправки на объездной дороге, отъехав километра полтора на север от главной трассы в сторону Национального парка Андрю Морелла. Талулла надела парик со светлыми волосами, на мне были накладные усы и бейсболка «Янкиз». Мы оба были в солнечных очках. Этот маскарад казался излишним, но на заправке все фиксировали камеры наблюдения. На улице было сыро и холодно. До восхода луны оставалось три часа. Настроение Лу опять изменилось. Вчерашнее волнение прошло. Она притихла и внимательно за всем наблюдала. Это была ее предпоследняя фаза перед Превращением. Последняя настанет минут за десять. Не самое приятное зрелище, судя по ее описанию.

Нам предстояло около часа идти пешком до горного перевала, который я заметил вчера. Потом свернуть с тропинки и пройти с километр сквозь лес секвой и дубов, превратиться – а потом девять километров веселой пробежки и игр до цели. Убить. Пробежать девять километров обратно. Снова превратиться. И дойти до машины. Надо было только правильно распределить время. Это всегда проблема. Восход луны в 20:06, а заход утром в 07:14. Итого одиннадцать часов и сорок шесть минут под Проклятием. Если бы я охотился один, продержался бы до 04:00. Два часа на то, чтобы убить и съесть, и еще час четырнадцать, чтобы добраться до лагеря. Как только ты вволю удовлетворишь голод и всласть набегаешься и напрыгаешься, то хочется, чтобы между убийством в обличье оборотня и восстановлением человеческого образа прошло как можно меньше времени – по одной простой причине: если останки быстро найдут, тебе не захочется быть трехметровым мохнатым чудовищем с окровавленными когтями и мордой, когда заревут сирены. Но теперь я охотился не один.

– Начинается, – сказала Талулла.

– Иди сюда. Быстрей.

Я приподнял ветку, и она поднырнула ко мне. Ее лицо было бледно и испуганно.

– Раздевайся, – сказал я. – Сама справишься?

Если доверять нюху, вокруг никого не было. В любом случае, нас было не разглядеть. Стояли сумерки, но в тени деревьев уже царствовала полная темнота.

«Ох», – чуть слышно сказала она, стоя в нижнем белье и обхватив живот. Она часто сглатывала. Один раз ее чуть не стошнило. Я снял с нее лифчик и трусики и сложил к остальной одежде в рюкзак. Проверил экипировку: влажные салфетки, распылитель с водой, жидкое мыло, мешки для мусора. Я забрался на дуб на высоту пять-шесть метров (как и репетировал вчера) и закрепил там рюкзак на карабинах. Когда я слез, Талулла стояла на коленях, скрюченная, обхватив себя руками.

– Не трогай меня, – сказала она.

– Хорошо.

– Почти началось.

– Знаю. У меня тоже.

Это были последние слова, которыми мы обменялись в ту ночь.

Она быстро превратилась. Быстрее меня. Я думал – как мужчина? как старший? (как идиот, Марлоу) – что уже перевоплощусь и буду к ее услугам, когда она еще будет биться в агонии. Но не тут-то было. Ее лицо покрылось испариной, в глазах заблестели искры, ее вырвало желчью, она вытянулась, перекатилась на спину, закусила губу и за каких-то двадцать секунд полностью обратилась с поражающий симметрией и грацией – пока я все еще беспорядочно метался и пытался вырваться из человеческого тела. Самый современный компьютер по сравнению с первыми разработками 50-х, неловкая разница, над которой, я подумал, мы потом будем смеяться.

Хотя времени на раздумья было не так уж много, потому что мои монструозные ноздри заполнил густой запах освобожденной Её. О. Ооо. Легкие обонятельные намеки, которые просачивались через ее человеческую оболочку, ни на йоту не были похожи, о, совсем не были похожи на то, как безжалостно действовала жуткая вонь самки вервульфа. Я чуть не свалился с ног. От первого вздоха мои яйца наполнились сумасшедшим ураганом, а член подскочил как ошпаренный – словно заряженный пистолет. Талулла выпрямилась во весь рост, издала грудной звук и медленно повела бедрами в сторону моего стручка. И тогда, дорогой читатель, мой нос учуял ее мокрую волчью вагину – больше, лукавее, с более темной кожей, чем у ее человеческой сестры, убийственно нежную, налитую кровью, мягкую и упругую, как авокадо, и источающую такой тонкий аромат, какой мог быть только у запретного плода.

Не сейчас.

Она зарычала, подтверждая запрет, который одновременно телепатически возник у нас в головах, но мы знали, как глупо было бы сойтись сейчас, когда наши внутренности мучил голод и мы еще не испытали радости убийства. Я потерся об нее членом и на одно мгновение ощутил ее скользкую дырочку, горячее, чем рот у младенца в сильный жар, и почти, почти потерял контроль, но все-таки заставил себя отойти. Я глядел на нее с каким-то диким восторгом, когда она выпрямилась в полный рост, посмотрела на меня мудрыми звериными глазами, оскалилась и двинулась во мрак леса. Я пометил дерево прицельной горячей струей и последовал за ней.

Мы понимали друг друга без слов. Проницательность, которая в человеческом обличье была не более, чем ментальной связью двух влюбленных, усилилась так, что наши мысли стали друг для друга почти прозрачны. Например, она с самого начала знала, куда мы направляемся, хотя я ей не говорил. Путь, который я наметил вчера, вел ее, словно я начертил его на земле; мои следы были видны ей так хорошо, будто светились в темноте. Она словно могла просматривать любые файлы у меня в голове, так что ей уже было известно и как выглядит дом, что я выбрал вчера, и что в нем живет одинокий мужчина, для которого это место было убежищем на случай творческого кризиса. «Слушай, если они и дальше продолжат так безжалостно изменять ключевые сцены, это все просто сраная трата времени, Джерри».

Вчера, когда я за ним следил, он вышел на террасу с чашкой кофе, косяком и сотовым. «Нет. Нет, весь софт у меня с собой. Но это неважно. Все так и останется бесполезным дерьмом, если они и дальше будут менять самое главное. Серьезно. Скажи, как, твою мать, можно делать уже третий полнометражный фильм и думать, что можно обойтись без окончательного монтажа? Я хочу сказать… Вот именно. Серьезно. Именно. Да. Ну, он просто сраный модный wunderkind…»[45]45
  Вундеркинд (нем.).


[Закрыть]

Он был красив. Волнистые темно-русые непокорные волосы придавали его образу свежесть и подростковую агрессивность. Красивые тонкие губы. Увесистая нижняя челюсть и мускулистое тело. Он определенно имел огромный успех у женщин, что развило в нем женоненавистничество. Или может, я все это выдумал. Я выбрал мужчину (и такого красавчика), так как боялся, что, будь это женщина, Талулле было бы труднее ее убить. Сейчас она прочла эти мысли, повернула ко мне морду и оскалилась – она одновременно была тронута и рассержена.

В чистом небе блестела луна, ее свет по-матерински ласкал наши спины. Лу остановилась, подставила морду успокаивающему холодному свету, и я увидел любимую во всей потрясающей красоте: упругие груди, тонкий живот, длинные цепкие лапы, густая волнистая шерсть, покрывающая сильные мускулы. Я содрогнулся при воспоминании, как близко я был к тому, чтобы сдаться и умереть. Я вспомнил Харли в библиотеке: «Сейчас твой долг – выжить. И наш тоже». Тогда за окном падал снег, и мы грелись виски. Ты любишь жизнь, потому она – это все, что у тебя есть. Последние две недели, мотели, проносящиеся мимо сотни километров, Манхэттен, «Хитроу» – все казалось невероятным сном. И сейчас я словно пробудился, меня переполняли похоть и голод, подстрекающие к первобытному звериному пиру, я был счастлив, потому что теперь мне не надо было делать все это в одиночку…

Мы бежали слишком быстро. Маленькая речка блестела посреди скалистой низины, на востоке покрытой елями, за которыми уже начинался Тихий океан, на западе зеленел смешанный лес и торчали большие каменные валуны, вниз вела извилистая тоненькая тропка, выходившая на новую дорогу. Талулла остановилась и вздохнула. Я обнял ее, положил лапы на грудь и тихонько куснул за плечо. Она повернула голову и лизнула меня в морду. «Я становлюсь умнее, когда превращаюсь», – как-то сказала она, и я действительно чувствовал ее хитрость и острый ум. Несмотря на сильный голод, она тщательно обдумывала, как лучше подступиться, с какой стороны дома зайти и как далеко будет слышно крик. Я недооценил ее, а вот себя – наоборот, ведомый глупой иллюзией, что женщины слабее и что мне наверняка придется помочь ей пройти через это. Она знала, чувствовала мое смятение. Она лизнула меня, как бы говоря: Все в порядке. Я понимаю. Ты так мил. Но теперь ты видишь, с чем на самом деле имеешь дело?

Дом (свет горел, во дворе стоял черный «Лексус») был построен как роскошный современный замок: одна сторона прижата к скале, три этажа, бассейн, терраса опоясывает весь верхний уровень, гараж на две машины, каменные столбы ворот, электронная система управления. Даже без наших способностей забраться туда было нетрудно. Двери на нижнем этаже были закрыты, но, к счастью, было еще слишком рано, чтобы включать электронную систему охраны «Шилд 500XS». На верхнем этаже была открыта пара стеклянных раздвигающихся дверей, в проеме виднелся громадный белый кожаный диван и плазменная ТВ-панель, звук был приглушен. Наш дружок, босиком, в бермудах и флисовой кофте, полулежал на диване с пультом в одной руке и сотовым в другой, переключал каналы и монотонно жаловался кому-то в трубку на полнейший непрофессионализм всех на свете и особенно – своего босса.

По плану мы должны были сидеть и выжидать несколько часов. Но к черту план. Голод и вожделение бесцеремонно взяли бразды правления. И мы оба это чувствовали. Будь что будет крутилось у нас в головах как мантра, пока мы двигались к восточной стороне низины, потом тихо шли мимо пустой дороги и со всей волчьей осторожностью подбирались к дому.

Я пошел первым. Один прыжок – и я уже за воротами. Второй – на балкон, и третий – с балкона прямо в раскрытую дверь, точно на диван.

Преувеличение – порок всех писателей, но сейчас я абсолютно уверен, что напугал Дрю (Дрю Гиллиарда, как мы потом узнали из газет) до полусмерти. Сноб из Старого Мира во мне ожидал, что он закричит – или скорее завизжит «Уааааааа!» фальцетом – потому что он был американцем, а они все воспитаны на телевизионных шоу и блокбастерах. Если тебя бросает женщина, ты идешь в бар и напиваешься. Если тебя подрезали на дороге, ты орешь: «Кретин!» – и показываешь средний палец. Если увидел оборотня, кричишь, как шестилетняя девчонка. Таков сценарий. В общем, он не только завизжал, но и вскинул руки вверх. Пульт выскользнул, пролетел через всю комнату, ударился о стул и переключил канал на «Топ-модель по-американски». Движимый инстинктом самосохранения, он сжимал в руках мобильник. Я подошел, отобрал телефон и раскрошил его в порошок одной лапой, пока Дрю смотрел на это со странным стоном. Его лицо исказилось, словно он собирался заплакать, как младенец, но по тому, как искривились его губы и надулись легкие, я понял, что он сейчас заорет. Только я успел подумать, что до этого доводить не стоит, как Талулла протянула свою длинную милую темную лапу из-за его спины и плотно закрыла ему нижнюю часть лица.

44

Все люди мечтают о порядке, четкой последовательности, структурировании. И я отлично это понимаю. Но мистическая триада трахатьубиватьжрать стирает все ограничения, сбивает с ног ту часть мозга, которая проводит черту между тем и этим, между здесь и там, между сейчас и тогда, между ней и мной, она как бы пожимает невидимыми плечами, мол, «никогда о таком не слышала» и заставляет испытать совершенно другую форму существования.

На участке был идеальный газон, который задубел от холода и хрустел под ногами. Газон? Где? Это же гостиная. Мы двигались плавно, словно в забытьи, мы были двумя фантастическими существами в темных водах или плотном сумеречном воздухе. Звезды описывали полукруг и уходили за горизонт, спускались за океан. Я смотрел на них как в бреду, наслаждаясь величием природы. Но еще я видел, как Талулла разодрала темными когтями его шею, и он издал вопль, тут же заглушенный другой ее лапой. У комнаты словно не было стен, я чувствовал вокруг лес и шорох ночной жизни. Небо падало на нас сверху, и мир распадался на маленькие кусочки, открывая то божество, что стояло за сотворением всей жизни – не истинного Бога, но лишь одну из его эманаций, великий чистый дух Хищника, частью которого были и мы. Я шкурой чувствовал нашу связь с миром, и границы реальности для нас не существовали.

Мы переглянулись, и все успокоилось. Правда, белый кожаный диван был измазан красным там, где Дрю судорожно двигал рукой взад-вперед, словно пытаясь то ли помахать, то ли стереть что-то.

Мы оба чувствовали, что это только начало, кровь играла, сердце билось, предвкушая небывалое наслаждение. Так чувствуешь себя, поднимаясь в вагонетке на самую высокую горку аттракциона, когда раздаются щелчки, отсчитывающие последние секунды перед падением. Ты тоже чувствуешь это, да? Тем временем вся жизнь проносилась перед глазами Дрю яркими красками, словно заставка дешевого сериала. «В предыдущих сериях…»: его мать, всегда пахнущая кофе, с большой головой, золотистыми волосами и голубыми тенями на веках, заслоняет свет, нагнувшись к его колыбели, словно мягкая теплая планета. Боль в пальцах, когда он пытается дотянуться до нужных клавиш на пианино. Темноволосая двенадцатилетняя девочка кусает губы, и он испытывает чувство восторга, как на Рождество или в день рождения, пока его рука ползет под мягкой тканью ее трусиков; Рейнгольд говорит ему: «Ты наделен немалым талантом, но звездой телеэкрана тебе не быть», – и он оказался так прав. Кинематограф в миллион страниц, ковбои и световые мечи, автомат с «Кока-колой», «Друзья», башни-близнецы. Мечта доплыть до берега, который на самом деле был лишь тонкой полоской земли, и чувство страха, когда океан затягивал его все глубже, туда, где лежат погибшие корабли, где плавают акулы, за самую черту горизонта, где лишь пустое темное пространство, где нет даже света звезд; вдруг он просыпается в холодном поту, а девушка из эскорта не сидит рядом как должна, а пишет эсэмэс на своем «Блэкъ-юэр» и поглядывает в иллюминатор; женщины теперь, а может, и всегда, думают только о выгоде, они делают вид, что хотят заняться с тобой сексом, но на самом деле им всегда нужно что-то другое, и поразительно, как можно в сорок один год, понимая, что женщинам всегда нужна лишь выгода, все еще хотеть сына, чтобы учить его музыке. Вот что крутилось в его гаснущем сознании.

Несмотря на яркую луну, телевизор назойливо мерцал и отбрасывал тени, в шоу рыдала молоденькая зеленоглазая блондинка, половину ее лица не было видно за большим пятном свернувшейся на экране крови.

Талулла обернулась ко мне. Уже близко. Чувствуешь?

Небо и земля перевернулись, и все его части запели в унисон: звезды сложились в созвездие волка, говоря, что нам не нужны никакие причины, есть только уверенность в самих себе, и эта мысль была словно протянутой рукой, которая вела в мир спокойствия. И ночь была тому подтверждением, и запах леса, и эта комната.

Мои возвышенные чувствования и сокровенный восторг совсем не отменяли того, что мы стояли, мокрые от крови, что Талулла выгнула спину, я обхватил ее груди, и она раздвинула ноги с лукавой улыбкой подчинения. Я думал, что действительно любил ее раньше, но любил только женщину. Сейчас передо мной стоял монстр, и этот монстр был великолепен. Я бросил на нее взгляд, полный благоговения, меня пробрала холодная дрожь, и я даже усомнился, что имею право прикоснуться к ней. Она заметила это и мысленно сказала: Я чувствую то же самое, видишь?

Этот вопрос снял последние сомнения. Секунда абсолютной гармонии – и я вошел в нее. Она закатила глаза в эротическом экстазе (мне на ум пришли строки Данте: «И с ним волчица, чье худое тело, / Казалось, все алчбы в себе несет; / Немало душ из-за нее скорбело»)[46]46
  «Божественная комедия». Пер. М. Лозинского.


[Закрыть] – и вдруг наше соитие словно выдернуло нас из тел на миг, неизмеримо короткий и неизмеримо огромный, и мы слились будто с самим Богом, и не стало ни ее, ни меня, а остался лишь восторг, лишь песнь, зовущая к единству, без боли сжигающая все нити и замки, что связывают со страдающим материальным собой.

Блаженство.

Блаженство невозможно описать, ведь оно уничтожает твое эго, а если нет эго, некому чувствовать. Ты можешь рассказать только о его приближении и о том, что чувствуешь, когда оно прошло. Но когда достигаешь зенита – слова отпадают сами собой.

А потом наши души вернулись на землю, изменившиеся навсегда. Теперь ничто уже не важно. Я думал: долгих две сотни лет неведения, а теперь это. И всего лишь две сотни лет, чтобы это повторять.

Я люблю тебя, – стоило бы сказать в этот момент (жизнь Дрю тем временем угасала, как последние лучи заката). Усмиренные, переполненные нежностью, наслаждаясь границами своих огромных тел, лапами, зубами, мы терлись друг о друга носами, облизывали друг друга, обнюхивали, вдруг останавливались, смотрели в глаза и понимали, что созданы друг для друга, что мы святы, свят не только наш союз, но и мы сами, последние из рода на земле. Было так прекрасно знать это. Мы словно сами были маленькими богами, в чьих жилах текла неумолимая любовь к жизни. Мы смирились с жизнью, с самими собой и всем, что бы ни готовило будущее. И от этой легкости бытия хотелось смеяться.

Время неслось как сумасшедшее, часы проходили как мгновения. Я забыл про план. И непростительно пустил все на самотек. Неумолимая сила трахатьубиватьжрать затмила мою предусмотрительность и осторожность. «Топ-модель по-американски» сменилась «Утренними новостями». (Телеведущие разыгрывали стандартный комический дуэт папика-гольфиста с накладкой на голове и капризной двадцатилетней глупышки в «Л'Ореале». То, что мужик в парике трахает эту восковую девчонку, не вызывает порицания, пока в обоих есть необходимая доля скептицизма и умеренное негодование по поводу того, что творится в мире). Луна, словно застуканная спящей на посту, вдруг выглянула из-за облаков и принялась посылать на землю свое тепло, отдаваясь ноющим приливом крови к нижней части тела. Мы были как две большие беспомощные рыбины во время отлива, которых омывает огромное море и которым не устоять против его силы.

Мы как по команде отпрянули от того, что осталось от жертвы (а осталось там немного) и выскочили в открытую дверь, словно дрессированные псы в рекламе собачьего корма; потом через ограду балкона проскочили в таинственный лес, полный запахов предрассветной мглы. Мои перезапущенные внутренние часы говорили, что до захода луны осталось меньше часа.

45

Мы бежали, перебрасывая запахи друг другу, как подростки меняются жевательными резинками. Туман еще держался. Деревья сливались в сплошные хвойные стены. Через километр я уловил запах своей мочи, резко свернул влево, сделал несколько больших прыжков, разрезая туман, и вскоре мы оказались у помеченного дерева. Я мгновенно забрался вверх, нашел рюкзак, потрепанный, грязный и мокрый от росы, но с чистой сухой одеждой внутри и запахом всех благ цивилизации. Я не сразу справился с карабинами, на которые пристегнул рюкзак к дереву (в магазинах не продают вещей, сделанных с расчетом на лапы оборотня), но через несколько минут упорной борьбы наконец отцепил рюкзак от дерева и бросил на землю.

До захода луны оставалось минут двадцать. Мы лежали рядом, не прикасаясь друг к другу, тихо наблюдая, как встает солнце, которое не видит никто, кроме нас; от почвы и палых листьев исходят влажные испарения, жужжат маленькие крылышки, жуки ползут по своим делам, дрожат и переливаются капли росы. «Этот мир, – думала Лула, – сочится, изобилует, кишит чудесами. А мы живем в непрозрачном пузыре телевидения и спиртного». – «Тебе бы стоило начать вести дневник», – я хотел телепатически послать ей мысль, но слишком поздно: ее уже захлестнуло перевоплощение. Ее звериные органы чувств бились в агонии. Я хотел подойти к ней, но вспомнил: «Не трогай меня» – и отступил. Она вскочила на все четыре лапы и выгнула спину, упала, свернулась в клубок. Я почувствовал, как зашла луна, и меня пронзила острая боль, похожая на зубную, когда зуб уже готов выпасть и держится лишь на маленькой ниточке. Талулла лежала в позе эмбриона, сцепив зубы, ее била сильная дрожь, словно кто-то играл на ней вместо барабана.

Она снова была быстрее меня. И могла наблюдать – что она и делала, сидя на земле и глотая воздух – за шоу Перевоплощающегося Обратно Джейка Марлоу.

– Спасибо, что не смеешься надо мной, – сказал я, как только уверился, что способность говорить вернулась ко мне.

Она не ответила – была занята тем, что пыталась собрать себя воедино. Ее зрачки были расширены и блестели, в них еще виднелось наслаждение от зверского убийства. Пока я помогал ей вытереться (моющим средствам было все равно, они отмывали кровь и кишки, благоухая цветочным ароматом, как если бы это были кетчуп или сок), я чувствовал, как все человеческое в ней пытается оправиться от шока и отвращения к самой себе, которое не могли заглушить никакие оправдания. Но она довольно быстро вспомнила (и глаза ее приобрели осознанное выражение), что шок и отвращение уже доказали свою бесполезность. Шесть раз. И это седьмой. Теперь она понимала, что ей придется смириться с подобным положением дел, раз уж выбор был только между смертью и такой жизнью. «Я знаю, что ты чувствуешь», – хотел сказать я. Но не сказал. Потому что помимо психологических страданий, она явно мучилась от синдрома пост-Проклятья. А я уже забыл, каково это, когда дух сломлен, а с сознания словно спустили шкуру. И ты точно не хочешь говорить – только не об этом…

Я собрал в мешок все моющие принадлежности и замел следы на том месте, где ее вчера стошнило. Последний раз оглянулся вокруг. Кроме рассеивающегося запаха мочи оборотня, мы не оставили никаких признаков нашего присутствия.

Час спустя, сырые от тумана и с переполненными мясом желудками, мы были у машины. Мои икры болели. Талулла дрожала. Салон автомобиля показался нам невиданным комфортом, когда двери с щелчком захлопнулись. Еще один плюс цивилизации в том, что ты можешь просто залезть в машину, закрыть дверь, оказаться в окружении магнитолы, кожи и винила и просто уехать, дыша кондиционируемым воздухом. Я выкинул пакет с мусором (и если кто-то его обнаружит, это станет настоящей ДНК-головоломкой) в мусорный контейнер на заправке по пути в Сан-Франциско и поменял номера на пустынной стоянке через несколько километров. Через два часа мы оставили «Тойоту» и пересели в «Амтрак» до Чикаго.

Некоторое время мы сидели бок о бок в тишине, Талулла заняла место у окна и смотрела на сменяющийся пейзаж. Солнце грело наши лица и руки. Ее соски были напряжены. Она медленно моргала, словно каждое соприкосновение кончиков век давало ей маленькую порцию гармонии. Ее тело излучало усталость. Мерное покачивание поезда действовало успокаивающе.

Я сидел с закрытыми глазами, когда она заговорила.

– Я начинаю привыкать, – сказала она спокойно. Но я чувствовал, что у нее в горле стоит ком. Я промолчал. Она и не ждала ответа.

Наконец она положила голову мне на плечо и крепко заснула.