Текст книги "Последний вервольф"
Автор книги: Глен Дункан
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
22
Неслучайно все великие философы, занимавшиеся проблемами морали, неизменно обращались к эстетике. Выяснить происхождение добра и зла значит выяснить происхождение красоты и уродства. Сегодняшние ученые – их достойные преемники: красота размыла и без того недоказуемые границы Вселенной. Теперь математические модели похожи на настоящих супермоделей: изящные, симметричные, элегантные. Ничего удивительного. Современность расправилась с Абсолютными Моральными Ценностями, так что Объективная Реальность осталась единственным доступным нам видом красоты. Какую теорию мы не поддержим, если она красива? Какое зверство мы не сможем оправдать?
И какой инстинкт (трахательный – уверенно сказала бы Мадлин) мы не сможем побороть?
Я стоял, вцепившись горячими волосатыми лапами – смертоносными лапами – в холодные прутья клетки и боролся с желанием открыть контейнер. К тому же меня мучила морская болезнь. Вся морда была мокрой. Где-то там, над палубой, луна снова и снова предлагала мне взять причитающееся – и дарила любовь, у которой не было начало и конца. Ее образ странно смешивался с воспоминанием об узком лице Жаклин Делон и ее груди, обтянутой красной блузкой. Пока же, как знак будущего сотрудничества, прими, от меня подарок. Она явно перешла привычную границу. Любезность аристократов. Ты именно такой, как я ожидала. Эта ремарка была унижением. Охотник и жертва поменялись местами. Я живу, чтобы оправдывать ее ожидания? Кем, черт возьми, она себя возомнила?
Конечно, главной причиной моей ярости был стыд. Я – зверь, которого поймали, посадили в клетку и принялись разглядывать. Мошонка сжалась от стыда при мысли, что они не только видели мое превращение, но и записали на видео. А теперь ждут, чтобы я исполнил финальный номер программы и сделал то, чего требует моя натура. Я был объектом вуайеризма. Даже лев знает глубину своего унижения, когда покрывает самку на глазах посетителей зоопарка. Если бы я принялся убивать и есть сейчас, в плену и под прицелом объективов (я не верил, что после приказа Мадам камеры действительно выключили; могли быть и другие камеры, потайные глазки, система видеонаблюдения), это стало бы окончательным и вульгарным падением, преступлением против вкуса (ох, Мэдди…).
Голод робко намекнул, что противоядие подано и ждет на столе. Тебя похитили, так? – спрашивал он. Затем снова, уже строже: тебя похитили, так?
Я подскочил к контейнеру и сбросил крышку.
Внутри лежал обнаженный белокожий парень лет двадцати, связанный, с кляпом во рту и, судя по зрачкам, под действием каких-то сильных наркотиков. Грязные, сальные светлые волосы и крохотные соски. Исколотые руки и длинный тонкий пенис. Какие бы галлюцинации ни проносились в его мозгу, я определенно был страшнее их всех. Воспаленный взгляд сначала сфокусировался на мне, а потом отчаянно заметался. Раздалось мычание – вопль, заглушенный кляпом. От парня кисло несло страхом.
Ах, сказал голод. Ах ты моя сладкая конфетка.
Мертвецы в тюрьме из клетчатки дружно подняли головы. (Один из недостатков питания людьми – то, что сожранные объединяются в сообщества. Каждая новая жертва прибавляет свой голос к хору, который ежемесячно раздирает мне уши). Колени и запястья парня (достойные Ганимеда, надо признать) были украшены кровавыми синяками – видимо, он пытался освободиться от веревок. На белом животе обозначилась голубая сеть сосудов. Парень был мокрым от ужаса. Мои слюнные железы тут же заработали. Передо мной лежало такое… такое мясо, что от мысли провести еще восемь часов без еды клыки свело, а ногти пронзила тупая боль. У меня даже шерсть заболела.
В данной ситуации разумнее всего была бы слабость. Оказать мне сопротивление парень не мог. Я представил, как ломаю ему шею и, давясь, глотаю мясо вместе с костями, а Жаклин Делон наблюдает за представлением, куря сигарету, облизывая крем-брюле или крася ноги.
И все же.
Оставалось глубинное негодование эстета. Или, если снизить пафос, отвращение к себе. Что меня так легко поймали. Что сделали из меня игрушку. Что меня столько лет тошнило от волчьего обличья. И что я все равно продолжал в нем существовать. Что жизнь Харли оценили так дешево. (Наверное, его бедная голова по-прежнему в багажнике «Вентры». Местные заметят запах. История попадет в новости и облетит мир благодаря диктору, который будет с наигранным потрясением читать бегущую строку: «Сегодня в уэльской деревне Трефор полиция обнаружила отрезанную голову…». Господи, до чего же все предсказуемо.)
Мой юный друг заметался, подвывая через кляп. Корабль дернулся и накренился, подминая под днище волну, и я искренне подумал (Бог, может, и мертв…), что сейчас меня впервые в жизни стошнит на жертву. Я вернул крышку ящика на место – и сразу испугался, что парень задохнется. Я представил, как Жаклин открывает на следующий день контейнер и находит там абсолютно целую жертву, погибшую от удушья. Позорный финал. Присмотревшись, я обнаружил в стенках ящика отверстия для воздуха. Вот и славно.
Голод наконец сообразил, что я настроен серьезно. Ни барбитуратов, ни хлороформа, ни веселящего газа. Ни цепей, ни замка с часовым механизмом. Никаких игр. Только Джейк Марлоу, которого корежит в ломке, а он отказывается от дозы.
В моей груди была звенящая пустота, и эту пустоту занял голод.
Я вернулся к решетке (в голове промелькнули образы Тантала, Христа в Гефсиманском саду и почему-то – Самсона, борющегося с филистимлянами), обхватил прутья своими чудовищными пальцами, закрыл глаза и приготовился к агонии.
ВТОРАЯ ЛУНА
ТРАХАТЬУБИВАТЬЖРАТЬ
23
Да, я его съел.
Примерно через три часа после того, как твердо решил, что не буду этого делать.
В гудящей от пресыщения голове на издевательском повторе звучал рефрен «Марианы» Теннисона:
Мне смерть… Но передо мной были остатки плоти, которые сводили зубы в бессмысленной судороге, и теплый кисловатый фонтанчик крови, – решающий момент, который никогда не надоедает, но со временем утрачивает самодостаточность. Тупая головная боль не стала для меня сюрпризом. С болью пришло воспоминание обо всех полнолуниях, когда я клялся себе, что этот раз – последний, но каждый раз нарушал клятву. Это воспоминание шептало: я оборотень, оборотень, и смерть будет мне отрадна.
Не поймите меня неправильно: я вовсе не испытывал вины – лишь пустую нишу там, где ей полагалось быть. Объединившись с чувством, что мне вообще давно пора на тот свет, эта мысль придавила меня, как труп, вывалившийся из шкафа.
Не знаю, сколько времени я пролежал вот так, обездвиженный, с закрытыми глазами. Абсолютное отвращение к себе дает иллюзию покоя.
Жаклин вернулась на рассвете в компании вчерашнего скинхеда с ребяческим выражением лица. На обоих были резиновые сапоги и халаты наподобие тех, что носят хирурги. Вместе они раскатали по полу длинный отрез пластика – так, чтобы получилась дорожка до клетки. Из угла трюма тянулся шланг. Я понял, что сейчас мне придется насладиться сценой убийства в эпоху компьютерных технологий.
Останки жертвы лежали в контейнере. Наполовину съеденный остов плавал в супе из холодной крови. Волчьи мышцы все еще перекатывались под кожей, словно крысы в мешке. Ногти мучительно болели – как и всегда после расставания с призрачным близнецом.
– Это теплая вода, – пояснила Жаклин. – Ты не против? Мне хотелось бы помочь, если ты не возражаешь.
Я сидел (понятное дело, обнаженный) в углу клетки в профиль к моим тюремщикам: спина упирается в прутья, колени выпрямлены, на лице с выражением пресыщения – следы крови. Мое брюхо было набито до предела, даже человеческие руки и ноги шевелились с трудом. Когда я пытался двинуться, призрачный волк принимался за свои трюки: размеры морды не соответствовали лицу, длинные мохнатые ноги не желали приспосабливаться к новому весу. Скинхед направил пистолет прямо мне в живот, но тут же опустил по приказу хозяйки.
– Вот, – Жаклин протянула мне плоскую бутылочку. – Это просто моющее средство с дезинфицирующим эффектом. Ты не против, если он подержит шланг?
– Правила приличия? Впервые слышу, – мрачно пошутил я. Первые после превращения слова отозвались болью в горле. – Впрочем, тебе идет роль надзирателя. Продолжай в том же духе.
– Мне так жаль, – сказала она. – Поверь. Обещаю, это последнее неудобство, которое ты испытываешь в качестве моего гостя. Прости, пожалуйста.
Я уже говорил: абсолютное отвращение к себе дает иллюзию покоя. И слава богу, потому что последующее унижение уже ничего не могло к нему добавить. Стоя перед Жаклин посреди клетки и моясь, я недолго предавался размышлениям о постигшем меня бесчестье. Вскоре я уже искренне наслаждался душистым мылом и тщательно отрегулированной температурой воды. Включите музыку, подумалось мне, и я смогу сниматься в рекламе шампуня.
Я вытерся белым полотенцем такой мягкости, что изготовить его должны были как минимум на небесах. Плоть ничего не могла поделать. Плоть только подавала рапорты об ощущениях. Когда закончил, я чувствовал усталость, радость и необъяснимое удовлетворение от своего падения, которое с каждой секундой становилось все глубже.
– Пули из чистого серебра, – сказала Жаклин. – Это не угроза. Я просто предупреждаю, что если ты решишь на меня наброситься, когда я открою дверь, то умрешь в ту же секунду. Я тебя не виню. Должно быть, ты в ярости. Но снаружи ждет вертолет, который через полчаса доставит нас ко мне домой. Опять-таки, я обещаю, что тебя ждет только роскошь, отдых и приятная беседа. Если хочешь, я могу распорядиться, чтобы тебя доставили в любое место по твоему выбору, и я никогда больше не доставлю тебе хлопот. Но я очень надеюсь, что ты все же согласишься меня выслушать. Теперь я могу открыть дверь?
Конечно, достойнее всего было бы отказаться. Воспользоваться ее обещанием и попросить отвезти меня в ближайший аэропорт. Гребаная беседа. Но я был опустошен, а мысль о том, чтобы доверить свою шкуру чьим-то заботливым рукам, вызывала чувства, граничащие со сладострастием.
– Надеюсь, там меня ждет полный бар?
– Три полных бара.
– Тогда открывай.
Когда мы оказались лицом к лицу на пластиковой дорожке, она протянула мне руку. Я испытал искушение отгрызть ей палец (во мне все-таки оставалось еще слишком много волчьего), но ограничился мягким рукопожатием.
– Теперь можно расслабиться, – сказала она. – Я так рада нашей встрече.
Я последовал за ней к двери трюма. Горгулья с пистолетом даже не пошевелилась.
– Секунду, пожалуйста, – попросила она и начала медленно раздеваться. Сняв резиновые сапоги и медицинский халат, она бросила их скинхеду, который в свою очередь затолкал их в бочку. На ней не было нижнего белья. Только стройное тело, тонкое белое мясо на клетке ребер, груди, похожие на маленькие воздушные шарики, плоский живот с глубоко вдавленным пупком и гладко выбритый лобок.
– Может, для начала – хотя бы пара свиданий? – предложил я.
Она позволила себе тихий смешок. До двери трюма оставался шаг. В коридоре за ней я увидел маленький стол. На нем была разложена моя одежда (включая шерстяную шапку Харли) – постиранная, высушенная и отглаженная. Вешалка с кашемировым платьем цвета пшеницы – для нее. Бюстгальтер и трусики совершенно негуманной конструкции, чулки и шпильки в стиле «роковая женщина». Мы одевались лицом друг к другу, прекрасно сознавая иронию этой интимности. Я запустил руку в карман пальто, чтобы проверить, на месте ли дневник. Он был там – вместе с документами и бумажником. У меня даже не возникло сомнений, прочитала ли она его.
– И как? – спросил я.
– Восхитительно, – ответила Жаклин. – Но это мы обсудим за коктейлем.
24
Дом Жаклин Делон находился в нескольких милях к югу от Биаррица, на лесистом холме западнее маленького городка Арбонна. Белоснежный современный особняк из стали, стекла и дуба окружали восемь акров частной земли. Все атрибуты роскошной жизни были предсказуемы: посадочная площадка для вертолета, безразмерный бассейн, теннисный корт, гимнастический зал, система видеонаблюдения, обширный штат прислуги и охраны. Огромные, полные света комнаты были украшены безделушками, выдававшими страсть хозяйки к оккультизму. С верхнего этажа (всего их было три, не считая террасы на крыше) открывался вид на сад и – за верхушками деревьев – огороженный пляж и океан. На нижнем этаже находилась библиотека, которая могла бы поспорить с коллекцией Харли. Любой предмет техники можно было найти за минуту. В доме действительно оказались три бара – в гостиной, у бассейна и в спальне Жаклин. Прибыв в особняк, мы разместились возле того, что в гостиной.
Я зажег первую после превращения сигарету, которая была мне так необходима (на журнальном столике лежала пачка «Кэмела»; девочка справилась с домашней работой), пока хозяйка готовила напитки. Танкерей и тоник для меня (для виски в комнате было слишком солнечно), «Том Коллинз» – для нее. Никотин и спиртное встретились в моих потрохах, как разлученные в детстве братья, благодарные за воссоединение.
– Я целую вечность не готовила напитки, – сказала Жаклин. – Обычно этим занимается кто-то другой. Но я подумала, что наедине нам будет лучше.
Она уселась рядом со мной – вдоль бара стояли шесть высоких крутящихся табуретов из белой кожи – и бросила в коктейль несколько кубиков льда. За стеклянной стеной слева от меня виднелся вымощенный плиткой внутренний двор и садик с кактусами на земле красной, как перечный порошок. Была всего середина марта, но небеса блестели синевой, в воздухе витало тепло. Только в таких местах понимаешь, что значит настоящее южное лето. Вокруг кормушки, привешенной на одну из белых стен, вились какие-то маленькие птички.
– Что ж, – сказала Жаклин. – Я должна объясниться. Видишь ли, Джейкоб…
Она опустила взгляд и улыбнулась; видимо, ведя какой-то внутренний диалог. Затем ее плечи обмякли, она соскользнула с табурета и встала передо мной.
– Пойдем, – произнесла она, протягивая мне руку. В этот момент она была похожа на девятилетнюю девочку, которой не терпится похвастать своим домом на дереве. – Пойдем.
Я взял ее за руку (впрочем, не выпуская ни сигарету, ни джин с тоником) и пошел следом. Мы миновали две огромные комнаты (в центре одной из них располагался круглый дизайнерский очаг и что-то вроде миниатюрного менгира) и вышли в коридор, перегороженный стальной дверью с кодовым замком. За ней оказалась дубовая лакированная лестница, уводящая вниз, в гигантскую библиотеку. Кондиционеры. Стены, кажущиеся звуконепроницаемыми. Снова бронированные двери и кодовые замки. Перед одной из них Жаклин помедлила, бросив на меня мимолетный взгляд, затем быстро набрала код и открыла дверь.
Мы вошли в маленькую комнату без окон. Шкаф с папками, стол, компьютер – и стена, обклеенная газетными вырезками. Все они так или иначе относились ко мне.
НАЙДЕНО ТЕЛО ПРОПАВШЕЙ ДЕВОЧКИ. «КОРАЛ ИНДАСТРИС» УЧРЕДИЛА БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ ФОНД В РЕГИОНЕ САХАРЫ. НОВОЕ ЗВЕРСКОЕ УБИЙСТВО. ОБНАРУЖЕНО ИЗУРОДОВАННОЕ ТЕЛО. УБИТА ЦЕЛАЯ СЕМЬЯ: ВРЕМЕНА МЭНСОНА ВОЗВРАЩАЮТСЯ? ЗАГАДОЧНЫЙ ДОНОРСКИЙ ФОНД СПОНСИРУЕТ ПОИСК ЛЕКАРСТВА ОТ РАКА. КТО ВОЗГЛАВЛЯЕТ «ЛЕРШТЕРНЕР ИНТЕРНЕШНЛ»? ВИДЕВШИЙ «ОБОРОТНЯ» ОКАЗАЛСЯ НАРКОМАНОМ СО СТАЖЕМ. НЕИЗВЕСТНЫЙ СПОНСОР ВДОХНУЛ НОВУЮ ЖИЗНЬ В ПОИСКИ ВАКЦИНЫ. НА МЕСТЕ ЗАГАДОЧНЫХ ВЫСТРЕЛОВ НАЙДЕНЫ СЕРЕБРЯНЫЕ ПУЛИ. ВЗЛЕТ АКЦИЙ «ГЕРНА». ПОЛИЦИЯ УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО УБИЙСТВА В ПОЛНОЛУНИЕ – СОВПАДЕНИЕ.
– Нажми Enter, – предложила Жаклин.
Волчий близнец рычал, что не хочет больше ни минуты находиться в этом крохотном замкнутом пространстве. Я усилием воли прогнал его и сел за стол. Нажал указанную клавишу. На экране запустилось слайд-шоу. Вот я выхожу из зала международных прибытий в Токио, на табло светится дата – 07.02.06. Вот я покидаю «Алгонкин». Вот я на пляже в Галвестоне. Выхожу из дома Харли в Эрл-Корте. Прогуливаюсь по Рю де Ривлуа. Сижу в кафе «Кэро». Все снимки были сделаны в последние три года. На последней фотографии я в женской одежде входил в отель «Лейланд».
– Я должен быть удивлен? – спросил я.
– Вовсе нет. Я лишь хотела, чтобы ты убедился в моей преданности.
– Что ж, теперь у тебя есть еще и запись с превращением. Достаточно, чтобы смешать меня с грязью. Или уничтожить. Мои поздравления. Хотя, боюсь, публика примет это за утку.
– Не оскорбляй меня, пожалуйста. Ты же знаешь, все совсем не так.
– Да? А как?
– Я тебе нравлюсь?
В комнате не было пепельницы, поэтому я допил «Танкерей» и расплющил сигарету о днище стакана.
– Неуместный вопрос. Да, ты мне нравишься. И что? Мы собираемся открыть дом моды?
– Я хочу, чтобы ты оставался в живых.
– Что?
– Я хочу, чтобы ты оставался в живых. Я предлагаю тебе постоянную защиту. Серьезную защиту, – добавила она, видя недоверие на моем лице. – Не такую, к какой ты привык. Если ты меня хочешь, можешь взять – или я найду для тебя девочек, мальчиков, кого угодно. Но так или иначе ты должен оставаться в живых.
– Большое спасибо. Кажется, мне пора.
– Просто выслушай.
– Нам не о чем говорить.
– Ты должен дать мне шанс…
– Не говори глупостей.
Повисла пауза. Жаклин совсем по-девчачьи склонила голову, разглядывая ноготь. Вы смотрите шоу «Я обиделась».
Я вспомнил маленькие упругие груди и приглашающе выбритый бугорок внизу живота. Член моментально напрягся. Ну конечно. Еще один привет от недавнего Проклятия. Опять-таки: плоть ничего не могла поделать. Смех, желание, скука и изнеможение вновь объединились в квартет, приведя меня в уникальное состояние беспомощности. Руки, сложенные на коленях, ощущались двумя тяжелыми клешнями. Просто подожди – так ведь просил Харли?
Что бы ни творилось в мозгах у Жаклин Делон, а с сексуальным инстинктом у нее все было в порядке. Она сделала два шага навстречу: протяни руку – и коснешься. В подобных ситуациях решающим оказывается знание, когда нужно заткнуться. В полной тишине она поставила одну ногу мне на колено, но не спешила садиться. Мою левую клешню почти физически обдало жаром из-под платья. И рука, ожив, медленно начала двигаться к его источнику (всегда начинает, так или иначе, хотя Бога нет, планета умирает, человечество иронизирует над собственной бесчувственностью, а еще это было больно и долго) и, пройдя все зоны нарастающего жара, наконец коснулась кружев, которые едва прикрывали ее нежную, лукавую, возбужденную киску.
25
Она обладала потрясающим постельным репертуаром, полной галереей сексуальных ипостасей, для флирта с некоторыми из которых требовалась изрядная доля кокаина. Но только когда я лег сверху, и она взглянула на меня мертвенными глазами, – только тогда мы почувствовали, что наш договор о перемирии подписан. Не до конца отпустившее меня Проклятие и нежность, которую я испытывал к Жаклин, объединились, грозя разрядиться не то слезами, не то истерическим хохотом. Даже когда я вошел (наградой мне стала вскинутая бровь и полуулыбка с выражением зловещего матриархального триумфа), к наслаждению примешался горьковатый привкус грусти, несмелая мысль обо всех ранах старого мира, о том, что могло бы сбыться, но не сбылось, и о моем собственном списке потерь. Следом пришло чувство, что я низкопробный обманщик: приступ сентиментальности миновал, и теперь меня так же тошнило от этой вонючей планетки, как и от собственной изношенной шкуры.
Однажды вбитые в голову понятия о вежливости неистребимы. Так что выйдя из нее я занялся оральным сексом, не теша себя даже слабой иллюзией, что ей до этого есть дело. Впрочем, она запустила пальцы мне в волосы, подставляя лобок моим губам, а кончив, издала стон неподдельного наслаждения.
– Наверное, стоит приказать, чтобы принесли какой-нибудь еды, – сказала она. – Да-да, я знаю, что ты ничего не хочешь.
Мы лежали в хозяйской спальне на верхнем этаже ее залитого солнцем дома. Огромный пол был покрыт пушистым прямоугольным ковром, от которого пахло «Шанелью». Одна из стен целиком представляла огромное окно. Комната была отделана, как говорится, с претензией: пластины из слоновой кости; кожаный шезлонг; красная хрустальная люстра; оригинал Миро.
Был только ранний вечер, но мне казалось, что после путешествия на «Гекате» прошли годы. Я держал отрезанную голову Харли меньше чем сорок восемь часов назад. В этом вся моя жизнь: слишком много переживаний пытаются втиснуться в слишком малое время. Два века? А кажется, два тысячелетия.
– Знаешь? – переспросил я.
– Ты чувствуешь пресыщение. Пройдет не меньше недели, прежде чем ты проголодаешься. Поэтому ты столько пьешь и куришь. Рефлекс ротовой полости. Я же за тобой наблюдала. Было бы нечестно не рассказать об этом.
Наблюдала за зверским пиршеством в трюме, вот что она имела в виду. Нечестно не рассказать, потому что мы почти стали друзьями.
– Мы не станем друзьями, – сказал я.
– Разве уже не стали? Надеюсь, ты хотя бы не откажешься со мной выпить?
Она вызвала прислугу. Темнокожий мальчик лет тринадцати с золотой серьгой в ухе и в чем-то вроде белой пижамы внес фуа-гра, свежие фрукты, йогурт, немного отборного мяса и сыр. Улыбнувшись, он молча поставил поднос на низкий столик у стеклянной стены, инкрустированный японской мозаикой. Улыбнувшись, молча удалился. Жаклин в жемчужном шелковом халатике (встав, она сразу оделась; удовлетворенное коитусом мужское воображение необходимо подстегивать) достала напитки из бара, отделанного в духе минимализма. Я закурил.
– Скажи мне кое-что, – произнесла она. – Почему ты бросил поиски дневника Квинна?
О господи.
– Что?
– Ты слышал. Дневник Квинна. Почему ты отказался от поисков?
Ладони словно кольнуло иголками. Сорок лет насмарку. Когда я начинал поиски этой несчастной книги, королева Виктория взошла на трон, а Чайковский дебютировал в Москве с увертюрой «1812 год». Когда я бросил эту затею, в Британии правил Георг V, а просвещенная Европа сходила с ума по «Пустоши» Элиота.
– А кто бы не отказался? – спросил я. – Человеку свойственно уставать, когда его занятие не приносит плодов.
– Но ты верил. Иначе к чему все эти хлопоты?
– Не знаю, во что я верил. Я хотел ответов. Хотел историю. Все хотят историю. Если бы мне сказали, что слепая и глухая одноногая прачка из Сибири знает о происхождении оборотней, я бы нанял яка и поехал прямо к ней. Было время, когда меня занимали глобальные вопросы. Это время прошло.
– А меня эти вопросы занимают до сих пор, – ответила Жаклин.
– Ты француженка. Если вам надоест табак и кофе, вся мировая индустрия рухнет.
Она захихикала, принесла мне стакан и погладила по бедру кончиками тонких пальцев. Затем отошла к японскому столику и, присев на колени, со всей прозаичностью принялась за завтрак. На белоснежных руках и лодыжках обозначились голубоватые вены, и мой член снова напрягся в раздражающем немом рефлексе. Я не собирался в нее влюбляться, но мысль о том, чтобы ее съесть, посещала меня все чаще: как будто раньше это был смутный силуэт на горизонте, а теперь он приблизился и обрел четкость.
– Конечно, оборотни – не тема для лекции, – произнесла она, утолив голод. – Но ты знаешь, что сказали бы по этому поводу академики. «Чудовища вымирают, когда коллективное воображение больше в них не нуждается. Исчезновение мифологической расы является лишь сдвигом в психологии масс. Долгие годы зверь в человеке был окутан темнотой, о нем запрещалось даже упоминать. Современная история сделала невозможным такое положение вещей: мы увидели себе подобных в концлагерях и ГУЛАГе, в трущобах и местах массовых расстрелов; мы прочли о себе подобных в анналах Истинного Зверства. Свет гаснет, и теперь ничто не мешает признать факт: нам не нужны чудовища. Мы сами прекрасно справляемся с этой ролью».
– О да, – ответил я. – Я много раз себе говорил, что я – всего лишь вышедшая из моды идея. Но знаешь, когда ты вскрываешь ребенку грудную клетку и пожираешь его сердце, внезапно охватывает такое… такое удивительное чувство реальности происходящего.
Снова смешок. Она явно наслаждалась. Неприятность состояла в том, что я тоже начал испытывать легкое удовольствие. И все же это она напомнила о дневнике Квинна и беспокойных годах, когда смыслом жизни становилось все, что хоть немного сбивало с нее многолетнюю пыль.
– В любом случае, – сказала она, – вампиры остались. Если человеческая психика так сильно изменилась, почему они продолжают существовать?
– Никогда не имел дела с вампирами, – ответил я.
– Они считают вас примитивными, – задумчиво продолжила Жаклин. – Наверное, из-за отсутствия речи.
Я с постыдной легкостью осушил второй стакан. Ты застудишь уши, идиот, сказал Харли. Бедняга Харли. Помнится, однажды блестящий и такой же ядовитый юный Бози разбил ему сердце. Харли напился почти до комы и два дня провалялся без сознания. Когда он пришел в себя и выяснил, что все это время за ним приглядывал я, то в недоумении произнес: «О боже, тебе известно, что такое доброта?». И снова отключился.
– Прости, – сказал я, потеряв нить рассуждения Жаклин. – Повтори, пожалуйста.
– Оборотни не могут говорить. Вампиры считают, что это уморительно.
– Ну да. Конечно.
Одно из главных неудобств Проклятия – утрата речи. Именно это мешает совершать истинные зверства. Конечно, распороть указательным когтем чей-нибудь живот приятно – но все же не так приятно, как сделать это, ведя с жертвой философскую беседу. Это ты, сказала Арабелла, и животная немота помешала мне сделать преступление абсолютным, ответив: да, это я. Настоящая жестокость требует, чтобы жертва знала, по чьей прихоти страдает. Это ты. Да, любимая, это я. А теперь – смотри.
– Они погрязли в снобизме, – произнесла Жаклин. – То, что оборотни не могут говорить, – настоящее несчастье. Они могли бы создать выдающийся корпус литературы.
Одна из величайших наглостей вампиров состоит в том, что они претендуют на роль основателей цивилизации: у них есть искусство, культура, разделение труда, политическая и судебная системы. Никакого сравнения с оборотнями. Они утверждают, что мы просто слишком заняты убийствами и сексом, но на самом деле человеческий язык противен волчьей сущности. После нескольких превращений человеческая ипостась теряет интерес к книгам. Чтение вызывает мучительные головные боли. Люди называют тебя лаконичным. Чтобы составить одно предложение, требуется тяжелый и грязный труд. Я знал бедолаг, которые десятилетия проводили в молчании.
– Мда, – ответил я, зажигая новую сигарету. – В беллетристике мы не сильны.
– Но ты исключение.
Пожалуй. Как нетрудно заметить, я нарушаю все законы природы, не будучи в силах заткнуться. Я выдохнул кольцо дыма.
– Раз уж ты прочитала дневник, не вижу смысла отрицать.
– И как ты это объясняешь?
– Люблю, когда шлюхи красивыми словами вскрывают мне сердце.
– Да, но почему?
– Врожденное словесное недержание.
– Джейк, пожалуйста. Ответ же очевиден.
– Только я его не вижу.
Она с улыбкой покачала головой, взяла двумя пальцами клубнику и положила в рот. Затем вытерла руки плотной салфеткой.
– Видишь. Просто стесняешься признать. Ты цепляешься за слова, потому что без языка нет морали.
– Ну конечно, я день напролет провожу, разглагольствуя о морали. Когда не убиваю и не ем людей.
– Я говорю о свидетельских показаниях. Ты – свидетель собственных преступлений. Что такое эти твои дневники, как не побуждение рассказать правду про оборотней? А что такое побуждение говорить правду, как не голос морали? Чистый Кант.
В шелковом халате, с подогнутыми ногами, ее фигура была невероятно соблазнительна и раздражала особенно сильно.
– Интересно, как по-разному люди смотрят на вещи, – заметил я. – Но мне правда пора идти.
Я спустил ноги с кровати и потянулся за брюками.
– Дневник Квинна у меня, – сказала Жаклин.
Ложь искажает голос человека. В ее голосе лжи не было. Мне потребовалось приложить усилие, чтобы – после короткого колебания – все-таки поднять штаны. Я встал и оделся. Поразительно: стоит надеть штаны, и все становится не так безнадежно. И тем не менее я чувствовал тошноту. Со временем привыкаешь, что у людей нет ничего, что бы ты хотел забрать – конечно, кроме плоти и крови, кроме их жизни. Тебе достаточно полученного. И ты забываешь, что это случайность. Что это роскошь.
– Хорошо, – сказала она, не сводя взгляда с моего лица. – Ты знаешь, что я говорю правду. Теперь у нас есть еще немного времени.
– Где ты его нашла?
– О, это слишком длинная история. Но я вполне могу рассказать ее за ужином, если хочешь. А сейчас мне совершенно необходимо принять душ, – и она поднялась.
– Это уловка? Чтобы меня удержать?
– Да, если ты не хочешь увидеть настоящую причину.
– Почему ты думаешь, что мне наплевать на этот день? Мне не наплевать.
– Тогда ты свободен уйти. Если тебе действительно неинтересно, можешь выйти тем же путем, каким вошел. За воротами ждет водитель. Он отвезет тебя в любое место, куда скажешь.
– Чего ты от меня хочешь? – спросил я.
Она отвернулась, положив одну руку в карман халата и застыла, глядя через стеклянную стену.
– Я уже сказала, – ответила она. – Я хочу, чтобы ты оставался в живых.
