Текст книги "Последний вервольф"

Автор книги: Глен Дункан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Глен Дункан
ПОСЛЕДНИЙ ВЕРВОЛЬФ

ПЕРВАЯ ЛУНА
ПУСТЬ ЗАХОДИТ ЛУНА

1

– Информация проверена, – сказал Харли. – Они убили Берлинца две ночи назад. Ты последний. – И помолчав, добавил: – Мне жаль.

Это было накануне вечером. Мы расположились в библиотеке на верхнем этаже его дома в Эрл-Корт: он – между камином и темно-красным кожаным диваном, я – в кресле с бокалом «Макаллана» сорокапятилетней выдержки и сигаретой «Кэмел». Сумеречный Лондон за окном быстро засыпало снегом. В комнате пахло мандаринами, кожей и сосновыми поленьями. Последние сорок восемь часов я все еще чувствовал себя разбитым – после Проклятия. Волчья судорога отпускает плечи и запястья в последнюю очередь. Впрочем, только что услышанное не отвлекло меня от мыслей о Мадлин и ждущем меня массаже. В памяти всплыли подогретое жасминовое масло и руки с длинными ногтями, пахнущие магнолией, – руки, которые я не любил и которые уже никогда не полюблю.

– Что думаешь делать? – спросил Харли.

Я отхлебнул виски и почувствовал, как в груди медленно разгорается огонь. Перед мысленным взором пронеслась картина торфяного болота, в котором увязают белые ноги разодетых в килты Макалланов. Информация проверена. Ты последний. Мне жаль.

Я знал, что он собирается сказать. Всего лишь то, что должен. В определенный момент наступает головокружение от нахлынувшего бытия. Чувствуешь себя астронавтом с оборванным тросом из фильма Кубрика, ускользающим по спирали в бесконечность… А потом воображение просто отказывает. Вот что, парень: об этом можно подумать и потом. В самом деле.

– Марлоу!

– А ведь эта комната ничего для тебя не значит, – сказал я. – Хотя библиофилы со всего мира истекли бы здесь слюнями.

Я не преувеличивал. Коллекция Харли стоила миллионов шесть, не меньше. Книги, книги, книги – к которым он больше не притрагивался, потому что вступил в тот период жизни, когда чтение вызывает скуку. Если проживет еще десяток лет, снова к ним вернется. Сперва отказ от чтения выглядит вершиной зрелости – как водится, ложной вершиной. Такова человеческая натура. Я наблюдал это сотни раз. Когда доживаешь второй век, почти все видишь сотни раз.

– Даже не могу представить, что тебя ждет, – произнес он.

– Я тоже.

– Нам нужен план.

Я не ответил. Харли раскурил «Голуаз» и снова наполнил бокалы. Рука, покрытая сиреневыми жгутами вен и темными крапинками, дрожала. В семьдесят лет он сохранил длинную, хоть и поредевшую седую шевелюру и пышные усы, от никотина выглядевшие так, словно их пропитали воском. Было время, когда подручные звали его Буффало Билл. Теперь его парни думали, что Буффало Билл – это не истребитель бизонов и основатель «Дикого Запада», а серийный убийца из «Молчания ягнят». А сам Харли опирался на трость с костяной рукоятью, хотя врач твердил, что однажды это добьет его позвоночник.

– Берлинец, – напомнил я. – Его убил Грейнер?

– Нет. Его калифорнийский протеже. Эллис.

– Ну конечно. Грейнер бережет себя для заварушки покруче. Он придет за мной.

Харли опустился на диван и уставился в пол. Я знал, чего он боится: если я умру первым, между ним и совестью больше не останется спасительного барьера. Джейк Марлоу – чудовище, это факт. Он убивает и пожирает людей, что автоматически делает Харли соучастником преступления – факт, вытекающий из предыдущего факта. Пока я живу, хожу, болтаю и каждое полнолуние меняю обличье, он может жить в своем декадентском сне. Я говорил, что мой лучший друг – оборотень? Черт возьми, утро предстоит веселое. Это я помог Марлоу замести следы. Возможно, без меня он бы покончил с собой или окончательно свихнулся. У него один из верхних зубов слева – из чистого золота, а такой анахронизм уже свидетельствует, что у человека не все в порядке с головой.

– Остальной Охоте велено держаться подальше, – сказал Харли. – Это дело Грейнера. Ты его знаешь.

Да уж, Эрик Грейнер – Большая Шишка в Охоте. Вся элита ВОКСа (Всемирного объединения по контролю за сверхъестественным) зависит от их деятельности – или спонсируется теми, кто опять-таки от них зависит. Дело Грейнера – отслеживать и убивать представителей моего вида. Моего вида. Убийцы ВОКСа поработали так, что в нашей стае уже лет сто не было слышно детского плача. Теперь я последний.

Я подумал о Берлинце, которого на самом деле звали Вольфганг (Бог, может, и умер, а вот ирония жива), и попытался представить его последние минуты: ледяной наст уходит из-под лап, лунный свет заливает морду и взмокший мех, в глазах на долю секунды отражается неверие, страх, ужас, потом печаль и облегчение – и наконец последняя ослепительная вспышка серебра.

– Что думаешь делать? – повторил вопрос Харли.

Вервольф – не гангстер. Наш черный юмор. Я посмотрел в окно. Снег наступал с неизбежностью ветхозаветного мора. Прохожие скользили в блестящей колючей пелене, которая создавала иллюзию, будто они все еще дети, а потом – при резком вздохе – ошеломляла воспоминанием, что детство уже прошло, и прошло безвозвратно. Две ночи назад я сожрал специалиста по страховым фондам. Я был в фазе, когда покушаешься на самых неприглядных типов. Возможно, в последней моей фазе.

– Ничего, – ответил я.

– Тебе лучше уехать из Лондона.

– Зачем?

– Не время рассуждать.

– А по-моему, самое время.

– Глупости.

– Харли…

– Сейчас твой долг – выжить. И наш тоже.

– Что-то я сомневаюсь в вашем долге.

– Тем не менее. Ты должен жить. И избавь меня от своей поэтической чепухи об усталости. Это ложь. И дурной тон.

– Это не дурной тон. Я устал.

– От жизни, от предсказуемости, от глупости, от фальши… – Харли нетерпеливо взмахнул рукой. – Да-да, я все это слышал. Но я тебе не верю. Ты не имеешь права сдаваться. Ты любишь жизнь без всяких причин. Бога нет, но это его единственная заповедь. Пообещай мне.

– Пообещать что?

– Что не будешь сидеть сложа руки, пока Грейнер пытается выследить тебя и убить.

Раньше, воображая этот миг, я наделял его ощущением абсолютного облегчения. Миг настал и действительно принес облегчение, но оно не было абсолютным. В груди, выражая протест, метался жалкий огонек эгоизма. Не сказал бы, что он загорался так уж часто. Сейчас он вызывал лишь невеселую усмешку – как случайная эрекция у старика.

– Они его застрелили? – спросил я. – Герра Вольфганга?

Харли сделал глубокую затяжку, и, выпустив дым из ноздрей, расплющил «Голуаз» о днище обсидиановой пепельницы.

– Нет. Эллис отрезал ему голову.

2

Вся система демонстрирует аморальную жажду новизны – и победа Обамы на выборах тому подтверждение. Это все равно что Освенцим в свое время. Рассуждения о добре и зле здесь неуместны. Докажите, что мир не такой, к какому мы привыкли, и вы осчастливите некоторых из нас. Свобода закончилась. Смертные приговоры вызывают только психопатический восторг – а мой приговор явно запоздал. Я волочил себя по жизни десять, двадцать, тридцать последних лет.

Сколько живут оборотни? Мадлин меня недавно спрашивала. Если верить ВОКСу, около четырех столетий. Понятия не имею, как. Каждый погружается во что горазд – санскрит, Кант, высшая математика, тайцзи, но все это относится лишь к проблеме Времени. Проблема Бытия остается туманной как никогда прежде. (У вампиров временами начинается помешательство на кататонии – что, в общем, неудивительно.) Я последовательно перепробовал гедонизм, аскетизм, спонтанность, рефлексию, – все, от убогого сократизма до состояния счастливой свиньи. Мой механизм износился. У меня нет сил. Я все еще могу испытывать эмоции, но они оставляют лишь опустошенность – которая, в свой черед, опустошает. Я просто… Просто не хочу больше жить.

Беспокойство Харли переросло в отчаяние, а после – в меланхолию, однако я оставался в совершенно спокойном, даже мечтательном настроении. Отчасти дело было в отупении, которому я сознательно поддался, отчасти – в дзеноподобном принятии всего, отчасти – в банальной неспособности сосредоточиться.

Ты не можешь оставить все вот так, сказал он. Нельзя, черт возьми, плыть по течению. Сначала я отделывался фразами вроде «А почему нет?» и «Еще как можно». Но он так разнервничался, что пришлось достать трость, я испугался за его сердце и сменил курс. Дай мне все переварить, сказал я. Дай обдумать. Дай в конце концов отлежаться, как я и собирался – пока мы тут разговариваем, деньги капают впустую. Это была правда (Мадлин ждала меня в престижном отеле на другом конце города, и я уже уплатил за ночь 360 фунтов), но Харли она не слишком впечатлила: три месяца назад операция на предстательной железе оставила от его либидо одни воспоминания и лишила лондонских мальчиков по вызову чрезвычайно щедрого покровителя. К счастью, мне удалось бежать. Пьяный вдребезги, он обнял меня, заставил напялить теплую шапку и взял обещание, что я позвоню через день, когда, повторял он снова и снова, перестану строить из себя Гамлета и выброшу из головы эту сопливую патетическую дурь.

Я вышел под снегопад. Автомобили стояли в мучительном оцепенении, подземка Эрл-Корта была закрыта. Несколько секунд я просто привыкал к морозной едкости воздуха. Я не знал Берлинца, но разве он не был мне родней? Он почти попался в Шварцвальде два года назад, бежал в Штаты и пропал с радаров в районе Аляски. Если бы он оставался в лесах, то, возможно, сейчас был бы жив. (Мысль о лесе вызвала в воображении призрачный волчий силуэт и заставила холодные пальцы пробежаться по шкуре, которой здесь не было и быть не могло; горы, будто отлитые из черного стекла, глыбы льда и вой, от которого начинает горячо шуметь кровь в ушах, вой в небо, наполненное ароматом снега…). Но дом всегда зовет. Он тянет к себе, чтобы напомнить: ты принадлежишь этой земле. Они настигли Вольфганга в двадцати милях от Берлина. Эллис отрезал ему голову. Смерть существа, которое ты любил, наполняет жестокой красотой все вокруг: облака, перекрестки, лица, рекламу по ТВ. Горе переносимо, когда его с тобой разделяют. Если ты последний в роду, разделить горе не с кем. Ты абсолютно одинок даже среди толпы новых, невесть откуда взявшихся друзей.

Поймав на кончик языка пару льдистых хлопьев, я впервые ощутил, какую тяжесть мир обрушил мне на плечи, все обилие его мелочей и безжалостное, бессмысленное упорство. И снова усилием воли заставил себя не думать. Видимо, это будет моей пыткой: пытаясь выбросить из головы мысли о произошедшем, я вернее к ним возвращался.

Я раскурил «Кэмел» и кое-как сосредоточился. План: добраться до «Глочестер-роуд» пешком. Потом по кольцу до Фаррингдона. И десять минут взбивать сугробы до «Зеттера», где меня ждет Мадлин – да благословит Господь ее продажное обаяние. Я избавил уши от шерстяной шапки и зашагал прочь.

Харли был прав: Грейнеру нужно чудовище, а не человек. У меня есть время. До следующего полнолуния двадцать семь дней, а благодаря стараниям Харли в ВОКСе думают, будто я все еще в Париже. Эта мысль утешала, несмотря на все возрастающую уверенность – это паранойя, ты сам себя накручиваешь! – что меня преследует.

После поворота на Кромвелл-роуд последние сомнения развеялись. Меня преследовали.

Это паранойя, повторял я, но мантра утратила свою силу. Теплое покалывание в затылке сменилось холодом при одной мысли о слежке. Уличные здания и снег, превративший их в причудливые молекулярные структуры, только что не вопили: Тебя выследили. Вот и началось.

В буднях нет адреналина. Сейчас он пронизывал не только мое человеческое тело, но и волчьи атавизмы – остатки звериной сущности, которые не спешили уходить после превращения. Эфемерные звериные токи сплетались с реальными человеческими и наполняли почти вулканической энергией мозг, плечи, запястья и колени. Под ложечкой сосало, будто я ухнул на землю с самой вершины лондонского колеса обозрения. Абсурд ситуации был в том, что теперь, по колено в снегу, я даже не мог ускорить шаг.

Прощаясь, Харли попытался всучить мне автоматический «Смит энд Вессон», но я поднял его на смех. Хватит изображать мою бабушку. Я представил, будто он смотрит на меня сейчас через систему видеонаблюдения и говорит: «Да, Харли – заботливая бабушка. Надеюсь, теперь-то ты доволен, Марлоу, идиот проклятый».

Я выбросил сигарету и засунул руки в карманы пальто. Нужно предупредить Харли. Если у меня на хвосте Охота, они знают, где я только что был. Дом в Эрл-Корте не был оформлен на его имя (в документах он значился как магазин, специализирующийся на раритетных книгах, – и на первый взгляд в этом сложно было усомниться) и до сего момента казался идеальным убежищем. Если ВОКС докопался до истины, то Харли, последние пятьдесят лет бывший моим двойным агентом, доверенным лицом, родственником и другом, уже мертв.

Если, то… Если, то… Если на время забыть про ежемесячные превращения, способность к бесконечной игре с логическими категориями – главное сомнительное достоинство оборотней, от которого мне самому тошно. Вот почему люди выдыхаются к восьмидесяти: причина в банальной усталости. Со стороны это выглядит как сбой в работе организма, рак или инфаркт, но на самом деле это неспособность и дальше штурмовать мирские крепости причин и следствий. Если мы пригласим Шейлу, Рону придется отказать. Если на завтрак копченая селедка, на обед будет сырный пирог. Чтобы отследить все «если» и «то», которые находятся в твоем распоряжении, требуется как раз около восьмидесяти лет. Слабоумие – всего лишь разумное признание факта, что ты больше не можешь.

Мое лицо пылало. Снегопад – что-то вроде небесной студии звукозаписи, в нем даже самые мелкие шумы становятся отчетливыми: вот кто-то открыл банку пива; рыгнул; с щелчком закрылась дамская сумочка. Три пьяных парня через дорогу самозабвенно били друг другу морды. Таксист, завернувшись в шерстяное одеяло, приплясывал возле открытой дверцы автомобиля и жаловался кому-то по мобильному. У дверей «Фламинго» двое вышибал с хот-догами и в папахах распоряжались дрожащей цепочкой тех, кто жаждал скорее нырнуть в тепло клуба. Это тебе не молодое мясо с кровью… После Проклятия такие мысли случаются очень не вовремя – как юношеская эрекция на публике. Я перешел дорогу, пристроился в хвост очереди, с буддийской отстраненностью оценил прелести трех не совсем одетых леди, которые стояли передо мной, и набрал Харли по защищенной линии. Он ответил после третьего гудка.

– Меня преследуют, – сказал я. – Тебе лучше куда-нибудь уехать. Там небезопасно.

Минута ожидания. Вот он, пьяный, с трубкой в дрожащей руке. Я словно наяву видел, как он, морщась, встает с дивана – волосы всклокочены, пальцы сминают «Голуаз».

– Харли! Ты слушаешь? Дома небезопасно. Убирайся оттуда.

– Ты уверен?

– Уверен. Не трать время.

– Нет, я хочу сказать… Они не знают, что ты здесь. Не могут знать. Я видел сегодняшние обновления Интела. Черт возьми, я их сам писал. Джейк!

Под таким снегопадом найти меня по следам невозможно. Если он высматривает меня через дорогу, то сейчас стоит в дверном проеме. Там был лишь один худощавый лохматый брюнет модельного вида, одетый в пальто-тренч и как будто всецело поглощенный своим телефоном. Если это он, то он или идиот, или очень старается, чтобы я его заметил. Других подозрительных объектов поблизости не наблюдалось.

– Джейк!

– Да. Слушай, кончай маяться дурью. Тебе есть куда пойти?

Я услышал судорожный вздох и почти увидел, как он понуро горбится в своем льняном костюме – усталый, старый. Вдруг осознать, что прикрытие в ВОКСе пошло к чертям… Это было выше его сил. В семьдесят лет поздно начинать с нуля. Судя по тому, что я слышал из телефонной трубки, он представил именно это – съемные комнатушки, взятки, псевдонимы, рухнувшее доверие. Для старика это конец.

– Я могу поехать к Основателям, при условии, что не схвачу пулю по дороге на Чайлдз-стрит.

Основателями Харли называл «Основы» – элитный закрытый клуб с дворецкими а-ля Дживс, самой современной охраной, бесценным антиквариатом, лучшей развлекательной программой, массажным салоном, штатной гадалкой и шеф-поваром, которого эксперты «Мишлена» оценили в три звезды. Членство в клубе подразумевало богатство, но исключало славу; популярность привлекала внимание, а здесь отдыхали состоятельные люди, которые не переносили шумихи. По словам Харли, о существовании клуба знали всего человек сто.

– Давай я сначала проверю, – предложил он. – Свяжусь с ВОКСом и…

– Пообещай, что возьмешь пистолет и уберешься оттуда.

Он знал, что я прав, просто не хотел в это верить. Только не сейчас, когда он настолько не готов. Я представил, как он осматривает комнату. Свои книги. Столько всего закончилось в один момент без предупреждения.

– Ладно, – сказал он. – Дерьмо.

– Свяжись со мной, когда доберешься до клуба.

Пока я топтал снег у «Фламинго», мне в голову пришла благая мысль. Ни один Охотник не будет так рисковать на публике. Снаружи ночной клуб был представлен темным, ничем не выделяющимся кирпичным фасадом и металлической дверью, которая с таким же успехом могла вести в банковское хранилище. Над ней розовым неоном светился маленький силуэт фламинго, заметный только завсегдатаям. Если бы я был героем кино, то вошел бы, а потом ускользнул от погони через окно в сортире, а может, встретил бы девушку и позволил увлечь себя трагической страсти, которая рано или поздно спасла бы мне жизнь (увы, девушкой при этом пришлось бы пожертвовать). В реальности я бы вошел, проторчал четыре часа у барной стойки, все время ощущая затылком взгляд моего наемника и мучаясь бесплодными догадками, кто же это, а потом снова очутился бы на улице.

Я вышел из очереди. Мне сопутствовала странная теплая уверенность, что я поступаю верно. Я бросил беглый взгляд на модельного юношу в тренче. Он наконец спрятал мобильный и направился прямиком ко мне, хотя я все еще не был уверен, что он и есть моя гончая. Признаться, свет еще не видел такой изящной походки. Я посмотрел на часы: 12:16. Последний поезд с Глачестер-роуд отходит в 12:30. Даже таким шагом я успеваю. А если нет, всегда можно остановиться в «Кавендише» и на эту ночь избавить Мадлин от моего общества. Хотя это как раз небезопасно: я предоставил ей неограниченную свободу действий в плане заказов в «Зеттере», так что к утру рискую остаться банкротом.

Можно возразить, что это мало похоже на соображения человека, уставшего от предсказуемости, глупости и фальши. Допустим. Но одно дело – знать, что до смерти двадцать семь дней, и совсем другое – понимать, что она может явиться за тобой в следующую секунду. Дать убить себя здесь, в человеческом обличье, будет пошло, неосмотрительно и – хотя справедливости и так не существует – несправедливо. К тому же мой преследователь – явно не Грейнер. Харли сказал, его светлость интересует чудовище, а не человек. Мысль о том, что меня прикончит кто-то иной, а не лучший из Охотников, была невыносима.

Я остановился под уличным фонарем, чтобы раскурить очередную «Кэмел». Внутренний циник не преминул заметить, что этих притянутых за уши доводов вполне достаточно, чтобы оправдать безнадежное, внезапно охватившее меня желание не умирать.

В этот момент пуля, не издав ни единого звука, прошила фонарь в десяти сантиметрах у меня над головой.

3

Когнитивный диссонанс. Одна часть меня еще пыталась уложить в голове факты – хруст, как от разломанного рождественского печенья, облачко пыли, стремительный рикошет – чтобы окончательно поверить: да, в меня только что стреляли. Другая часть меня оставила эти логические игры в дверном проеме банка «Брэдфорд и Бингли» – именно туда я нырнул в поисках укрытия.

Каждому из нас порой хочется иметь такую реакцию, реакцию агента 007. Каждому из нас порой хочется самых невообразимых вещей. Вжавшись спиной в дверь, которая – судя по запаху – служила сортиром для бродяг, я наряду с ожидаемыми мыслями («Ну, вот и все», «Теперь-то Харли сможет опубликовать дневники» и «От нас ничего не останется») обнаружил в голове мысль о том, с какой же головокружительной скоростью финансовые институты – и Б&Б в их числе – рухнули с началом экономического кризиса. Рекламу банков и строительных компаний продолжали крутить даже через недели после того, как от этих концернов остались лишь названия в отчетности. Глядя на даму в зеленом пиджаке и черном котелке, в чьей улыбке объединились сексуальное и финансовое ноу-хау, многие просто не могли поверить, что компании, которую представляет дама, больше не существует. Я видел это раньше, видел смерть всякой уверенности. Я был в Европе, когда Ницше и Дарвин провозгласили смерть Бога, и в США, когда обвал Уолл-стрит оставил от американской мечты лишь сломанный чемодан и пару изношенных ботинок. Особенность нынешнего мирового кризиса лишь в том, что он совпал с моим собственным. Повторяю: я не просто не хотел, я действительно больше не мог жить.

Очень удобно произносить подобные вещи, дрожа от благородного негодования – ровно до тех пор пока над головой не начнут свистеть пули. Второй бесшумный выстрел выбил фонтанчик кирпичной крошки из стены Б&Б. Серебро? Если нет, мне нечего бояться, но проверить это можно только одним способом: поймать грудью пулю и посмотреть, протяну ли я лапы. Я распластался по земле. В ноздри ударил застарелый запах мочи. Вот счастье-то. Двигаясь со скоростью гусеницы, я переполз в угол, из которого более-менее было видно улицу.

Модельный мальчик в тренче стоял в двадцати ярдах, повернувшись ко мне спиной и держа левую руку в кармане. Либо в меня стрелял он (и теперь намеревался покончить с собой, поймав ответную пулю), либо кто-то еще. В этом случае парень – клинический идиот, раз еще не сообразил, что тут творится. Вся картина напоминала обложку альбома восьмидесятых: резко очерченный силуэт в пальто, снег и припаркованные то тут, то там автомобили. Я почувствовал искушение окликнуть его, хотя один Господь знает, что бы я мог ему сказать. Возможно, слова любви: неизбежная смерть наполняет человеческое сердце нежностью к ближнему.

Сложно сказать, сколько он там простоял. Время не нарушало статику картины, давая ход только мыслям… Неиспользуемый вход в известный лондонский банк в мгновение ока превратился в общественный туалет; низменные животные инстинкты легко возобладали над разумом; цивилизация стремительно катится в манихейский тупик, человек превращается в зверя… Неожиданно парень повернулся и направился прямиком ко мне.

Я вскочил и снова прижался к стене. В голове беспорядочно метались мысли. Если мы сойдемся в рукопашной, кукольный мальчик не протянет и трех секунд, но насколько я мог судить, дело к этому не шло. От пересечения с Коллингэм-роуд меня отделяли тридцать ярдов, четыре припаркованные машины и пара старомодных телефонных будок на углу. Рискованно. Но в дверном проеме, безо всякого оружия, меня можно было брать голыми руками.

Тем временем красавчик с модельными скулами, по которым прямо-таки тосковал мой кулак, сократил дистанцию вдвое и снова остановился. Несколько секунд он стоял, чуть нахмурившись, словно забыл, зачем шел. А затем, именно в тот момент, когда я уже собрался открыть рот для вопроса «Парень, какого хрена тебе надо?», опустил руку в карман и медленно вытащил «Магнум» с глушителем – махину такого веса, что я даже засомневался, сможет ли он ее поднять и прицелиться. Он улыбнулся мне – большой чувственный рот с белоснежными зубами на худом лице прекрасно смотрелся в сочетании с темными, подведенными тушью глазами – а потом неожиданно твердой рукой поднял оружие и направил прямо на меня.

Пока мозг дрейфовал, тело пришло в боевую готовность. Я еще не сообразил, что делаю, а уже согнул ноги в коленях, словно для прыжка (снова явился огромный призрачный силуэт волка, носитель совершенно бесполезной сейчас памяти), выбросил руки вперед и расставил пальцы. В голове метались обрывки сущего бреда: стыдно не увидеть первые крокусы, если бы только была жизнь после смерти, но нет – лишь рот, забитый землей, далее – ничто…

Рука парня, прошитая пулей, дернулась. Брызнула кровь. Пистолет полетел на землю. Парень коротко взвизгнул, сделал пару шагов, пошатываясь и зажимая запястье здоровой рукой, и рухнул на колени в снег. В его лице, меньше всего похожем на трагическую маску, читались смущение и разочарование, рот беспомощно раскрылся. На нижней губе повисла ниточка слюны (образ, безмерно растиражированный современной порнографией) – вытянулась, оборвалась, упала… Пуля прошла через ладонь, слегка задев вены. Если бы я перегрыз ему срединный нерв, последствия были бы куда серьезнее, но, учитывая хирургическую аккуратность нынешних пистолетов, парню ничего не грозило. Он присел на пятки и обвел землю мутным взглядом, будто искал слетевшую шляпу. Магнуму он уделил столько же внимания, как если бы это была пачка сигарет.

Посыл снайпера был предельно ясен: «Если я сумел прошить руку твоего дружка с такого расстояния, мне ничего не стоит в любой момент продырявить и тебя». Словно мы вели беседу, и эти слова были тихо сказаны мне на ухо.

– Кто ты? – обратился я к парню.

Он не ответил, только поднялся, морщась и баюкая раненую руку. Боль превращает конечность во что-то непомерно большое, горячее, требующее немедленного успокоения. Парень осторожно наклонился, подобрал Магнум и убрал в карман пальто. Затем, по-прежнему не говоря ни слова и даже ни разу на меня не взглянув, отвернулся и побрел прочь.

Я был уверен, что правильно оценил уровень риска и моей временной безопасности, но мне пришлось приложить огромное усилие, чтобы покинуть убежище дверного проема. Я сделал три шага и остановился. Перед мысленном взором тут же возник снайпер, наблюдающий за мной через прицел, и я не удержался от улыбки – ибо любое взаимопонимание доставляет своеобразное удовольствие. Я спиной ощущал все то огромное ледяное пространство, которое в любую секунду могла прорезать серебряная пуля. Запах летящего снега казался благословением небес, поскольку за время лежания под дверью я успел собрать на свою шкуру все ароматы чертова старого писсуара. Я сделал четвертый шаг, пятый, шестой… Десятый. Ничего не произошло.

Теплое покалывание в затылке не исчезло, но я без происшествий добрался до Глачестер-роуд и на кольцевой сел на последний поезд до Фаррингдона.

Пока я был в метро, Харли пытался мне дозвониться, а потом оставил сообщение. Он благополучно добрался до «Основ».