Текст книги "Последний вервольф"

Автор книги: Глен Дункан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

14

Сгорела половина дома. Девять из семнадцати слуг погибли. Как я подсознательно и ожидал, пожар скрыл истинную причину смерти Арабеллы.

Бедный Чарльз страдал – не столько из-за моей жены (от которой он был без ума и даже чувствовал к ней нечто вроде запретной любви), сколько из-за потери моей дружбы. Первые дни после пожара я пребывал в легко объяснимом шоке. Но шок сменился отчужденностью, а та – равнодушием. Я предоставил управляющему разбираться с реконструкцией дома, а сам на две недели уехал в Шотландию. У меня не было никакого плана – только страстное желание оказаться как можно дальше от людей.

Я взял с собой единственный сувенир.

Маленькая комната с земляным полом и окнами, выходящими в западную часть сада, служила Арабелле личным кабинетом. Там было немного мебели: книжный шкаф, бюро из орешника, один из самых безвкусных индийских ковров, какие мне только доводилось видеть, и огромное кресло, в которое моя покойная жена усаживалась с дневником. Иногда она проводила целые дни, покрывая страницы мелкой чернильной вязью. Дневник хранился в бюро, в причудливой железной шкатулке под россыпью побрякушек, которые она взяла с собой из старой жизни и в чью чудодейственную силу свято верила. Во время пожара стол обуглился, но ящик – и дневник – уцелели. Сейчас он хранится в сейфе на Манхэттене, вместе с моими собственными дневниками. В первые недели и месяцы после пожара я выучил большую часть наизусть. Здесь достаточно привести всего несколько строк.

С каждым днем его поведение тревожит меня все сильнее. Возможно, я не права, утаивая эту новость, но он так непредсказуем, что я просто боюсь сказать или сделать что-нибудь не вовремя. За последнюю неделю я столько раз была готова ему открыться… Эти слова – золото у меня в груди, мед на языке: Джейкоб, я ношу под сердцем твоего ребенка.

15

Ночью, вскоре после того как я отложил ручку (quad scripsi, scripsi),[8]8
  «Еже писах – писах» («Что написал, то написал») – фраза, приписываемая Понтию Пилату.


[Закрыть] начался дождь. Он шел всю ночь и весь день, идет и сейчас. Последние лучи уходящего дня озарили темно-сизые тучи, среди которых изредка попадались светлые лоскутки (метеорологи называют их паннусом, а рыбаки – вестниками; когда в твоем распоряжении двести лет и книги, узнаешь и не такое). Море казалось мраморным. Чайки почти слепили глаза белизной своих крыльев. Дождь растопил снег. Конечно, в лесах его еще предостаточно, но дороги в Зеноре полностью очистились. Когда я завтра утром вернусь в Лондон, магия исчезнет. Город станет с показной веселостью отрицать, что уже почти поверил в чудо.

– Ну как, ты сделал, что хотел? – спросил меня Харли по телефону час назад.

– В моих дневниках был пробел, – ответил я. – Теперь он заполнен. Мне отправить рукопись лично тебе или на адрес клуба?

Он понял: этот дневник – последний. Записей больше не будет, потому что не будет меня. Плохое начало беседы. Я представил, как он закрывает глаза и сжимает челюсти, готовясь начать заново.

– Все устроено, – сказал он. – Но я не смогу вывезти тебя из страны до семнадцатого. Поздновато, я знаю, но выбора нет. Ты сменишь три машины между городом и Хитроу. Билет до Нью-Йорка забронирован на имя Тома Карлайла, авиалинии «Верджин флайт». Это для отвода глаз. На самом деле ты полетишь частным рейсом в Эксетер под именем Мэтта Арнольда. Я сделал тебе новые документы, все по высшему разряду. Паспорт, водительские права, страховка… Не подкопаешься. Из Эксетера…

– Харли, я еду в Уэльс.

– Что?

– Ты слышал. В Сноудонию.

– Хватит валять дурака.

– Я умру там, где родился. Круг должен замкнуться.

Повисла пауза. Я почти видел, как он с трудом зажигает сигарету.

– Когда ты прибудешь в Эксетер, – с нажимом произнес он, – у тебя будет несколько вариантов. Можешь лететь в Пальму, а оттуда в Барселону или Мадрид. На случай, если за тобой все-таки увяжется хвост, сменишь еще пару машин по дороге в Плимут. Регги будет ждать до полуночи семнадцатого. Он переправит тебя через Ла-Манш, а дальше поступай как знаешь.

– С ума сойти, – сказал я. – Да ты просто звезда, Харли.

– Тогда избавь меня от этой чуши про Уэльс.

Я промолчал. Он знал. Я знал, что он знал. Он знал, что я знал, что он знал. Я стоял в гостиной «Сосен» у окна, выходящего на море, и смотрел на бухту сквозь пелену дождя. Когда Харли на меня злился, я чувствовал к нему настоящую родственную привязанность. Чем дольше я тяну, тем хуже. Когда живешь ради одного человека, рано или поздно начинаешь его ненавидеть. Я принялся расспрашивать Харли о тайнике для новых фальшивых документов, но он меня оборвал.

– Документы я передам тебе сам, – сказал он. – Чтобы никаких случайностей.

– Глупо. Слишком большой риск.

– Я не успокоюсь, пока не отдам их тебе лично в руки. Оставь это мне, Марлоу, пожалуйста.

Это была его уступка. Если уж ты собрался умирать, я хочу повидаться с тобой еще раз. Одно последнее рукопожатие перед тем, как все будет кончено.

– Что слышно о Клоке? – перевел я разговор. С момента отъезда из Лондона я впервые вспомнил о парне с Магнумом. Но теперь я снова почувствовал себя неуютно.

– Мы его отпустили, – сказал Харли. – Он чист. Мы поставили жучка и следили за ним пару дней после освобождения. Он еще немного послонялся в округе, подлечил руку (кстати, мы обработали рану), а потом вдруг начал названивать Жаклин Делон с мольбами о прощении. Она пришла в ярость, когда узнала, что он за тобой следил. Велела ему оставаться в отеле и ждать ее людей, чтобы они сопроводили его в Париж. И действительно, через сутки появились два молодчика и увезли его. Дело закрыто.

– Ты знаешь, для чего эта фраза?

– Для чего?

– Чтобы зрители поняли, что на самом деле оно ни черта не закрыто.

– Опять ты за свое. Гоняешься за тенью. Лучше бы побеспокоился об Эллисе.

– Не о Грейнере?

– Грейнер терпелив. Он будет ждать полнолуния. А Эллис у тебя за дверью, и я не знаю, что творится у него в мозгах. А еще с ним пара юнцов, которым только дай спустить курок.

– Они отрезали головы моим лисам.

– Что?

– Неважно.

– Просто будь осторожен. Вот что я хотел сказать.

Мы оба знали, что все эти шпионские уловки бесполезны, но продолжали в них играть. У Грэма Грина было такое же полунасмешливое отношение к жанрам, в которых он работал, – словно он сам смеялся над своими драматическими сценами и метафорами. У меня точно такое же отношение, только к жизни. Фальшивые документы, пароли и явки, тайные встречи, слежка, ночные перелеты. Шпионская дребедень. А ведь мы еще даже не подобрались к жанру ужасов. Если бы я писал роман, то отверг бы рамки всех жанров в пользу реальности – и без того чересчур фантастичной. Увы, это и была реальность.

Вот мой скелет в шкафу: я убил и сожрал собственную жену и нерожденного ребенка. Я убил и сожрал любовь. Это оставило мне всего два пути: продолжать или умереть. Покончить с собой или жить с таким прошлым. Сдохнуть или отсосать у жизни, выражаясь языком современной молодежи.

И вот я здесь.

Я совершил ошибку. Не моральную, а стратегическую. Надо было обратить Арабеллу. Это был мой шанс. Мой шанс. Из нее получился бы оборотень гораздо лучше, чем я. Она была сильнее, смелее и безнравственнее. Превращение высвободило бы ее потенциал. Она повела бы меня. Мой брат-близнец так спешил, что забыл рассказать мне о лекарстве от одиночества. Оно было у него в руках, а он так ничего и не понял.

Мы женаты уже одиннадцать лет и очень счастливы. У нас двое чудесных ребятишек. У меня хорошая работа, красивый дом. Жена – мой лучший друг, она поддерживает меня во всем, кроме одной вещи. Понимаете, в постели… Самые образцовые браки рушатся из-за того, что она отказалась на него помочиться или он отказался привязать ее к кровати. Ничто так не поддерживает любовь, как разделенный порок или соучастие в извращении. За годы со дня гибели Арабеллы я множество раз воображал, что с нами стало бы, сложись все иначе. Я представлял, как она в белых чулках сидит в эдвардианском кресле, залитая солнечными лучами, курит сигарету в длинном мундштуке и громко читает вслух: «История культуры человечества вне всякого сомнения доказывает, что жестокость и половое влечение связаны самым тесным образом… Так, тут всякая дребедень… А, вот. По мнению одних авторов, эта примешивающаяся к сексуальному влечению агрессивность является собственно остатком каннибальских вожделений, то есть в ней принимает участие аппарат овладевания, служащий удовлетворению другой, онтогенетически более старой, большой потребности…[9]9
  З. Фрейд „Три очерка по теории сексуальности“.


[Закрыть] Видишь? А я тебе говорила. Когда мы уже сможем повеселиться?».

Мы убивали бы вместе. Мы были бы счастливы.

Как бы это ни выглядело со стороны, я не вполне отказался от понятий добра и зла. Не знаю, глупо это или мудро, но я обрек себя на вечное искупление. Я убил любовь – и сам отлучил себя от ее церкви. Вскоре после того как я разорвал на куски Арабеллу и нашего ребенка, я сказал себе: отныне и впредь ты не познаешь любви. Ты будешь убивать без любви. Ты будешь жить без любви. Ты умрешь без любви. На первый взгляд ничего страшного, да? А теперь попробуйте выдержать это пару столетий.

Я уже сказал, что так и не смог избавиться от этических пережитков. Все эти годы я разыскивал людей, которым нужна была помощь, и оказывал им эту помощь – от евреев в польских лесах до забитых батраков в холмах Эль Сальвадора. Я помогал организовывать трудовое движение в Чили, снабжал оружием испанских антифашистов. Это немало, я знаю. Странно, что SS не использовали серебряные пули. Казалось бы, фюрер собрал вокруг себя лучших оккультистов – но нет… Я спас множество жизней – и, уравновешивая счет, убил множество подонков. Мое состояние (на треть урезанное недавним финансовым кризисом) превратилось в станки, легло едой в животы голодающих, впиталось вакцинами в кровь больных. Сейчас благотворительность вполне окупается – фонды, тресты…

Я уже говорил про Бога и иронию, да? Мое состояние выросло из индийского мака. Отец, вплоть до первой Опиумной войны бывший лондонским управителем Ост-Индской компании, унаследовал дело деда. После его смерти в 1831 году я оказался весьма обеспеченным юношей. У меня были земли, деньги и доля в компании. Опиум превратился в хлопок, тот – в уголь, уголь – в сталь, а сталь… Долгая история. Я вкладывал деньги в самые разные отрасли. 1930-е пошатнули мое состояние, но я справился и с этим. Откажись от любви – и в качестве бонуса получи дьявольскую хватку в бизнесе. С тех пор как я принял главное решение оставаться в живых, остальные решения принимались словно сами собой. Мне нужны были мобильность, анонимность и безопасность. Другими словами – не иссякающее богатство. Но я уже писал об этом в ранних дневниках.

Главное – я не просил прощения и не искал его. Я человек. И я же – чудовище. Единство противоположностей. Я не хотел становиться оборотнем, но когда это случилось, довольно быстро освоился с новым положением. Человеческая натура такова, что сперва ты преподносишь себе сюрприз, а потом понимаешь, что и он был притворством.

Я сто шестьдесят семь лет не мог говорить об Арабелле и смерти нашей любви. Что ж, дело сделано. Наверное, я должен чувствовать облегчение? Очищение? Стыд? Свободу?

Люди разучились говорить о чувствах. И теперь они отмирают. Клиент манхэттенского психоаналитика, водрузив себя на кушетку, начинает: «Я чувствую…» – и в следующую секунду понимает, что лучше бы ему немедленно закрыть рот, если он хочет сохранить остатки благопристойности. Человечество вступает в новую фазу, основанную на знании, что разговоры о чувствах ни к чему не ведут. Век Откровенности… Я его уже не увижу. Вот что я чувствовал на самом деле, определеннее, чем когда бы то ни было, – что настало время уйти, что мне нельзя здесь больше оставаться, нельзя жить, убивать и скитаться по миру, в котором нет любви.

16

За свою жизнь я измарал столько бумаги, что начал безошибочно угадывать момент, когда иссякает вдохновение. Так что я все равно бы ничего больше в тот день не написал – даже если бы вампир и не появился.

Будь я в волчьей ипостаси, его вонь показалась бы мне непереносимой. Однако я не чуял его до тех пор, пока не начал подниматься по лестнице, привлеченный странным скрипом с верхнего этажа.

Еле ощутимый запах снега подсказал мне, что он забрался в дом через окно в одной из спален. Я остановился и мысленным взглядом окинул обстановку, прикидывая, какая деталь мебели могла бы сойти за осиновый кол. («О-о, ты реально собираешься проткнуть его колом?» – наверняка спросила бы Мадлин. Да, реально собираюсь и реально колом. Впрочем, яркий солнечный свет или обезглавливание тоже подойдут. Тех, кто вооружается распятием, святой водой, чесноком или латынью, обычно ждет серьезное разочарование.)

Шерсть на загривке моего призрачного близнеца вздыбилась. Признаем честно: вампиры и оборотни не ладят, и это еще мягко сказано. Наше интуитивное отвращение взаимно, и я пока не слышал об исключениях. Я начал испытывать к вампирам неприязнь даже раньше, чем постиг их кровавую стратегию выживания (она сама – если абстрагироваться от ситуации – меня почти восхищала). Триста лет назад пятьдесят самых могущественных вампиров объединились в альянс и заключили соглашение с католической церковью. (ВОКС – или СС, как он назывался когда-то – первоначально управлялся церковью, хотя в середине девятнадцатого века стал светской организацией с собственной армией). Помимо того что вампиры согласились отчислять наместникам Бога на земле долю от своего богатства (дети ночи – лучшие из бизнесменов, которых я знаю), они обязались сохранять численность своего клана в пределах пяти тысяч – когда колом, когда клыками. Разумеется, всегда находятся бунтовщики, которые не могут совладать с искушением обратить в свою веру пару-другую жертв, но альянс ежегодно проводит чистку. Отцы убивают порожденных ими детей. Взамен Охота предоставляет им неограниченную свободу действий. Конечно, за эти триста лет были и недоразумения, и разногласия, и подтасовка цифр, но в целом договор соблюдался честно. Аристократы присматривали за своими кланами, а в казне ВОКСа не переводилось золото.

Половину контрактов на «восстановление» послевоенного Ирака вампиры получили, даже не участвуя в конкурсе на тендеры (и если хотите знать, господин Обама, республиканцы уже отбили вложенные деньги). У одного из них, по имени Нетцер-Бель, есть завод по производству оружия, а у того – дочернее предприятие, негласно специализирующееся на добыче серебра. Некоторые из самых ушлых кровососов открыто работают на ВОКС. Охота использует их в качестве ищеек, натравливая на оборотней. Насколько я знаю, Грейнер, Охотник старой закалки, до такого никогда не опускался.

Так какого черта этот вампир тут делает?

Да неужели в этом доме нет нормального дерева… Ножка стула, ручка швабры, карандаш… Дьявол. Наконец на кухне я отыскал единственный деревянный табурет, перевернул его, уперся одной ногой и потянул на себя. Ничего. Я попробовал еще раз. Наградой мне был неубедительный скрип. Я схватил табурет за две ножки и в ярости обрушил на камин (где ты, когда так нужен, реквизит из ковбойских фильмов?). На этот раз я не добился ничего, кроме саднящей боли в запястьях. Я поставил табурет обратно на пол и приготовился к третьей попытке – но было уже поздно.

В дверях кухни стоял молодой вампир с худым курносым лицом, пирсингом в брови и белыми волосами, явно пергидрольными. Он был одет в штаны военного образца и кожаную куртку, какие носят байкеры. В руке он держал внушительного размера винтовку. Я сказал, что он был молод – хотя, насколько я знаю вампиров, он вполне мог быть сверстником Гильгамеша. Он поднял ствол и прицелился.

– Не надо, – зачем-то попросил я.

– Не могу, – с улыбкой ответил он.

Перед тем как случилось то, что случилось, я успел подумать: и все-таки он молод. Его глаза еще не успели умереть. Время не довершило свое черное дело. Будь он старше, он не стал бы тратить время на разговоры.

А затем случилось то, что случилось.

Снаружи донесся пронзительный женский крик – и внезапно оборвался.

Две секунды кухне висела тишина настолько густая, что ее можно было зачерпывать ложкой. А затем в окно, осыпав нас фонтаном стеклянных брызг, влетела отрезанная женская голова. Она с издевательской веселостью несколько раз подпрыгнула на мозаичном полу, прежде чем замереть у камина. Длинные темные волосы откинулись, так что стали видны полуприкрытые зеленые глаза и округлившийся от ужаса рот с клыками. Ее кожа уже начала чернеть.

– Лаура?! – тихо произнес вампир. А в следующую секунду его грудь треснула с влажным хрустом, словно переспелое яблоко, и из нее уродливо высунулся осиновый кол. Винтовка с грохотом покатилась по полу. Вампир задрожал и упал на колени. На руках и горле тут же проступила капиллярная сеть, лицо потемнело. Стоявший у него за спиной Эллис взирал на вампира сверху вниз. Охотник был одет в зимнюю военную форму, длинные светлые волосы собраны в густой пучок на затылке.

– Привет, Джейк, – сказал он. – Ты в порядке?

Я медленно выдохнул и присел на табурет, которому так и не довелось поучаствовать в драке.

– Заходи, – ответил я. – Добро пожаловать.

– Как ты удачно предложил. Я прямо готов убить за глоток чего-нибудь.

– Какого черта здесь творится?

– Понятия не имею.

Он обошел рассыпающийся труп вампира и крикнул наружу:

– Рассел!

– Да!

– Все путем?

– Все путем!

– Отлично. Но ты разбил окно мистеру Марлоу.

– Простите, босс. Перестарался.

Эллис не ответил. Вместо этого он подобрал отрезанную голову и выкинул ее обратно в окно. С улицы донеслись восторженные крики. Кожа на потемневшем трупе тихо разошлась.

– Если ты не против, я избавлю тебя от этого, – сказал Эллис.

Он ухватил вампира за воротник байкерской куртки и вытащил через заднюю дверь. Разложение вампиров не имеет ничего общего с мгновенным обращением в прах, который так любят демонстрировать голливудские режиссеры. Тем не менее оно происходит на удивление быстро. Через пару часов только пятна крови будут напоминать о том, что здесь лежал чей-то труп. Я прошел в гостиную, подбросил в огонь поленце, раскурил «Кэмел» и наполнил «Гленливетом» пару стаканов.

– Не брезгуешь пить с врагом? – спросил Эллис, когда я протянул ему виски.

– Только стакан не уноси.

– Понял. Ле хаим![10]10
  «Ле хаим» (дословно «За жизнь») – традиционный еврейский тост.


[Закрыть]

– Твое здоровье.

Он уселся на подлокотник дивана и поставил рядом отобранный у вампира ствол. Меня откровенно знобило и подташнивало после встречи с упырем, так что я остался возле камина. Даже окруженный слежкой, раньше дом казался мне хрупким оазисом покоя. Теперь, глядя на Эллиса и слушая, как завывает ветер в раме разбитого окна, я понял, что магия покинула это место. Впрочем, я все равно собирался завтра уезжать.

– Ну что? – спросил Эллис. – Предположения будут?

– Я думал, у тебя заготовлена парочка.

– Ни одного. Видимо, у тебя есть враги среди вампиров.

– Вот уж не думаю. Никогда не имел с ними дела.

– А похоже на то. Я так понимаю, ты где-то перешел дорогу Пятидесяти.

Ну конечно. Смотреть в разделе «Оборотни-филантропы». Во время войны вампиры проплачивали нацистам подпольные опыты по генетике (проблема существования только в ночное время все еще актуальна). Антигитлеровская коалиция немало обогатилась, прибрав к рукам эти деньги. Впрочем, вампиры не остались внакладе: мало того что они потом присвоили сокровища рейха, так еще и неплохо подзаработали, вывозя из Европы военных преступников. (Через несколько десятилетий они умудрились еще и продать сведения об их местонахождении особенно заинтересованным в том евреям – но к этому времени мне надоело следить за спектаклем.)

В первые послевоенные годы я почти разорился, поддерживая и направляя бессчетное количество организаций, которым не терпелось помахать кулаками во имя своих попранных прав. Коммунисты, анархисты, зеленые, члены комитета бдительности, теоретики революционных заговоров – я около десяти лет направлял их деятельность в антивампирское русло, пытаясь хоть отчасти возместить человечеству ущерб, который сам же ему нанес. Глупо, я знаю, но уж что есть.

– У нас были кое-какие трения, – наконец сказал я. – Просто грызня. Это все давно поросло мхом.

Эллис отхлебнул виски и, не моргая, осмотрел комнату. Ничто так не раздражает, как мысль, что собеседник занят чем-то более интересным, чем твоя особа. Так и врезал бы, честное слово.

– Да, но эти парни – клуб старых злопыхателей. Что такое для них пятьдесят лет? Вчерашний день. Пять минут назад.

– Тогда поговори с ними. Скажи, чтоб вставали в очередь.

– Они не пытались тебя убить.

– Да ну?

Эллис отставил стакан и взял в руки винтовку. Или то, что казалось мне винтовкой. Отвратительно тонкие длинные пальцы проворно разобрали оружие и вытащили из патронника снаряды. Затем Эллис протянул один из них мне. Дротик.

– Транквилизатор, – понял я.

– Транквилизатор. Если бы мы не подоспели, ты бы уже сладко спал в пути.

– В пути куда?

– В Пенсильванию.

– Что?!

Улыбка придала лицу Эллиса неожиданно ребяческое выражение – даже еще более подозрительное, чем обычно.

– У меня сестренка ходит во второй класс. Один парень в школе рассказал ей про графа Дракулу. Что он живет в огромном жутком замке в Пенсильвании. Ну, ты понял – не в Трансиль…

– Да-да. Очень смешно. Такты знал этих двоих?

Эллис убрал дротик в один из своих бесчисленных карманов и снова потянулся к виски.

– Возможно, девчонка из клана Мангьярди. Парня я никогда не видел.

Мангьярди – один из итальянских Домов, один из пятидесяти кланов. Когда-то я разнес пару их лабораторий, но теперь не мог поверить, что это отсроченная месть. Не похоже на вампиров. Дело не в принципах, а в том, что в девяти случаях из десяти им просто лень. Корни любого мотива лежат в первичном инстинкте выживания. Уберите его, и из мотивов исчезнет… мотивация. Так что большую часть времени вампиры проводят, глядя в окно, лежа на диване и размышляя, как бы оторвать от него задницу.

– Мне все равно, – ответил я. – Как бы там ни было, мне стоит сказать спасибо. Не знаю, зачем я им понадобился, но вряд ли это было бы приятно.

– Всегда к твоим услугам. Слушай, Джейк, если ты серьезно нам благодарен, я хотел бы обсудить одну вещь.

– Какую?

– Взаимовыгодную. Дело в том, что мы… – наушник Эллиса щелкнул. Внутренняя связь. Бледно-восковое лицо и голубые глаза ни на секунду не изменили своего выражения, пока он слушал собеседника.

– Роджер, – наконец сказал он, и, прикрыв микрофон ладонью, пояснил: – Господи, их на пять минут нельзя оставить одних.

Эллис залпом допил виски и встал.

– Это может подождать. Но потом ты уделишь мне пару минут, окей?

Он говорил так, словно мы оба работали младшими клерками в одной конторе.

– Кстати, – сказал я. – Я не оценил шутки с лисами.

– Я знаю. Могу только принести свои извинения. Это все новобранцы. Мне жаль, Джейк, правда.

– А теперь вы еще и окно разбили.

– Вставим новое завтра с утра. Да, я серьезно сожалею по поводу лис. Домашнее животное – не так уж удобно. Будь моя воля, я бы сам завел собаку, но при такой жизни… По отношению к животинке это было бы нечестно. Ну, мы еще поговорим.

Когда он ушел, моим первым порывом было позвонить Харли. Но я сдержался: Эллис вполне мог поставить жучка. Конечно, я старался ни на секунду не выпускать его из поля зрения, но заварушка с вампирами здорово меня отвлекла. К тому же ВОКС получит отчет уже сегодня вечером, так что Харли узнает о произошедшем без моей помощи. Хотя это как раз не радовало: он и без того на взводе. Последняя новость – за Джейком охотятся вампиры – только даст ему лишний повод помотать себе нервы. Так что я ограничился текстовым сообщением: «Не звони мне. Пока не разрешу, переписываемся только эсэмэс. У нас был небольшой инцидент, подробности узнаешь у Эллиса. НЕ ВОЛНУЙСЯ. Я В ПОРЯДКЕ».

За Джейком охотятся вампиры. Умора. В последний раз я видел вампира лет двадцать назад. Ошибка? Или новая уловка Охоты? Дротик с транквилизатором служил лучшим доказательством. «Если бы мы не подоспели, ты бы уже сладко спал в пути».

В пути куда? Зачем?

Вот что меня больше всего раздражает в жизни – она словно капризная невеста, которой ты задаешь тысячи вопросов, но она никогда не нисходит до ответа. Вампиры, Джейк. При чем тут вампиры? Давай, включай голову. Надо понять, что происходит.

Где-то в глубине души я знал, что происходит. Более того. Это была лишь вариация одного из тех шести сюжетов. Голливуд утверждает, что их всего шесть – может, двенадцать или девять… В любом случае, мало. Если жизнь таким образом пытается заинтриговать меня и вернуть в игру, пусть не надеется на успех. Я пас. Я в этом больше не участвую.

Я обошел дом и задернул шторы. Темнота за окнами полнилась миллионами звуков. Я прислушался. Это было неустанное бурление жизни, которая с завидным упорством пыталась меня переубедить. Неожиданно я ощутил внутри легчайшую пустоту с оттенком печали – такое бывает, когда ты возвращаешься домой, застаешь жену в постели с другим мужчиной и вдруг понимаешь, что тебе наплевать, что тебе еще десять лет назад было наплевать, и все, что ты теперь можешь, – пожалеть эту парочку и пожелать им удачи.

Я вернулся на диван с новым «Кэмелом» и наполненным до краев стаканом. Скинув ботинки, подставил ноги огню камина и зевнул. Было всего шесть вечера, но выпитый виски и недавняя заварушка выкачали из меня все силы.

Я поддался инстинкту выживания и незаметно погрузился в мысли о своей давней антивампирской деятельности, пытаясь сообразить, кому же из верхнего эшелона кровососов я мог перейти дорогу. Картинка упорно не складывалась. У меня никогда не было трений с домом Мангьярди, и я совершенно точно не встречался раньше ни с обезглавленной Лаурой, ни с ее дружком.

Допив виски, я подтянул ноги к груди и закрыл глаза. Чего бы они ни хотели, пускай проваливаются. Грейнер отдал приказ (да-да, Бог, может, и мертв…), и теперь ВОКС прикрывает мою задницу. Всего неделю назад у меня была самоубийственная встреча с одним из лучших Охотников на оборотней, но я почему-то до сих пор жив. И намерен докопаться до сути.