Текст книги "Остывшие следы : Записки литератора"

Автор книги: Глеб Горбовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

Иногда этот путь помечается грустными цветами, брошенными в пыль дороги, или еловым лапником. Что означает чью-то недавнюю смерть. Чьи-то проводы в навсегда. Чаще всего смерть старушечью, ветеранскую. Ибо в Тетерках живут одни старики. А в Верховье люди… тоже стареют.

Но главное – этот запах шпал. Ради этого запаха я и взбираюсь всякий раз на дорогу, ведущую… хотел сказать – в никуда, а затем вспомнил, что в магазинчик. Рельсы упираются своим окончанием в берег Двины, вернее – повисают над осыпавшимся песком берега. Одна, самая последняя шпала, отбеленная водой в паводки до костяной белизны, держится только на одном уцелевшем костыле и все никак не рухнет.

По другую сторону насыпи, от которой по дуге спускается к Двине «железка», на взгорке торчит строеньице крошечной станции. Там есть старинный, изжеванный ветрами семафор с навеки приподнятой «рукой». Есть тяжкие рычаги мускульных стрелок. Есть видимость путейства, его призрачная модель, как бы вышедшая из-под контроля государства, министерства и вообще людского догляда. Но Богом наверняка не забытая. Ибо в станционном оконце все еще колеблется на ветру занавеска, белая, свежестираная.

И все же… запах просмоленных шпал. Откуда он такой? Неотвязный и проникающий? Вероятнее всего – от старинной пропитки их дегтем. Или – антижучковым составом. Очень уж старые здесь шпалы. Не просто деревянные, но – древесные. Именно по таким шпалам, только еще не старым, не утратившим острых граней, смолистым от природы, духовитым, многообещающим страннику, уводящим в неизведанное, именно по таким ушел я однажды из дома, из семьи. С котомкой за плечами. И было мне десять лет от роду. И путь, проделанный мной за полвека, по-прежнему манящ, однако… неповторим. И потому, наверное, с таким удовольствием и неиспаряющимся восторгом прохожу я те пятьсот метров пустынной, бурьянной «железки», словно всякий раз возвращаюсь в отрочество, одарившее меня любовью к жизни.

По шпалам сквозь бурьян

в поношенном пальто

в безбрежный океан

по имени Ничто.

Минуя явь, что вся

была то бред, то жуть,

чего уже нельзя

отвергнуть и вернуть.

По шпалам дивных лет

в заоблачную высь.

Привет тебе, привет,

немеркнущая жизнь!

Возвышенная роль,

Божественная быль,

без коих все мы – ноль,

космическая пыль…

1990

Вместо эпилога

Домой

Кое-как, не по прямой,

вперевалку, утицей —

я иду к себе домой

по Офицерской улице.

Где тот дом святых обид,

благодати всяческой?

Он на улице стоит,

на Малой Подьяческой.

Там живет моя родня

и собачка с котиком.

Дома не было меня,

ох, сорок девять годиков.

Сколько я чего постиг,

сколько вчуже прожито, —

а ведь выбежал на миг,

как будто за мороженым.

Открутись назад, кино!

Где вы, годы ранние?

Вон летит мое окно

с пунцовыми геранями…

Я на кнопочку нажму, —

дверь обвиснет парусом.

Если спросят: «Вы – к кому?» —

скажу: «Ошибся адресом».

1990

«О, Революция, ты дочь…»

О, Революция, ты дочь

Парижа! Но у нас в России

твоя карающая ночь

была длинней, была красивей!

Пусть, пусть у нас тупей ножи,

гнилей пенька для вражьей шеи, —

зато уж слаще нашей лжи

нет в мире! Слаще и прочнее.

Полураспад ее ядра

столь затяжного, злого свойства,

что проникает до нутра

и вызывает беспокойство

на континентах и морях!

…В умах кровавых лихорадка —

не оттого, что сладок страх,

а потому, что… резать сладко.

Наш дом горит. И ночь, как век,

длинна! Огонь течет из окон.

«Создатель Бога – Человек!»

«Че-Ка – Всевидящее Око!»

О, революция, ты смерч

опустошительный и душный.

Кровь на знаменах – это смерть

на площадях, но прежде – в душах.

Людское сердце – вот скала,

вот где тюрьма, вертеп насилий, —

чье очищение от зла

дороже взятия Бастилий!

1990

Без России

Ночью двое вороватых

под шафе – в поту, в росе —

пограничный, полосатый

столб вкопали на шоссе.

Получилось криво, худо —

торопились. Как смогли.

Пусть на миг, но отчий хутор

от России – отсекли!

Утром – шум. Скандал-тревога,

Дыбом деды и отцы!

И – напрасно. Слава Богу:

отсекли – и молодцы.

Отделились – и прекрасно.

Отвалили – и привет.

Поясню, кому не ясно:

подневольной воли нет.

Ну, а мы, хоть голы-босы,

проживем без них не зря:

для услады есть березы,

для волнений – синь-моря.

Хлеба нету? Эка жалость!

Колосились бы умы.

Оклемаемся, пожалуй,

от друзей, как от чумы.

Право слово, хоть жестоко:

иногда, чтоб вновь дружить,

очень нужно – одиноко,

неприкаянно пожить.

…Матерясь, с утра бригада

столб корчует фронтовой.

Без России, как без мата,

Не прожить, хоть волком вой!

Без России? Эка диво!

А попробуй: как без слёз…

Без кровавой, шелудивой,

в белом венчике из роз!

1991

Блудный сын

Его к родному пепелищу

на огонек, на запах пищи

к старухе матери в село

из тьмы скитаний занесло.

Он был повсюду, даже в Польше.

Ему лет сорок. Бабке больше.

…Тут председатель за столом

давай сверлить его сверлом:

«Где пропадал? И – что намерен?

Бери надел! В овраге – мерин:

нуздай, паши! Гони тоску.

Телушку дам. Считай деньгу!»

До ночи лампочка не гасла.

Пришелец ел, кивал согласно.

А поутру, собрав мешок,

ушел, наладив посошок.

Ничто и никакие силы —

ни хлеб, ни отчие могилы —

не удержали! От старухи

он отмахнулся, как от мухи.

А перед тем, как прочь идти,

вдруг ощутил восторг в груди:

«Отпала, слава те, забота, —

впирайся тут! Была охота…

Уж лучше буду без копейки

спать при вокзале на скамейке.

Уж лучше… крысой в погребах,

чем у земли ходить в рабах!»

1990

Прошу голосовать

Как будем дальше жить?

Вновь скушно-золотушно?

Питаться корочкой и рученьки совать

в чужой карман? А может, вспыхнем дружно

и со стыда сгорим?!

Прошу голосовать.

Что будем говорить?

Вновь – пламенные речи?

В проклятьях изнывать, тревожа Божью Мать?

А может, помолчим? Хотя бы этот вечер?

С улыбкой на губах?

Прошу голосовать.

Куда теперь пойдем?

На факел негасимый —

в Америку-страну, где мягче жизнь-кровать?

А может, помолясь, отыщем путь в Россию

среди лесов-болот?

Прошу голосовать.

Кого теперь винить?

Масонов или йогов?

Крутых большевиков, слепых поводырей?

А может, попросить прощения у Бога?

Прошу голосовать.

И лучше – поскорей.

1990

Участники

Участники сражений

спортивных и – войны.

Участники свершений

подъема целины.

Участники экскурсий

астральных к небесам.

А я участник грусти

по голубым глазам.

Участники блокады,

стахановских трудов,

участники захвата

полей и городов.

Участники процессий

у бездны на краю…

А я участник песни,

которую пою.

Участники собраний,

репрессий и побед.

Участники дерзаний,

в которых проку нет.

Участники разлуки,

погромов и засад…

А я участник вьюги,

накрывшей Летний сад.

Участники реформы,

творцы идей благих.

Участники платформы

разлива на троих.

Участники туризма

из детства – в царство зла…

А я участник жизни,

которая прошла.

1990