Текст книги "В тридцать лет"
Автор книги: Глеб Горышин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
Толя опускается на колени и берет прохладными руками Томочкино лицо. Он держит его перед собой, и долго смотрит в него, и тихо несет к себе, и сам движется ему навстречу...
Томочка вздрагивает, встретившись с чуть шершавым мужским подбородком, прижимается к нему и шепчет:
– Толечка, родненький, миленький, хорошенький...
Толстые, глупые окуни смачно бьют хвостами о воду, передразнивая поцелуи.
Потом идут разговоры, шелестящие, беззаботные и важные, куда-то спешащие, как река.
– Ой, Толенька, смотри-ка, что у тебя делается. Все щеки мошка изъела. Хочешь, я тебе свой накомарник отдам? Нам в химлесхозе новые выдали. А я себе сошью.
– Да ну, – произносит Толя лениво, как подобает мужчине. Он лежит, протянув ноги, положив голову Томочке в подол. Она водит пальцем по его лицу, рисует странный бесконечный узор и говорит, говорит...
– Ой, знаешь что, Толька твой вчера опять чего-то на Соню ругался. Как так можно жить? Соня вроде собачки за ним бегает. Толик да Толик. Все ему позволяет. А он зато себя и выставляет таким самостоятельным. Соню поманил – она и прибежала. Не дружили, не расписались, ничего. Я бы никогда такого не позволила.
– Ты-то уж не позволила. Подумаешь. – Толя залихватски щурит глаза и выпячивает губы. Он вскакивает на ноги и подымает Томочку, вертит ее в воздухе и тащит к костру, и хвастает своей силой, и сам радуется ей. Оба смеются и жарко дышат.
Потом опять слышно, как фырчит, слабея, костер, как шлепают по воде окуни... И еще идут разговоры.
– Мы запрошлое воскресенье в Падун ездили, – рассказывает Толя. – Ну, что было! Все деньги пропили, даже на автобус нет. Толька говорит: «Поедем на такси». Ну, потеха! Сели в «Волгу», до старого Братска доехали, шофер говорит: «Платите, ребята». Толька его за плечо берет: «Ты таксист, говорит, и я таксист, понял, давай как таксист с таксистом...» Ну, что было! Так и доехали бесплатно. – Толя хвастает другом. Он не знает, чем еще похвалиться перед своей любовью. Не знает, что не надо ему хвалиться.
Томочка начинает зябнуть, ежиться.
– Толик, – говорит она, – зачем ты ушел из бригады, связался с экспедицией? Вчера наряды закрывали, в вашей бригаде, говорят, по семьдесят рублей за день у всех обошлось... Бригадир у вас такой хороший человек был. Толька большой зато от него и ушел, что он пьяницам не дает спуску. А ты тоже за ним потянулся...
– При чем он здесь? – оскорбляется Толя маленький. – Я не Сонечка. Сам знаю, что делаю.
– Толик, я читала в газете, когда построят Братское море, в Ново-Полонове пристань сделают, поедем тогда с тобой на пароходе в Иркутск?
– Поедем. В каюте «люкс». Толька плавал в «люксе». Ну, рассказывал, красота. Все в коврах. Мы с тобой еще в Сочи поедем. Там такое дерево есть в «Дендрарии», самшит называется. Вот из него топорища крепкие выходят! Я тебе, хочешь, дом построю? Знаешь, мы с батей какие дома строили? Каждую досточку выстругаю. Выкрашу все. Уголочки заделаю как по линейке. Террасу пристрою. Наличники выпилю узорчатые. Ну, красота! – Толя маленький счастливо засмеялся... – На первом этаже сами жить будем, а на втором я комнату сделаю, туда Тольку пустим с Сонькой. У него все равно дома никогда не будет. Он все пропьет.
– Толик, – тихонько сказала Томочка, – ты не замерз в одной рубашке? Хочешь, я тебе свою жакетку отдам? Мне ничуть не холодно.
И еще спустя немного:
– Толенька, миленький, ясненький мой! Откуда ты такой взялся?
4
Пора было ехать на работу. Все ждали Толю большого, сидя в кузове машины, поминали тяжелый день понедельник и особое молодоженское положение Толи. Но, пропустив все сроки, пошли стучать к нему в дверь.
Дверь Толиной квартиры была сбита с петель двухметровой чуркой. Чурка лежала тут же, на пороге. Все перешагнули через нее, вошли в квартиру осторожно, как входят в покинутый дом. Под ногами что-то хрустело. Плита в кухне была порушена, каркас ее скосило набок, кирпичи выбиты и расколоты на полу. Всюду лежали обломки стульев и табуреток. Пол был усыпан крупой. Здесь же валялись смятые банки леща в томате, черепки посуды и куски сахара-рафинада. В комнате были разбросаны тряпки, должно быть, платья и кофты. Их тоже рубили. Все носило следы дотошной, тщательной рубки. Не дикого буйства, нет... Порублен был также стол, подушки и одеяла. Сломанный хребет кровати касался пола.
Посреди этих бывших вещей лежал Толя большой в сапогах, в фуфайке, прижав к груди топор. Он проснулся и вскочил быстро, внимательно оглядел вошедших, будто хотел дознаться, простят ли его, можно ли было ему делать то, что он сделал. Убедившись, что можно, он повеселел и сказал:
– Я опять юноша. Холостой, неженатый... – И снова посмотрел на всех, дожидаясь себе приговора.
Толя маленький плюнул сквозь зубы, усмехнулся криво, выругался и вышел. Не мог он видеть этого поковерканного жилья, очень знакомого ему, вчера еще чистенького, прибранного и красивого. Он почувствовал что-то вроде презрительной жалости к другу, словно друг, вовсе был не большой, словно не бил вербованных в клубе, не пилил столетний листвяк на спор...
– Вот противные, – сказал Сема-техник. – Ну что ты, паразит, натворил?
– Ничего не помню. Ночью пришел, а Сонька домой не пускала, что ли. Я взял дрын и пошел шуровать. Что ты – совсем косой был. – Толя большой развел руками, приглашая понять его.
– Эх, Клавочка, – сказал Сема, – и как вы попали на этот курорт? Ну ладно, поехали.
– Поехали. – Толя большой заспешил, подхватил свой топор. – Мы тебе, начальник, сейчас все сделаем в лучшем виде. Километра полтора рванем.
Но рабочий день не получился. Он кое-как дополз до середины.
– Начальник! – позвал Толя большой. – Отпусти опохмелиться. Не могу, душа горит. Я тебе завтра двадцать часов отработаю. А сегодня отпусти. Дурак я, что наделал... – И опять он посмотрел на всех, доискиваясь себе сочувствия, прощения или мужского приговора без жалости. Но сочувствовать никому не хотелось. Слово «дурак» казалось слишком слабеньким, непригодным для Толи большого.
А сказать ему те слова, что он заслужил, тоже было некому. Не было их у техника Семы. Было задание – двадцать два километра трассы. Закончить – и ехать домой, в город, к жене, в крепко построенный быт без драк и мата. Сема очень любил этот быт и жену, очень спешил закончить трассу.
Нужно было работать дальше всем вместе, рубить тайгу, добывать тяжким трудом каждый метр просеки. Это казалось важнее всего остального. Никто не сказал Толе большому окончательных резких слов.
А он их, может быть, ждал. Давно он их не слышал. Давно не знал для себя преград и запретов. Брал в жизни все, что хотел, силой своей, нахрапом. День работал так, что трещали верхушки у сосен, неделю гулял. Всех красивых девчонок в Ново-Полонове заставил себя полюбить. Да чего там заставил... Все его так полюбили. Соню взял себе в жены. Думал сначала, что любит, будет жить... Теперь все порушил.
С полдня он ушел из тайги. Не хотел больше ни этой работы, ни этих людей, свидетелей его жестокого и жалкого буйства. Скверно было Толе большому.
Вместе с ним ушел маленький Толя. Он знал точно, что друг не вернется больше в Ново-Полоново, что дружбе их, видно, приходит конец. Что-то хотелось сказать, услышать в ответ. Думалось, можно вернуть, удержать уходящую дружбу.
На первой попутной машине оба уехали в Братск. Возле женского общежития они видели Соню и Томочку. Толя большой не пошевелился. Маленький встал в кузове и тотчас же сел, отвернулся.
Дорога шла из поселка широко и ровно. Сосны, елки, лиственницы, росшие здесь недавно, были сдвинуты бульдозерами вправо и влево. Их растолкали без жалости, повалили, покидали друг на дружку. Тайга поддалась, не сдюжила. Ехать такой дорогой было приятно, все равно что идти вечером просекой, рубленной утром своими руками сквозь дикую нежить.
От быстрой езды, от дороги, от ветра, от того, что рядом едет маленький Толя, Толе большому становилось лучше. Зачем-то он был нужен ему, этот щенок, несмышленый мальчишка.
– Ничего, Толик, – сказал большой и положил маленькому на плечи свою руку. – Сегодня наш день. Не хуже людей проживем. Вот посмотришь.
Плечи были теплые, чуткие. Они замерли на мгновение под рукой у Толи большого, поежились и вдруг столкнули эту руку.
5
Деревню бог весть когда прозвали Пьяновым. Видно, были на это причины. Деревня жила богато. В закуску у пьяновцев шла ангарская стерлядь, таймешек, обильная рыба елец. Ангара кормила деревню, стращала разливами, топила рыбацкие лодки в порогах, учила людей своей широкой повадке. А потом пришло время людям научить реку своему разумному делу: трудиться, строить, родить свет. Люди написали белилами на диабазовой глыбе: «Мы покорим тебя, Ангара». Люди не тратят зря белил. Пришло время родиться Ангарскому морю.
Деревня Пьяново медленно двинулась по длинному взвозу вверх, ближе к тайге, прочь от грядущей большой воды. Деревня побросала негодные избы да закутки, а заодно бросила и свое прежнее непочетное имя. Деревня двинулась в дальний путь на высокий берег.
Нового имени для бывшего Пьянова еще не подыскали. Толя большой привез в эту безымянную деревню своего друга. Он провел его вдоль порядка новых домов. Толя маленький их скептически оглядел.
– Разве это дома? – сказал он. – Вот мы в Ульяновской области деревню строили – избы все как игрушки вышли. Все с резными наличниками, тесом обшиты под шпунт...
Вошли в пятистенный дом с двумя рябинами в палисаде. На пороге Толя большой потопал сапогами и крикнул:
– Есть кто живой?
– Никак Анатолий Романыч? – послышался голос. Вышла женщина, полная, крепкого, деятельного дородства. Глядела она внимательно, с достоинством и открыто. Поздоровалась за руку.
– Ты чой-то, зятек? – сказала женщина. – Никак один прибыл? Сонюшку не привез?
– Нас вот с ним в командировку в Братск начальник послал, – сказал большой. – Инструмент получать.
– Какой инструмент-то, по лесному делу или же у вас в экспедиции особое что? – Это спросил высокий, сухой мужчина с голубыми глазами, с лицом обветренным, смуглым, посеченным морщинами вдоль.
– Особое, – ответил Толя большой.
– А-а-а. . . А я думал, может, ты там узнаешь, где пилу «Дружбу» купить. Я от лесхоза на заготовку иду, хоть сейчас бы взял «Дружбу». Такое удобство: что там бензину – плошку плеснул, и пошел пиловать. Хоть в лесу, хоть по дому что поделать. Вот надо дров напасти...
– Это, папаша, я могу запросто. У нас в леспромхозе «Дружбы» навалом лежат. У меня самого она дома под кроватью валяется. Я Соню учу на ней работать. – Толя большой весело поглядывал и подмигивал маленькому.
– Да ты чой-то? – всполошилась хозяйка. – Ты Соню сейчас от всякой тяжелой работы избавь. Ей ничем таким нельзя заниматься.
– Какой может быть разговор, мамаша. Ты нам с другом достань-ка полбутылки. А то мы вчера уже крестины справлять начали. Подлечиться надо.
– Не рано ли, зятек, начали? – сказала хозяйка с тревожной заминкой в голосе.
– Лучше справить успеем...
Друзей усадили к столу, заставив, однако, снять сапоги у порога. Сияние крашеных половиц было заглушено половиками, лишь кое-где прорывалось в щели. Весь дом был крепкий, чистый. Ни одного изъяна не смог обнаружить маленький Толя своим плотницким глазом. Для всякого дела в доме имелась нужная справа. В сенях висели хомут и дуги. Похоже, хозяин был конюх. Густо свисали сети с берестяными поплавками. В целый чурбак была загнана бабка: бить косу. В своих ячеях на стенах торчали сверла, стамески, рубанки. В кухне белели пестики и мутовки. Крутобокая зеленая кадка стояла в углу, укрытая круглым щитом с узорной ручкой. На особом крюке висел цинковый ковшик.
Толя маленький не мог оторваться от этих вещей и орудий. В нем чуть внятно рождалась зависть к их основательной, целесообразной жизни. Ему хотелось снять орудия с их привычных мест, пустить в работу. Особенно часто он взглядывал на топоры, видневшиеся в раскрытых сенцах. Их было два: один с длинным, прямым топорищем – рубить дрова, другой с коротким, кривым – плотничать. Оба заклинены крепко, оба синеют отточенной сталью.
Хозяева отлучились. Толя большой опять подмигнул:
– Погуляем у тестюшки. Не обеднеют. А потом махнем в Падун. В Иркутск поедем... Ты только молчи, мне поддакивай.
На стол принесли огурцов в рассоле с укропными палками, вилок капусты, запеченный и сквашенный целиком, кастрюлю жаркой картошки и стопки, конечно.
– Кушайте, молодой человек, не знаю вашего имени-отчества... – сказала хозяйка. – Анатолий Романыч, угощай товарища. И сам угощайся. Отец, иди к столу.
Толя маленький сидел у стола в этой хозяйской избе, хрупал медленно огурцами, морщил кожу у глаз. Не нравилось ему это застолье. Зачем он здесь? Какой он тут гость? Он вспомнил свой дом, родителей, таких же вот стариков, свое общежитие в Ново-Полонове, Томочку... Там он имел вес, и место, и голос, и там не нужно было смущаться и чего-то бояться, не нужно было жевать чужую капусту... Он вдруг подумал, что не стоило ехать сюда. Взглянул на Толю большого коротко, с неожиданной злобой.
– Так как же мы с пилой-то сделаемся? – проговорил хозяин. – Тебе деньги дать, или же свою привезешь, раз, говоришь, она у тебя без применения...
– У моей кольца сгорели.
– А-а-а, вон что... Мать, будем брать новую «Дружбу» или как?
– Не знаю, – сказала хозяйка лукаво. – Богатый, так бери.
– Нету у него никакой «Дружбы». И нигде ее не купишь, только по леспромхозам дают. – Это сказал маленький Толя, не глядя ни на кого.
Большой встал. Его нижняя губа выпятилась вперед корытцем.
– Толик! – еле выговорил он, шепелявя от гнева. – Лезь под столик! – Он ударил маленького, но не так сильно, как бы хотел, потому что хозяйка подступила к нему стремглав, стала вплотную. Рядом с ее массивной грудью, с ее плечами, с крупной седой головой Толя большой не казался таким могучим.
– Да это что же такое? – быстро заговорила хозяйка. – Да у меня ни один пьяный мужик не посмел в доме драться. А этот ведь зятем считается...
– Никакой он вам не зять, – сказал Толя маленький и сморщил кожу у глаз, стал взрослым. – Соня от него в общежитие убежала. Он весь дом порубил.
Хозяйка еще ближе подошла к зятю. Глаза ее округлились, посветлели от негодования.
– Отойди от него, мать, – предложил спокойно хозяин. – В милицию лучше заявим, пусть пятнадцать суток отсидит.
– Ничего, отец, семерых людьми сделали, без милиции обходились, и с этим управимся сами. Ты что же поделал с Сонюшкой, ирод? Да ты как же такое посмел?
– Спокойно, мамаша, спокойно.
– Ишь чего захотел, спокою... А ты о Сонюшкином спокое много ли думаешь? У-ух ты зверь, челдонское отродье!
Пощечина у хозяйки вышла звонкой, прикладистой.
Толя большой дернулся весь, руки его мотнулись, схватились за стол и опустились. Он повалил ногой табуретку и пошел к дверям.
Его не стали удерживать. Хозяйка засобиралась в дорогу, в Ново-Полоново.
Маленький Толя ушел втихомолку. Он догнал большого на выходе из деревни.
– Ну что ж ты, сука? – сказал большой устало и равнодушно.
– Я не сука и, по крайней мере, не собираюсь ею быть...
– Ну ладно, Толик, кончай. У меня гроши есть. Поехали в Падун.
– Чего я там не видал? – Толя маленький пошел вниз по дороге, ведущей к Ангаре. На дороге еще было светло, а в широкой котловине над бывшим Пьяновым уже потемнело. Тьма лоснилась и колебалась, словно это вода, словно море...
Фиорд Одьба
1
Владику повезло этим летом. Родители взяли его с собой в экспедицию. Они каждое лето ездили, то в Карелию, то на Байкал, а теперь вот на Ангару. Прежде Владик оставался в Ленинграде с братом Ромкой. Но последний год Ромка считался стилягой. Он не носил шапку до декабря. На голове у него топорщилась поросль коротких волос, похожих на петушиный гребень. У его друзей были такие же гребни. Все они зачем-то подолгу стояли у кино «Октябрь» или у «Хроники», громко болтали, глядели на прохожих, непрерывно курили и плевали прямо на тротуар. Оставить Владика вдвоем с Ромкой на все лето родители не решились. Владик поехал вместе с ними в Братск.
Весь седьмой «б» завидовал Владику. Побывать в Братске, увидеть Ангару, порог Падун, Братскую ГЭС – о таком счастье никто в классе даже не мечтал. Оно выпало Владику Стариченко.
Владик не сомневался, что увидит все сразу, как только приедет, – и Ангару, и стройку. Но на станции Братск 1-й виднелся лишь недостроенный деревянный вокзальчик; по дороге, белесой от пыли, шла машина, обычная водовозка. Она несла перед собой пушистые водяные усы, и белая дорога становилась от воды коричневой.
– О-о-ой, – сказал Владик, огорченно растягивая слова, – смотрите, полива-ает. Совсем как на Невском...
– Ну, положим, не совсем, – возразил отец и, широко поводив в воздухе рукой, добавил: – Вот это место, где мы сейчас стоим, будет затоплено Братским морем. И дорога, и вокзал, вон, видишь, его начали строить, да так и бросили. Все равно сносить. Зачем, спрашивается, было начинать?
Владик поглядел внимательно на вокзал, на дорогу, на дома, на сосны, попытался пред ставить вместо них Братское море – и не смог.
Подошел маленький, юркий автобус. Шофер вытолкнул длинной рукояткой переднюю дверку, все быстро забрались вовнутрь и поехали. Владику было тесно и жарко, ничего не видно в окнах из-за спин и корзинок. Но вдруг показалась летящая синяя стрела на белом большом щите и надпись: Братская ГЭС. Стрела летела навстречу автобусу. Она скользнула мимо и скрылась.
2
Фиорды – это морские заливы, узкие клинья воды в диком граните. В фиордах ревут буруны, встречаясь грудь в грудь с валунами. Это Владик знал точно из книг. А теперь он скоро увидит фиорды. Родители будут работать на дне Братского моря. Неважно, что это будущие фиорды и будущее море.
Владик живет в поселке Ново-Полоново.
Отец уехал, взяв толстый портфель с планшетами и ведомостями, поехал руководить другими отрядами.
Мать повела свой отряд на работу в тайгу, в фиорды, которых, правда, не видно нигде.
Владик остался дома с Жуликом. Мать подобрала этого пса на улице Братска. Он был ничей, повизгивал от дождя, и уши его грустно свисали, как две мокрые тряпочки. Теперь Жулик отъелся, весело тряс ушами и крутил хвостом.
Уходя, мать сказала Владику:
– Обед я оставила на столе. Захочешь есть – разожжешь костер на улице и все подогреешь. Дров я наготовила. Жульке дашь молока и супу, а если он не станет есть, откроешь банку тушенки и дашь. Из дому никуда не уходи до нашего прихода.
Владику хотелось спать, и он на все отвечал: «Ладно». Но когда проснулся и услышал, как тикает будильник на столе, и увидел, что в комнате с бревенчатыми стенами и неровным полом ничего нет, кроме стола, у которого ножки будто две буквы «X», ему стало тоскливо и очень захотелось в Ленинград, на улицу Чехова, к брату Ромке, к своему диванчику, такому же коротконогому, как пес Жулик.
Владик быстро встал, загнал Жулика под стол и выбежал на улицу. Жара сразу коснулась всего тела томительно и крепко. В голове медленно застучали молоточки: тук-тук-тук...
Владик пошел по деревянному тротуару мимо белостенных домов, сложенных из неструганых брусьев, и скоро уперся в высокий вал бурой земли и красной глины. Здесь торчали ободранные стволы сосен, виднелись многолапые пни-выворотни. Все было оплетено долгими суставчатыми кореньями, завалено щепой и разным лесным хламом. Наверно, это машины воевали с тайгой, отодвигали ее от поселка. Но теперь машин не было видно, и вал показался Владику неопрятным и некрасивым.
Владик перелез через него в надежде добраться до фиордов и посмотреть, как работают изыскатели. Но чем дальше он шел, тем гуще налетали и язвили мошки, комары и большие рыжие твари – пауты. Владик повернул и понесся домой по деревянным настилам. Комары и мошки отстали, а пауты угрожающе жужжали вслед.
Владик вбежал в комнату, крепко прикрыл за собой дверь, отдышался, потормошил Жулика, достал привезенную из Ленинграда книгу «Тарантул», лег и принялся читать.
3
Первым вернулся с работы студент Геннадий. Он приехал из Ленинграда на практику и командирован в партию отца. Дошел до крылечка и сразу же сел на ступеньки. Снял один сапог, размотал портянку, вытянул босую ногу и пошевелил пальцами. Казалось, у него нет ни капельки сил, чтобы взяться за другой сапог.
Выкатился на крыльцо Жулик и обрадовался Геннадию, как радовался всему на свете. Стал его покусывать, трогать лапами и трясти от удовольствия ушами.
– Жу-у-улик, Жу-у-улик, – сказал Геннадий. – Ах ты, собакин сын... – И забрал себе в горсть Жуликову мохнатую грудку.
Владик был непрочь еще полежать и почитать книгу «Тарантул», но почему-то лежать было неудобно, когда на крыльце сидел Геннадий и не мог снять сапог от усталости. Владик вышел на крыльцо.
– Уже кончили работу? – спросил Владик. – Что так рано?
Геннадий ничего не ответил. Появилась мать. Она принесла из магазина хлеб и консервы. Разложила костер между двумя кирпичами поодаль от дома. Хрупала о колено сосновые палки так, словно была на них сердита.
– Провалялся весь день! – сказала она Владику. – Возьми на столе в теодолитном ящике землянику. Я набрала немного. Поешь с молоком, пока обед варится...
Геннадий, наконец, осилил второй сапог и ушел к себе на раскладушку.
Приехал отец, с ним вместе рабочие. Одного отец называл Николаем. Рот у Николая был загнутый с краев, как лодка. Рот все время двигался, и Владику казалось, что лодку трясет и качает скрытыми волнами. Николай поддакивал отцу и называл его: «начальник». «Это нам известно, начальник... Мы, начальник, сроду в лесу живем...»
Другого рабочего звали Толька. Он был совсем молодой, под рваным комбинезоном у него виднелось коричневое от загара тело. Толька хмурился для вида, а сам все поглядывал на Владика, на мать, на топографические инструменты в углу. Все это было ему любопытно.
Владик смотрел на этих людей, слушал отцовский внушительный голос и сознавал как бы превосходство над ними. Ничуть они не были похожи на строителей Братской ГЭС. Владику стало скучно.
Но тут к самому крыльцу подкатил мотоцикл М-72 с коляской. За рулем сидел мальчишка в серой школьной фуражке, ровесник Владика, а в коляске и на заднем сиденье – целый выводок совсем маленьких мальчишек в школьных фуражках, очень похожих на мотоциклиста и друг на дружку.
Младшие остались сидеть, а старший поднялся на крыльцо независимо и несколько тяжеловато, как подобает человеку, владеющему мотоциклом с двумя цилиндрами. Он сказал начальнику партии Стариченко:
– Вы говорили, будете по тридцать рублей платить, а папа мне говорит, чтобы за тридцать не работать, а только за тридцать пять, потому что тогда я лучше пойду в химлесхоз смолу с сосен собирать.
Все это мальчишка выговорил разом, высоко держа голову, глядя прямо в глаза начальнику и чуть-чуть притопывая на месте кирзовыми сапогами.
– Что? – сказал отец Владика и надел очки. – Тебе ведь в базарный день цена пятачок. Не рано ты, братец, за длинным рублем погнался?
Во время этого разговора Владик все смотрел на мальчишкины руки, черные, перемазанные машинным маслом руки рабочего человека, мотоциклиста... Вид этих рук почему-то вызывал в нем зависть. Так же он завидовал Ромке, когда тот после десятого класса поступил на завод «Вулкан» учеником токаря, и грязь у него на руках не поддавалась ни мылу, ни пемзе.
– Владик, вот Сашка тебе будет приятелем, – сказала мать. – Он тебя научит на мотоцикле ездить.
Сашка посмотрел на Владика без интереса и отвернулся. Владик покраснел и пошел к Геннадию на раскладушку. Тот лежал на спине неподвижно, о чем-то думал.
– Ну что, парень, – сказал он. – Плохи твои дела?
– Почему плохи? Хороши.
– А что хорошего? Приедешь в Ленинград, придешь в школу, все тебя будут спрашивать о Братске, о том, о сем. А что ты расскажешь? По-моему, тебе надо попросить родителей, а если не согласятся, настоять на своем – и ходить вместе с нами в тайгу на работу. Ты бы мог вполне вместо вот этого драгоценного Сашки работать с рейкой. Стал бы работягой, сам бы себя уважал, денег заработал бы, домой мог полететь на ТУ. И в классе бы тебя знаешь как уважали: кто ты? – «рабочий человек, строитель коммунизма, трудился на дне Братского моря». А так ведь тебе скучно жить...
Владик протяжно вздохнул, слабо улыбнулся и сказал:
– А с кем оставить Жулика?
4
Ромка прислал в Ново-Полоново длинное письмо на пяти страницах. Там было написано обо всякой всячине: о заводе «Вулкан», о комсорге Ерофееве, о поэте Блоке, которым Ромка теперь увлекался, об автомобиле марки «Запорожец» и о разном другом.
«...Комсорг Ерофеев, – писал Ромка, – все время меня агитирует насчет коммунизма. А я и так сагитированный и топаю прямо в коммунизм. А вдруг в коммунизме все будут хорошие и всем будет скучно? Я спрашивал у Ерофеева, но он ушел от прямого ответа. Кто мне ответит? Кто?
Во всяком случае, сейчас мне не скучно. Я сдал на третий разряд и научился вытачивать одну штуку – втулочку для чесальной машины. Эта машина чешет шерсть, и отсюда происходят брючата для нас с Владькой. У меня появилась идиотская индюшачья гордость, оттого что я даю государству эти втулочки на сто два процента.
Ребята на Невском смеются надо мной и называют «мужиком» за то, что я вкалываю у станка, а они сдают какие-то там экзамены, или пристроились в конторе, или перебиваются на подножном корму. Я их всех послал к черту. Они мне надоели.
И Блок мне тоже начинает надоедать. Конечно, он хороший поэт, но недавно я видел на Суворовском новенькую микролитражку «Запорожец». Где мне купить такую машину? Кто мне ответит?»
Дойдя до этого места в письме, мать сказала:
– Вот стиляга. И в кого он такой уродился? Вся семья люди как люди, а этот один – урод. – Она положила письмо на стол и улыбнулась. Владик посмотрел на мать, и ему показалось, что он видит Ромку: те же черные глаза, и крепкие скулы, и жесткие волосы, и короткий нос.
Отец сказал:
– Ничего. Не послушал родителей, не захотел учиться дальше – пусть его теперь на заводе приведут в христианскую веру.
Были в Ромкином письме и строчки специально для Владика: «Я завидую Владьке, что он лазает по тайге. Я ведь, наверное, тоже люблю тайгу. Слышишь, Владька, передавай от меня рабоче-крестьянский привет тайге. И сам не лодырничай, бери в руки топор или еще что-нибудь и трудись. Очень тебе советую».
Геннадий тоже читал Ромкино письмо. Он сказал:
– Мне нравится этот парень. Хотел бы я с ним познакомиться.
– Его весь Невский знает, – воскликнул Владик. – У него кругом друзья. – И стал рассказывать о своем брате, гордясь и волнуясь... Ночью он опять думал о нем и о его письме, пока не заснул.
Утром не вышел на работу Сашка. Владик проснулся вместе со всеми и слушал, что говорят о Сашке мать и отец. Он спустил на пол ноги, потрогал Жулика, посидел еще немного, понежился и вдруг громко сказал:
– Я пойду на работу. Возьмите меня.
Так наступило первое в жизни Владика рабочее утро. Он ехал вместе со всеми в кузове экспедиционной машины, держался руками за борт, глядел во все глаза, и необыкновенный, невиданный мир открывался мало-помалу. Солнце висело в дыму, круглое, словно пуговица, без лучей, источало слабый, розовый свет. Машина ехала все дальше и дальше, и солнце яснело, желтело, будто бы дозревало. Стволы берез сливались друг с дружкой, казались белым туманом, как на картинах художника Нестерова в Русском музее. А пшеница была такой зеленой, что, казалось, сейчас эта зелень брызнет вверх, окрасит воздух. Кони стояли над маленьким костерком, спасались от гнуса, сунув морды в низенький дым, словно это не дым, а куст клевера.
Машина въехала в сосновый лес, и Владик увидел на дороге большую доску с восклицательным знаком: «Стой! Идет валка!»
Машина не остановилась, а только свернула в сторону, поехала прямо по пням, по сучьям и моху. Владик еще крепче вцепился в борт, глаза его раскрылись еще шире. Он увидел людей, таких же странных, непривычных, как все это утро. Лиц не было видно под черными сетками накомарников. Руки упрятаны в большие угловатые рукавицы, а головы – в островерхие колпаки. Казалось, это вовсе не люди, а марсиане. В руках у них были моторные пилы. Они приставляли их к соснам, и сосны ничком валились вправо и влево. Тут же стрекотала электростанция, и гладкий, блестящий кабель змеился всюду по земле. Огромные машины с прицепами въезжали в глубокие, длинные ямы, а сверху прямо на них скатывали бревна.
– Ну вот, смотри, – сказал отец, – как очищают дно моря.
Владик не слушал отцовских слов. Ему хотелось еще ехать и ехать, смотреть и смотреть. Он боялся, что скоро конец поездке, что машина станет и нужно будет слезать. Все было удивительно ново и интересно в это утро.
Отец тем временем вел разговор с Геннадием.
– Наше уж такое собачье дело, – говорил он. – Мотаемся здесь, кормим мошку. Но вот зачем ты явился сюда – этого я понять не могу. Ведь ту же самую практику ты великолепно мог пройти под Ленинградом или на худой конец в Карелии. Там всего каких-то двенадцать часов езды. Что ты здесь нашел привлекательного – убей, не пойму.
– Да, – сказал Геннадий. – На будущий год поеду в Карелию. Я там еще не был, и на Сахалине не был, и на Урале, и на Камчатке, и на Луне, и в Южной Америке... и везде надо побывать! Просто необходимо!
– Н-да, – сказал старший Стариченко.
5
Конечно, нет никаких фиордов в окрестностях Ново-Полонова. Нет ни бурунов, ни валунов, а только лес, да ручей по названию Одьба течет в непролазном месиве кустов, палых деревьев, моха, воды и гнуса.
Отец Владика дал указания, и отряд во главе с матерью спустился к этому ручью. Изыскателям нужно с помощью теодолита определить самые низкие места в лощине, прорытой ручьем, соединить их просекой. Вдоль просеки леспромхоз сложит бревна, вода подойдет к ним, подымет, и прямо по морю можно будет сплавлять их в Братск.
Мать установила теодолит, рабочие взялись за топоры, а Владик взвалил на плечи тяжелую длинную рейку, с двух сторон подкованную железом, всю размеченную красными и синими делениями. Так началась его работа.
Рейку нужно было ставить на землю прямо и крепко держать, чтобы она не качалась.
– Право, – кричала ему мать. – Еще право, еще... Куда ты полез за дерево. Ну что ты за бестолковый человек!
Владик послушно двигался вправо. Он не обижался на материнский крик, потому что у матери, кроме прежнего, родительского права власти было теперь еще новое право старшинства в работе, право умения и опыта. Он мог бы поспорить с матерью, возразить ей, но спорить с начальником отряда нельзя. Ему вдруг очень захотелось отличиться, заслужить похвалу. Он мчался бегом со своей рейкой по ручью Одьба и готов был плясать от радости, когда услышал материнское: «Вот так, хорошо...»
