Текст книги "В тридцать лет"
Автор книги: Глеб Горышин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Казалось вначале, что это близко совсем – познание первоосновы, что стоит еще хлебнуть немного письменной древности, потерять десяток ночей над протоколами инквизиции... А может быть, не десяток – сотню. Вирмошу не жаль было этих ночей.
Сестренка Ружи росла сама по себе.
– Я хочу учиться в Советском Союзе, – сказала она однажды брату. – Ты этого, может быть, не поймешь. Ты разрешаешь себе переходить венгерскую границу только по страницам древних книг. А граница сейчас совсем не то, что прежде. И единство людей складывается новое. Не общие корни – общая цель... «Поезжай, – сказал Вирмош. – Я могу тебе помочь. Только, пожалуйста, не забывай, что все венгерские слова начинаются с ударного слога...»
Это пришло значительно позже – мысли о русских и о России. Когда он ехал впервые из Москвы на восток, коллеги-лингвисты сказали ему: «Не будь рассеянным...»
Поезд в пути опоздал. В Новосибирске по радио объявили, что стоянка будет сокращена. Но Вирмош не знал еще всех этих слов по-русски. Он бродил по большому и заселенному, словно город, вокзалу ровно сорок минут – время стоянки по расписанию. Рюкзак с магнитофоном уехал без Вирмоша.
Он пытался все объяснить людям в форменных путейских фуражках и вспоминал слышанную в Москве поговорку: «Что с возу упало – пропало». Он простился с магнитофоном. Это было дьявольски нелепо и обидно. Пришлось посылать депеши в Москву, в посольство, и в Академию, в Будапешт. Нельзя же работать кустарно, без современной аппаратуры.
А в Улан-Удэ Вирмош Риосеги вдруг получил его в целости, свой рюкзак. Он лежал в кабинете начальника вокзала. В карман рюкзака была вложена записка. Всего несколько слов: «Вирмош, не будьте рассеянны! Желаем удачи! Ваши друзья». И пять каких-то фамилий...
Приехав на каникулы домой из Москвы, Ружи однажды сказала брату: «В России есть очень большие люди. Они спешат построить свой новый мир. Они все заняты делом и говорят только о деле. Иногда они забывают о своем сегодняшнем дне, единственном в жизни дне. Разве можно о нем забывать?.. О-о-о! – сказала Ружи. – Россия – это прекрасно для тех, кто любит работать. Но Венгрия – это Венгрия. Надо строить новый венгерский мир тоже. Узнав Россию, очень хочется строить...»
Погибла Ружи в октябре пятьдесят шестого года. Вирмош узнал об этом много спустя. Больше полугода он прожил тогда в Монголии, лазал с магнитофоном по монгольским плоскогорьям.
В Будапеште на кладбище его привели к обелиску с короткой надписью: «Ружи Риосеги. 1931—1956. Корреспондент газеты «Непсабадшаг». Убита вратами народной власти во время контрреволюционного мятежа».
«Я приехал в Россию, – думал Вирмош, сидя на жарком, с маленькой тенью бульваре города Павлодара. – Это Россия. Здесь училась сестренка Ружи. Училась, чтобы строить прекрасную Венгрию... Синие девочки верхом на оранжевых лунах, – думал Вирмош, – синие девочки... Зачем это случается с вами? Зачем?»
Он не разрешал себе думать о Ружи подолгу. Знал, что воспоминания и мысли эти неразрешимы и бесконечны. Посмотрел на двух павлодарцев, севших невдалеке на скамейку. Заставил себя думать о них. Они были молоды, павлодарцы. Парень куда-то спешил, смотрел на часы и размахивал правой рукой, говоря. Размахивал точно, энергически резко. Рука была широкой, отчетливо угловатой в запястье. Левую руку он положил на спинку скамейки. Что говорил он девчонке, Вирмош не мог понять. Заметно лишь было, что парень взволнован, очень спешит уехать куда-то, очень гордится сказать девчонке о чем-то своем, чужом для нее. Вирмош поймал в этой речи и понял слова: «целина», «совхоз», «трактор», «пшеница» и еще кое-что.
Девчонка слушала молча, смотрела на парня, вдруг отвернулась, откинула голову и положила ее на спинку, на лежавшую там голую руку парня...
И он умолк, парень. Лицо его изменилось, застыло, начало медленно двигаться к девчонкиной голове.
Вирмош встал и пошел прочь по бульвару. «Между делом, – думал он. – У русских есть такое выражение: «Между делом». Главное – это дело. Всю жизнь дело, а между делом – любовь. Нельзя менять дела на любовь. А можно ли жить одним делом, без любви? – спросил себя Вирмош. И ответил: – Можно... – И еще погодя немного: – Только лучше не надо... О! – сказал он себе. – Это гораздо лучше – любовь вместе с делом. Дело вместе с любовью. Любовь и дело. Нет, это неправильно: «Между делом». Это не может так быть!»
9
Олени ушли высоко к снегам от жары. Там нет комара. А ягель найдется возле ручьев.
Ручьи текут вниз из круглых озер. Озера глядятся ненарушимо в небо, синеют и холодеют от близких снегов.
Горы лиловы, вздыблены грубо, четко, темнеют от туч. Тучи вихрятся и порют брюхо о камень. Мечутся над горами. Горы и небо... Саяны.
Павел Киштеев, старый пастух оленьего стада, древний каюр – по слухам, шаманивший прежде, – поставил себе балаган у кромки гольцов, осыпей и снега, у крайнего кедра тайги, и живет там. Днями спит или дует заваренный круто плиточный чай, или поет потихоньку все, что знает и помнит.
К оленям можно сходить раз в неделю. Ягелю хватит. Павел не зря пригнал сюда стадо.
Раз в неделю Павел седлает ездового быка. Это хороший, послушный бык. Никогда он не у́росит. Стремена у Павла старинные, дедовы, с узорной насечкой. Сейчас таких стремян не достанешь нигде.
Седло у Павла маленькое, с крутыми луками. Седлая оленя, Павел кладет ему на спину шкуру. Шкуру оленя на живой олений ворс, а потом уже только седло.
Он едет в пастушью избу за чаем и за махоркой. В дороге, под вечер, манит кабаргу. Пикульки у него всегда есть в запасе. Он делает их из бересты. Едет и манит во всю мочь. Где-нибудь есть же в тайге кабарга, слышит она пронзительный, жалостный писк, думает – кабаржонок отбился. Думает так и трусит к кабаржонку. Надо его покормить. Такой кабарожий закон – сообща поднимать детенышей.
В пастушьей избе Павел Киштеев слушал приемник, крошил в порошок таблетки стрептоцида – лечить свеженатертые ссадины ездовому оленю. Если случалась в избе недопитая бутылка, он выпивал сколько мог, хмелел, уходил, шатаясь, камлать во тьме, потаенно от всех. Он вспоминал слова своих древних камланий. Эти слова он обращал когда-то к злому духу, сберегал от него луну. Злой дух всегда помышлял украсть ее с неба.
Так вышло и в этот раз... Луна светила, возле нее таяли облака, розовели и голубели в ее невидимом свете. Луна плавала в багряной полынье на льдистом, мятущемся небе.
– У-у-у-кхой! – затянул Павел свою шаманскую песню. – О-о-у-у-кхой! – Это он упреждал злого духа, что знает о нем, что слышит и видит, и не боится. Что власть его песни и слава страшна, велика и жестока.
Но песня оборвалась. Может, забылась за давним сроком, а может, хмель замутил память шаману. Павел притопывал резиновыми чунями, глядел на луну в полынье на облачном, торопливо летящем небе. Надо было спешить, камлать хорошенько. Злой дух был виден на небе Павлу. Он крался к луне с зимней, белой оленьей шкурой. Хотел задушить луну.
– О-о-о-кхой! – крикнул Павел Киштеев. И прибавил вдруг еще одно русское слово. Павел знал много русских слов. Он все их высказал духу. Они звучали свирепо и грозно.
– Дядя Павел, – вдруг раздалось где-то совсем рядом, – ты чего материшься?
Павел примолк, испугался и затаился. Голос был знакомый ему, похожий на голос Амостаевой Саши, его алыгджерской соседки. Но он не поверил слуху. Он испугался голоса и примолк. Конечно же, это дух пошел на такую хитрость, чтобы смутить шамана. Поняв все это, Павел еще свирепее закричал:
– Собака! У-у-у-кхой!
И вдруг увидел рядом с собой девчонку в белой косынке, Амостаеву Сашу.
– Дядя Павел, – сказала она, – не ругайтесь, пожалуйста. Пойдемте в избу. К вам в гости пришел иностранный ученый. Он хочет послушать, как вы поете, и записать вашу песню на пленку. Пойдемте скорее, а то уже поздно. Он устал в дороге. Не привык ходить по горам.
Павел заворчал сердито по-тофоларски, не очень еще доверяя тому, что видит и слышит, но все же пошел вместе с девчонкой. Нельзя ведь ей было видеть его шаманство. Он скрывал его много лет, никогда в нем не признавался: кончилось племя шаманов в Тофоларии.
В избе не было пастухов, ушли, должно быть, охотничать на ночь. Свечка в консервной банке горела узким, желтым огнем. Чуть слышно играл приемник, совсем ослабел, выдохлись батареи. Незнакомый мужчина сидел у приемника, приложил к нему ухо и слушал. Он улыбнулся Павлу и Саше, сказал:
– Хороший концерт. Фортепьяно с оркестром. Рахманинов. Это очень – как это? Странно и хорошо – слушать Рахманинова в тайге...
Павел не понял, о чем говорит человек. Саша сказала:
– Я тоже очень люблю слушать песни. Особенно песни советских композиторов.
– Саша, – сказал венгр, – пожалуйста, пусть он споет старую тофоларскую песню. Попросите его.
Саша заговорила по-тофрларски. Павел слушал. Его усталость, старость давно копились в складках лица. Они набухли в тяжелых, свисающих веках. Веки с этим нелегким грузом совсем прикрыли глаза. Большие, желто-синие капли. Скоро им время упасть. А может, не очень скоро. Тофолары живучи. Глаза у Павла еще блестели коричневым глянцем. Поднятые у висков, раскосые глаза азиата.
– Не помню, – сказал Павел по-тофоларски. – Забыл, однако.
Это была правда. И в то же время обман. Не хотел Павел Киштеев выдавать свою жизнь этому неизвестному человеку. Свою прежнюю жизнь.
– Дядя Павел, – сказала Саша по-тофоларски, – Семен Федорович Киштеев велел вам передать, что колхоз вам заплатит за вашу песню. Начислит два трудодня. Как за три беличьи шкурки. Вот он вам прислал для здоровья.
Саша достала из сумки четвертинку московской водки. Председатель Киштеев, дальний родственник Павла, тут был ни при чем. Саша сама прихватила бутылку. В своих переводческих интересах. В интересах Вирмоша Риосеги, венгра.
Венгр слушал тофоларскую речь, и концерт Рахманинова, и невнятные звуки ночной тайги, и томительный звон усталости в теле. Он не понимал, что говорит старику Саша, что ей отвечал старик. Но эти чужие слова его волновали. Они были будто бы не чужие. В них клокотала гортанная, дикая древность.
Тянулось кверху пламя свечи. Шелестела за дверью саянская ночь. Венгр не мог быть спокойным в этой избе.
Павел Киштеев подвинул к себе стоявшую на столе алюминиевую кружку, налил водки, молча выпил.
– Скажи этому человеку, – сказал он Саше, – председатель Киштеев сродный брат моему свояку Петру. А милиционер Кеша женат на моей племяннице Вере. С милиционером Кешей мы сколько раз вместе гуляли! О-о-о-у-кхой! – Павел затянул свою песню. Он опять захмелел немного.
И песня вспомнилась вдруг. А все остальное забылось. Старая песня про небо, про горы, про оленье стадо: важенок-матух и ездовых быков, про соболя, колонка, горностая и белку. Про луну. Долгая песня...
Павел притопывал чунями и встряхивал кисти рук, вспоминал звон бубна. Местами песня его напрягалась до хриплого крика: – О-о-о-у-у-кхой! – Павел пугал злого духа, защищал колонков и оленей, родное село Алыгджер.
Венгр сидел неподвижно. Крутился диск на магнитофоне. Микрофончик стоял на столе, задрав ухо, ловил звуки киштеевской песни.
– О-о-у-кхой! – пел Павел Киштеев.
Провод от микрофончика тянулся к магнитофону, к машине, к зеленому чемодану в коже. Венгр забыл на время об этой машине. Слушал старческий голос, гораздо более старый, чем сам человек, певший песню. Голос минувшей жизни. И не только минувшей. Венгр слышал в этой странной песне живые созвучия венгерского языка. Все представилось неразделимым: бульвары Пешта, изба посреди саянской ночи, и песня в избе, и Россия, обступившая эту ночь на тысячи километров. Венгр думал об этом и волновался. Вдруг, неожиданно для себя, он взял бутылку и вылил остаток водки в стариковскую кружку.
– За ваше здоровье, – тихо сказал по-русски Павлу Киштееву. И выпил.
Старик не шелохнулся. Он пел. Жил своей песней.
10
Пилот Георгий ведет свой ЯК-12 в Алыгджер. Он отвез почту в Нерху. Командир разрешил ему на обратном пути сделать посадку на Алыгджерском аэродроме, забросить туда отставшего от партии геолога.
– Нашел время, – оказал командир Георгию, – катать девиц. Как она хоть, ничего?
– Ничего.
Георгий держит рукоять управления, движутся стрелки приборов, пляшет на чутких пружинках серая коробочка – барограф. Всегда он без устали пляшет. Все подвластно, знакомо пилоту, надежно. Пилот спешит.
Перед самым вылетом из Нерхи он получил радиограмму: «С юга идет гроза». Юг вон там, с правого борта. Низкая туча стоит над горами, темно, лилово. Тянется ближе, растет... Георгий глядит на тучу, опять на приборы. Осталось еще шестьдесят километров. Полчаса лету...
Узнав об идущей грозе, Георгий сказал радисту аэропорта:
– Проскочу. Успею.
Оля не видит тучу. А если видит – что ей за дело? Подумаешь, невидаль – дождь. Оля страшится лишь одного: скоро конец полету. Кончится это дрожание тоненьких стенок, стремительно-плавные ямки, радость, восторг впервые отведанной птичьей, небесной жизни.
Нет, это совсем не страшно – лететь. Гораздо страшнее ехать на мотоцикле, играть в обгонку с грузовиками. «Пускай бы туча быстрей подошла, – думает Оля. – Задеть бы немножко: как там, внутри?»
Она смотрит на Георгия. Вот он надел наушники, быстро шевелит губами, что-то спешит рассказать. Слов не расслышать. Вот он взглянул на Олю. Тотчас же отвернулся. Взглянул на тучу. Опять на Олю. Что-то новое есть в его взгляде: озабоченность большим, необходимым и срочным делом, ведомым лишь ему.
«Ну еще бы, – думает Оля, – это, наверно, так кажется, что легко управлять самолетом. На самом деле – какие нужны тут выдержка, навык, расчет?!»
«Оленька, – думает Георгий, – протянуть бы еще пятнадцать минут. Неужели не протянем? Неужели запоремся в тучу?»
Туча теперь близко. Заметно ее движение и тусклые проблески молний. Туча погибельна для самолета. Для каждого самолета: большого ТУ, работяги ИЛа, для АНа, для Яка-11. Машина коснется тучи, оглохнет в вихрях, ослепнет, собьется, вспыхнет...
– Иду долиной Уды на северо-восток, снизился до двухсот метров, – сообщает Георгий в мембрану и слышит в ответ командирский голос:
– Сворачивай быстро на север. Успеешь еще уйти. В Алыгджере можешь не сесть. Ты меня понял? Прием...
Георгий взглянул на Олю.
– Что, уже пошли на посадку? – крикнула она ему в огорчении.
Не может он отвечать ей сейчас. Тянет на северо-восток... Видит, чувствует тучу... Кажется, слышно урчание грома.
– Десять минут, – твердит Георгий, – десять минут – и я сяду. Еще десять минут.
Он ничего не отвечает командиру. Он летит в Алыгджер. Ждут его беды: в лучшем случае гнев командира, в худшем... Что в худшем? Какой еще худший? Разве он не верит в себя, в машину, в молодость, в близкое счастье. Оно – всегда впереди. Только нужно не поддаваться, верить и делать дело...
– Да, – кричит он Оле. – Да! Садимся!
И чувствует тяжкую, новую дрожь в самолете, первый натиск грозы... Неба больше не видно, только сизый мятущийся мрак. Зато внизу распались вдруг горы, явились улицы, избы, дольки возделанных огородов.
Георгий, не заходя на круг, тотчас же сбросил скорость, скользнул полого вниз, ткнулся колёсами в землю где-то у края поляны. ЯК-12 выдержал все нарушения правил. Подрулив к аэропортовской избе, Георгий спрыгнул в траву, высадил Олю.
– Спасибо, – сказала Оля, – огромное вам спасибо, Гоша. На мотоцикле мне понравилось с вами ездить, а на самолете в тысячу раз лучше.
Он вытер лоб рукавом пиджака, сказал без улыбки:
– Если вам еще придется лететь и увидите рядом вот такую тучку, можете смело бросаться вниз головой безо всякого парашюта...
– Не надо так страшно шутить, Гоша, а то я испугаюсь задним числом.
Начальник Алыгджерского аэропорта спешил по поляне с сыном и дочкой. Пошли было всем семейством в кино. Опоздали к посадке. Не ждали сегодня... Поздно уже, и гроза.
11
В Алыгджерском клубе шел фильм «Память сердца». Может быть, это был слабый фильм.
Об этом никто не сказал ни слова. Люди вышли из клуба во тьму, медленно двинулись вдоль удинской протоки. Протока все отражала в своей застывшей зеленой воде: луну в полынье на небе, смятенные облака, снежные жилы на ближних горах, вишнево-колотый камень, темь горных складок, лиственничный ворс на склонах. Черное, белое, кровяно-красное в дремучей, зеленой воде. Страна Тофолария в зеркале.
– Вот так-то вот, – сказал вдруг Слепов.
Венгр шел медленнее всех. Остановился подле протоки.
– Это очень красиво, – сказал он тихо. – Это нигде больше нет. Так красиво. Нигде...
– Да, – сказал Слепов. – А все-таки фильм хороший.
– Прекрасный, – откликнулся Гриша. – Просто прекрасный.
– Тебе понравилось, да? Мне тоже очень понравилось. – Это сказала Оля Максимова. Она все же успела в кино вместе с начальником Алыгджерского аэропорта, с его сыном и дочкой.
Пилот Георгий пошел на радиостанцию разговаривать с командиром.
– Очень уж грустный, – сказала Саша. – Жалко, что ее убили. Просто не знаю, до чего ее жалко. – Саша стала своим человеком в партии Слепова. Венгр и Саша.
– Жалко, конечно, – сказала Оля. – Но ведь это искусство. Искусству все разрешается. В том числе и смерть. Лишь бы подействовало на зрителя. – Оля говорила уверенно, даже небрежно.
– К сожалению, в жизни смерть тоже не под запретом, – сказал Слепов. – Не только в искусстве. В прошлом году в одном нашем институте погибло семь человек за сезон...
– О! – сказал венгр. – Семь человек – это много. Один человек – это тоже много. Как это по-русски? Единственный...
– А вам не встречалась в Будапеште девушка по имени Ружи? – Этот вопрос задал Гриша. Ему надоел разговор о смертях. Он хотел резко его переменить. – Ей сейчас сколько, Ростислав? Лет двадцать шесть?
Слепов ничего не сказал на это.
Венгр тоже долго не отвечал Грише. Шел берегом протоки. Лицо, и плечи, и руки его были неразличимы во тьме.
– Мою сестру звали Ружи, – сказал он. – Ей – как это? Било бы? Да? Ей било бы двадцать шесть лет...
Никто больше не произнес ни слова до самого интерната. Думали – кто о чем. О жизни. Об очень далеком теперь доме. О матери. О жене. О близких людях. О венгерской девочке Ружи. Почему ей «было бы» двадцать шесть? И о венгре думали тоже. И о фильме.
О том, как английский летчик летал в войну над Россией, сражался с русскими вместе. Как его сбили немцы, и в русской деревне с колодезным журавлем у околицы женщина с широким, добрым русским лицом спасла ему жизнь. Это было смертельно опасное дело – спасать его жизнь в подвале и слушать, как ходят над головой немцы-враги.
Потом он жил дальше, этот спасенный летчик, вернулся домой, достиг того, что нужно мужчине в английской жизни: жены и денег. Он стал забывать о русской деревне с нацеленным в небо клювом колодезного журавля. Он больше не думал об этом.
Но однажды приехал в Россию туристом. Приехал и вдруг почувствовал, как нужно ему побывать в той деревне, увидеть ту женщину, взять ее руку и посмотреть ей в глаза. Он почувствовал это сердцем.
Деревню нашел. Приехал. Журавль все целился в небо клювом. А увидеть женщину было нельзя. Спасти свою жизнь она не смогла. Ее казнили немцы.
Англичанин пробыл в деревне недолго. Он не плакал. Он был взрослый мужчина. Летчик. Деловой человек. Но он вдруг понял, что если есть ему в жизни о чем заплакать, о чем нельзя позабыть, что дороже всех благ и успехов, то хранится это в русской деревне, в русской земле.
Слепов подозвал к себе Гришу, отвел его в сторону, сказал:
– Нужно как-то помочь венгру. Что это за дикость – курить «Байкал». Ну хорошо, собственные деньги его догнать не могут. Пусть он прыгает по Сибири, от зарплаты спасается, но ведь обедать все-таки человеку нужно хоть раз в декаду. Нужно ему предложить что-нибудь в долг. Только как он к этому отнесется? Может, обидится?
– Черт его знает, все может быть, – сказал Гриша.
– Ну, как бы там ни было, это необходимо сделать. У тебя есть какая-нибудь наличность?
– Рублей сорок осталось. Ты же знаешь, завтра мы уходам из Алыгджера. В поле деньги не принято брать.
– У меня столько же, примерно. Как же быть? Может, есть у Оли? Оля! – тотчас же крикнул Слепов. – Иди сюда на минутку. У тебя есть с собой какие-нибудь деньги?
– У меня есть сто рублей. Я хотела купить себе завтра ватник. А то у меня ничего теплого нет. А что, вам деньги нужны?
– Нам-то они ни к чему. Мы хотели дать немного этому венгру. Понимаешь, у него нет ни копейки денег. Ему высылают деньги в Салехард, а он в Павлодаре. Ему в Хабаровск, а он в Алыгджер ускакал. Он просто какой-то подвижник науки.
– Берите, – сказала Оля. – Конечно, берите. Какой может быть разговор? – Она достала из кармана ковбойки, защепленного булавкой, сложенный вчетверо сотенный билет и протянула Слепову.
Тот колебался еще. Но все же взял.
– Ладно, – сказал, – я отдам тебе свой свитер. У меня есть еще фуфайка в мешке.
Придя в интернат, затеплили печурку и свечи, поставили вариться чай. Стали просить венгра проиграть записанную им шаманскую песню.
Венгр не спорил. Он раскрыл чемоданчик зеленой кожи, подключил все, что надо, завертелись два диска, мотая узкую ленту.
– О-о-у-у-кхой! – послышался голос Павла Киштеева. Голос его, отторгнутый от бледных старческих губ, не казался особенно старым. Голос клокотал, сливая слова в речитатив. Он напрягался местами, звучал угрозой, местами бежал спокойно, как малый ручей. И вдруг он сорвался, умолк на мгновение и разразился матерным словом. И снова потек...
– Ты смотри, – воскликнул Слепов, смеясь. – Вполне современный шаман!
Гриша смеялся, глядя на Слепова. Уже давно он посматривал на него. И думал: «Что такое с ним случилось? Почему он не спросит у венгра о Ружи, о той девчонке?»
Венгр улыбался немножко. Саша смутилась и отвернулась. Оля глядела невозмутимо, улыбалась презрительно. Она была геологиня, горняцкий инженер. Все видела. Все понимала. Кончила университет и работала в экспедиции за тридевять земель от дома. Ничего не боялась. Так она думала о себе. Грубость жизни ее не касалась.
Песня кончилась вскоре.
– Скажите нам, Вирмош, – вдруг попросил Гриша. – Вы провели в Сибири тринадцать месяцев. Больше года. Многое повидали. Скажите, что вы думаете ну вот обо всем этом... О нашей жизни. О нашей стране. Это нам очень интересно. Вот мы вас сначала, откровенно говоря, ругали, когда вы сели к нам в самолет вместо геолога Оли, а теперь наше мнение изменилось...
Венгр вдруг смутился, даже забыл все русские слова. Он приложил к груди левую руку и стал кланяться Оле. И все заметили вдруг, что он не железный подвижник, а добрый, усталый, должно быть, человек, что ему трудно хранить на лице застылую неподвижность.
– Простите, – сказал венгр Оле. – Простите. – Больше он не помнил сейчас ни слова по-русски.
– Ну что вы, – сказала Оля. – Пожалуйста. Я даже очень рада была. – Она смутилась гораздо больше, чем венгр. Никто не понял, чему она была рада. Лицо геологини стало вдруг откровенно юным. Даже в желтом, пугливом свете свечей был заметен румянец на нем.
Венгр успокоился понемногу, вспомнил русский язык.
– Это прекрасно – ваша страна, – сказал он Грише. – Для тех, кто любит работать. Это прекрасно. Я был в Швейцарии и видел там человека. Он гулял по улице. Нет. Тогда не шел дождь. Просто дул маленький ветер. Он гулял в плаще и в галошах. Но это ему было мало. О! Слишком мало. Он держал над головой – как это?
– Зонтик? – подсказал Гриша.
– Да, да, зонтик.
Все посмеялись, представив себе швейцарского человека с зонтиком в сухую погоду.
– Нет, – оказал венгр, – это нехорошо слишком долго сидеть под зонтик.
– Под зонтиком, – вставил Гриша.
– Да, да, под зонтиком. Ваши люди совсем другие. Они очень много заняты делом. Очень мало собой...
– Ну, почему? – сказал Слепов. – Можно многое успеть между делом. Вот у нас Григорий, например, покорил между делом самую красивую женщину в Москве.
Венгр чему-то обрадовался.
– Да, да, – сказал он, – я это знаю: «между делом».
– А зонтик нам ни к чему, – сказал Слепов. – Мы на первой же переправе вымокнем до нитки. Есть такая русская поговорка: «Не сахарные. Не растаем».
Гриша все удивлялся Слепову. Почему он не спросит о своей венгерке? Слушал и не отрываясь писал письмо. В Москву. Гале Клементьевой. Писать было важно и радостно.
«Ты меня слышишь, Галя? – писал Гриша. – Завтра мы уходим в тайгу. Там бывает очень неуютно, если знаешь, что тебя не ждут и не помнят. Начальник нашей партии Слепов когда-то влюбился в одну венгерку. Она живет в Будапеште и не знает об этом. Он до сих пор ее забирает с собой в тайгу. Мне тут не прожить без тебя. Ты слышишь? Мне будет слишком холодно и одиноко. Я решил тебя взять в Тофоларию. Ты не можешь мне отказать в этом. Нас разделяет семь тысяч верст. Твой отказ не имеет для меня силы здесь, в Саянах...»
– Вирмош! – позвал Слепов. – У меня есть к вам дело. Пойдемте со мной на минуту. – Он поднялся и вышел первым за дверь. Следом – венгр.
Гриша поглядел на них, подумал:
– Ну, наконец-то.
На крыльце было темно. Влажный, теплый воздух пах деревенским дымом, свежестью близкого леса, туманом. Вздыхали, топтались, звякали колокольцами где-то рядом одели. Луны не было видно.
– Покурим, – сказал Слепов и чиркнул спичкой.
Венгр прикурил от нее. Стояли молча. Слушали неподвижную ночь...
– Вирмош, – сказал Слепов. – Прежде всего о деле. Слушайте меня и не возражайте. Возьмите эти деньги. Завтра купите не «Байкал», а хотя бы «Дукат». Будете в Ленинграде, найдете меня, отдадите. Вот, держите. И кстати запишите мой ленинградский адрес...
Слепов зажег фонарик.
Венгр взял деньги. Он не мог их не взять, потому что Слепов вложил их в его невидимую во тьме руку. Венгр сказал: «Спасибо» и записал слеповский адрес. Что-то начал ещё говорить, извиняться...
– Ладно, не будем больше об этом. Это же – элементарная вещь. Я приеду в Венгрию – вы мне поможете... У меня есть к вам еще один вопрос, Вирмош. Так сказать, между дедом... Ваша сестра Ружи Риосеги училась когда-нибудь в Советском Союзе?
– Да, – сказал венгр, – она училась в Московском университете.
– Почему вы сказали: «Ей было бы двадцать шесть»? Она жива?
Венгр медленно покачал головой. Едва заметно во тьме.
– Нет. Она не жива.
– Так... – Слепов смолк надолго. Сжег завертку махры. Произнес очень тихо: – Не надо мне говорить, как это было. Оставим до следующей встречи, у меня дома, в Ленинграде... Мне нужно привыкнуть к этому. Я знал вашу сестру.
– Я так думал, – тотчас откликнулся венгр. – У нее был знакомый. Она говорила много о нем. Я очень хотел увидеть его. Очень... Я думал... Я думал, что это, может быть, вы...
Слепов вдруг положил свою руку на широкое замшевое плечо венгра.
– Я любил вашу сестру, Вирмош. Мне ее никогда не забыть.
Два человека стояли близко друг к другу. Молчали. Курили.
Дверь растворилась, показалась Саша. Позвала, не видя: – Вирмош! Ростислав Александрович! Мы уже все чай попили.
– Это не страшно, – сказал Слепов. – Мы еще постоим тут немного. Вы пейте без нас. – Саша ушла в комнату.
– Слушайте, Вирмош, – сказал Слепов, – вы записали мой адрес. Можете считать, что у вас есть дом в Ленинграде. Это навсегда.
– Спасибо, – сказал венгр и что-то тихо произнес по-венгерски.
– Идите, пейте чай, – сказал Слепов. – Я еще постою немного. Завтра мы очень рано выйдем из Алыгджера.
– Я буду вас провожать, – сказал венгр.
Когда венгр Вирмош Риосеги поднял, прощаясь, руку, явился откуда-то самолет. Он шел очень низко, как будто искал кого-то в деревне. И вдруг нашел, обнаружил. Летчик выглянул из кабины, поднял руку, крылья качнулись...
Прямо по ходу у самолета стояла скала. Негде тут было долго махать руками и крыльями.
И все же крылья качнулись опять на прощанье. Теперь в последний раз. Самолет полетел своим курсом.
