Текст книги "Закат"

Автор книги: Гильермо Дель Торо

Соавторы: Чак Хоган
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Флэтлендс

Услышав, что микроавтобус Фета подъехал к задней двери магазинчика, Сетракян стал работать еще быстрее. Он бешено перелистывал старую книгу, лежавшую перед ним на столе. Это был третий том «Собрания рукописей древнегреческих алхимиков» Марселена Бертло и Шарля Эмиля Рюэля, вышедший в Париже в 1888 году. Сетракян сравнивал гравюры, помещенные в томе, с символами, которые перерисовал из «Люмена», и взор старого профессора метался между страницами книги и листочками, что он держал в руке. Один символ в особенности интересовал Сетракяна. Наконец он нашел нужную гравюру – его глаза и пальцы на секунду остановились.

Это было изображение шестикрылого ангела в терновом венце, с лицом незрячим и безротым, – но при этом множество ртов фестонами украшали его крылья. У ног фигуры были начертаны хорошо знакомый Сетракяну знак полумесяца и одно-единственное слово.

– Аргентум, – прочитал Сетракян.

Он благоговейно взялся пальцами за пожелтевшую страничку… а затем резко вырвал иллюстрацию из старого переплета и засунул ее между страницами своего блокнота – как раз в ту секунду, когда Фет открыл дверь.

* * *

Василий вернулся перед заходом солнца. Он был уверен, что вампирские выродки, мечтавшие навести Владыку прямо на Сетракяна, не засекли его и не выследили, куда он держит путь.

Старик работал за столом возле радиоприемника, он как раз захлопнул одну из своих старинных книг. Радио было настроено на какую-то разговорную станцию, речь звучала очень тихо – это был один из тех немногих голосов, которые все еще разносились в эфире. Фет чувствовал к Сетракяну искреннюю и сильную симпатию. В каком-то смысле это было сродни связи, которая возникает между солдатами во время сражений, – что-то вроде ощущения окопного братства, только в данном случае окопом был весь Нью-Йорк. А еще Фет испытывал огромное уважение к этому ослабшему старику, который просто не мог вот так взять и прекратить борьбу. Фету нравилось думать, что у них с профессором много общего: преданность избранному делу, совершенное владение предметом этого дела, доскональное знание противника. Очевидное различие было лишь в масштабе: Фет сражался с мелкими вредителями и всякими зверюшками, досаждающими людям, в то время как Сетракян еще в юности дал себе слово искоренить целую расу – нечеловеческую расу паразитов.

В определенном смысле Фет думал о себе и Эфе как о суррогатных сыновьях профессора. Да, они были братьями по оружию, но при этом так отличались друг от друга, что дальше некуда. Один – целитель, второй – истребитель. Один – семейный человек высокого социального положения, получивший образование в университете; второй – «синий воротничок», все постигший своим умом, одиночка. Один живет на Манхэттене, второй – в Бруклине.

И тем не менее тот из них, который с самого начала был на переднем краю борьбы с новой эпидемией, – ученый-медик – вдруг увидел, что его влияние в эти темные времена пошло на убыль, особенно после того как стал известен источник вируса. Между тем как его противоположность, городской служащий, обладающий всего лишь маленьким магазинчиком на боковой улице во Флэтлендсе – и еще инстинктом убийцы, – стал, по сути, правой рукой старика.

Была еще одна причина, по которой Фет чувствовал свою близость к Сетракяну. Почему-то у него не хватало духу рассказать старику об этом, да и самому Фету здесь не все было ясно. Родители Василия эмигрировали в Штаты из Украины (а не из России, как они всем говорили и на чем до сих пор настаивал сам Фет), – причем не только в поисках лучшей доли, к чему стремились все иммигранты, но и для того, чтобы убежать от собственного прошлого. Отец Васиного отца – и об этом маленькому Василию никогда не рассказывали: сей предмет в семье обходили молчанием, и уж тем более его не затрагивал в своих разговорах угрюмый Васин отец, – был советским военнопленным, которого немцы заставили служить в одном из лагерей смерти. Что это был за лагерь – Треблинка, Собибор или какой-нибудь другой, – Василий не знал. Исследовать эту тему у Фета не было ни малейшего желания. Причастность деда к Шоа[33]33
  Шоа (ивр. несчастье) – синоним холокоста.


[Закрыть] обнаружилась спустя два десятилетия после окончания войны; деда арестовали и судили. В свою защиту он заявлял, что стал жертвой нацистов, которые принудили его занять самый незначительный пост в рядах охранников. Украинцы немецкого происхождения порой занимали высокие ступеньки в иерархии немецких концентрационных лагерей, в то время как все остальные заключенные трудились до полного изнурения и их жизни зависели от малейших прихотей лагерного командования.

Однако обвинители представили доказательства личного обогащения бывшего охранника в послевоенные годы: у деда Фета обнаружилось целое состояние, да такое, что он смог основать собственную фирму по пошиву дамского платья; откуда у него эти деньги, обвиняемый так и не объяснил.

Впрочем, в конечном итоге его выдали не деньги и не собственная фирма. Деда Фета выдала поблекшая фотография, на которой он был запечатлен в черной униформе, стоящим у забора из колючей проволоки: руки в перчатках сжимают карабин, а на лице донельзя самодовольное выражение, в котором кто-то увидел пренебрежительную гримасу, а кто-то – глумливую ухмылку. Отец Фета, пока был жив, никогда об этом не рассказывал. То немногое, что знал Василий, ему поведала мать.

Дети порой и впрямь несут вину за грехи отцов. Позор одного поколения может накрыть последующие. Фет нес бесчестье своей семьи как ужасный груз, ощущал его как горячий ком стыда, вечно сидящий под ложечкой и обжигающий внутренности. По правде говоря, человек не должен нести ответственность за то, что содеял его дед, и тем не менее…

Да, тем не менее… Грехи предков отпечатываются на потомках примерно так же, как черты родителей проявляются во внешности детей. Кровь предков переходит в потомков. И честь вместе с ней. Но и порок тоже…

Никогда еще Фет не страдал так сильно от этой преемственности, как сейчас, – ну разве только в кошмарах. Один эпизод повторялся постоянно, регулярно нарушая его сны. Василию виделось, будто бы он вернулся в родную деревню своей семьи – место, где он никогда не бывал в реальной жизни. Все двери в домах заперты, все окна закрыты ставнями. Он бродит по улочкам в полном одиночестве и тем не менее чувствует, что за ним наблюдают. Вдруг в конце одной из улиц что-то взрывается свирепым оранжевым светом; клубок огня с ревом несется к Василию под галопный перестук копыт.

Это жеребец. Его шкура, грива и хвост охвачены пламенем. Он, как одержимый, мчится, не сворачивая, прямо на Василия. В этом месте Фет – всегда в самую последнюю секунду – ныряет в сторону, уходит от столкновения, поворачивается и видит, как жеребец пулей летит по лугу, оставляя за собой шлейф темного дыма…

– Ну и как там?

Фет поставил на пол свою сумку:

– Тихо. Угрожающе тихо.

Василий сбросил куртку, предварительно вытащив из карманов баночку арахисового масла и коробку с крекерами «Риц». По дороге сюда он успел заскочить в свою квартиру. Василий предложил Сетракяну угоститься крекерами.

– Что-нибудь слышно? – спросил он.

– Ничего, – ответил Сетракян, осматривая коробку с таким видом, словно готов был отказаться от еды. – Но Эфраим давно уже должен быть здесь.

– Мосты. Они запружены.

– Ммм… – Сетракян вытащил обертку из вощеной бумаги и, прежде чем взять в руку крекер, вдохнул запах содержимого коробки. – Вы достали карты?

Фет похлопал по карману куртки. Он съездил в бруклинский район Грейвсенд и наведался там на один из складов Управления общественных работ, чтобы выкрасть карты канализации Манхэттена, в особенности Верхнего Ист-Сайда.

– Достал-достал. Все путем. Вопрос в том, удастся ли нам использовать их.

– Удастся. Я в этом уверен.

Фет улыбнулся. Вера старика была несгибаема, только она и согревала Василия.

– Вы можете сказать – что вы такое увидали в той книге?

Сетракян поставил коробку с крекерами на стол и раскурил трубку.

– Я увидел… все. Я увидел надежду. Да, увидел. Но потом… Потом я увидел наш конец. Конец всему…

Он вытащил три листочка бумаги. На них был воспроизведен рисунок полумесяца, который попадался им уже дважды: на стене в подземелье – тогда Фет снял его на видео с помощью розового телефончика – и на страницах «Люмена». Старик перерисовал полумесяц на каждую страничку по отдельности.

– Видите ли, этот символ – как и собственно вампиры, я имею в виду образ вампира, который когда-то рисовался в сознании людей, – представляет собой архетип. Он общий для всего человечества, не важно, Восток это или Запад, – но в рамках символа возможны разные пермутации, то есть перестановки. Понимаете? Они не явлены глазу, однако со временем открывают свой смысл, как это свойственно всем пророчествам. Смотрите внимательно.

Сетракян взял три листка бумаги и, придвинув к себе легкий самодельный столик, наложил друг на друга.

– Всякая легенда, всякая тварь, всякий символ, с которыми мы когда-либо можем столкнуться, уже существуют в обширном космическом резервуаре, где все архетипы ждут своего часа. За пределами нашей Платоновой пещеры маячат странные тени, неясные формы. Разумеется, мы считаем себя мудрыми и проницательными, очень продвинутыми, а тех, кто были до нас, – наивными простаками… в то время как все, что мы на самом деле вытворяем, – лишь слепое подражание порядку Вселенной, реально управляющей нами…

Три полумесяца покружились на бумажных листках, передвигаемых рукой Сетракяна, и соединились в некое единое целое.

– Это не три луны. Нет. Это покрытия Солнца Луной. Три солнечных затмения, для каждого из которых существуют точные географические координаты – широта и долгота, – а вместе они обозначают равные промежутки времени, составляющие огромную, неимоверную протяженность лет, и возвещают о событии, ныне пришедшем к своему завершению. Являют нам сакральную геометрию предзнаменования.

Фет с изумлением увидел, что три простые фигуры, соединившись, образовали незатейливо выполненный знак биологической опасности:

– Но это же символ… Я знаю его по работе. Мне кажется, этот значок придумали в шестидесятые…

– Все символы принадлежат вечности. Они существуют еще до того, как привидятся нам во снах…

– Но как же вы…

– О, да ведь мы и без того знаем это. Мы всегда все знаем. Мы не делаем открытий, не узнаем что-то новое. Мы просто вспоминаем то, что забыли. – Сетракян указал на символ. – Это предупреждение. Оно дремало в нашем сознании и вновь пробудилось только теперь – потому что приближается конец времен.

Фет окинул взглядом свой рабочий столик, которым теперь завладел Сетракян. Старый профессор экспериментировал с фотографическим оборудованием. Объясняя свои действия, он заявил, что «проверяет технику металлургический серебряной эмульсии». Фет ничего не понял в этом объяснении, но, судя по всему, профессор знал, что делает.

– Серебро, – сказал Сетракян. – Аргентум по-латыни. Так называли его алхимики древности. Они представляли его вот этим символом.

Профессор снова ткнул пальцем в бумагу, указывая Фету на изображение полумесяца.

– А это, в свою очередь, Суриил, – пояснил профессор, предлагая Василию взглянуть на гравюру, изображающую архангела. – В некоторых Енохианских текстах он фигурирует как Аразиэль, Асарадель. Эти имена слишком похожи на Азраил или Озриэль…

Когда Сетракян положил гравюру рядом со знаком биологической опасности и алхимическим символом полумесяца, возник поразительный эффект: получилась своего рода стрела времени. Рисунки, совместившись, задали направление. Стрела указывала на цель.

Сетракян, разволновавшись, почувствовал прилив энергии. Его мысли метались, словно гончие, почуявшие след.

– Озриэль – это ангел смерти, – сказал профессор. – Мусульмане описывают его так: «…тот, кто о четырех лицах, о многих глазах и многих ртах. Тот, кто о семидесяти тысячах ног и четырех тысячах крыл». И у него столько же пар глаз и столько же языков, сколько людей на земле. Но, видите ли, это говорит только о том, что он может размножаться, воспроизводить и распространять себя…

У Фета голова пошла кругом. Надо было сосредоточиться. Сейчас его больше всего заботило, как бы наиболее безопасным образом извлечь кровяного червя из вампирского сердца, хранившегося у Сетракяна в запечатанной стеклянной банке. Старик уже выстроил на столе ультрафиолетовые лампы, питавшиеся от батареек, – они должны были ограничить передвижения червя. Все, казалось, было готово: вот банка, совсем рядом, в ней пульсирует мышечный орган размером с кулак, – и тем не менее именно сейчас, когда пришло время, Сетракяну меньше всего хотелось кромсать злополучное сердце.

Профессор наклонился поближе к банке, и из сердца тут же выметнулся похожий на щупальце отросток: на его кончике была присоска – ни дать ни взять крохотный рот, – которая мгновенно приклеилась к стеклу. Эти кровяные черви – опасные прилипалы. Фет знал, что старик уже много десятилетий кормил уродливую тварь капельками своей крови, нянчил ее, и в процессе этого пестования у профессора сформировалась какая-то жуткая, даже суеверная привязанность к червю. Возможно, это было даже до некоторой степени естественно. Но в той нерешительности, которую сейчас проявлял Сетракян, помимо меланхолии, была и еще какая-то эмоциональная составляющая.

Это больше походило на глубокую печаль. Или на крайнее отчаяние.

И тут Василий кое-что понял. По временам – это всегда было глубокой ночью – он видел, как старик, кормя червя, обитающего в банке, разговаривал с ним. Сидя рядом, при свете свечи, старик разглядывал сердце, что-то нашептывал ему и гладил холодное стекло, за которым таилась нечестивая тварь. А однажды – Фет мог поклясться в этом – он услышал, как старик что-то напевает. Сетракян пел тихо, на каком-то незнакомом языке – явно не армянском, как следовало бы из его фамилии, – и это была, похоже, колыбельная…

Старик почувствовал, что Фет смотрит на него.

– Простите меня, профессор, – сказал Василий. – Но… чье это сердце? Та история, что вы нам рассказали…

Сетракян кивнул, понимая, что он разоблачен.

– Да… Якобы я вырезал это сердце из груди молодой вдовы в одной деревушке на севере Албании? Вы правы. То, что я вам поведал, не совсем правда.

В глазах старика сверкнули слезинки. Пока длилось молчание, одна из них упала, и Сетракян наконец заговорил. Он понизил голос до самого тихого шепота – как того и требовал рассказ.

Третья интерлюдия
Сердце Сетракяна

В 1947 году Сетракян, практически без средств к существованию, оказался в Вене. В таком же положении, как и он, были многие тысячи людей, переживших холокост. Сетракян поселился в советском секторе оккупации. Молодой человек даже несколько преуспел – он покупал, чинил и перепродавал мебель, теми или иными способами попадавшую к нему из бесхозных складов и владений во всех четырех оккупационных зонах города.

Один из клиентов Сетракяна стал также его наставником. Это был профессор Эрнст Цельман, принадлежавший к очень узкому кругу переживших войну – и оставшихся в Европе – членов «Винер крайс», «Венского кружка», философского общества, сформировавшегося в 1920-е годы и прекратившего существование после захвата Австрии нацистской Германией. Цельман вернулся в Вену из изгнания; бо́льшая часть его семьи погибла в лагерях Третьего рейха. Профессор испытывал огромную симпатию к молодому Сетракяну. В Вене, городе, исполненном боли и молчания, во времена, когда говорить о «прошлом» и обсуждать нацизм считалось гнусным и отвратительным, Цельман и Сетракян находили великое утешение в компании друг друга. Профессор Цельман позволял Аврааму брать любую литературу из своей обширной библиотеки, и Сетракян, будучи холостяком, к тому же страдающим бессонницей, поглощал книги быстро и систематизированно. В 1949 году он впервые подал заявление о приеме на философский курс, а спустя несколько лет Авраам Сетракян уже занял пост адъюнкт-профессора в сильно раздробленном после войны и пока еще очень доступном Венском университете.

В начале 1960-х Сетракян получил солидную материальную поддержку от финансовой группы, возглавляемой Элдричем Палмером из США, промышленным магнатом, известным как своими инвестициями в американской оккупационной зоне Вены, так и пристальным интересом к оккультизму. После этого влияние Сетракяна сильно возросло, а его коллекция объектов материальной культуры резко увеличилась, увенчавшись драгоценной находкой – тростью с набалдашником в виде волчьей головы, той самой тростью, которая когда-то принадлежала таинственно исчезнувшему Юзефу Сарду.

Впрочем, определенные открытия и определенные результаты, полученные в той области, которой они оба занимались, в конце концов убедили Сетракяна, что его интересы и интересы Палмера не очень-то совпадают. Более того, конечная цель Палмера была, в сущности, полной противоположностью намерениям Сетракяна выследить вампиров и разоблачить их дьявольский заговор, – и это повлекло за собой крайне неприятный, даже опасный разрыв отношений.

Авраам, конечно же, знал, кто впоследствии распространил слухи о его романе со студенткой, приведшие к увольнению Сетракяна из университета. Увы, эти слухи были чистой правдой, и теперь, когда тайное стало явным, а Сетракян обрел свободу, он сделал то, о чем и мечтал, – немедленно женился на прелестной Мириам.

Мириам Захер в детстве перенесла полиомиелит. Девочка выжила, но могла передвигаться только с помощью костылей. На взгляд Авраама она была изящнейшей птичкой, потерявшей способность летать. Первой специальностью Мириам были романские языки. Она записалась на несколько семинаров Сетракяна, стала их посещать и мало-помалу завоевала внимание профессора. К свиданиям преподавателей со студентами в университете относились более чем предосудительно, поэтому Мириам уговорила своего богатого отца нанять Авраама как частного репетитора. Чтобы добраться до поместья Захеров, Сетракяну приходилось ехать на двух трамваях до окраины Вены, а потом еще добрый час идти пешком. В поместье не было электричества, и молодые люди читали книги в фамильной библиотеке при свете масляной лампы. Мириам передвигалась по библиотеке в плетеном инвалидном кресле на колесиках, а Авраам обычно помогал ей, толкая кресло, когда нужно было подъехать к полкам, чтобы взять новую стопку книг. При этом он вдыхал нежный чистый запах ее волос. Этот запах действовал на него опьяняюще, он надолго оставался в памяти и сильно отвлекал от любых занятий в те немногие часы, которые они с Мириам проводили врозь. Вскоре их взаимные устремления стали настолько явными, что сдержанность и благоразумие уступили место осознанию любви, и Авраам с Мириам стали прятаться в темных пыльных уголках особняка, чтобы их дыхания могли пересечься, а языки – встретиться.

Потом начался долгий процесс лишения Сетракяна штатной должности в университете, – процесс, который, с точки зрения академических пуритан, покрыл его позором. Плюс ко всему Авраам встретил сильное сопротивление со стороны родителей Мириам. В конце концов он, Сетракян, еврей, бежал со своей возлюбленной, принадлежавшей к «чистокровному» роду Захеров, и они тайно поженились в коммуне Менхгоф. На церемонии бракосочетания были только профессор Цельман и горстка друзей Мириам.

По прошествии лет Мириам превратилась в партнера Сетракяна по его экспедициям, стала верным утешителем в темные времена и со всей страстью уверовала в его дело. Все эти годы Сетракяну удавалось как-то зарабатывать на жизнь: он писал небольшие брошюры, подвизался в качестве поставщика древностей для разных антикварных магазинов по всей Европе. Мириам эффективно и экономно использовала их скромные ресурсы, и вечера в доме Сетракянов обычно не были отмечены какими-то особыми событиями. В конце каждого дня Авраам растирал ноги Мириам спиртовым настоем камфары и целебных трав, а потом терпеливо массировал болезненные узлы, которые мешали работе мышц и суставов, – скрывая тот факт, что во время такой работы его руки болели не меньше, чем ее ноги. Вечер за вечером профессор рассказывал Мириам о древнем знании и мифах, читал по книге памяти истории, полные скрытого смысла и сокровенного опыта. А под конец намурлыкивал ей старые немецкие колыбельные, чтобы Мириам забыла о боли и погрузилась в сон.

Весной 1967 года, оказавшись в Болгарии, Авраам вышел на след Айххорста, и жажда мести с новой силой вспыхнула в его груди. Именно Айххорст, комендант Треблинки, выдал Сетракяну специальную нашивку – знак ремесленника, который тот должен был носить наряду с желтой шестиконечной звездой. И именно Айххорст дважды обещал казнить умельца-плотника, пользовавшегося его благосклонностью, причем собирался сделать это лично. Такова была участь еврея в лагере смерти.

Сетракян проследил перемещения Айххорста и определил, что тот пребывает в одной из балканских стран. Поиски привели его в Албанию. Со времен войны в Албании установился коммунистической режим – по непонятным причинам стригои процветали в странах именно с таким политическим и идеологическим климатом. Сетракян питал большие надежды, что его бывший лагерный начальник – мрачный божок того жуткого царства конвейерной смерти – приведет его к самому Владыке.

Из-за немощности Мириам Сетракян оставил жену в деревушке близ Шкодера, а сам, навьючив лошадь, отправился за пятнадцать километров в древнюю крепость Дришт. Взбираясь по крутому склону известнякового холма – по старой оттоманской дороге, ведущей к вершине, – Сетракян тянул упрямое животное за собой.

Крепость Дришт – Kalaja e Drishtit – была построена в тринадцатом веке и представляла собой одно из звеньев цепи византийских фортификаций, возводившихся на вершинах холмов. Когда-то эта местность была под властью Сербского королевства, затем – непродолжительное время – под венецианцами, а в 1478 году ее захватили турки. Теперь, спустя без малого пять столетий, от крепости остались одни руины, а внутри замкового комплекса, помимо самого заброшенного замка, стены которого давно сделались жертвой природы, расположились несколько жилых построек и небольшая мечеть.

Сетракян обнаружил, что деревушка совершенно пуста; даже следов какой-либо человеческой деятельности было совсем немного. С холма открывался вид на величественное Динарское нагорье, хребты которого вздымались на севере.

Полуразрушенный каменный замок, вобравший в себя столетия тишины и покоя, казался верным местом для охоты на вампиров. Впоследствии, обратив взгляд в прошлое, Сетракян понял: уже это обстоятельство должно было послужить предупреждением, что вещи, возможно, не таковы, какими представляются.

В подвальных помещениях замка он обнаружил гроб. Простой современный погребальный ящик шестиугольной формы, сужающийся к концу; целиком деревянный, от и до, явно из кипариса; металлических деталей нет вовсе, гвозди заменены деревянными нагелями; петли – кожаные.

Ночь еще не наступила, но солнечного света в помещении было явно недостаточно – Сетракян не мог поручиться, что дневные лучи сделают свою работу. Поэтому, готовясь на месте казнить своего бывшего мучителя, Авраам вытащил серебряный меч, занес его над головой и скрюченными пальцами левой руки откинул крышку гроба.

Ящик оказался пустым. Даже более чем пустым – бездонным. Гроб был прикреплен к полу и служил своего рода люком, прикрывающим потайной ход. Сетракян достал из сумки головной шахтерский светильник, укрепил его на лбу и заглянул в открывшийся лаз.

Земляное дно колодца виднелось примерно на пятиметровой глубине – там начинался тоннель, уходивший куда-то вбок.

Сетракян нагрузился инструментами, не забыв про запасной фонарик, мешочек с батарейками и длинные серебряные ножи (ему еще предстояло открыть убийственные свойства ультрафиолета в коротковолновом диапазоне, равно как дождаться появления в свободной продаже ультрафиолетовых ламп), а все свои съестные припасы и большую часть воды оставил в подвале. Привязав веревку к железному кольцу в стене, он перелез через стенку гроба и спустился в тоннель.

В нос ударил нашатырный запах стригойских выделений. Сетракяну приходилось ступать осторожно и постоянно следить, чтобы эта дрянь не запачкала башмаки. Он шел подземными переходами, внимательно прислушиваясь на каждом повороте, делал пометки на стенах всякий раз, когда коридор раздваивался, и вдруг, спустя какое-то время, обнаружил, что ему попадаются значки, нарисованные им ранее.

Поразмыслив, Сетракян решил вернуться по собственным следам к началу тоннеля под бездонным гробом. Там он выберется на поверхность, соберется с новыми силами и заляжет в засаде, ожидая, когда обитатели подземного мирка пробудятся.

Однако же, вернувшись к началу коридора и взглянув вверх, Сетракян обнаружил, что крышка гроба закрыта, а веревка, по которой он спустился, исчезла.

Сетракян, теперь уже опытный охотник на стригоев, почувствовал не страх, а гнев. Авраам мгновенно повернулся и нырнул обратно в тоннель, отчетливо сознавая, что, останется он в живых или нет, зависело сейчас только от одного: он должен быть гончим, а не гонимым.

На этот раз Сетракян выбрал другой путь и в конце концов наткнулся на целое семейство из деревушки наверху. Их было четверо, и все – стригои. Красные глаза вампиров жадно разгорелись при его появлении, но, когда на них упал свет Авраамова фонаря, создалось впечатление, будто твари – слепые.

Впрочем, они были слишком слабы, чтобы броситься в атаку. С четверенек поднялась лишь мать семейства. Сетракян увидел в ее лице снулость, характерную для истощенного вампира. Плоть потемнела, под туго натянутой кожей горла отчетливо проступали сочленения устройства, приводящего в действие жало. Выражение лица вампирши было сонное, отупелое.

Он отпустил их – с легкостью и без жалости.

Вскоре Сетракян повстречал еще два семейства, второе даже посильнее первого, однако ни одно из них не было в состоянии бросить ему сколько-нибудь серьезный вызов. В каком-то закутке Авраам обнаружил останки ребенка-стригоя, уничтоженного, судя по всему, при неудачной попытке вампирского каннибализма.

И нигде – ни малейших следов Айххорста.

Очистив от вампиров всю старинную систему подземелий под замком – и не обнаружив при этом никакого иного выхода на поверхность, – Сетракян вернулся к колодцу под закрытым гробом и принялся долбить древний камень кинжалом. Он вырубил в стене крохотный уступ, который мог бы послужить опорой для ноги, и начал трудиться над следующей ступенькой – примерно на полметра выше – в противоположной стене. Так он работал много часов. Серебро было плохим помощником – оно трескалось и гнулось, – а вот железная рукоятка и гарда кинжала оказались куда полезнее. Вырубая ступеньки, Сетракян размышлял о деревенских стригоях, которых встретил – и уничтожил – здесь, внизу. Их присутствие в подземелье было лишено смысла. В общей картине не хватало какого-то важного элемента, но Сетракян устоял перед искушением дорисовать, отбросил тревогу и полностью сосредоточился на своей нелегкой работе.

Спустя несколько часов – а может быть, и суток – Сетракян утвердился на двух ступеньках в верху колодца и начал вырубать последний уступ. Воды у него уже не было, заряд в батареях иссякал. Руки Авраама густо покрывала спекшаяся кровь пополам с пылью, он едва держал в пальцах кинжал, свой единственный инструмент. Наконец Сетракян уперся ногой в противоположную отвесную стенку и дотянулся до крышки.

Отчаянный толчок рукой, еще один – крышка отодвинулась и свалилась рядом с гробом.

В полоумном состоянии, трясясь от усталости, Сетракян выбрался из гроба. Вьюк, который он оставил здесь, исчез, а вместе с ним – запас питья и еды. Изнемогая от жажды, с пересохшим горлом и спекшимися губами, он вышел из замка на спасительный свет дня. Небо было затянуто тучами. Аврааму показалось, что с момента его прихода в замок прошли годы.

У начала тропы, ведущей от крепости, валялась зарезанная лошадь с выпущенными кишками. Труп животного был холодный.

Из последних сил Сетракян поспешил в деревню, лежавшую у подножия холма, и тут над ним разверзлось небо: пошел проливной дождь. Один крестьянин – тот самый, кого Сетракян поприветствовал кивком на пути к замку, – сторговал ему за разбитые и остановившиеся часы немного воды и твердокаменных сухарей. Отчаянно жестикулируя, Сетракян вызнал у крестьянина, что, пока он был в подземелье, солнце три раза закатилось и три раза взошло.

Долго ли, коротко ли, Сетракян вернулся в домик, снятый им несколько дней назад, однако Мириам не нашел. Ни записки, ни какого-либо знака, предназначавшегося для него, ничего… На Мириам это было совсем не похоже. Сетракян постучался в соседний дом, затем в другой – на противоположной стороне улочки. Наконец какой-то мужчина открыл ему дверь – точнее, приоткрыл, так что разговаривать можно было только через узкую щель.

Нет, он не видел его жены, сказал мужчина на ломаном греческом.

Сетракян разглядел, что за спиной мужчины прячется женщина – испуганная и съеженная. «Произошло что-то неладное?» – спросил Сетракян.

Мужчина, как мог, объяснил, что накануне вечером в деревне исчезли двое детей. Подозревают, что это дело рук колдуньи.

Сетракян вернулся в снятый домик, тяжело опустился на стул, обхватил голову окровавленными изувеченными руками и стал ждать прихода ночи – того темного часа, когда должна была вернуться его любимая жена.

Она вышла к нему из пелены дождя – на своих ногах, без костылей, которые помогали Мириам всю человеческую жизнь. Ее мокрые волосы висели косматыми прядями, ее плоть была белой и склизкой, ее одежда – пропитана грязью. Она вышла к Аврааму с высоко поднятой головой – на манер светской дамы, готовой поприветствовать новичка, удостоившегося войти в круг избранных. По бокам от нее стояли двое деревенских детей, которых она обратила, – мальчик и девочка, все еще хворые после трансформации.

Ноги Мириам были теперь прямые и очень темные. В нижних частях ее конечностей собралась кровь, поэтому ладони и ступни совсем почернели. Куда делась ее робкая, неуверенная походка? Куда делась болезненная поступь, изнурявшая Мириам настолько, что Сетракян каждый вечер выбивался из сил, лишь бы облегчить ее страдания?

Как быстро – и как всецело! – она изменилась. Превратилась из любви всей его жизни в эту безумную грязную тварь с пылающими глазами. Стала стригоем с особым вкусом к детям – детям, которых в человеческой жизни ей не дано было выносить.

Сотрясаясь от беззвучных рыданий, Сетракян медленно встал со стула. Какая-то часть его существа взывала: пусть все будет как есть! Иди с ней, иди с ней куда угодно, хотя бы даже и в ад. Отдайся вампиризму в отчаянии своем и боли своей.