Текст книги "Понятие сознания"

Автор книги: Гилберт Райл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Иногда отдельный мотив настолько силен, что он всегда или почти всегда подчиняет себе все другие мотивы. Скряга или святой, быть может, пошли бы на любые жертвы, включая и саму жизнь, лишь бы не потерять то, что они ценят больше всего. Такой человек, если бы только мир любезно ему позволил, никогда бы всерьез не волновался и не расстраивался, поскольку никакая другая склонность не была бы достаточно сильна, чтобы вступить в конкуренцию или в конфликт с его сокровенным вожделением. Разлад с самим собой был бы для него невозможен.

Ныне одно из самых расхожих употреблений слов «эмоция», «эмоциональный», «растроганный» и т. д. применяется для описания возбуждений или других настроений, в которых люди время от времени пребывают или каковым они подвержены. Под «очень эмоциональным человеком» обычно подразумевается человек, который часто и основательно «теряет голову», мечется и суетится. Если, по каким бы то ни было причинам, такое словоупотребление принимается в качестве стандартного или подлинного смысла слова «эмоция», тогда мотивы «наклонности» оказываются вообще не эмоциями. Тщеславие не будет эмоцией, хотя досада будет таковой, интерес к символической логике – не эмоция, хотя скука от остальных занятий будет ею. Но было бы бесполезно пытаться избавиться от двусмысленности слова «эмоция», так что предпочтительнее говорить, что мотивы, если угодно, являются эмоциями – только не в том же самом смысле, в котором таковыми являются волнения.

Мы должны различать между двумя разными способами употребления таких слов, как: «озабоченный», «возбужденный» и «смущенный». Иногда мы используем их для обозначения преходящих настроений, например, когда говорим, что кто-то был смущенным несколько минут или пребывал озабоченным в течение часа. Иногда мы используем их для обозначения восприимчивости к определенному настроению, например, когда говорим, что кого-то смущают по хвалы, то есть, всякий раз как его хвалят, он смущается. Точно так же «ревматиком» иногда считается «страдающий от приступа ревматизма», иногда «склонный к приступам ревматизма»; а «дождливая Ирландия» может означать, что в настоящее время там хлещет ливень или что ливни там – обычное дело. Ясно, что восприимчивость к специфическим волнениям имеет общую основу с наклонностями, а именно что они вместе суть общие предрасположенности, а не события тревога за исход войны или скорбь по умершему другу могут сопровождать чело' века месяцами или годами. Ибо он продолжает тревожиться или горевать

Сказать, что человек на протяжении дней или недель оставался раздосадованным критикой в свой адрес, еще не означает, что в каждый момент этого времени он пребывал в таком настроении, что его обида и раздражение постоянно сказывались на его мыслях и поступках, или что он выказывал чувство негодования. Ведь у него время от времени появлялось настроение и поесть и заняться своими делами, и поиграть в привычные игры. Но это означает, что он склонен снова погружаться в это настроение; он продолжает находиться в таком расположении сознания, в котором он не может прекратить сетовать на допущенную к нему несправедливость; не может не мечтать о реабилитации и реванше; не может всерьез постараться понять мотивы своего критика или признать, что у этой критики были какие-то основания. А сказать, что он продолжает вновь и вновь впадать в это расположение духа, значит описывать его на языке диспозиций. Когда восприимчивость к специфическим настроениям становится хронической, это уже черта характера.

Но о какого рода описаниях идет речь, когда мы говорим, что некто в определенное время, в течение более-менее краткого или продолжительного периода перебывает в определенном настроении? Отчасти ответ на это будет дан в четвертом разделе данной главы. Здесь же достаточно сказать, что, хотя настроения, подобно болезням и состояниям погоды, являются сравнительно краткосрочными состояниями, они не представляют собой определенных событий, хотя и проявляются в определенных событиях.

Из того факта, что человек в течение часа страдал несварением желудка, не следует, что он на протяжении этого часа чувствовал одну сплошную боль или серию коротких приступов боли; может быть, он вообще не чувствовал никаких болей, так же из этого не следует, что он чувствовал тошноту, отвергал пищу или выглядел бледным. Достаточно того, что те или иные из этих или подобных им явлений имели место. Нет такого отдельного и единственного эпизода, присутствие которого было бы необходимым условием ощущения расстройства желудка. Поэтому «расстройство желудка» не обозначает какого-то единственного в своем роде эпизода. Точно так же угрюмый или веселый человек может высказывать или не высказывать определенные мысли, говорить определенным тоном, с определенными жестами и выражением лица, предаваться определенным мечтам или проявлять определенные чувства. Чтобы выглядеть угрюмым или веселым, нужны те или иные из этих и других соответствующих действий и реакций, но какое-то одно из них, взятое отдельно, не является необходимым или достаточным условием, чтобы выглядеть угрюмым или веселым. Поэтому слова «угрюмость» или «веселость» не обозначают некоего одного специфического действия или реакции.

Быть угрюмым – значит быть в настроении действовать или реагировать тем или иным – трудно уловимым для описания, но легко узнаваемым – характерным образом всякий раз, когда складываются обстоятельства определенного рода. Таким образом, такие описывающие настроение слова, как «спокойный» и «радостный», включая и слова, обозначающие волнение, такие, как «измученный тревогой» и «истосковавшийся по дому», обозначают склонности или подверженности. Даже краткие моменты скандала или паники означают, что человек в это время подвержен совершению такого рода действий, как оцепенение или пронзительный крик, что он не может закончить фразу или вспомнить, где находится пожарный выход.

Конечно, человеку нельзя приписывать какого-то конкретного настроения, пока не произошло известного количества соответствующих эпизодов. Слова «он цинично настроен», как и «он нервничает», еще не означают «он стал бы…» или «он не мог бы…». Это такая же отсылка к действительному поведению, как и упоминание о склонностях; или, скорее, намек на действительное поведение, в котором реализуются такие склонности. Все это вместе объясняет то, что действительно происходит, и оправдывает прогнозы о том, что будет происходить, если…, или то, что произошло бы, если… Это все равно, что сказать «Стакан был достаточно хрупким, чтобы разбиться, когда этот булыжник ударил в него».

Однако, несмотря на то, что возбуждения, подобно другим настроениям, являются состояниями подверженности, они не являются предрасположенностями к преднамеренным действиям определенного образа. Женщина в приступе тоски заламывает руки, но мы не говорим, что тоска и есть тот мотив, из-за которого она заламывает руки. Не спрашиваем мы и о предмете, из-за которого человек, смутившись, краснеет, испытывает неловкость или ерзает. Любитель пеших прогулок гуляет потому, что ему этого хочется, но пораженный чем-то человек поднимает в удивлении брови вовсе не потому, что он хочет или намеревается их поднять, хотя актер или лицемер может поднимать брови, желал изобразить крайнее удивление. Смысл этих различий прост. Быть расстроенным – это похоже не на ту ситуацию, когда испытываешь жажду при наличии питьевой воды, а на ту, когда испытываешь жажду, а воды нет или она грязная. Это желание что-то сделать, не будучи в состоянии это сделать; или желание сделать что-то и одновременно желание не делать этого. Это конъюнкция склонности вести себя определенным образом и запрета на такое поведение. Взволнованный человек не может размышлять о том, что делать, или о том, что думать. Бесцельное или нерешительное поведение, так же как и паралич поведения, суть симптомы возбуждения, тогда как, скажем, шутки являются не симптомами, но проявлениями чувства юмора.

Мотивы, таким образом, не являются возбуждениями, пусть даже и умеренными, так же как возбуждения не являются мотивами. Но возбуждения предполагают мотивы, или, скорее, они предполагают общие тенденции поведения, мотивы которых представляют для нас наибольший интерес. Конфликты одних привычек с другими, или привычек с препятствующими обстоятельствами, или привычек с мотивами – также суть условия душевных смятений. Заядлый курильщик на параде, или при отсутствии спичек, или во время великого поста находится именно в таком положении. Но есть и лингвистическая причина, вызывающая некоторую путаницу. Существует несколько слов, которые обозначают как наклонности, так и возбуждения, кроме того, есть и такие слова, которые никогда ничего другого, кроме возбуждений, не обозначают, а с другой стороны, слова, которые всегда обозначают только наклонности. Такие слова, как «беспокойный», «встревоженный», «страдающий», «возбужденный», «испуганный», всегда обозначают возбуждения. Такие обороты, как «любящий рыбалку, увлекающийся садоводством», «мечтающий стать епископом», никогда не обозначают волнений. Но слова «любить», «хотеть», «вожделеть», «гордый», «нетерпеливый» и многие другие иногда обозначают простые наклонности, а иногда – возбуждения, которые возникают вследствие столкновения этих наклонностей с чем-то, что препятствует их проявлению. Так, «голодный» в смысле «обладающий хорошим аппетитом» в общих чертах означает: «ест сейчас или ест обычно с большим аппетитом, без всяких соусов и т. д.», но это отличается от смысла, в котором о человеке можно было бы сказать: «слишком голоден, чтобы сосредоточиться на своей работе». Голод в этом втором смысле слова является страданием и требует для своего существования совпадения аппетита с невозможностью принимать пищу. Точно так же смысл, в котором мальчик гордится своей школой, отличается от смысла, в котором он лишается дара речи от чувства гордости при неожиданном известии о зачислении его в школьную спортивную команду.

Чтобы снять возможные недоразумения, необходимо отметить, что не все возбуждения являются неприятными. Люди добровольно подвергают себя неизвестности ожидания, изнурению, неопределенности, растерянности, страху и удивлению в такого рода занятиях, как ужение рыбы, гребля, путешествие, разгадывание кроссвордов, скалолазание и розыгрыши. То, что волнительный трепет, восторг, удивление, веселье, радость являются возбуждениями, видно из того, что мы говорим о ком-то, что он слишком заведен, изумлен или обрадован, чтобы действовать, мыслить или говорить связно и последовательно. То есть мы описываем его впавшего в эти состояния в смысле «возбужденности», а не как движимого некоей мотивацией в смысле «стремящегося сделать либо добиться чего-нибудь».

(4) Настроения

Обычно мы описываем людей как пребывающих в определенное, более или менее продолжительное, время в определенном настроении. Например, мы говорим, что человек огорчен, счастлив, необщителен или неугомонен и остается таковым уже в течение нескольких минут или нескольких дней. Только в том случае, когда некое является хроническим, мы используем обозначающие его слова для описания характера. Сегодня человек может быть настроен меланхолически, хотя он и не меланхолик.

Говоря, что он пребывает в определенном настроении, мы высказываем нечто довольно общее; не то, что он все время или же часто делает или чувствует что-то одно, но то, что он находится в определенной установке сознания, чтобы говорить, делать и чувствовать великое множество самых разнообразных свободно соединяющихся вещей. Человек в легкомысленном настроении склонен чаще обычного шутить и смеяться над шутками окружающих, решать без надлежащего рассмотрения важные деловые вопросы, самозабвенно предаваться детским играм и так до бесконечности.

Сиюминутное настроение человека – вещь иного рода, нежели мотивы, которые им движут. Мы можем говорить о его амбициозности, лояльности по отношению к своей партии, гуманности, интересе к энтомологии, а также о том, что в известном смысле он и есть все это сразу и вместе. Но нельзя говорить, что эти наклонности являются синхронными событиями или состояниями, поскольку они вообще не события и не состояния. Но если бы возникла ситуация, при которой он мог бы одновременно и продвинуться в своей карьере, и оказать содействие своей партии, он, скорее всего, сделал бы и то, и другое, а не что-то одно.

Напротив, настроения ведут себя как монополисты. Сказать, что человек пребывает в каком-то одном настроении, значит сказать (за исключением комплексных настроений), что он не пребывает ни в каком другом. Быть в настроении действовать или реагировать определенным образом также означает не быть в настроении действовать или реагировать всеми прочими способами. Настроенный поболтать не склонен читать, писать или косить лужайку. Мы говорим о настроениях в терминах, подобных или же прямо заимствованных из тех, в которых мы говорим о погоде, а о погоде мы иногда говорим в терминах, позаимствованных из языка, описывающего настроения. Мы не вспоминаем о настроении или погоде, пока они не начинают меняться. Если сегодня здесь ливень, то это означает, что сегодня здесь не моросит. Если Джон Доу вчера вечером был угрюм и замкнут, то это значит, что вчера вечером он не был веселым, грустным, безмятежным или общительным. Далее, примерно так же как утренняя погода в данной местности одна и та же во всей окрестности, так и человеческое настроение на протяжении данного периода времени окрашивает все или большинство его действий и реакций в течение этого времени. Его работа и игра, его разговоры и выражение лица, его аппетит и грезы – на всем этом отражается его обидчивость, веселость или уныние. Любое из перечисленного может служить барометром для всего остального.

Слова, означающие настроения, описывают краткосрочную тенденцию, но они отличаются от слов, описывающих мотив, не только краткостью срока их применения, но и их использованием при характеристике тотальной «направленности» человека в течение этого короткого срока. Приблизительно так же как корабль, идущий на юго-восток, качается и вибрирует весь целиком, так и человек весь целиком бывает нервным, безмятежным или угрюмым. Соответственно, он будет склонен воспринимать весь мир как угрожающий, благоприятный или мрачный. Если он весел, то и все вокруг кажется ему более радостным, чем обычно; а если он мрачен, то не только тон его начальника и узелки на его собственных шнурках кажутся несправедливостью по отношению к нему, но и все остальное представляется ему в том же свете.

Обозначающие настроения слова обычно классифицируют как названия чувств. Но если слово «чувство» употреблять сколь-нибудь строго, то такая классификация будет совершенно ошибочной. Сказать, что человек счастлив или недоволен, не значит просто сказать, что он часто или постоянно трепещет или терзается. В самом деле, сказав так, мы ничего не получим, поскольку мы не обязаны брать назад наше утверждение, услышав, что человек не испытал такого рода чувств, и мы не обязаны признавать, что он был счастлив или недоволен, только лишь на основании его признания, что он испытывал трепет или терзания часто и остро. Они могут быть симптомами несварения желудка или интоксикации.

Чувства в строгом смысле этого слова суть нечто такое, что приходит и уходит, накатывается и спадает в считанные секунды; они бывают острыми или ноющими, они охватывают нас целиком или же лишь отчасти. Жертва чувств может сказать, что продолжает ощущать покалывания или что они происходят с достаточно длинными интервалами. Никто не стал бы говорить о своем счастье или неудовольствии в подобных выражениях. Человек говорит, что чувствует себя счастливым или недовольным, но не сообщает, что продолжает чувствовать или постоянно чувствует себя счастливым или недовольным. Если у человека настолько жизнерадостный характер, что, натолкнувшись на резкую отповедь, он не повергается в горестное оцепенение, то он и не подвержен чувствам до такой степени, чтобы утратить способность думать о чем-то, в том числе и об этой резкой отповеди; наоборот, такой человек больше, чем обычно, владеет своими мыслями и поступками, включая и мысли о резкой сентенции. Мысли о ней занимают его не больше, чем это обычно свойственно его размышлениям.

Основных мотивов для отнесения настроений к чувствам было, по-видимому, два. (1) Теоретики были вынуждены включить их в один из трех допустимых для них классификационных ящиков: Мысль, Волю и Чувство. И поскольку настроения не подпадали под первые два, то их надо подогнать под третий. Мы не станем тратить время на разбор этого мотива. (2) Человек в ленивом, фривольном или подавленном настроении может идиоматически вполне корректно обозначить свою структуру сознания, сказав «я чувствую лень», или «я начинаю чувствовать себя фривольно», или «я по-прежнему чувствую себя подавленным». Как же могут такого рода выражения быть идиоматически корректными, если они не сообщают о чувствах как о неких событиях? Если фраза «я чувствую покалывание» сообщает о чувстве покалывания, то как может фраза «я чувствую себя энергичным» избегать сообщения о чувстве энергии?

Но в данном примере начинает выявляться, что данный аргумент звучит неправдоподобно. Очевидно, что энергия – это не чувство. Подобным же образом если пациент говорит «я чувствую себя больным» или «я чувствую себя лучше», то ведь никто из-за этого не станет относить болезнь или выздоровление к чувствам. «Он чувствовал себя тупым», «способным залезать на деревья», «в полуобморочном состоянии» – вот другие случаи применения глагола «чувствовать», где винительный падеж при данном глаголе не является наименованием чувств.

Прежде чем вернуться к рассмотрению связей глагола «чувствовать» со словами, описывающими настроения, мы должны рассмотреть некоторые различия между такого рода признаниями, как «я чувствую щекотку» и «я чувствую себя больным». Если человек чувствует щекотку, то ему щекотно, а если ему щекотно, то он и чувствует щекотку. Но если он чувствует себя больным, то он может и не быть больным, а если он болен, то он может и не чувствовать себя таковым. Без сомнения, ощущение себя больным до некоторой степени свидетельствует о том, что человек болен, но ощущение щекотки не является для человека свидетельством того, что ему щекотно, во всяком случае, не больше, чем нанесение удара является свидетельством того, что удар имел место. Во фразах «чувствовать щекотку» и «наносить удар» «щекотка» и «удар» являются аккузативами,^[10] однородными по отношению к глаголам «чувствовать» и «ударять». Глагол и его аккузатив суть два выражения для одного и того же, как, например, глаголы и их аккузативы в выражениях «я грезил грезу» и «я спросил вопрос».

Но «больной» и «способный лазить по деревьям» не являются однородными аккузативами к глаголу «чувствовать»; поэтому грамматически они не связываются с обозначением чувств так же, как «щекотка» в грамматике связывается с обозначением чувства. Это видно на другом, чисто грамматическом примере. Безразлично, скажем ли мы «я чувствую щекотку» или «я претерпеваю щекотку»; но «я претерпеваю…» не может быть дополнено«…больным», «…способным лазать по дереву», «…счастливым» или«…недовольным». Если мы попытаемся восполнить вербальные параллели привлечением соответствующих абстрактных существительных, то обнаружим еще большую несовместимость. Фразы «я чувствую счастье», «я чувствую болезнь» или «я чувствую способность лазать по дереву» если что-нибудь и обозначают, то совсем не то, что обозначается фразами «я чувствую себя счастливым, больным или способный лазать по дереву».

С другой стороны, кроме данных отличий между различными употреблениями выражения «я чувствую…» существуют также и важные аналогии. Если человек говорит, что он испытывает щекотку, мы не требуем от него доказательств или того, чтобы он вполне убедился в этом. Сообщение о щекотке не является объявлением о результатах некоего исследования. Щекотка не есть нечто такое, что устанавливается тщательными свидетельствами или о чей заключают на основании улик. Не станем мы также приписывать особую наблюдательность или способность к рассуждению тем людям, которые сообщают нам, что они чувствуют щекотку, покалывание или дрожь. То же самое относится и к сообщениям о настроениях. Если человек говорит «я чувствую скуку» или «я чувствую себя подавленным», мы не просим от него доказательств этого и не требуем, чтобы он более точно удостоверился в этом. Мы можем обвинить его в притворстве перед нами или перед самим собой, но не в том, что он невнимательно наблюдал или поспешил с выводами, поскольку мы не считаем такое сообщение отчетом о его наблюдениях и умозаключениях. Он не был в этом деле плохим или хорошим детективом – он вообще не вел никакого расследования. Нас крайне удивили бы его слова, сказанные осторожным и рассудительным тоном детектива, наблюдателя-микроскописта или диагноста: «я чувствую себя подавленным». Между тем подобный тон голоса вполне уместен в высказываниях «я испытывал чувство подавленности» и «он чувствует себя подавленным». Чтобы такое признание отвечало своему назначению, оно должно произноситься подавленным тоном; его можно обронить кому-то, кто тебе сочувствует, а не докладывать некоему исследователю. Признание «я чувствую себя подавленным» создает одну из тех ситуаций, а именно разговорных ситуаций, которую и должна создавать подавленность в качестве настроения. Это не выдвижение наукообразной предпосылки, а частица разговорного проявления хандры. Вот почему, если что-то вызывает у нас в этой ситуации сомнение, мы не спрашиваем «факт или вымысел?», «правда или ложь?», «достоверно или недостоверно», но – «искренне или притворно?». Сообщение о настроении при разговоре требует не проницательности, но откровенности. Это исходит от сердца, а не от головы. Это не открытие, но добровольная несокрытость.

Конечно, люди должны учиться тому, как правильно использовать выражения, содержащие подобные признания, и они могут так и не усвоить этого должным образом. Этому учатся в повседневных обсуждениях настроений других людей, а также черпают это умение из таких более полезных источников, какими являются художественная литература и театр. Но из этих же источников люди узнают, как обманывать себя и других, прибегая к притворным признаниям соответствующим тоном голоса и прочим лицемерным ухищрениям.

Если мы теперь зададимся эпистемологическим вопросом «Каким образом человек узнает, в каком настроении он находится?», то можно ответить, что если он вообще это узнает – чего ведь может и не быть, – то он узнает об этом во многом так же, как узнаем об этом и мы. Как мы уже видели, он вздыхает «я чувствую скуку» не потому, что он вдруг выяснил, что ему скучно – во всяком случае не в большей степени, чем сонный человек зевает, поскольку вдруг узнал, что его одолевает сонливость. Скорее, примерно так же, как сонный человек сознает свою сонливость, помимо всего прочего, потому, что продолжает зевать, так и скучающий человек узнает, что ему скучно – если только ему это нужно узнать, – обнаруживая, помимо прочего, что он угрюмо говорит другим и самому себе «я чувствую скуку», «как же мне скучно». Когда мы роняем такое признание, это служит не просто одним из весьма достоверных показателей в ряду прочих. Это – первейший и наилучший показатель, поскольку он выражен словесно и произвольно, с тем, чтобы быть услышанным и понятым. И здесь не требуется проведения никаких изысканий.

В некоторых отношениях такие признания настроений, как «я чувствую себя бодрым», больше похожи на такие сообщения о наличии ощущений, как «я чувствую щекотку», чем на заявления типа «я чувствую себя лучше» или «я чувствую, что способен залезть на это дерево». Точно так же как было бы абсурдом сказать «я чувствую щекотку, но, может быть, мне не щекотно», так и в обычных ситуациях абсурдно прозвучало бы «я чувствую себя бодрым, но, возможно, я и не бодр». Но ничего абсурдного нет в высказываниях «я чувствую себя лучше, но, возможно, мне хуже» или «я чувствую, что способен залезть на дерево, но, может быть, я и не смогу сделать этого».

Это различие можно прояснить и иным образом. Иногда естественно прозвучат фразы «я чувствую, что мог бы съесть лошадь» или «я чувствую себя так, словно моя температура пришла в норму». Но редко, если вообще считать это естественным, можно услышать: «я чувствую себя так, будто я в унынии» или «я чувствую себя так, будто мне скучно»; это менее естественно, чем при сходных обстоятельствах сказать «я чувствую себя так, будто мне больно». Нам мало что даст углубление в обсуждение того, почему в английском языке глагол «чувствовать» используется этими различными способами. Существует и множество других способов его употребления. Я могу сказать «я почувствовал что-то жесткое в матрасе», «я почувствовал холод», «я почувствовал головокружение», «я чувствовал, что у меня застыли мышцы лица», «я чувствовал, что меня тошнит», «я чувствовал свой подбородок большим пальцем», «я почувствовал, что напрасно ищу рычаг», «я чувствовал, что должно было произойти что-то важное», «я чувствовал, что в доказательстве где-то есть ошибка», «я чувствовал себя как дома», «я почувствовал то, что он сердится». Общая черта большинства из этих способов употребления глагола «чувствовать» состоит в том, что говорящий не предполагает дальнейших вопросов. Они были бы либо вопросами, на которые невозможно ответить, либо вопросами, которые невозможно задать. Того, что он чувствовал нечто, уже вполне достаточно для прекращения каких-либо прений или для понимания того, что таких прений даже и не следует начинать.

Итак, названия настроений не являются названиями чувств. Но пребывать в каком-то конкретном настроении значит, помимо прочего, быть настроенным на переживание определенных чувств в определенных ситуациях. Пребывать в ленивом настроении, кроме всего прочего, означает склонность чувствовать усталость в членах в то время, когда нужно работать испытывать уютное чувство расслабленности, если есть возможность разлечься в шезлонге; не испытывать чувства азарта в момент начала игры и т. д. Но не об этих чувствах и переживаниях думаем мы в первую очередь, когда говорим, что испытываем чувство лени; на самом деле мы редко обращаем внимание на такого рода ощущения, кроме разве случаев, когда они приобретают особую остроту.

Являются ли названия настроений названиями эмоций? Единственно приемлемый ответ: конечно же, да – в том смысле, в каком некоторые люди иногда используют слово «эмоция». Но затем мы должны добавить, что при таком употреблении невозможно провести грань между эмоцией и размышлением, мечтанием, произвольным действием, гримасничаньем или чувством угрызения совести и зудом желания. Испытывать эмоцию в том смысле, какой мы обычно придаем выражению «быть в состоянии скуки», значит быть настроенным думать об одном и не думать о другом, зевать, а не хихикать, разговаривать не оживленно, но с отчужденной вежливостью, чувствовать вялость, а не прилив сил. Скука – это не какой-то отдельный и различимый ингредиент, декорация или характерная деталь всего, что делает или испытывает ее жертва, скорее это общий вид. который на время принимает вся совокупность действий скучающего человека. Она не похожа на шквал, солнечный луч, ливень или температуру – ока подобна утренней погоде.

(5) Возбуждения и чувства

В начале главы я предпринял попытку выявить, что подразумевается под описанием, например, определенного румянца как румянца гордости или некоего приступа как приступа тревоги. Теперь полезно отметить, что слово, дополняющее фразы «угрызения совести из-за…» или «холодность по причине…», в большинстве случаев является названием волнения. Я намереваюсь показать, что чувства внутренне связаны с возбуждениями, но не соединены столь же внутренними связями с наклонностями, за исключением случаев, когда наклонности представляют собой факторы возбуждений. Однако я не собираюсь выдвигать новой психологической гипотезы; я только пытаюсь показать, что частью логики нашего описания чувств является то, что они суть именно знаки возбуждений, а не проявления наклонностей.

Мы уже увидели, что многие слова, употребляемые для обозначения чувств, используются также и для обозначения телесных ощущений. Дрожь может быть дрожью ожидания либо телесного изнеможения; человек может поморщиться и от смущения, и от боли в животе. Ребенок иногда не понимает, то ли ком в его горле стоит из-за болезни, то ли потому, что он сильно тоскует о чем-нибудь.

Прежде чем рассматривать нашу специальную проблему: «На основании какого критерия мы определяем некоторые чувства как чувства „удивления“ или „отвращения“?» – обсудим предварительный вопрос: «На основании какого критерия мы классифицируем определенные телесные ощущения как, например, приступы зубной боли или приступы тошноты при mal de mer?» В самом деле, на основании какого критерия мы правильно или ошибочно локализуем ощущения, в некотором смысле предлога «в», в правом колене или в подложечной области? Ответ заключается в том, что мы учимся локализовать ощущения и ставить им предварительный психологический диагноз опытным путем, обычно подкрепляемым уроками, полученными от других людей. Боль ощущается в том пальце, в котором я вижу иголку; и именно в этом пальце, который облизывают при уколе, боль утихает. Подобным же образом тупая тяжесть, которую я чувствую и локализую в животе, осознается как признак расстройства желудка потому, что она соотносится с потерей аппетита, подверженностью следующей вслед за этим тошноте, а также с облегчением после приема определенных лекарств и наложения грелки. Такие фразы, как «приступ зубной боли», уже содержат каузальную гипотезу, причем эти гипотезы иногда оказываются ошибочными. Раненый солдат может сказать, что он чувствует приступ ревматической боли в правой ноге, тогда как правой ноги у него нет, а значит, и диагноз «ревматизм» является ошибочным определением боли, которую он испытывает.

Подобно этому, когда человек описывает тревожный озноб или порыв сострадания, он не просто описывает чувства; он ставит им диагноз, но этот диагноз не формулируется в терминах физиологических нарушений. В некоторый случаях диагноз может быть ложным, человек определит как приступ раскаяния то, что на самом деле является приступом страха, а то, что он примет за гнетущее чувство скуки, на деле может оказаться гнетущим чувством собственного бессилия. Он даже может принять за диспепсию чувство, которое на самом деле является признаком крайней обеспокоенности, либо за возбуждение – дрожь, вызванную чрезмерным курением. Естественно, ошибочные диагнозы такого рода чаще присущи детям, чем взрослым, а также людям, попавшим в нестандартные ситуации, чем тем, чья жизнь идет размеренным порядком. Но суть дела здесь заключается в том, что независимо от нашей привязки ощущений к физиологическому состоянию или же к эмоциональному состоянию мы применяем при этом каузальную гипотезу. Боль, стоит ей появиться, уже признается, допустим, «ревматической», а трепет, как он только возникает, уже рассматривается как трепет «сострадания».