Текст книги "Понятие сознания"

Автор книги: Гилберт Райл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

В двух спорах, с которыми мы уже ознакомились, казалось бы, явно противоборствующие теории или точки зрения в общем и целом были взглядами на один и тот же предмет, а именно на человеческое поведение в одном случае и на восприятие – в другом. Но они не были соперничающими решениями одного и того же вопроса об этом предмете. Высказывание, что люди склонны вести себя так, как их приучили, является, пожалуй, несколько тривиальным ответом на вопрос: «Какие изменения вызывают в человеке адресуемые ему брюзжание и уговоры, подаваемые примеры, а также советы, нотации, наказания и пр.?» Высказывание же, что некоторое поведение заслуживает порицания, есть обобщение ответов на вопросы такого характера: «Действовал ли он, попирая нормы?», «Было ли это совершено под чужим давлением или в припадке эпилепсии?»

Аналогично этому высказывание, что одни вещи мы можем обнаружить зрительно, другие – на слух, но никакие – путем грез, гаданий, фантазий, воспоминаний, это не истинный или ложный ответ на вопрос: «Каков механизм восприятия?» Это, скорее, банальное обобщение ответов примерно на такие вопросы: «Как ты узнал, что часы остановились?» или«…что краска не высохла?»

Если слово «рассказ» понимать в расширительном смысле, то об одном и том же предмете возможны два или двадцать рассказов совершенно разного рода, причем каждый из них может быть подкреплен лучшими из возможных доводов в пользу рассказов этого рода. И все же представляется, что иногда принятие одного из этих рассказов требует признания полной никчемности по крайней мере одного из остальных – и не просто как лишенного ценности рассказа этого типа, а как лишенного ценности типа рассказа. Даже безупречная в своем роде репутация такого рассказа не делает его стоящим, поскольку лишен ценности (worthless) сам его тип.

Теперь, чтобы выявить еще кое-какие важные моменты, я хочу проиллюстрировать понятие тяжбы между теориями или учениями еще одним хорошо известным примером. В восемнадцатом и, вновь, в девятнадцатом столетии впечатляющее развитие науки, казалось, предполагало отступление религии. Механика, геология и биология поочередно толковались как вызов религиозной вере. Представлялось, что идет соревнование за призовое место, которое религия утратит, если оно будет выиграно наукой. Ретроспективно можно увидеть, что импульс, сообщенный философии в первой половине ХVIII и второй половине XIX столетия, в значительной мере определен серьезностью именно этих споров.

Первоначально заявленные претензии были просты. Теологи доказывали, что в физике Ньютона, геологии Лайеля или биологии Дарвина нет истины. Лидеры же новой науки соответственно доказывали, что нет ничего истинного в теологии. После одного-двух раундов обе стороны в определенных пунктах отступили. Теологи перестали защищать способ установления возраста Земли по епископу Эшеру и признали, что способ его определения, скажем, по Лайелю, в принципе верен. Исходя из теологических посылок, невозможно было дать ответы на геологические вопросы. С другой стороны, картины вроде предложенной биологом Т. X. Гексли – который представил человека шахматистом, играющим с невидимым противником, – стали рассматриваться как образец не хорошей (научной), а плохой (теологической) спекуляции. У этой картины не было и признака экспериментального основания. Она не была физической, химической или биологической гипотезой. В других же отношениях она сильно проигрывала в сравнении с христианской картиной. Она была не только безосновной, но и обесцененной,^[33] тогда как христианская картина, каким бы ни было ее основание, не только не была обесцененной, но и учила различать то, что обесценено (лишено ценности) и что поистине ценно. Поначалу теологи не подозревали, что геологические или биологические вопросы не имеют непрерывной связи с вопросами теологии,^[34] а многие ученые тоже еще не догадывались, что вопросы теологические не имеют непрерывной связи с вопросами геологии или биологии. Между их вопросами не было зримой или осязаемой перегородки. Предполагалось, что искушенность в одной области уже заключает в себе умение разбираться с проблемами в другой.

Этот пример показывает не только то, как теоретики определенного вида могут невольно прибегать к положениям из области мышления совсем иного вида, но и то, как трудно им понять, даже когда уже началась межтеоретическая тяжба, где именно следовало бы расставить предупредительные знаки «Не вторгаться!». В стране концепций лишь ряд успешных и неудачных попыток предъявления иска о нарушении права владения позволяет определить границы владений и право прохода.

И еще один важный момент выявила эта историческая, но все еще не архаическая тяжба между теологией и наукой. Было бы грубейшим упрощением – пусть даже на какой-то момент и полезным – полагать, что теология призвана ответить всего лишь на один вопрос о мире, тогда как, например, геология или биология призвана ответить на другой – но тоже всего лишь один – вопрос о мире, принципиально отличный от теологического. Возможно, чиновники паспортных служб и впрямь стараются получить в конкретный момент времени ответ на один вопрос, причем их вопросы заранее распечатаны в виде анкет и пронумерованы. Теоретик же имеет дело не с одним лишь вопросом и даже не с перечнем пронумерованных вопросов. Он сталкивается с запутанным клубком трудно формулируемых, переплетающихся, ускользающих вопросов. Очень часто у него нет ясного представления о том, каковы его вопросы, пока он не выйдет на путь к ответу на них. Большую часть времени он даже не знает, каков общий характер той теории, которую пытается построить, и еще меньше – каковы точные формы и взаимосвязи составляющих ее вопросов. Часто, как мы увидим, он надеется – и иногда эта надежда сбивает его с толку, – что его пока еще зачаточная теория по своему общему характеру будет подобна некой достойной уважения теории из другой области, уже достигшей завершения или столь близкой к этому, что уже видно ее логическое построение. Глядя в прошлое, умудренные опытом, мы можем сказать: «Тем сутяжничающим теоретикам стоило бы понять, что некоторые из положений, которые они отстаивали и опровергали, относились не к соперничающим рассказам одного типа, а к рассказам совершенно разного типа, между которыми нет соперничества». Но как они могли это понять? Проблемы и решения проблем в отличие от игральных карт не имеют ни «рубашек», ни знаков достоинств, напечатанных на лицевой стороне. Даже то, какие были козыри, мыслитель может узнать только на поздней стадии игры.

Конечно, есть области мысли, между которыми не могут с легкостью происходить неумышленные вторжения в чужие владения. Проблемы судьи или криптографа настолько разграничены с проблемами химика или, что мы посмеялись бы над всяким, кто всерьез вздумал бы, уладить юридические вопросы с помощью электролиза или разгадать шифр с помощью радиолокации, – хотя и не смеемся с ходу над программами «эволюционной этики» или «психоаналитической теологии». Но хотя мы и прекрасно знаем, что методы радиолокации неприменимы к решению проблем криптографа, поскольку его вопросы иного рода, у нас все же нет быстрого или легкого способа классификации вопросов криптографии и навигации как резко различающихся по типу. В ведении криптографов вопросы не одного-единственного, а разных типов. Так же и у мореплавателей. И тем не менее не только видом предмета, но и логическим стилем все или большая часть вопросов криптографии настолько сильно отличаются от всех или большей части вопросов навигации, что не приходится удивляться, если человек, достаточно компетентный в обеих дисциплинах, способен думать интенсивно и быстро в одной и лишь медленно и неэффективно – в другой. И хороший судья также может оказаться малосмышленным в вопросах покера, алгебры, финансов или аэродинамики, даже если он неплохо натаскан в их терминологии и технике. Вопросы, принадлежащие к разным областям мысли, часто различаются не только видом предмета изучения, но и стилем мышления, которого они требуют. Так что разделение видов вопросов требует очень тонких различений некоторых едва уловимых черт.

Иногда говорят – и это связано с общей сутью того, что хочу выразить я, – что термины (или понятия), входящие в вопросы, утверждения и доводы, скажем, верховного судьи, иных «категорий», нежели те, под которые подпадают термины (понятия) химика, финансиста или шахматиста. Так что соперничающие ответы на один и тот же вопрос хотя и давались бы в разных терминах, но все же в терминах родственных, относящихся к одной и той же категории или категориальной группе, тогда как между ответами на разные вопросы не могло бы быть соперничества, поскольку такие вопросы формулировались бы в терминах, относящихся к инородным «категориям». Эта идиома^[35] может быть полезна как привычное мнемоническое средство, вызывающее удачные ассоциации. Но она может оказаться и помехой, если наделить ее функциями отмычки. Я думаю, с этим словом «категория» стоит повозиться,^[36] но исходя не из обычного соображения, что, мол, существует точный, профессиональный способ его употребления, якобы позволяющий нам открывать как отмычкой, какие угодно замки. Я, напротив, исхожу из того необычного соображения, что существует неточный, дилетантский способ применения этого слова, когда оно сравнимо с дверным молотком, которым можно достаточно громко стучаться в дверь, если мы хотим, чтобы она для нас отворилась. Это не дает ответов ни на какие наши вопросы, но может побудить людей в свободной манере, без церемоний ставить вопросы.^[37]

Аристотель в наилучших целях, для решения стоявших перед ним задач тщательно разработал свой знаменитый перечень из выявленных им десяти форм основных вопросов,^[38] которые можно задать об индивидуальной вещи (или лице). Мы можем спросить, какого она рода, какая она, насколько высока, широка или тяжела, где находится, каковы ее временные характеристики, что она делает, что делают с ней, в каком она состоянии – и задать еще один-два других вопроса. Каждой форме вопроса соответствует область возможных ответов, один из которых (в отношении индивидуальной вещи, о которой идет речь), будет, в общем, истинным, а остальные – ложными. Выражения, удовлетворяющие одной форме вопроса, не будут ответами – истинными или ложными – ни на один другой. Выражение «158 фунтов» не дает ни истинной, ни ложной информации о том, чем занимается Сократ, где он сейчас находится или что он, за создание. Отсюда о выражениях, удовлетворяющих одной форме вопроса, говорят, что они одной категории, а о выражениях, удовлетворяющих разным вопросам, – что они разных категорий.

Теперь, оставив в стороне тот факт, что аристотелев перечень возможных форм вопросов об индивидуальной вещи,^[39] вероятно, избыточен и, бесспорно, слишком растяжим,^[40] мы должны отметить другой, гораздо более важный, факт, а именно что лишь в ничтожно малой части вопросов, которые могут быть заданы, запрашивается информация об определенных индивидуальных вещах. Разве, например, экономисты, статистики, математики, философы или грамматисты задают вопросы, ответами на которые (истинными или ложными) служили бы утверждения типа «он – каннибал» или «сейчас оно закипает»?

Некоторые верные последователи Аристотеля, подобно всем верным последователям, иссушающие учение властителя их дум, толковали его перечень категорий как своего рода бюро с ящичками, в том или ином из которых может и должен найти место каждый термин, применяемый или применимый в специальном и неспециальном рассуждении. Любое понятие должно принадлежать либо Категории I, либо Категории II, либо… Категории X. Даже в наши дни есть мыслители, отнюдь не считающие наследство, оставленное нам Аристотелем, нестерпимо бедным, а, напротив, находящие его необычайно богатым. О любом предъявляемом им понятии они готовы заявить: «Это Качество? Если нет, то это должно быть Отношением». Вызовом таким взглядам мог бы стать вопрос: «В какие из ваших двух или десяти ящичков вы поместите следующие шесть терминов, выбранных почти наугад только лишь из условного словаря игры в бридж: „синглет“, „козырь“, „уязвимый“, „шлем“, „ренонс“, „прорезка“?»^[41] Словари юриспруденции, физики, теологии и музыкальной критики не беднее словаря бриджа. На самом деле для терминов или понятий, применяемых нами в обычном или специальном рассуждении, нет именно двух или именно десяти разных логических metiers,^[42] а имеется неопределенно много разнообразных metiers такого рода и неопределенно много аспектов, в которых они различаются.

Я привел шесть терминов бриджа – «синглет», «козырь», «уязвимый», «шлем», «ренонс», «прорезка» – как пример того, что ни один из них не попадает в какой-либо из десяти аристотелевых ящичков. К тому же следует отметить, что, хотя все они равно принадлежат специальному жаргону одной карточной игры, ни один из них не является термином той же категории (в широком смысле слова «категория»), что и какой-то другой из оставшихся пяти. Можно спросить, является ли карта бубновой, трефовой, пиковой или червовой, но нельзя – является ли карта синглетом или козырем, как и о том, закончилась ли игра шлемом или ренонсом, находится ли пара игроков «в зоне риска» или в «прорезке». Ни один из этих терминов не входит ни с одним из оставшихся ни в то же самое множество, ни в резко разделенные между собой множества. То же верно для большинства терминов (хотя, естественно, не для всех), которые можно взять наугад из словарей финансистов, экологов, хирургов, автомехаников и юристов.

Отсюда прямо следует, что ни высказывания, включающие такие понятия, ни вопросы, на которые можно ответить – истинно или ложно – с помощью таких высказываний, нельзя автоматически занести в готовый перечень логических видов или типов. Мы можем довольно легко и быстро классифицировать короткие типовые предложения [для упражнений], относя их к тому или иному установленному грамматическому образцу. Но мы не располагаем соответствующим перечнем логических образцов, сверившись с которым могли бы сразу выполнить логический разбор утверждений и вопросов. Логик, не умеющий играть в бридж, как бы он ни был проницателен, не может простым наблюдением выявить, что означает и чего не означает утверждение «У Норта ренонс». Ведь все, что он может сказать в результате простого наблюдения, так это то, что данное предложение, возможно, сообщает информацию того же рода, что дается и утверждением «У Норта кашель».

Соединим некоторые нити нашего рассуждения. Иногда мыслители спорят не потому, что их суждения действительно противоречат друг другу, а потому что им так кажется. Они сами думают, что дают соперничающие (во всяком случае, в их подтексте) ответы на одни и те же вопросы, хотя на самом деле это не так. То есть они спорят, не понимая друг друга.^[43] Для характеристики таких взаимных недопониманий, может быть, уместно сказать, что обе стороны в определенные моменты^[44] крепят свои аргументы на понятиях^[45] принадлежащих разным категориям, хотя сами полагают, будто крепят их на разных понятиях одной и той же категории, или наоборот. Но сказать это можно лишь к месту – не более. Что такие противоречия суть противоречия этого общего вида – остается еще показать. Показать же это можно, лишь детально выясняя, насколько – в логическом рассуждении – разнятся между собой metiers этих вызывающих затруднения понятий, разнятся в большей или меньшей мере, чем невольно полагают спорящие.

Далее я намерен разобрать несколько образцов того, что, по-моему, можно толковать как тяжбы, а не просто состязание теорий или учений, и выяснить, что в таких спорах вроде бы ставится на карту, а на что делается действительная ставка.^[46] Постараюсь также показать, какого рода разбирательства могут и должны улаживать реальные взаимные претензии.

Правда, в связи с предложенной мной программой я должен принести одно извинение и сделать одно dementi.^[47] Г-н Тэрнер, завещавший регулярную финансовую поддержку таких лекций, высказал пожелание, чтобы обсуждаемые в них проблемы относились к теме «Философия Наук и Отношения или Недостаточность Отношений между разными Областями Знания». Он полагал, насколько я понимаю, что мы должны будем удостоверить главным образом недостаточность^[48] таких отношений – минимум сентиментальности, который я нахожу приятным 'связующим' средством.^[49]

Так что, вероятно, я наилучшим образом выполнил бы пожелания м-ра Тэрнера, если бы выбрал для обсуждения – вслед за большинством моих предшественников – какие-то споры, в которые вовлечены две (или больше) полноценных науки. До меня, например, доходили слухи о спорах за лидерство между физическими и биологическими науками, а также спорах о границах компетенции между психологами и судьями. Но я не вправе претендовать на роль арбитра в таких спорах просто из-за профессиональной неосведомленности. У меня нет информации из первых рук, и мало из вторых, о специальных идеях, на которые опираются эти системы мысли. Я давно уже научился с сомнением относиться к врожденной проницательности философов, обсуждающих специальные вопросы, которые они профессионально не изучали, – как еще раньше я научился не доверять суждениям тех критиков бечевников,^[50] которые сами никогда не имели дела с перегонкой судов. Конечно, арбитры должны быть нейтральными, но вместе с тем им следует знать не понаслышке, за что и против чего так страстно борются спорящие.

Тем не менее я не очень сокрушаюсь из-за своей некомпетентности. С одной стороны, теоретические дилеммы, которые я буду рассматривать, в некоторых важных отношениях, пожалуй, напоминают какие-то из тех более эзотерических дилемм, которые я вынужден обойти молчанием. Если мне удастся пролить свет на обсуждаемые вопросы, то отсвет, возможно, упадет и на те вопросы, о которых я умолчу. С другой, притом более важной стороны, я подозреваю, что наиболее серьезные взаимные недопонимания между специальными теориями возникают не из-за логической сложности применяемых в них сугубо специальных понятий, а из-за лежащих в основе понятий не специальных, используемых в этих теориях, как и в любом ином мышлении. Путешественники – для многообразных целей своих столь непохожих странствий – используют средства передвижения довольно сложных конструкций и самого разного изготовления, – и все же они пользуются теми же общими дорогами и дорожными знаками, что и любой другой человек. Примерно так же и мыслители для своих особых целей могут применять все типы специально сконструированных понятий, но все-таки они должны при этом использовать те же общеупотребимые понятия. Сомнения и ошибки путешественника при выборе пути тоже обычно возникают не из-за неполадок в его особом средстве передвижения, а потому, что общая дорога – вещь непростая. Она равным образом подводит и водителя лимузина, и скромного велосипедиста, и пешехода.

[25] Dementi, которое я хочу сделать в связи со своей программой, таково. Я сказал, что, когда между интеллектуальными позициями возникают недопонимания того рода, что я кратко описал и показал на примерах, спор не может быть решен путем дальнейшего внутреннего укрепления каждой из позиций. Тип мышления, на основе которого была развита биология, – не тот тип мышления, что улаживает взаимные претензии биологов и физиков. Такие межтеоретические вопросы не являются внутренними вопросами этих теорий. Это не биологические и не физические вопросы. Это – философские вопросы.

Наконец, смею предположить, что заявленная мною тема вызвала определенное ожидание – может быть, надежду, а возможно, и опасение, – что я буду обсуждать некоторые споры философских школ, скажем, затяжную вражду Идеалистов и Реалистов или вендетту между Эмпиристами и Рационалистами. Но не этими семейными спорами я хочу вас заинтересовать. Я и сам не очень интересуюсь ими. Дело не в них.

Но, говоря, что дело не в этих широко разрекламированных спорах, я не имею в виду, что все философы действительно сходятся во мнениях. Куда ближе к истине (рад это отметить) было бы сказать, что при обсуждении живых, а не мертвых проблем философы, если они чего-нибудь стоят, редко бывают единодушны. Живая проблема – вроде пригорода, где никто не знает, каким путем надо идти. Поскольку нет троп, нет и общих троп. Где есть общие тропы, есть тропы. А тропы напоминают об уже расчищенном подлеске.

Несмотря на то, что философы – люди весьма критичные – да они и должны быть такими, – их раздоры (wrangles) – все же не побочный продукт их приверженности той или иной партии или интеллектуальной школе. Конечно, среди нас и в нас самих действительно немало приверженцев, гонителей ересей и агитаторов; только это не философы, это что-то другое под тем же многострадальным именем. Карл Маркс был достаточно мудр, чтобы отвергать обвинение в том, что он – марксист. Да и Платон не был, на мой взгляд, столь уж правоверным платоником. В нем был слишком силен философ, чтобы думать, будто сказанное им есть последнее слово. Это уже его последователи стали идентифицировать следы его шагов с направлением и конечной целью его пути.

II. «Это должно было быть»

Теперь сразу перехожу к подробному обсуждению одной конкретной дилеммы. Это – дилемма, которая, думаю, время от времени беспокоила всех нас, хотя – в ее простейшей форме – не слишком часто и не очень подолгу. Но она переплетается с двумя другими дилеммами, которые обе, пожалуй, почти всех озадачивали всерьез. В чистом виде она основательно не обсуждалась никем из значительных западных философов, хотя к некоторым ее аспектам подступались Стоики. Но среди прочих проблем она обсуждалась в связи с теологической доктриной о Предопределении и, я подозреваю, подспудно оказала влияние на некоторых защитников и противников Детерминизма.

Вчера вечером я в определенный момент кашлял, а в другой определенный момент лег спать. Следовательно, в субботу было истинно то, что в воскресенье в одно время я буду кашлять, а в другое – отправлюсь спать. В самом деле, и тысячу лет назад было истинно, что в определенные моменты в определенное воскресенье тысячу лет спустя я буду кашлять, а потом лягу спать. Но если это было истинно заранее – всегда заранее, – что я буду кашлять и лягу спать в эти два момента в воскресенье 25 января 1953 года, то, значит, я не мог этого не сделать. В сложном утверждении «было истинным, что я нечто сделаю в определенное время, а я этого не сделал» заключалось бы противоречие. Это аргумент совершенно общего характера. Все, что кто-либо когда-либо делает, все, что когда-то с чем-то где-то происходит, не могло не быть сделанным или не произойти, если было заведомо истинно, что тому-то предстоит быть сделанным или тому-то предстоит произойти. Таким образом, все – в том числе все, что мы делаем – было предзадано в любой предшествующий момент времени. Все, что есть должно было быть. И значит, ничего из уже произошедшего нельзя было избежать, и ничего из того, что реально не было сделано, невозможно было сделать.

Эту мысль – что для всего происходящего было заведомо истинно, что ему предстоит произойти, – иногда передают в образной форме, говоря, что Книга Судьбы была полностью написана в начале времен. Когда что-то действительно происходит – значит просто, так сказать, перевернута страница с сюжетом, который во все времена уже существовал в записи. Кое-кого из фаталистов эта картина привела к предположению, что Бог, если таковой существует, или мы сами, если нам достаточно повезет, можем иметь доступ к этой книге и читать будущее. Но это лишь затейливое украшение того, что само по себе является строгим и на вид суровым аргументом. Мы можем назвать его «аргументом фаталиста».

И вот заключение этого аргумента от предшествующей истины – а именно что ничего нельзя изменить – прямо идет вразрез с обычным знанием о том, что в некоторых вещах мы виноваты сами, что некоторые из грозящих несчастий можно предвидеть и предотвратить и что всегда есть место для мер предосторожности, планирования и взвешивания альтернатив. Говоря о ком-то, даже в наши дни, что рожденный быть повешенным не утонет, мы произносим это как шутливый архаизм. Мы действительно считаем, что от самого человека очень во многом зависит, быть ли ему повешенным, и что у него больше шансов утонуть, если он отказывается учиться плавать. И все-таки даже мы не совсем защищены от фаталистского взгляда на вещи. В ходе сражения я вполне могу почти поверить, что где-то на вражеской стороне лично для меня заготовлена именная пуля или что такой пули нет, так что прятаться в укрытие или бесполезно, или незачем. В карточных играх и за рулеткой легко поддаться настроению, что наше везение или невезение, так или иначе предопределено, хотя мы прекрасно понимаем, что так думать – нелепо.

А как можно отрицать, что все происходящее было предопределено от века? Что неладно с аргументом от предшествующей истины к неизбежности того, о чем заведомо истинна заведомая истина? Ведь, безусловно, логически невозможно, чтобы пророчество было истинным, а предреченное событие не произошло.

Прежде всего надо заметить, что посылка данного аргумента не требует, чтобы кто-либо, даже Бог, что-то знал об этих предшествующих истинах или, если выразить это более образно, чтобы была кем-то написана или могла быть кем-то внимательно прочитана Книга Судьбы. Именно это отличает чистый аргумент фаталиста от смешанного теологического аргумента о предопределении. Этот последний аргумент основан на предположении, что по крайней мере Бог заведомо знает о том, что должно произойти, а возможно, и предопределяет это. Чисто фаталистский же аргумент основан только на принципе: то, что это произойдет, было истинно до того, как оно произошло, иными словами, на принципе: то, что есть, должно было быть, – а не на том, что кому-то было известно, что это должно произойти. И все-таки, даже если мы упорно стараемся все время помнить об этом, довольно легко нечаянно переистолковать первоначальный принцип в предположение: прежде чем это произошло, кому-то было известно, что ему было предписано произойти. Ибо в представлении о вечном, но не подтверждаемом предсуществовании истин в будущем времени есть какая-то невыносимая пустота. Когда мы говорим: «Это было истинно тысячу лет назад, что я буду говорить сейчас то, что я говорю», как трудно придать какую-то плоть этому «это», о котором говорится, что оно уже тогда было истинно. Настолько трудно, что мы невольно воплощаем его в знакомый облик ожидания, которое когда-то у кого-то было, или предвидения, которым кто-то когда-то обладал. Но тем самым мы обращаем принцип, вызывавший беспокойство своего рода полной банальностью, в предположение, не вызывающее беспокойства, поскольку оно квази-исторично, абсолютно ничем не подтверждаемо и, скорее всего, попросту ложно.

Говоря: «Было истинно, что…» или «Ложно, что…» – мы весьма часто, хотя, конечно, не всегда, комментируем какое-то реальное заявление или мнение человека, которого можно идентифицировать. Иногда же мы даем комментарии более общего характера о чем-то, во что верили или сейчас верят какие-то люди, которых не удалось и, скорее всего, не удастся идентифицировать. Можно ссылаться на веру в дурной глаз, не зная никого, кто ее разделяет; мы знаем, что ее разделяло много людей. Так что фразы «Это было истинно» или «Это ложно» можно сказать, вынося вердикт о заявлении и автора с именем, и автора безымянного. Но посылка аргумента фаталиста – «То, что это произойдет, было истинно до того, как оно произошло» – не подразумевает никого, с именем или безымянного, кто сделал бы это предсказание.

И еще третий смысл может подразумеваться фразой «Это было истинно тысячу лет назад, что тысячу лет спустя эти слова будут произнесены в этом месте». То есть если бы кто-то предсказал, что это произойдет – а этого, разумеется, никто не сделал, – он был бы прав. Здесь мы имеем дело не с действительно сделанным предсказанием, которое оказалось истинным, а с оказавшимся истинным возможным предсказанием. Событие, о котором идет речь, сделало истинным не действительное пророчество. Оно сделало истинным то, что лишь могло-бы-быть пророчеством.

Да и можно ли сказать хотя бы это? Настоящая пуля может поразить цель, но разве может поразить цель пуля, которая лишь могла-бы-быть? Или точнее было бы сказать лишь, что поразить цель могла бы пуля, которая могла-бы-быть? Исторически звучащие фразы «Оказалось истинным», «Сбылось», «Осуществилось» вполне успешно применяются к реально сделанным предсказаниям. Однако в заявлении, что оказалось истинным предсказание, которое могло-бы-быть сделано, или что его сделало истинным соответствующее событие, заключен трюк, возможно, и незаконный. Если лошадь, на которую не сделали ставок, выигрывает забег, можно сказать, что она принесла бы денежный выигрыш тем, кто на нее поставил, если бы таковые были. Но нельзя сказать, что она действительно принесла выигрыш тем, кто на нее поставил, если бы таковые были. Нет ответа на вопрос: «Сколько денег она для них выиграла?» Соответственно мы не можем с чистой совестью сказать о событии, что оно подтвердило предсказания, которые могли быть сделаны на его счет. Нет ответа на вопрос: «В каких пределах точности были верными эти предсказания о времени и громкости моего кашля, которые могли-бы-быть сделаны?»

Обратимся к понятиям истинности и ложности. Характеризуя чье-то утверждение – например, утверждение в будущем времени – как истинное или ложное, мы обычно, хотя и не всегда, хотим не просто отметить, что предсказанное произошло или не произошло, а выразить что-то гораздо большее. Есть что-то порочащее в «ложном» и что-то почтительное в «истинном» – некий намек на неискренность или искренность автора, на опрометчивость или осмотрительность его как исследователя. Это проявляется в нашем нежелании характеризовать как истинные или ложные чистые догадки, когда в них открыто признаются. Если вы пытаетесь угадать, кто выиграет забег, ваша догадка окажется верной или неверной, правильной или неправильной, но истинной или ложной – едва ли. Для открыто заявляемых догадок эти эпитеты не годятся, ибо один из них излишне хвалебен, другой же враждебно сверхкритичен в отношении автора догадки, не заслуживающего ни того, ни другого. Там, где строят догадки, нет места для искренности или неискренности, для тщательности или небрежности исследования. Сделать предположение не значит дать заверение или объявить результат исследования. Те, кто строит догадки, ни достойны доверия, ни недостойны его.