Текст книги "Закрытая книга"

Автор книги: Гилберт Адэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Да?

– Можно?

– Я спрашиваю, можно войти? Есть тут кто-нибудь?

– Кто-нибудь, очевидно, есть. А вы кто?

– Я из…

– Сейчас, подождите, пожалуйста, минутку. Я отопру дверь.

– Да, слушаю вас? Кто это?

– Кхм. Я, м-м-м… Я хочу сказать, я из…гм…

– Ну, говорите же. Слепого никогда не видали, что ли?

– Да нет, конечно, видел… То есть, уверяю вас, это получилось просто…

– Ради всего святого, в чем дело? Что вам от меня нужно?

– Кхм… Я, кхм, член местного отделения консервативной партии. Как вы знаете… кхм… как вы, вероятно, знаете… через несколько дней состоятся выборы… Местные выборы… И я… я подумал… подумал, знаете ли: а вдруг мы можем рассчитывать на вашу поддержку?

– Вы что же, подняли меня с…

– Да-да, я… я ужасно извиняюсь, что побеспокоил вас. Я… я не представлял… Большое спасибо, что уделили мне время.

– Погодите.

– Что?

– Погодите же. Так. А ведь вы можете кое-чем мне помочь. Слушайте, зайдите-ка лучше в дом.

– Нет-нет, правда не могу. Спасибо, но… вы понимаете, мне нужно еще к нескольким…

– Я же не людоед, не слопаю я вас. Проходите. Дело-то одной минуты.

– Нет, по правде не могу, мне нужно…

– Что вы такое говорите? У вас не найдется пяти минут, чтобы оказать помощь слепому?

– Ох. Ну, я…

– Неужели консервативная партия настолько погрязла в самодовольстве, что не считает нужным придерживаться норм вежливости или сочувствовать ближнему и у ее членов не находится времени помочь одному из обойденных судьбой избирателей?

– Гм, ну, конечно, если вы так ставите вопрос. Да, безусловно, я обязан…

– Хорошо. Тогда проходите. А то, если будем водить разговоры на пороге, оба простудимся.

– Благодарю вас. Но, как вы понимаете, только на пару минут.

– Да, да, разумеется. Закройте, если можно, за собой дверь.

* * *

Сюда.

– А, да. Да, конечно. Это, гм…

– Здесь я работаю. Это называется кабинет.

– Вот как. Здесь, значит, вы работаете?

– С моим приватным секретарем.

– С кем?..

– Послушайте. В этом вашем отделении консервативной партии…

– Да?

– Там у вас ведь есть компьютеры?

– Да, есть, конечно есть. Мы превосходно…

– Хорошо. Постойте, а какие? «Биг-Маки»?

– Что-что?

– «Биг-Маки». Вы пользуетесь «биг-Маками» или… О черт, вылетело из головы название другой модели.

– Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите. «Биг-Мак» – это же…

– Обождите. Взгляните-ка на этот компьютер.

– Гляжу.

– Узнаете его?

– Конечно. Это… это «мак».

– Господи помилуй, тогда чего ж мы столько времени толчем воду в ступе? Выходит, вы его знаете?

– Угу.

– И умеете им пользоваться?

– Да. Вернее, мне так кажется. Это не совсем та модель…

– Но вы можете его запустить?

– Да, да, могу. А что именно вам от меня требуется?

– От вас мне требуется… Послушайте, вы так шумно пыхтите, вам обязательно надо посоветоваться с врачом. От большого здоровья так не пыхтят.

– Ну, знаете, вам виднее, но я…

– Извините, извините. У слепца ведь обостренный слух, и, как вы понимаете, ничего, кроме слуха. Но вернемся к компьютеру. Мне нужно, чтобы вы его включили.

– Включил? Просто включил?

– Да, просто включили. Сам-то я не могу, понимаете? А вы, если б сделали это, оказали бы мне большую услугу.

– Хотите включить его прямо сейчас?

– Да, пожалуйста.

– Ну, кхм, давайте посмотрим. Сзади, надо полагать, все уже подключено. Да, так оно, видимо, и есть. Значит, включать нужно здесь. Наверное, этой кнопкой.

Вот, готово.

– Ага, правильно. Эти позывные мне очень знакомы.

Теперь, если не ошибаюсь, через несколько секунд загорится экран.

– Верно. Он уже начинает светиться.

– Прекрасно, прекрасно.

– В таком случае, мистер… кхм… Если вам больше ничего… Я… я, пожалуй…

– Нет, нет, погодите. Мне от вас нужно еще кое-что.

– Прошу прощения, но мне больно.

– Неужели? Извините. Но послушайте меня. Сядьте, пожалуйста, сюда.

– У меня и в самом деле просто нет…

– Ерунда. Я ведь говорил, что дело займет считанные минуты, – так оно и выйдет.

– Ну…

– Сядьте же, прошу вас.

– Ну, хорошо, хорошо.

– Прекрасно. Теперь скажите мне, что вы видите.

– На экране?

– На экране.

– Ну, в данную минуту – ничего особенного. Обычные иконки. Жесткий диск. Файлы. Пуск. Программа «Джава». И, само собой, «корзина».

– Объясните, ради бога, что все это значит?

– Это прикладные программы. Заложены в компьютер. Хотите, чтобы я открыл жесткий диск?

– А начинать положено с этого?

– Вот, смотрите, я уже открыл. Теперь вижу перечень директорий и файлов. Не очень-то их много. Этим компьютером довольно мало пользовались, да?

– Довольно мало, говорите? А мне казалось, что им пользовались очень немало.

– Но ведь здесь почти ничего…

– Да, да, если вдуматься, то, пожалуй, и впрямь маловато. А скажите-ка мне, видите ли вы там что-нибудь под названием «Закрытая книга»?

– Под каким названием?

– «Закрытая книга». Есть там… директория или файл под названием «Закрытая книга»?

– Нет. Ничего похожего.

– Совершенно ничего? Вы уверены?

– Абсолютно уверен.

– Но там это должно быть. Посмотрите хорошенько.

– Говорю вам, нет. Тут всего одна директория. Называется «Правда».

– «Правда»? Ну да, конечно, это она и есть. Глупо, что я сразу не сообразил. Джон забыл переменить название.

– Что?

– Ничего, ерунда. Можете ее открыть?

– Ну, если вам…

– Уж не откажите в любезности.

– Готово.

– Хорошо. Теперь читайте.

– Что? Весь текст?

– Только первый абзац. Прошу вас.

– «Я слеп. У меня нет зрения. И глаз у меня тоже нет. Следовательно, я…» Кхм…

– Продолжайте, продолжайте.

– «Следовательно, я урод. Ибо слепота есть уродство, она… она… сюрреалистична. Но еще более сюрреалистичным является тот факт, что, лишившись не только зрения, но самих глаз…»

– Но исамих глаз…

– «Но исамих глаз, я продолжаю как бы «видеть». То, что я вижу, возможно, «пустота» – я ведь слеп, – но эта «пустота», как сие ни парадоксально, для меня отнюдь не неописуема. Я не вижу ничего, но самое поразительное заключается в том, что я могу это ничто описать».

– Достаточно. Так, прекрасно, прекрасно.

– Уф. Не могу вам передать… кхм… как я рад, что сумел… сумел…

– Потерпите мое общество еще несколько секунд. Не минут, уверяю вас, а именно секунд.

– Ну, хорошо, только…

– Пожалуйста, просто доберитесь до конца.

– До конца? До конца чего?

– До последней части директории. Это ведь вы сумеете?

– Охххх. Да, наверное. Погодите… так, вот и конец. Что теперь?

– Опять же, прочтите мне текст. Начните с какого-нибудь подходящего места и читайте. Прошу вас.

– Ну, тогда… Начну отсюда, ладно? Гм… «Это может показаться странным, но, размышляя о книге «У ног призраков», я никогда не задаюсь вопросом, почему этот роман пользовался небывалым (для меня) успехом и у читателей, и у критиков, – откровенно говоря, я всегда сознавал, что книга сия призвана угождать самым разным вкусам; нет, я спрашиваю себя, зачем вообще я решил ее написать. Она настолько не похожа на мои другие романы…»

– Другие мои…

– «Она настолько не похожа на другие моироманы, ее изящество и шарм настолько легковесны – атмосфера эпохи, Венеция, действие происходит главным образом в аристократической среде, – что даже ныне я с трудом признаю в ней собственное произведение. Может быть, стимул, первоначально побудивший меня к ее созданию, состоял всего лишь в том, что я очень долгое время считался писателем для писателей и мечтал хотя бы раз в жизни оказаться писателем для читателей? Нет, едва ли. Я не берусь утверждать, что знаю и понимаю ту огромную невидимую массу, которая зовется моими читателями». Достаточно?

– Нет, еще нет. Дальше, пожалуйста.

– «Или же я надеялся обратить на себя внимание равнодушных ко мне до той поры критиков? Тоже едва ли. Ведь я уже знал: невозможно заранее судить о том, какое суждение выскажет критик, если не…»

– Извините, если позволите, у меня к вам маленькая просьба. «Судить» и «суждение» разделяет здесь всего несколько слов. Как это я такое пропустил?! Замените, пожалуйста, «судить» на «предсказать». Нет, погодите. Лучше на «предугадать». Да, «предугадать». И снимите «о том». Прямо сейчас, хорошо?

– Но у меня в самом деле нет…

– Действуйте побыстрее, и все. Секундное же дело.

– Готово.

– Продолжайте.

– «Ведь я уже знал, что невозможно заранее предугадать, какое суждение выскажет критик, если не имеешь четкого представления о его вкусах и пристрастиях; по опыту знаю, что большинство критиков превыше всего ценит деньги. А может быть, в конце концов я решил, что лучше уж сыграть роль… э… э… шлюхи, чем старой девы? Словом, решил, как принято говорить, бесстыдно продаться? И снова скажу – едва ли. В конечном счете продажный писатель всегда окажется в выигрыше, поскольку публика неизбежно сочтет себя обманутой и произведение, следовательно, не проживет, просто не сможет прожить долго. Но мне, разумеется, не стоит и пытаться понять природу необычайного успеха моего романа. Мне ли в конце-то концов судить о достоинствах произведения, к которому я непосредственно причастен? Это очень походило бы на решение полиции самостоятельно расследовать коррупцию в собственных рядах». На этом текст кончается.

– Спасибо. Что ж, вроде бы все верно. Слово в слово так, как я диктовал, если только память меня не подводит.

– Что, простите?

– Ничего. Просто не дает покоя одна тревожная мыслишка. В сущности, дурацкая. Да, и еще раз – большое вам спасибо. Вы прочли все очень хорошо.

– Нет, это вамспасибо. Теперь мне можно идти? Я хочу сказать, вы не возражаете, если я отправлюсь дальше? Мне ведь надо посетить еще очень много других избирателей.

– Естественно, вы можете идти.

– Благодарю вас. Кстати, вы, конечно, поддерживаете консерваторов?

– Я? Да я в жизни не ходил голосовать.

– Не может быть! Знаете, мне кажется, вы могли бы…

– Оставьте, друг мой. Вы только что вернули бедному слепцу душевное равновесие. Так что на сегодня вы свое доброе дело уже совершили.

– Но мы же не бойскауты. Тем не менее… да, я… я действительнорад, что сумел вам помочь. И теперь я…

– Только перед уходом выключите эту штуковину, будете совсем молодцом.

– Выключил. Так. Значит, на ваш голос, как я понимаю, рассчитывать не приходится?

– Ни в коем случае. Сюда, сюда.

– Я помню. Пожалуйста, не жмите так сильно, ваши пальцы опять прямо вонзились мне в руку.

– Стараюсь, чтобы вы тут не заблудились. Теперь сюда.

– Да-да. Я знаю. Ой! Я же просил, пожалуйста!

– Извините, извините. Да, кстати, пока не забыл, неужели и вправду Кук, а? Я имею в виду, премьер-министр?

– Кук?

– Да, Роджер Кук.

– Роджер Кук?

– Я так и сказал. Роджер Кук.

– Тот тип, который не слезает с экрана телевизора, что ли?

– Ну, это я вряд ли могу знать, верно? Гляньте-ка на меня. Да повнимательнее.

– Охххх, я…

– Видите, про что я толкую? Но все же – он премьер-министр или нет?

– Что? Что? Да, да, конечно, как… как скажете!..

– А у Блэра СПИД?

– О, совершенно верно! Совершенно верно! У Блэра СПИД, еще бы! Да, это… Слава тебе господи, вот и выход. Я хочу сказать… Нет, нет, провожать не надо, не беспокойтесь, я закрою дверь. Ужасно рад… как я уже говорил, ужасно рад… что смог вам помочь. И… кх… ну, я… словом, до свиданья.

– До свиданья, до свиданья. Заходите как-нибудь еще.

Идиот.

* * *

Компьютер мне не солгал. Роджер Кук действительно премьер-министр. А у бедняги Тони Блэра, видимо, и в самом деле СПИД. Стало быть, все в порядке? И тем не менее. Тем не менее. Почему я не могу избавиться от чувства, что тут все же что-то неладно? Разве у меня спокойно на душе? Нет. И будет ли когда-нибудь спокойно? Кто знает?

– Боже! Чтоб тебя!

– Что за чертовня?

Книга? Да, книга. Какого хрена она тут? Я же мог убиться насмерть! Что за остолоп, черт бы его подрал, оставил на площадке книгу? Да еще открытую! На самом верху треклятой лестницы!

Да, кто?

* * *

Это вы?

– Ага! Подождите минутку, я сейчас! Только пальто повешу!

Ну здрасьте.

– Вы вернулись раньше, чем я ожидал.

– Машин мало, ехать было легко. Единственное, впрочем, что было легко. Те еще полтора денька мне выдались, скажу я вам.

– Налейте-ка себе виски. Расслабьтесь. И мне тоже плесните глоточек.

– Хорошо. Мне это будет кстати.

Как вы, Пол, ничего?

– Грех жаловаться.

– А-а. Если не ошибаюсь, в ваших устах эта фраза означает, что вас очень даже тянет пожаловаться.

– Правда? Неужто я такой жалобщик?

– Да, такой, такой. Ну, рассказывайте. На что жалуетесь?

Ну же, Пол, мы ведь оба с вами понимаем, что рано или поздно вы мне все расскажете. Так чего ж тянуть резину? Что я теперь натворил?

– Я чуть не полетел с лестницы.

– Что?

– На верхней площадке валялась книга. Вот она.

– Ясно.

– Что это за книга?

– Возьмите виски.

– Спасибо.

– Книга моя. «Как Пруст может изменить вашу жизнь» Алена де Боттона. Я читал ее в свободное время. Никак не предполагал, что вы будете против.

– Разумеется, я вовсе не против. Однако я очень даже против падения с лестницы. И прошу вас, не надо мне напоминать, что на самом деле я не упал. В том отнюдь не ваша заслуга. Пруст, значит, может изменить вашу жизнь, да? А вычуть не изменили мою.

– Мне правда очень жаль, Пол. Я оставил книжку там потому, что собирался прихватить ее с собой в Оксфорд. Дома я то и дело бросаю книги и прочие вещи прямо на лестнице. Но здесь это, конечно же, и глупо, и опасно. Приношу глубокие извинения.

– Н-ну… Что ж, ничего страшного не случилось. Ваше здоровье.

– Ваше.

– Итак? Нашли в Оксфорде то, что искали? То, что я искал?

– Мне кажется, нашел. Съездил, как вы просили, в Хартфорд, много чего нафотографировал и вдобавок многое записал, просто так, на всякий случай.

– А внутрь колледжа заходили?

– Сунулся было, но меня не пустил какой-то наглый и зловредный привратник. У меня мелькнула мысль сказать ему, зачем я туда явился – по чьему поручению, – но я подумал, что вы скорее всего этого не одобрили бы.

– Вы правы. Совсем не одобрил бы. Не хрена ему это знать.

– Да на него такое сообщение не произвело бы никакого впечатления. Там толклись туристы, в основном японцы, автобусная экскурсия, что ли, и все получили от ворот поворот.

– Мост-то вы, надеюсь, сфотографировали?

– Естественно.

– Нет ли там в центре щита, ну, такого, знаете, геральдического щита или герба?

– Гм-гм. Пока что все на пленке.

– Опишите-ка его мне.

– Позвольте, я только достану свои записи.

Сфотографировать колледж оказалось довольно затруднительно: он весь в лесах и брезенте, его, видимо, реставрируют.

– Какого черта они не оставят его в покое? В стране просто мания завешивать общественные сооружения. Когда я в последний раз видел Лондон, он был похож на один из кошмарных опусов этого, как, черт возьми, его зовут?.. Скульптор-концептуалист, то ли венгр, то ли болгарин, он еще вечно чем-нибудь обматывает свои творения. Как же его зовут?

– Кристо [24]24
  Под этим именем известен скульптор болгарского происхождения Христо Явашев (р. 1935).


[Закрыть]?

– Кристо, верно. Молодец Джон, умница.

– Благодарю вас, – не без иронии ответил он.

– Бросьте. Вы же меня знаете. Пора уж и привыкнуть.

– Я и привык. Еще как привык.

– Да, но вовсе незачем твердить это с таким жаром. Продолжайте.

– Продолжать что?

– Про Хартфорд. И про герб.

– Там два оленя, две оленьи головы, возносимые к небу херувимами, и еще, на фоне зигзагоообразных линий, – королевская лилия, что ли?

– Правильно. Именно так мне все и помнится. Дальше.

– Ну, двор колледжа прямоугольный, почти квадратный, трава очень ухоженная. С точки зрения архитектуры здание, по-моему, интереса не представляет, за исключением разве что увитых плющом стен. Имеется фонтан… и… и что же еще? Да, лестница расположена справа от входа.

– Справа? Вы уверены, что справа?

– Ну да, я… Погодите. Нет, погодите. Я набросал небольшой план территории. Нет-нет, я ошибся. Лестница слева! Я держал план вверх ногами. Да, точно, как войдешь, слева.

– Верно, верно, именно слева! Для вас это самая что ни на есть заурядная мелочь, а вот для меня она имеет огромное значение. Мне крайне важно убедиться, что хоть в чем-то моя хилая стариковская память не подводит.

– Ну, что касается вашего оксфордского периода, она явно работает безотказно.

– Да, вроде бы. Но, с другой стороны, еще бы она тут отказывала: как-никак я провел в Оксфорде целых четыре года. И… погодите-ка. А рядом?

– Что рядом?

– Возле самого колледжа, сразу за мостом, стоит домик, верно? Странный такой домишко с медной дощечкой на стене. Кто-то там жил, какая-то знаменитость. О господи, ведь я каждый божий день ходил мимо этого дома! Какой-то ученый… э…э…э… Эдмунд Галлей! Там жил Эдмунд Галлей! Тот ученый муж, который открыл комету Галлея, помните?

Что, разве не он?

– Комету Галлея он, может быть, и открыл, однако рядом с колледжем не жил. Там действительно есть памятная доска, но только в честь Джеймса Уатта. Он изобрел паровую машину, да?

– Джеймс Уатт? Но он же шотландец!

– Ну и что?

– Да ничего; я хочу сказать, вы уверены, что там жил этот Скотт?

– Почему же он скот?

– Кто скот?

– Так вы про Уатта?

– Ну да, про Уатта, про Уатта! Вы уверены, что там жил Уатт?

– Я сфотографировал доску.

– Вот молодчина, Джон! Непременно покажите мне, как только… проявите пленку…

– Послушайте, вы уж меня простите, Пол, но ведь я могу только… только устно описать ее вам…

– Знаю, знаю!

– Слушайте, я ведь…

– Ох, бросьте. А горгульи, что там с горгульями!

– А, да, мне удалось-таки купить путеводитель с их описанием. Дорогущий, я даже не ожидал.

– Не беспокойтесь. Расходы я вам возмещу.

– Я и не сомневаюсь, Пол. Можно было не говорить.

– Ну, извините. Извините. Я… Так что же это за книжка?

– «Горгульи и другие фантастические фигуры в архитектуре Оксфорда. Путеводитель».

– «Горгульи и другие фантастические фигуры в архитектуре Оксфорда». Прекрасно, именно то, что нужно. И каковы же они с виду?

– Ну…

– Я имею в виду, не смахивает ли хотя бы одна из них чуточку на меня?

– А-а, так вот зачем вы…

– Естественно. Зачем бы еще?

Ну-с? Есть там похожие на меня?

Не забывайте, Джон, это нужно для книги. Нечего тут миндальничать.

– Я только бегло пролистал путеводитель и должен откровенно сказать, что он несколько разочаровывает.

– Разочаровывает? Отчего же?

– Не такие уж эти фигуры фантастические.

– Не такие уж фантастические, говорите? И так-таки ни единая на меня не смахивает? Это очень, как вы изволили выразиться, разочаровывает.

– Вот одна, постойте… из Бодлианской библиотеки. «Кажется, будто сей бойкий господин» – это текст путеводителя – «сей бойкий господин – дух камня, или лапид…». Вы знаете, что такое «лапид»?

– Какая разница? Дальше.

– «Дух камня, или лапид, появляется прямо из стены».

– Ага, это уже интересно. Вполне можно сравнить со мной, когда я появился в Шри-Ланке из-под обломков автомобиля.

– Пожалуй, не пойдет.

– Почему?

– Он улыбается.

– Ясно. Поищите еще что-нибудь.

– Вот фигура из Брейзноз-колледжа. Монах, лениво ковыряющий в носу.

– Нет уж, спасибо.

– А вот очень странное создание. Из колледжа Святой Магдалины. Здесь сказано только: «Это чудище не поддается истолкованию».

– Прямо как Майкл Джексон.

– Вы слыхали про Майкла Джексона?!

– Разумеется. Кто ж про него не слыхал?

– И то правда. Но с ним вы, полагаю, не знакомы?

– Нет. Давайте не отвлекаться, хорошо? Так что вы на сей счет думаете? Не сгодится ли для книги именно эта горгулья? Подлейте-ка мне, пожалуйста.

– А, да, конечно.

Вот, держите.

– Спасибо. Так что насчет горгульи?

– Ну, Пол, как хотите, но я не вижу в ней ни малейшего сходства с вами.

– Жаль. А может, оно и к лучшему. Дальше.

– Следующая тоже из того же колледжа. И раз вы так ищете сходства – эта, пожалуй, отдаленно напоминает вас. Если прищуриться.

– Ага, хорошо. Как именно она выглядит?

– Она… Нет, проще, наверное, прочесть подпись. «Аллигатор и чудище в человеческом облике симбиотически сцепились, ухватив друг друга за язык».

– Очень увлекательный сюжетец. Не пытаетесь ли вы сообщить мне некую мысль, а, Джон?

– С чего вы взяли? О чем вы?

– Ну, если вам невдомек, незачем и объяснять. Дальше.

– Постойте, так не…

– Я сказал, дальше.

– В общем-то все. Ах нет, вот еще чудища из Нового колледжа. Возможно, покажутся вам интересными. Группа из семи горгулий, олицетворяющих семь добродетелей. Терпение, великодушие, милосердие…

– Хватит! Неужто в Новом колледже нет горгулий, олицетворяющих семь смертных грехов?

– Есть, как же, занимают всю следующую страницу.

– Хоть одна напоминает вам сами знаете кого?

– Ну… Разве что номер пять.

– Номер пять?

– Извините. Они тут пронумерованы. Так, сейчас посмотрим, номер пять… «Разврат».

– Эта забава меня утомила. Утомила, точка.

– Ясно. Хорошо. В таком случае вы вряд ли хотите сегодня гулять?

– Нет, хочу. Обязательно сходим. Мне нужно глотнуть свежего воздуха. Весь день провел в застенках собственных мыслей. Вы представить себе не можете, как это тяжко – не иметь возможности вырваться из застенков своего разума; так и спятить недолго. Да, пошли пройдемся прямо сейчас. Раньше обычного. Засветло.

* * *

Человек бывает битком набит суевериями, незаметными для окружающих. К примеру, вполне можно представить себе, что кого-то втайне терзает одна мысль: до чего глупо он выглядит, когда старательно обходит любую приставленную к стене лестницу; в один прекрасный день этому индивиду удается наконец убедить себя, что хождение под лестницами сулит не беду, а, напротив, удачу; зато если лестницы обходить, то беды не миновать. С этой минуты он беззаботно шагает по улицам и не задумываясь ныряет под каждую встречающуюся на пути лестницу. А прохожим, которые невзначай заметят его и непременно при этом подумают: «Вон идет человек, совершенно не обремененный суевериями», – невдомек, что он по-прежнему раб, патологический раб своего, сугубо индивидуального суеверия; и хотя суть суеверия остается для окружающих недоступной, оно от этого не становится менее иррациональным и неподвластным самоконтролю, чем его столь распространенная противоположность. Именно в такого человека я и превратился. Мне почти кажется, будто распорядок нашей с Джоном жизни – а прошел уже целый месяц! – подчиняется невидимому набору предписаний и правил, которым я не в силах сопротивляться. Словно меня ведут по бровке, по самому краю пропасти, а я и на миг не осознаю, что на этом пути меня ежеминутно ждет головокружительное падение в бездну.

* * *

– Пол , что это?

– Вы о чем?

– Что у вас на лбу?

– Так, ерунда.

– Ерунда? Будь здоров какой синяк. Вот, кстати, ваш поджаренный хлеб.

– Благодарю вас.

– С маслом слева. С маслом и мармеладом – справа.

– Спасибо.

– Итак?

– Что итак?

– Что же с вами случилось? Откуда синяк?

– А, это. Опять дверца гардероба.

– А при чем тут дверца гардероба?

– Там, видно, защелка разболталась, и дверца иногда открывается. Не часто, но время от времени распахивается. Я об этом не подозреваю, а потому натыкаюсь на нее.

– И сегодня утром тоже наткнулись?

– Да.

– Понятно…

– Такое уже бывало раньше и случится еще не раз. Я с этим смирился. Пожалуйста, подложите еще немного сахару. Последнее время меня что-то тянет на сладкий кофе.

– Прошу.

Спасибо.

– И часто такое случалось?

– Наверное, раз пять-шесть.

– Пять-шесть раз?!Да вы с ума сошли!

– Что вы сказали?

– Сказал, что, по-моему, вы сошли с ума, если до сих пор не приняли никаких мер.

– А слепцу не обойтись без порции тычков да синяков.

– Но их ведь можно легко избежать.

– Чарльз как-то попытался наладить защелку, и стало только хуже.

– Ну, что там делал Чарльз, мне неизвестно, зато я точно знаю, что могу ее починить.

– Бросьте волноваться по пустякам. Ерунда, есть о чем говорить. Просто мне надо проявлять большую осмотрительность.

– На неделю-другую вашей осмотрительности хватит. А потом снова забудете.

– Ну и что? Лоб-то мой.

– Слушайте, Пол, после обеда я еду в Чиппинг-Кэмпден. На выходные вам почти ничего в холодильнике не осталось. А на Главной улице, если не ошибаюсь, есть мастерская по ремонту замков. Так я сейчас сбегаю наверх, обмерю дверцу шкафа и куплю такую штуковину… Кажется, она называется «доводчик». Доводчик двери. Он похож на большой металлический циркуль. Или на угломер, помните такой? Из школьного курса? Одним словом, ставишь его на дверь, и она закрывается как миленькая. И сама уже не открывается.

– Лучше не надо.

– Почему? Они недороги.

– Вы прекрасно знаете, что я не о деньгах.

– А тогда почему не надо? Я его поставлю за двадцать минут. Самое большее.

– Я же сказал: нет.

– К вашей клаустрофобии это, случайно, не имеет отношения?

– Почему вы спрашиваете?

– Так ведь этот ваш шкаф, он же очень просторный. Я просто подумал, что, может быть, вы боитесь оказаться в нем?

– Джон. Как кто-то однажды сказал, навострите уши и не пропустите ни слова. Я не желаю, чтобы защелку меняли, и точка.

– Я просто хотел как лучше.

– Давайте-ка сядем за работу.

* * *

– Прочтите мне все сначала. Обещаю не перебивать.

– Хорошо. Начинаю. «Сам я узнал о гибели принцессы Уэльской точно так же, как, вероятно, очень многие мои сограждане в разных уголках страны. В то памятное воскресенье, рано утром, очень рано – я только-только вылез из ванны, – мне позвонил приятель. Голос его звучал непривычно глухо. «Ну, – начал он без всякого вступления и общепринятых любезностей, – что ты думаешь об этой новости?» – «О какой еще новости?» – «Ты что же, не слыхал еще?» – с напускным недоверием воскликнул он. (Я говорю «с напускным», потому что мой вопрос «О какой еще новости?» почти не оставлял сомнений в том, что я ничего не слыхал.)

И тут в уши мне ударил фонтан восклицаний: «Диана погибла! Доди Файед погиб! Их преследовали папарацци! Их лимузин разбился в парижском тоннеле! Папарацци арестованы!»

Эта весть поразила меня, как и всю страну, словно удар грома. Потрясала даже не столько гибель Дианы сама по себе, сколько ее полная неожиданность. Однако и в те, самые первые минуты что-то меня во всем этом слегка покоробило. Мой приятель был в неподдельном смятении; как я позже узнал, все воскресенье он так и просидел перед телевизором. Тем не менее еще во время его первого звонка я уловил в его голосе нотки, выдававшие чувство, которое иначе как жуткий восторги не назовешь. Это восторг человека, сознающего, что он несет не просто плохие новости, но такие, что повергают слушателя в трепет. Он был ошеломлен – и в то же время явно испытывал приятное возбуждение. Сам он, разумеется, с возмущением отверг бы эти мои слова как сущую напраслину, но это не важно; я все равно убежден, что в глубине души он был бы разочарован, даже прямо-таки огорчен, если бы в ответ на его вопрос я пробормотал: «Да, вот ужас-то, правда?»

Всякому ясно, о чем я веду речь. О том леденящем кровь волнении, с каким мы сообщаем ничего не подозревающему приятелю сокрушительную весть о друзьях, коллегах и, конечно же, о знаменитостях, чьи имена у всех на слуху. Волнение совершенно особое, не имеющее ничего общего с Schadenfreude [25]25
  Злорадство (нем.).


[Закрыть]; в сущности, это извращенное удовольствие, которое мы (некоторые из нас) ощущаем, узнавая о несчастьях, постигших наших друзей. Причем чувство это вполне может уживаться с искренним горем. И если что и можно со спокойной душой занести в папочку под названием «человеческая природа», так это с трудом подавляемую сладостную дрожь, которая охватывает нас, когда нам предстоит сообщить информацию – свежую, как бывает свежей краска, – об увольнении общего знакомого, о разводе, аварии, аресте, самоубийстве или последней стадии рака.

Сколько я знаю, у этой дрожи нет названия, а оно необходимо, особенно теперь, когда это явление определенно приобретает вселенские масштабы. Рассмотрим хотя бы тот же случай с Дианой. Ведь что бы там ни говорили, всемирная реакция на трагические обстоятельства ее гибели лишний раз подтверждает справедливость тезиса Маклюэна о современном мире как о глобальной деревне, в которой, благодаря вездесущим электронным средствам информации, любое событие, происходящее в одном месте, происходит одновременно на глазах у всех. И подобно самой обычной деревне, которая загудела бы, заслышав о внезапной трагической смерти одной из ее самых очаровательных и элегантных жительниц, глобальная деревня, казалось, была поголовно охвачена отчаянным – и, осмелюсь добавить, ликующим – волнением по поводу гибели Дианы.

Не то чтобы кто-то из нас желал этой гибели. Даже я, при всем моем глубочайшем неприятии тупого поклонения знаменитостям, даже я был опечален тем, что такую молодую и прекрасную женщину, которая к тому же явно не хотела растрачивать свою жизнь попусту, ждала такая страшная кончина. Но куда же от правды денешься? Смерть Дианы, трагическая, бессмысленная, нелепая или (жуткое словцо) мученическая – назовите как угодно, – была еще и событием ярким. Страшно интересным.

Но событие это не было исключительным, оно оказалось в длинном ряду недавних, широко освещавшихся в печати катастроф, которые словно бы выводили из оцепенения вялый, отупевший от собственного вечного однообразия мир. Для многих из нас Пит Тауншенд был лишь именем, не более того, причем именем мало кому интересным, – но только до тех пор, пока его не укокошили на одной из улочек Сохо. Преподобный Иэн Пейсли был не более чем отвратительным демагогом и сквернословом (sic!), пока и его тоже в свой час не пристрелили. А Тони Блэр? Пустоголовый балабон с улыбкой до ушей, но лишь покуда не воссияла у него наподобие нимба смертоносная аура СПИДа. Что касается О. Дж. Симпсона, то весь мир вознегодовал, когда его оправдали, однако в то же самое время в этом негодовании подспудно ощущалось и другое (кто решится это отрицать?), не менее чудесное, волнующее чувство удовольствия,и этого удовольствия мир был бы лишен, если бы Симпсона упрятали в тюрьму. Зато последующее событие, его самоубийство, радовало вдвойне, поскольку оно не только заглушило слабые и немногочисленные отголоски возмущения явной, вернее сказать, вопиющей несправедливостью судебного приговора, но явилось новой сенсацией, которой человеческое сообщество, вечно жаждущее вырваться из надоедливого и неизменного круга своего повседневного существования, могло упиваться, не испытывая ни чувства вины, ни ответственности.

Но что значит самому оказаться – как, например, я, пусть в скромных масштабах и на недолгое время, – в центре всеобщего внимания? Что значит самому стать сенсацией, которой мир дивится, но не более десяти дней кряду? Я нередко предавался размышлениям о той удивительной пропасти в восприятии, которая разделяет летчика, сидящего внутри своего самолета в таком страшном напряжении, что сводит живот, – и неторопливо бредущего далеко внизу пешехода, который случайно, без всякой на то причины поднимает глаза и видит скользящий по небосводу крошечный обтекаемый силуэтик. И нет ли тут некоторого сходства, думал я, с тем, как воспринимается смерть. Ведь умирающий человек, тот , с кем происходит смерть,возможно, чувствует, будто он находится внутрисамолета, внутри огромного полого металлического цилиндра. Зато присутствующему при сем наблюдателю, наоборот, кажется, наверное, что он находится снаружилетящего в бездонной вышине крошечного самолетика, и ему невозможно вообразить, что там, внутри, кто-то есть. Вот, быть может, в чем разница в восприятии смерти умирающим и тем, кто наблюдает его кончину. В этом же, пожалуй, заключается и различие между тем, кто сам является шумной сенсацией, и тем, кто этой сенсацией упивается».