Текст книги "Закрытая книга"

Автор книги: Гилберт Адэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– И то и другое сразу. Какие-то признаки жизни есть?

– Есть. У входа стоит небольшая группа людей. Должно быть, они только что там выпивали. Две пары… средних лет, точнее, уже почти пожилые. Хорошо одеты. Одна из женщин натягивает перчатки. Стоят прислонясь к двум припаркованным друг за другом машинам. Машины – «вольво» и, если не ошибаюсь, «бентли» – наполовину въехали на тротуар.

– И мы теперь подходим к ним, да?

– Да.

Слушайте, Пол, здесь есть приятная на вид дорожка… прямо перед нами, слева, узенькая тропинка… если хотите, можем свернуть на нее. Я подумал о том, что вы мне на днях рассказывали, помните? О самых тяжких минутах вашей жизни?

– А. Да нет, какого черта. Все равно рано или поздно это с нами произойдет, вернее, с вами произойдет, так что пускай уж происходит сегодня, прямо сейчас. А с другой стороны, может не произойти вообще. Такое ведь случается не каждый раз. Пускай полюбуются на мою физиономию. Зато мне по крайней мере не придется смотреть на их мерзкие хари.

– Ладно, раз вы сами того пожелали.

– Ну?

– Что?

– Была какая-нибудь реакция?

Пожалуйста, не стесняйтесь в выражениях. Я переживу.

– Да, реакция была.

– Ну и?..

– Никто ничего не произнес. Они все как воды в рот набрали. Но женщины наверняка видели вас. Это было ясно по их лицам. Затем одна из них толкнула мужа локтем.

Знаете, Пол, мне кажется, они все еще наблюдают за нами. Я прямо чувствую, как четыре пары глаз впиваются мне в затылок. Неужто вы не чувствуете?

– Суки безмозглые.

– Неприятно получилось.

– Мне, наверное, пора бы привыкнуть.

– Пойдем дальше, Пол? Или?..

– М-м-м.

– Дальше пройти хотите.

– А. Да, конечно. До конца дороги. Там, между прочим, и деревня кончается. Потом двинемся назад к дому.

Но только, Джон, если вы не против, давайте пока обойдемся без сопроводительного текста. Немного погуляем молча.

– Ладно.

– Извините.

* * *

– Что? Кто это?

– О господи, простите великодушно. Я не знал, что вы…

– Ради бога, закройте дверь!

Вы закрыли дверь?

– Да, да. Дверь закрыта.

– Но только не плотно, помните?

– Нет, нет, не плотно. Я помню. Не волнуйтесь. Я оставил небольшую щелку. Слушайте, Пол, я правда очень огорчен своей промашкой. Не знаю даже, что тут и сказать. Дверь была открыта, и я подумал…

– Вообще-то я вас предупреждал, что всегда держу дверь в ванную открытой. Первым делом, в числе прочих важных вещей, сообщил вам именно об этом.

– Я знаю, но…

– Никаких «но». Я же объяснял вам, что причиной тому моя клаустрофобия. И не важно, лежу я в ванне или сижу на стульчаке. Это неприятно, я понимаю, но ведь я все растолковал.

– Я только хотел сказать, что в ванной было темно, и я подумал, что тут никого нет.

* * *

– Что вы сказали?

– Сказал, что в ванной было темно.

– Было темно? Но свет же включен. Конечно включен.

– Нет, Пол, выключен. Послушайте. Сейчас я дверь не открываю, так что не тревожьтесь понапрасну. Я только протягиваю руку и дергаю за шнур. Пожалуйста. Теперь горит. Включен, выключен, включен, выключен, включен…

– Да-да-да, все ясно.

Не понимаю. Я ведь это делаю совершенно автоматически. Входя в ванную, я всегдавключаю свет.

– Может быть, на сей раз забыли.

– Не забываю никогда. Но, может быть, Джон , вызабыли?

– Я?

– Вы же заходили сюда чуть раньше, правда? Перед самым ужином?

– А, да. Заходил.

– Возможно, вы забыли выключить свет.

– Да, не исключено. Скорее всего так оно и было. Тогда прошу прощения. Я ведь знаю, как болезненно вы к этому относитесь.

– Теперь уж, ясное дело, ничего не попишешь. Хотя, принимая во внимание мой… мой вид, беспорядок в моем туалете, может быть, и к лучшему, что свет не горел.

– Пусть так, но я-то…

– Да, понятно, вы уже извинялись. А разговор этот, знаете ли , на редкостьнеприятен. Вы топчетесь там, за дверью, я сижу тут со спущенными штанами. Если не возражаете, предлагаю закончить его немедленно. Дайте мне еще пять минут, и ванная будет в вашем распоряжении.

– Спасибо. Но, пожалуйста, ради меня не торопитесь.

– Не буду. Увидимся утром. Спокойной ночи, Джон.

– Спокойной ночи, Пол.

* * *

По зрелом размышлении я пришел к выводу, что в целом он мне нравится. Он небрежен, даже неряшлив, литературной жилки не имеет и вообще далек от совершенства. Но и то сказать: давая частное объявление в газету, едва ли можно рассчитывать на совершенство. Тем не менее я уверен, что он справится наилучшим образом. В той унизительной ситуации, когда я сидел на унитазе, он в общем-то вел себя прекрасно. Предзнаменования хорошие.

* * *

– Вы готовы, Джон?

– Да, все готово. Компьютер уже загрузился. А я создал новую директорию. И назвал ее «Правда».

– «Правда»?

– В смысле «Правда и последствия». Полное название слишком длинно.

– Понятно. «Правда», значит? Такое название ко многому обязывает. Но… что ж, оно и неплохо. Пусть будет «Правда».

– Дату ставить?

– Дату? А почему бы и нет? Пишите… постойте-ка… Пишите: «Весна 1999».

– «Весна 1999». Готово. Ну и с чего же мы начнем?

– Понимаете, Джон, в сущности, это будет книга о слепоте, как в буквальном, так и в переносном смысле слова, и я намерен начать ее с кое-каких разрозненных соображений на эту тему. Нечто вроде вступления.

– Угу.

– И ведь что странно. Слепота никогда не занимала меня, никогда не входила в число характерных для меня тем. Н-да, ничего не поделаешь, жизнь любит, видимо, выкидывать подобные коленца. Возьмет да и оглоушит тебя таким драматическим поворотом, к которому все, что с тобой прежде происходило, ничуть тебя не подготовило.

– М-м-м.

– Так или иначе, я намерен начать со своих размышлений не только о слепоте, но и об отсутствии глаз. Мне пришло в голову, что едва ли найдется более удачная отправная точка для книги, в которой хронология повествования не играет совершенно никакой роли. Кстати, Джон…

– Да?

– Вы записали ту мою удачную фразочку? Помните, я вас просил?..

– Какую удачную фразочку?

– Насчет луны и названия японского фильма.

– О господи, нет. Очевидно, не записал.

– Очевидно, не записали. Таким образом, я сейчас напоминаю вам о том, о чем вы должны были напомнить мне. Пожалуйста, возьмите ее на карандаш сейчас же и не забудьте захватить с собой блокнот, если мы вечером отправимся гулять.

– Непременно. Однако не такой уж я лопух. Сегодня утром, подключая компьютер, я подумал, что будет полезно создать файл под названием «Записки». И сейчас я вашу фразу туда внесу. Секундочку.

– Отличная мысль. Держите его под рукой – а вдруг что-то дельное подвернется, так сказать, en route [7]7
  Здесь: попутно (фр.).


[Закрыть]. Бывает, Джон, что у писателя возникают трудности, если так можно выразиться, с плавным движением речи. Это, знаете ли, совершенно то же самое, что трудности с движением наличности, только дело тут не в деньгах, а в словах. Не то чтобы писателю не хватало слов, то есть причина не в том, что он – словесный банкрот,просто слова приходят не так легко, как хотелось бы. И случается, что, заглянув в свои записи, даже если они сделаны давным-давно и собственные мысли успели позабыться, писатель испытывает новый прилив творческих сил. Уверяю вас, я знаю, о чем говорю. Знаю по опыту.

– Вот. Готово.

– Прекрасно. Теперь, Джон, слушайте внимательно. Я не собираюсь делать вид, будто наша с вами затея окажется для каждого из нас делом легким. Вовсе нет. Никогда прежде я своих произведений не диктовал. Можно сказать, я принадлежу к писателям, которым лучше всего сочиняется за роялем.

– За роялем?

– В метафорическом смысле, Джон, в метафорическом смысле.

– А-а.

– Я хочу сказать, что раньше всегда писал на машинке. Точно так же есть композиторы, которые сочиняют музыку исключительно сидя за роялем, – к примеру, таким был, сколько я помню, Стравинский, – потому что они убедились: стоит им только пробежаться пальцами по клавишам, и уже одно это движение будит какие-то мысли… И не просто мысли, а целые законченные предложения, которые потом почти не приходится править. Я имею в виду… разумеется, я вовсе не хочу сказать, что Стравинский печатал предложения;я ведь говорю о писателях, о писателях , похожихна Стравинского, о тех, кто, как я, привык сочинять за клавиатурой. Собственно, если подумать, существует… я имею в виду то, о чем я уже говорил, что пытался с таким трудом сформулировать… существует блестящий пример того, о чем я сейчас толкую. Ох, если бы я мог видеть это предложение, оно не вышло бы таким чудовищно сбивчивым и расплывчатым. И поэтому… именно поэтому… Ну все, точка! На чем я там остановился?

– Вы говорили, что всегда сочиняли за машинкой.

– Да. И потому теперь, когда у меня нет больше прямого доступа к клавиатуре и тем самым к буквам как к объектам, как к самостоятельным объектам – жестким, прочным, похожим на пуговицы предметам, которые я могу видеть, и не только видеть, но и ощущать, трогать, нажимать, – теперь, стало быть, мне понадобится время, чтобы приспособиться к новой реальности. Вам понятно?

– Да, вполне.

– Ситуация очень напоминает состояние курильщика, который бросил курить. Отсутствие никотина – это одна… полагаю, главная для него трудность; сам я никогда не бросал, так что судить не могу. Но ведь вдобавок отсутствует и сигарета – нет ее, той самой сигареты, которая служит ему, если угодно, опорой. Курильщик, Джон, курильщик без зажатой в пальцах сигареты – все равно что куртизанка без своих вульгарных перстней.

– А, верно. Очень остроумно.

– Правда? Может быть, стоит взять на заметку. Если только не…

– Хотите, чтобы я набрал?

– Нет, все-таки не надо. Боюсь, я где-то уже об этом писал. В какой-то книге. Не могу в данный момент припомнить, где именно и когда, но мне кажется… я уверен… Нет, не надо, оставим это! Оно того не стоит.

– Как скажете.

– Во всяком случае, когда я начну диктовать, – даже при том что у меня было время как следует продумать эту первую часть, – все равно она неизбежно выйдет совершенно сумбурной. Представьте себе, я очень часто обнаруживаю – как бы это сказать – запинки в потоке мыслей, и с этими запинками, пусть даже и временными, мне смириться будет очень трудно. Впрочем, поделать тут я ничего не могу, так что незачем и ныть. Тем не менее наилучший способ работы для нас, по-моему, такой: вы будете печатать все, что я говорю, включая мелкие поправки и уточнения, которые я буду делать попутно… А они, если на то пошло, отнюдь не всегда будут такими уж мелкими. Потом, когда мы завершим эту часть, я попытаюсь придать ей более приемлемый вид.

– Очень разумно.

– Но не воображайте, пожалуйста, что на том все и закончится. Я намерен затем снова прочесать текст, абзац за абзацем, до последней запятой. Надеюсь, вам понятно? Быть слепым педантом, стремящимся к совершенству, очень нелегко, но именно таковым я и вознамерился стать.

– Ну, Пол, раз уж вы так ставите вопрос…

– Да? Что такое?

– Послушайте, может быть, это вовсе и не относится к делу, но я заметил… и просто подумал…

– Будьте добры, произнесите наконец членораздельно то, что вы мямлите.

– Я подумал, вы захотите знать, что у вас на галстуке пятно.

– Что-что?

– Кофейное пятно. За завтраком вы капнули кофе на галстук.

– Неужели?! О господи, до чего я ненавижу пятна! Ненавижу! Хоть я и слепой, а их ненавижу! Вот те на!.. Ну что ж… придется, очевидно, галстук снять. Спасибо, что сказали.

– Я не был уверен, уместно ли…

– Про пятна я даже и упоминать не стал – во время нашего того разговора, помните? – потому что обычно я очень… обычно я очень щепетилен во всем, что касается моего внешнего вида и манер. Я горжусь тем… Вот те раз… Ну, что уж теперь, ничего не поделаешь. Вот.

– А. Хорошо.

– Бросьте его в стирку. Потом, когда будете варить нам кофе. Стирать-то его можно, как вы думаете?

– Да. Наверное.

– Из-за этого галстука я просто сам не свой. Как-никак «Черрути». И рисунок необычный: разноцветные бархатистые квадратики. Помнится, там было очень мало таких галстуков.

– Что?

– Что «что»?

– Разноцветные квадратики, говорите?

– Да, а что?

– Но рисунок-то другой.

– То есть как другой?

– Очень просто, другой: никаких квадратиков нет и в помине. Галстук на самом деле коричневый, вернее, бежевато-коричневый, в темно-коричневую полоску. В косую полоску.

– И не «Черрути»?

– На бирке написано «Полосы».

– «Полосы»? Просто «Полосы»?!

– Да.

– Поразительно. У меня таких галстуков вообще нет.

– На вас, однако, был именно такой галстук.

– Говорю вам, это исключено.

– Послушайте, Пол, это не так уж и важно, правда? В конце концов, ну сами посудите: главное ведь в том, что вы не посадили пятно на «Черрути», так? На галстук, который вам очень нравился.

– Вы не слушаете. У меня нет коричневого галстука в полоску. Повторяю, у меня нет коричневого галстука в полоску. Все свои галстуки я купил до того, как лишился зрения, и они аккуратно, в определенном порядке висят у меня в платяном шкафу на специальной вешалке. Я точно знаю, где какой находится. А такого галстука я просто не могу опознать.

– Ума не приложу, что вам и сказать на это, но, на мой взгляд, огорчаться тут явно не стоит. Если пожелаете, мы с вами попозже переберем ваши галстуки, и тогда, ручаюсь, выяснится, что все они как висели, так и висят на своих местах. А пока, может быть, все-таки начнем?

– Что? А-а. Да-да, конечно. Извините. Я настолько не привык… Словом, простите меня.

Хорошо. Ну-с, поглядим. Гм, «Я слеп».

– Да, и?..

– Нет-нет, вы не понимаете. Я хочу, чтобы книга начиналась именно этим предложением.

– А, ясно. Ладно, поехали. «Я слеп…» Точка?

– Я же сказал: «предложение», не так ли? Но пока что не сильно озабочивайтесь пунктуацией. Пусть чутье, интуиция вам подскажут.

– Хорошо.

* * *

Я готов и жду вашей команды, Пол.

– И не понукайте меня то и дело. Это лишь тормозит работу. Как только у меня созреет то, что я хочу сказать, вы узнаете об этом первым.

– Извините.

– И ради бога, прекратите эту хренотень с извинениями на каждом слове! Я от нее спячу!

Ох. Гхм. Теперь мой черед просить прощенья. Приношу свои извинения, Джон. Я сегодня немного не в себе. Вся эта петрушка с галстуком… Сам не понимаю, почему она меня вывела из равновесия.

Повторяю, я приношу свои извинения.

– Извинения принимаются.

– Я же говорил, вам придется нелегко. Я человек тяжелый, сам это знаю.

– Все хорошо, все прекрасно. Не волнуйтесь.

– Отлично. Тогда продолжим. «Я слеп. У меня нет зрения. И глаз у меня тоже нет». Скажите, если я диктую слишком быстро.

– Пока нормально.

– «И глаз у меня тоже нет. Следовательно, я урод. Ибо слепота есть уродство, она сюрреалистична».

– Извините. Вам нужно и то, и другое: «есть уродство» и «она сюрреалистична»?

– Да, нужно. «Есть уродство», запятая, «она сюрреалистична», точка. «Ибо слепота есть уродство, она сюрреалистична». Нет, это ужасно… это… О господи, это никуда не годится.

Знаете, Джон, выкиньте из головы то, что я сейчас сказал. Ужасно или не ужасно – вы себе печатайте. Не слушайте моих причитаний. Набирайте подряд все, что я говорю. Руководствуйтесь только здравым смыслом.

– Ладно.

– «Но еще более сюрреалистичным» – я, между прочим, уже диктую, – «но еще более сюрреалистичным, чем моя слепота, является тот факт, что, не имея глаз»… Нет, «…является тот факт, что, лишившись не только зрения, но и самих глаз, я продолжаю тем не менее как бы видеть» – «как бы видеть» возьмите в кавычки; нет, я передумал, возьмите в кавычки только «видеть». «Я продолжаю тем не менее как бы «видеть». То, что я вижу» – здесь, естественно, никаких кавычек, – «то, что я вижу, возможно, пустота» – снова возьмите в кавычки.

– «Пустота» в кавычках?

– Да. «То, что я вижу, возможно, "пустота"» – тире – «я ведь слеп» – тире, – «но эта "пустота"» – снова возьмите в кавычки, – «как сие ни парадоксально, отнюдь не неописуема…» Нет, «…как сие ни парадоксально, для меня отнюдь не неописуема. Я не вижу ничего, но самое поразительное заключается в том, что я могу это ничто описать. Мир для меня, мир незрячести, превратился в некий темный, грубой выделки плед» – как шотландский плед, – «столь же лишенный света, сколь лишены его, по моим представлениям, глубины космоса, но каким-то образом, тоже подобно глубинам космоса, проницаемый. И, повторяю, я действительно его вижу. Вероятно, в недрах моего существа заложен импульс…» нет, «древний импульс…» Нет, погодите, «искони заложен импульс», да, «искони заложен импульс взирать на окружающее» – «взирать на окружающее» возьмите в кавычки, – «который действует в той части моего лица, где находились глаза». Короче, теперь я просто буду говорить «кавычки», и все. Я к ним довольно часто прибегаю в своей прозе. Так на чем я остановился?

– «Вероятно, в недрах моего существа искони существует импульс…»

– По-моему, вы должны были набрать вот что: «Вероятно, искони заложенимпульс…»

– «Вероятно, в недрах моего существа искони заложен импульс, который действует в той части моего лица, где находились глаза…»

– Запятая, – «который действует в той части моего лица, где находились глаза» – тоже, соответственно, запятая, – «импульс, который, даже когда я лишился глаз» – боюсь, я здесь повторяюсь, но потом мы все причешем, – «даже когда я лишился глаз, не распространяет свое действие на остальную часть лица. Именно своими отсутствующими глазами, исключительно ими я и вижу пустоту» – «вижу пустоту» в кавычках. «Здороваясь с человеком, я по-прежнему поворачиваю к нему голову, и не просто из бездумного следования» – сле-до-ва-ни-я, – «не просто из бездумного следования утомительным условностям ни к чему не обязывающего общения». Нет, лучше скажем «фатического общения». Мне не нравится «обязывающий» рядом с «общением».

– Почему?

– Слишком много общего.

– Чего общего?

– О, б, щ. « Обязываю щий», «общение». Прямо-таки аллитерация. Этого мне не нужно.

– Ладно. Простите, как пишется «фатического»?

– Фа-ти-че-ско-го.

– Честно говоря, никогда не знал, что означает это слово.

– Вами не обязательно знать, что оно значит. Я продолжаю. Итак, тра-та-та, «не из одного лишь бездумного следования утомительным условностям фатического общения, но также и потому, что, даже оставшись без глаз, я как бы нахожусь во власти инстинктивного атавистического зрительного рефлекса. Короче говоря, продолжаю видеть» – в кавычках, пожалуйста, – «тот же темный плед, те же космические глубины, поскольку, будучи человеком, не могу не видеть их» – точка с запятой, – «ведь зрение – это неотъемлемая функция организма, свойственная ему даже тогда, когда удалены органы, осуществляющие эту функцию. Я вынужден видеть…». Лучше бы выделить «вынужден».

– Вы имеете в виду курсив?

– А вы и это можете сделать?

– Конечно.

– На экране компьютера?

– Разумеется. Я уже выделил курсивом.

– С ума сойти! И впрямь не машина, а мечта. Я почти готов пожалеть, что не могу ее увидеть. Ну, ничего. Прочтите мне, пожалуйста, последний кусок.

– Так, последний. «Я продолжаю «видеть» тот же темный плед, те же космические глубины, поскольку, будучи человеком, не могу не видеть их; ведь зрение – это неотъемлемая функция организма, свойственная ему даже тогда, когда удалены органы, осуществляющие эту функцию. Я вынужденвидеть…»

– «Я вынужденвидеть независимо от того, имею я такое осознанное стремление или нет. Это своего рода зуд, вызывающий неуемное желание чесаться, зуд, сравнимый с рефлекторным беспокойством» – нет, «тревогой»; итак, «тревогой об отсутствующей конечности, что терзает человека, у которого ампутировали руку или ногу. Ведь, как известно, существует некий кодекс, который можно назвать ампутационным этикетом, своего рода эмилипостовский» – то есть «Эмили Пост» [8]8
  Эмили Пост (1873–1960) – американская писательница, автор книг и статей по этикету.


[Закрыть]плюс «овский», в одно слово и, пожалуйста, без дефиса, – «эмилипостовский перечень правил поведения по отношению к физически ущербным людям, содержащий, естественно, главным образом запреты. Так, если у больного ампутирована конечность, то не следует садиться к нему на кровать именно в том месте, где при нормальных обстоятельствах лежала бы отнятая нога, не следует вторгаться в… в воздушное пространство его отнятой руки и тому подобное».

– Хотите, чтобы я набрал «и тому подобное» тоже?

– Просто обычное сокращение «и т. п.», пожалуйста. Вы успеваете следить за мыслью?

– По-моему, да. Но скажите мне вот что: мы все еще занимаемся первым абзацем, верно?

– Да. Впрочем, нет. Если подумать, то уже нет. Начинается новый абзац. В дальнейшем я вас буду предупреждать.

– Ладно. Новый абзац. Продолжайте.

– Продолжайте! Продолжайте! Легко сказать!

– Тогда не продолжайте – вам виднее.

– «Вопрос» – я продолжаю – «вопрос, однако, здесь гораздо шире, он не сводится к одной лишь слепоте. В моем собственном прошлом всякий раз, когда глазной врач, то есть окулист, направлял фонарик» – нет, э-э-э… Как они называются, эти тоненькие миниатюрные фонарики, которыми пользуются глазники?

– Офтальмоскоп?

– Точно, офтальмоскоп. «В прошлом…»

– «В моем собственномпрошлом…»

– «В моем собственном прошлом всякий раз, когда глазной врач, то есть окулист, направлял на мой глаз офтальмоскоп или когда мне самому случалось слишком сильно и долго тереть глазное яблоко, я словно бы улавливал зрительный образ» – тире – «чего же именно?». Не забудьте поставить знак вопроса. «Чего же именно? Сетчатки? Внутренней поверхности глаза? Его внешней поверхности? Что бы то ни было, но зрелище этой ткани, изрытой ямами и зарубцевавшимися ранами, подобной поверхности Луны» – запятая – «с таким же несформировавшимся» – нет, погодите, надо бы выделить «подобной поверхности Луны».

– Хорошо. «Зарубцевавшимися» или «зарубцованными»?

– Не важно. Это мы успеем выяснить. «Что бы то ни было, но зрелище этой ткани, изрытой ямами и зарубцевавшимися ранами , подобной поверхности Луны,с таким же красным несформировавшимся покровом, как кожа тощего, только вчера вылупившегося птенца, такая же зеленовато-мутная, как… как безвкусное стеклянное пресс-папье, – зрелище это неизменно вызывало подспудную тревогу. Оно напоминало мне доисторические конвульсии Земли в ужасающе вульгарном эпизоде «Sacre du Printemps» [9]9
  «Весна священная» (фр.).


[Закрыть]из «Фантазии» Уолта Диснея, – постойте, снимите «ужасающе вульгарном», это же не критическая работа о кино, – «в эпизоде «Sacre du Printemps» из «Фантазии» Уолта Диснея. А более всего оно напоминало мне о том, что глаза – это две части тела, два предмета» – курсивом, – «предмета,элемента, которые можно потерять, размозжить, поранить…».

– Разве не в таком порядке: «потерять, поранить, размозжить»?

– А? И почему же?

– Просто здесь есть нарастание: по степени серьезности увечья «поранить» явно менее тяжко, чем «размозжить», правда?

* * *

– Совершенно верно, совершенно верно. Точно подмечено, Джон. Продолжайте в том же духе.

– Наша фирма стремится во всем угождать клиенту.

– Диктую дальше: «которые можно потерять, поранить, размозжить, которые, как я сам убедился, можно вытащить из глазниц, даже покатать на ладони. Изнутри» – слово «изнутри» в кавычках, – «"Изнутри" до меня никогда не доходило, если только я случайно не наталкивался на мысль» – «наталкивался на мысль» в кавычках, – «что у меня на самом деле два глаза, а не один. Изнутри я был человеком-Циклопом» – заглавное Ц, точка с запятой; «мой единственный глаз, глаз Циклопа, был, в моем восприятии, одновременно и органом наблюдения, и экраном, на котором отражался окружающий мир» – точка с запятой; «мир, который представал передо мной и которым я управлял – я имею в виду, стремился управлять» – «я имею в виду» тут, между прочим, часть текста и дается в тире, – «был внутри глаза вполне реальным чувственным ощущением» – откройте скобки – «(удалите глаз, и вы одновременно удалите и мир)» – скобки закрыть, точка. «Таким образом, глаз в конечном итоге оказывался тем самым стеклянным пресс-папье, о котором я говорил выше…» Впрочем, постойте, постойте. А я об этом говорил?

– О чем?

– О стеклянном пресс-папье?

– Пампампампампампам, где же, где же… Да, говорили: «такая же зеленовато-мутная, как безвкусное стеклянное пресс-папье».

– Ага, говорил, конечно же говорил. Стало быть, продолжаю. «Таким образом, глаз в конечном итоге оказывался тем самым стеклянным пресс-папье, о котором я говорил выше, с одной только разницей: вместо маленького рождественского пейзажа, навевающего воспоминания детства» – откройте скобки – «(если перевернуть пресс-папье, в нем начинает кружиться легкий снежок)» – скобки закрыть, – «глаз содержал мир как таковой». Новый абзац. «Но его ли я видел на самом деле» – «видел» в кавычках, после «деле» запятая, – «видел ли я на самом деле собственный глаз? Как это глаз может исхитриться увидеть себя самого? Заглянуть в собственное нутро или, если так можно выразиться, соотнести увиденное с субъектом видения? Ведь уже в те времена я был близорук, даже тогда я видел внешний мир только через очки. И тем не менее каким-то чудесным образом я видел эту поверхность, напоминающую лунную, так же четко, как видит человек, наделенный нормальным зрением. Чем же я ее видел» – выделите «чем», вопросительный знак. « Чемже я ее видел? Несомненно, тем самым инстинктивным атавистическим зрительным импульсом, о котором я говорил выше и который в конечном итоге сильнее просто обладания органами зрения».

– Пол, хотите на минутку прерваться?

– Чем вызван ваш вопрос?

– Мне кажется, вас что-то беспокоит.

– Я вам говорил, что мне будет очень нелегко надиктовывать книгу. Так оно и оказалось. Гораздо труднее, чем я предполагал. Я весь в мыле, как загнанная лошадь. Даже ворот рубашки мокрый. Отчего я так потею?

– Может, прервемся ненадолго? Как раз одиннадцать, перекусим слегка?

– Да. Верно, Джон, перерыв был бы очень кстати. Хотя, если мы решили закончить работу за год, то перерывами злоупотреблять нельзя.

– Правильно. А тем временем не сварить ли для нас обоих кофейку?

– Как вам показалось, есть во всем этом смысл?

– Честно говоря, Пол, я был слишком занят тем, что набирал текст, и вбирать,воспринимать его уже не было возможности.

– Н-да; уж вы меня простите, но я обязан знать, что получилось, пусть даже результат из рук вон плох. Прочтите еще разок, будьте добры.

– То есть все, целиком?

– Сверху донизу, как говорится. Медленно и плавно. И что бы я при этом ни испытывал, даже если начну слегка помирать на вашей читке, я тем не менее твердо обещаю не перебивать. А уж потом сделаем перерыв. Согласны?

– Согласен. Ладно, поехали. «Я слеп. У меня нет зрения. И глаз у меня тоже…»

– Помедленнее.

– Извините. Так. «Я слеп. У меня нет зрения. И глаз у меня тоже нет. Следовательно, я урод. Ибо слепота есть уродство, она сюрреалистична».

– О господи, до чего дергано получилось. Столько коротких предложений подряд. Ни дать ни взять передовица из «Дейли экспресс».

– Пол, вы же обещали не перебивать.

– Простите, но все это так примитивно звучит.

– У вас потом будет масса времени усложнить текст.

– Гм. Предпочитаю толковать вашу ремарку в том смысле, какой, хочу надеяться, вы в нее вкладывали. Хорошо, продолжим. Больше не произнесу ни слова.

– «Я слеп. У меня нет зрения. И глаз у меня тоже нет. Следовательно, я урод. Ибо слепота есть уродство, она сюрреалистична. Но еще более сюрреалистичным является тот факт, что, лишившись не только зрения, но и самих глаз, я продолжаю тем не менее как бы «видеть». То, что я вижу, возможно, «пустота» – я ведь слеп, – но эта «пустота», как сие ни парадоксально, для меня отнюдь не неописуема. Я не вижу ничего, но самое поразительное заключается в том, что я могу это ничто описать. Мир для меня, мир незрячести, превратился в некий темный, грубой выделки плед, столь же лишенный света, сколь лишены его, по моим представлениям, глубины космоса, но каким-то образом, тоже подобно глубинам космоса, проницаемый. И, повторяю, я действительно его вижу. Вероятно, в недрах моего существа искони заложен импульс «взирать на окружающее», который действует в той части моего лица, где находились глаза, импульс, который, даже когда я лишился глаз, не распространяет свое действие на остальную часть лица. Именно своими отсутствующими глазами, исключительно ими я и «вижу пустоту». Здороваясь с человеком, я по-прежнему поворачиваю к нему голову, и не просто из бездумного следования утомительным условностям фатического общения, но также и потому, что, даже оставшись без глаз, я как бы нахожусь во власти инстинктивного атавистического зрительного рефлекса. Короче говоря, продолжаю «видеть» тот же темный плед, те же космические глубины, поскольку, будучи человеком, не могу не видеть их; ведь зрение – это неотъемлемая функция организма, свойственная ему даже тогда, когда удалены органы, осуществляющие эту функцию. Я вынужденвидеть независимо от того, имею я такое осознанное стремление или нет. Это своего рода зуд, вызывающий неуемное желание чесаться, зуд, сравнимый с рефлекторной тревогой об отсутствующей конечности, что терзает человека, у которого ампутировали руку или ногу. Ведь, как известно, существует некий кодекс, который можно назвать ампутационным этикетом, своего рода эмилипостовский перечень правил поведения по отношению к физически ущербным людям, содержащий, естественно, главным образом запреты. Так, если у больного ампутирована конечность, то не следует садиться к нему на кровать именно в том месте, где при нормальных обстоятельствах лежала бы отнятая нога, не следует вторгаться в воздушное пространство его отнятой руки и т. п.

Вопрос, однако, здесь гораздо шире, он не сводится к одной лишь слепоте. В моем собственном прошлом всякий раз, когда глазной врач, то есть окулист, направлял на мой глаз офтальмоскоп или когда мне самому случалось слишком сильно и долго тереть глазное яблоко, я словно бы улавливал зрительный образ – чего же именно? Сетчатки? Внутренней поверхности глаза? Его внешней поверхности? Что бы то ни было, но зрелище этой ткани, изрытой ямами и зарубцевавшимися ранами , подобной поверхности Луны,с таким же красным несформировавшимся покровом, как кожа тощего, только вчера вылупившегося птенца, такая же зеленовато-мутная, как безвкусное стеклянное пресс-папье, – зрелище это неизменно вызывало подспудную тревогу. Оно напоминало мне доисторические конвульсии Земли в эпизоде «Sacre du Printemps» из «Фантазии» Уолта Диснея. А более всего оно напоминало мне о том, что глаза – это две части тела, два предмета,элемента, которые можно потерять, поранить, размозжить, которые, как я сам убедился, можно вытащить из глазниц, даже покатать на ладони. «Изнутри» до меня никогда не доходило, если только я случайно не «наталкивался на мысль», что у меня на самом деле два глаза, а не один. Изнутри я был человеком-Циклопом; мой единственный глаз, глаз Циклопа, был, в моем восприятии, одновременно и органом наблюдения, и экраном, на котором отражался окружающий мир; мир, который представал передо мной и которым я управлял – я имею в виду, стремился управлять, – был внутри глаза вполне реальным чувственным ощущением (удалите глаз, и вы одновременно удалите и мир). Таким образом, глаз в конечном итоге оказывался тем самым стеклянным пресс-папье, о котором я говорил выше, с одной только разницей: вместо маленького рождественского пейзажа, навевающего воспоминания детства (если перевернуть пресс-папье, в нем начинает кружиться легкий снежок), глаз содержал мир как таковой.