Текст книги "Осколки"

Автор книги: Гидеон Меркурий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Вейнар наблюдал с противоположного конца помещения. Его присутствие было константой, не требующей подтверждения. Он – архитектор системы, она – ее исполнительный механизм.

– Прогресс? – его голос был лишен эмоциональной окраски.

– Стабилен, – ответила Эльта, не отрываясь от показаний. – КПД 89,7%. Предел устойчивости превышен на 12%. Система готова к полевым испытаниям.

Она сказала «система», а не «я». Граница между создателем и творением стерлась. Она стала таким же компонентом механизма, как и кристалл в сердце Стабилизатора.

– Начинайте, – санкционировал Вейнар.

Эльта активировала финальную руну. Энергия хлынула по контурам, и Стабилизатор заработал на полную мощность. Волна упорядоченной маны создала невидимый купол над поместьем. Снаружи багровые вихри искаженной реальности разбивались о этот барьер, не в силах преодолеть созданный порядок.

Успех. Абсолютный и безрадостный.

Она повернулась за оценкой. Вейнар кивнул, и в его взгляде мелькнуло подобие удовлетворения.

– Функциональность подтверждена. Приступайте к разработке протокола масштабирования.

Он удалился, оставив ее с триумфом, который ничего не значил.

Эльта осталась перед работающим устройством. Оно было ее величайшим творением, защищавшим от внешнего хаоса, доказательством ее гения. И одновременно – символом ее поражения. Ее «тихая война» закончилась в тот миг, когда она, рыдая, прижималась к Вейнару, а он гладил ее по голове, как гладят расстроенную собаку. Мечты о творчестве превратились в производство артефактов для существа, видевшего в ней лишь инструмент. А ее чувства стали статьей расходов в отчете, который ему так понравился.

Она подумала об уходе. Но эта мысль была не импульсом свободы, а ошибкой в алгоритме. Куда идти? Ее мир сузился до размеров этой лаборатории. Ее цель определялась Вейнаром. Ее личность была оптимизирована для служения. Побег был бы не актом воли, а системным сбоем. А она была слишком совершенным механизмом для сбоев.

Она провела рукой по холодному металлу. Когда-то она вложила бы в такое творение часть души. Теперь – лишь расчеты. Устройство было совершенно, но мертво. Как и она.

Подойдя к окну, она наблюдала, как багровые молнии бессильно бьются о созданный ею барьер. Она победила хаос, но не обрела свободы. Лишь право оставаться в золотой клетке, служа тому, для кого она была лишь инструментом.

Ее рука непроизвольно опустилась на живот. Там больше ничего не было – ни жизни, ни боли. Лишь пустота, зеркально отражающаяся в ее груди.

Она была плодом собственной воли, принесенным в жертву чертежу. Не любви, не страсти – а своего достоинства, своей способности доверять, ослепленной наивной верой в то, что может что-то контролировать. И чертеж оказался безупречным. Теперь она понимала: безупречность – это высшая форма пустоты.

Вернувшись к станции управления, она смотрела на мигающие данные. Эффективность. Стабильность. Оптимизация. Цифры, когда-то волновавшие ее, стали просто цифрами.

Она была гением, запертым в клетке собственного совершенства. И ключ от этой клетки она выбросила сама, вместе с последними остатками человечности, в тот день, когда поняла, что ее тайные ласки были всего лишь пунктом в отчете о работе.

Стабилизатор продолжал гудеть, удерживая реальность в узде. Эльта смотрела на него и понимала: ее величайшее творение стало ей надгробием. Но надгробием идеальной формы, без единой трещины, без единого изъяна – точно таким, каким она сама стала.

Глава 40: Вкус Пыли и Страха.

Воздух на бывшей заставе «Серый Клык», которую Алрик с горсткой выживших теперь с горькой иронией нарекал «Форт Оптимизм», был густой и недвижимый, словно расплавленный свинец, застывший в легких. Он вязнул в горле влажной, едкой ватой, наполненной мельчайшей пылью, принесенной с юга Великим Пересечением драконидов. Это была не простая пыль – она была кислотной на вкус, с привкусом озона и сожженной маны, словно сама ткань мироздания была предана огню, и теперь ветер разносил ее радиоактивный пепел. Алрик стоял на частоколе, впиваясь взглядом в багровую, пульсирующую линию горизонта. Его внутренний «коэффициент риска», верный спутник и спаситель в сотнях переделок, лежал на дне сознания разбитым и бесполезным компасом, стрелки которого бешено вращались, не находя север. Как можно рассчитать шансы, когда противником выступает сама реальность, методично сходящая с ума?

– Пахнет апокалипсисом, – сипло проговорил старый лучник Бартоломью, сплевывая на иссохшую землю комок серой, вязкой слюны. – И на вкус, зараз, ничуть не лучше.

Алрик не удостоил его ответом. Его внимание было приковано к патрулю Ильвы, возвращавшемуся с рекогносцировки. Но это был не просто патруль. Это была живая иллюстрация к краху всех прежних представлений о мире. Впереди шли люди – напряженные, с лицами, побеленными под маской усталости и праха, с копьями наизготовку. А за ними… за ними шел кошмар, сошедший со страшных гравюр из проповедей святых государств Запада. Орки. Гоблины. Ящеролюды. Но не дикая, ревущая орда, о которой слагали саги, а молчаливая, изможденная процессия изгоев. Они двигались, сгорбившись под грузом немыслимой ноши, неся на самодельных носилках обессилевших женщин, ведя за руки испуганных, широкоглазых детей. Дети… У порождений хаоса и монстров не бывает детей. Эта простая, неопровержимая мысль резанула Алрика острее отточенного клинка, вонзившись в самое нутро его циничного мировоззрения.

Ильва поднялась на частокол. Ее лицо, обычно застывшее в маске отрешенного спокойствия, было искажено внутренней борьбой, словно багровые отсветы на горизонте нашли себе пристанище в ее чертах. От нее тянуло шлейфом пота, остывшего металла и тем же проклятым, всепроникающим прахом.

– Ну? – односложно бросил Алрик, не отрывая взгляда от приближающегося немого укора всей его прежней жизни.

– Они называют себя «Развитыми», – голос Ильвы был низким и хриплым, будто ее горло протерло ту же пыль. – Утверждают, что демоны… пробудили в них разум. Сделали из зверей – людьми. А теперь сбежали, когда осознали, что для Малака они – всего лишь расходный материал, пушечное мясо.

– И ты склонна верить их сказкам? – Алрик сгреб горсть пыли с шершавого бревна и медленно просыпал ее сквозь пальцы, наблюдая, как песчинки, словно осколки разбитого мира, блестят в зловещем багровом свете.

– Я верю тому, что вижу своими глазами, наемник, – отрезала Ильва, и в ее голосе зазвенела сталь. – Я видела, как самый крупный из них, тот, что зовется Гром, отдал свою скудную пайку щуплому ребенку-гоблину. Я видела, как он смотрит на этих женщин… не как хищник на добычу. А как уставший зверь на обузу, которую сам на себя взвалил. В его глазах… пустота выжженной земли. Или отчаяние, до боли знакомое. Почти как в наших.

Внизу, у ворот, разворачивалась напряженная мизансцена, готовая в любой миг перерасти в кровавую драму. Один из молодых рекрутов, сын местного кузнеца, трясущимися руками навел алебарду на массивную грудь Грома.

– Нелюдь! Тварь! – его голос сорвался на истеричный визг. – Это они нас травили! Это из-за них все!

Гром остановился, как скала. Его мощная, испещренная шрамами грудь тяжело вздымалась. Он медленно, с почти ритуальной торжественностью, опустил на землю свою дубину, утыканную ржавыми гвоздями – жалкое, варварское подобие оружия. Затем он поднял пустые ладони, демонстрируя отсутствие враждебных намерений. Этот жест, такой простой и такой беззащитно-человеческий, повис в напряженном воздухе, словно немой вызов всему установленному миропорядку.

– Мы… не враги, – голос Грома был низким, похожим на отдаленный раскат грома, рождающийся где-то глубоко в недрах земли. Говорил он на ломаном, но понятном общем наречии. – Мы… бежим. Как и вы.

Зуг, костлявый гоблин с умными, быстрыми глазами-щелками, засеменил рядом и начал что-то горячо и бессвязно объяснять, тыча длинным пальцем в сторону юга, в сердце новорожденной пустыни. Но рекрут не слушал. Его сознание, скованное вековыми предрассудками и отравленное страхом, отказывалось воспринимать эту картину, как зрение отказывается впускать слишком яркий, ослепляющий свет. Он видел только зеленую кожу, выдающиеся клыки и вспоминал лица сородичей, навсегда оставшихся в проклятом лесу.

– Врешь, тварь! – с диким криком он сделал неосторожный выпад.

Острие алебарды скользнуло по ребрам Грома, оставив неглубокую, но кровоточащую полосу. Гром даже не дрогнул. Он лишь смотрел на юношу своими желтыми, вертикальными зрачками, в которых плескалась не злоба, а усталая, вселенская скорбь, неподъемная для понимания того, кто стоял перед ним.

Ильва, словно спущенная с тетивы стрела, сорвалась с места. Ее удар, точный и сокрушительный, прозвучал громче любого боевого клича.

– Опусти оружие! – ее голос, низкий и звенящий, как обнажаемая сталь, прорезал гул толпы и заставил содрогнуться даже ветеранов. – Пока они пришли без боя, они – гости! А гостей не режут у ворот! Это не закон людей! Это – закон выживания, и он единственный, что у нас остался!

Алрик наблюдал за этой сценой, и его внутренний «коэффициент риска» наконец-то шевельнулся, выдавая первый за долгое время осмысленный, пусть и отчаянный, расчет. Вероятность гибели от когтей и ярости демонов – 90%. Вероятность гибели в стычке с этими «Развитыми» – 40%. Но вероятность выжить в одиночку, раздираемым внутренней враждой и страхом, пока дракониды стоят на пороге, а демоны собираются для последнего удара – 0%. Абсолютный, неумолимый ноль.

Он спустился вниз, к воротам. Его фигура в потрепанной кожанной броне, с вечно-циничной маской на лице, была знакомым символом для всех обитателей форта. Люди расступились, давая ему дорогу.

– Ты, – Алрик указал пальцем на Грома, и его палец был столь же безжалостным указателем, как и его слова. – Говоришь, бежите. Куда?

Гром перевел на него тяжелый, неспешный взгляд.

– От драконидов. От демонов. От… самих себя. Ищем место. Чтобы жить.

– Мест не осталось, – горько, почти беззвучно усмехнулся Алрик. – Там, – он махнул рукой на юг, где клубилась ядовитая мгла, – пустыня. Там, – он махнул на север, откуда ползло багровое зарево, – демоны. А здесь… здесь мы. И у нас, как видишь, тоже негусто.

Он обвел взглядом свою изможденную, испуганную горстку людей, потом – колонну «Развитых» с их немыслимым, трагическим обозом. И внезапно его осенило, подобно удару молнии. Это не две враждующие группы. Это два тонущих корабля, в последнем, отчаянном порыве схватившихся друг за друга в призрачной надежде, что вместе они хоть на миг дольше продержатся на поверхности бушующего океана безумия.

– Ладно, – Алрик вздохнул, и в его голосе впервые зазвучала не циничная усталость, а холодная, отточенная решимость. – Раз уж конец света, так хоть встретим его в интересной компании. Ильва, размести их в старом амбаре. Раздельно. И поставь караул. Не для них, – он бросил взгляд на своих людей, в котором читался приказ, – а от нашей же слепой ярости.

Он повернулся к Грому.

– Вы можете остаться. Но первое же враждебное движение… мой «коэффициент риска» велит мне перерезать всем вам глотки. Ясно?

Гром медленно, как гора, склонил голову.

– Ясно.

Это не было рукопожатием. Не было союзом. Это было временное, хрупкое и немыслимое перемирие, заключенное не на бумаге, а на зыбкой, пропитанной страхом почве общего краха. И воздух вокруг, все еще густой от пыли и ужаса, впервые за долгие дни не казался откровенно ядовитым. В нем витало нечто новое, неизведанное и оттого пугающее. Не надежда – ее здесь давно не было. Но, возможно, ее бледная, неуверенная тень.

Глава 41: Анатомия Недоверия.

Амбар был утробой, слепленной из гниющего дерева и отчаяния. Воздух внутри висел неподвижной, удушающей пеленой, насыщенной вековой пылью, кислым запахом перебродившего зерна и острым, животным смрадом пота. Багровые лучи, пробивавшиеся сквозь щели в стенах, не освещали пространство, а лишь подчеркивали его убогость, ложась на пол рваными, кровавыми пятнами. Каждая половица, каждая балка, пропитанная столетиями чужого страха, словно впитывала теперь их собственный, свежий ужас, становясь соучастником их заточения.

Гром стоял в центре этого хаотического скопления тел, ощущая тяжесть, несравнимую с весом самой массивной дубины. Это была тяжесть взглядов – испуганных, пустых, требовательных. Они впивались в его спину, в его широкие плечи, ища защиты, руководства, которых он не мог дать. Его мускулы, заточенные под рывок и удар, были бесполезны здесь, где врагом была тишина, голод и медленно текущее время. Он наблюдал, как Зуг, его костлявая тень, пытается уладить спор из-за ломтя черствого хлеба между двумя ящеролюдами. Движения гоблина были резкими, нервическими, его шипящая речь – не вразумительнее щелканья зубов. Они были орудиями, выкованными для разрушения, а теперь им вручили хрупкие стеклянные шары жизней и ожидали, что они не уронят.

В углу, на груде прелого сена, эльфийка с лицом, высохшим от беспрерывного, беззвучного плача, внезапно содрогнулась в приступе кашля. Звук был сухим, разрывающимся, словно изнутри рвали гнилую ткань. Гром медленно, чтобы не вызвать панику, двинулся к ней. Его тень накрыла ее, и женщина инстинктивно вжалась в солому, плечи сведя от ужаса, ожидая удара, боли, привычного насилия. Он замер, не зная, что предпринять. Его внутренняя вселенная, состоявшая из простых бинарных кодов «атаковать» или «защищаться», не предлагала решений для этого. Перед ним была не добыча и не угроза. Всего лишь хрупкий сосуд с треснувшими стенками, из которого медленно утекала жизнь.

– Во… вода, – выдохнула она, и это было не прошение, а констатация последней, отчаянной нужды.

Гром, движением, обретенным в каком-то новом, незнакомом ему измерении осторожности, протянул свой бурдюк. Ее пальцы, тонкие и бледные, как иссохшие тростинки, обхватили его, и она сделала крошечный глоток. Кашель отступил, сменившись прерывистым, хриплым дыханием. Она подняла на него взгляд, и в ее запавших глазах не было ни капли благодарности – лишь первобытный, невысказанный ужас перед громадой, возвышавшейся над ней.

Из другого угла, из тени, за ней наблюдала Аэлин. Женщина-человек, чье лицо стало маской из молчаливого страдания и холодного, негнущегося расчета. Ее пальцы бессознательно перебирали край одежды, и в этом движении читалась та же нервная энергия, что и у Зуга, но сдержанная, спрессованная в ледяную глыбу.

– Ты не понимаешь… – ее голос сорвался, и она на мгновение замолкла, чтобы собраться. – ...что с нами делать. Ты видишь проблему... у которой нет решения силой.

Гром повернул к ней свою тяжелую голову. Желтые зрачки сузились, ловя ее силуэт в полумраке.

– Нет, – ответил он с той простой, обескураживающей честностью, которая была его единственной правдой.

– Никто не понимает, – губы Аэлин дрогнули в подобии улыбки, в которой не было ни капли тепла. Она говорила медленно, с трудом подбирая слова, как будто каждое из них было раскаленным углем. – Мы все… просто ошибка. Побочный продукт… вышедшего из-под контроля уравнения. Ошибка в вычислениях вселенной.

За стеной амбара, на продуваемом всеми ветрами плацу форта, разворачивался иной конфликт, столь же безмолвный и напряженный. Алрик и Ильва стояли друг против друга, и воздух между ними был густ от невысказанного.

– Это самоубийство, – Ильва говорила сквозь стиснутые зубы, и каждое ее слово было выточенным из льда клинком. – Они – бомба, начиненная страхом и яростью. Одной искры хватит, чтобы мы все взлетели на воздух. Они откроют ворота, перережут горла во сне… Мы не знаем, что они из себя представляют!

– Мы знаем ровно то, что видим, – Алрик не сводил глаз с багровой дымки на юге, словно ища в ней ответа. – Они – такие же пассажиры на тонущем корабле, как и мы. А мой «коэффициент риска» выдал вердикт: один шанс из ста с ними – на порядок выше, чем абсолютный ноль без них. Математика, Ильва. Цифры. Они не лгут.

– Ты доверяешь своим химерам больше, чем инстинкту? – в ее голосе прорвалась давно копившаяся горечь, сметая железную выдержку. – Я вижу монстров. Я вижу угрозу, которую мы впустили в свой дом.

– А я вижу тех, кто пытается спасти то, что у них осталось, – его голос стал тише, но от этого лишь тверже. – И в этом аду это единственная валюта, которая еще не обесценилась.

Он развернулся и ушел, оставив ее один на один с наступающими сумерками и давящей тишиной, нарушаемой лишь скрипом часового у ворот амбара. Ее мир, выстроенный на незыблемых столпах долга, иерархии и ясности, трещал по швам, и из трезин на нее смотрела пугающая, аморфная реальность, не подчинявшаяся больше никаким уставам.

Внутри амбара Гром приблизился к Аэлин. Его массивная фигура заслонила тусклый свет от щели в стене.

– Ты говорила с ними. Ты знаешь их законы.

– Я знаю… – она замолчала, ее взгляд на мгновение уплыл в сторону, в пустоту. – ...что они так же напуганы, как и вы. Страх – это пока единственный мост, который нас соединяет. И он очень… очень шаткий.

Гром кивнул. Он понимал страх. Он был его старшим, верным спутником. Страх перед голодом, перед болью, перед силой, превосходящей его собственную. Теперь к этому старому, знакомому страху прибавился новый, более изощренный – страх не справиться, не уберечь, не понять. Страх ответственности за эти хрупкие, чужие жизни.

Он подошел к тяжелой двери, приложил глаз к широкой щели. Снаружи, прислонившись к косяку, стоял молодой часовой. Его лицо было бледным, пальцы с такой силой сжимали древко копья, что казалось, дерево вот-вот треснет. Их взгляды встретились на мгновение – желтый, вертикальный зрачок и расширенные от ужаса человеческие глаза. И в этих глазах Гром прочел тот же самый, до боли знакомый страх. Страх перед Неизвестным. Страх перед ним.

Он медленно отошел от двери, погружаясь обратно в полумрак. Он не был дипломатом. Не был лидером в человеческом понимании. Но он был организмом, запрограммированным на выживание. А для выживания в этой новой, абсурдной реальности требовалось совершить первый, неуверенный шаг. Пусть он будет косым, пусть он будет опасным.

– Завтра, – его голос пророкотал в тишине, обращаясь к Зугу. – Мы попробуем говорить. Не как пленники и тюремщики. А как… соседи по общей беде.

Зуг, переставая перебирать скудные припасы, молча кивнул. В его быстрых, черных глазах на мгновение мелькнула искра чего-то неуловимого. Возможно, это была та самая, бледная тень надежды. А возможно – просто очередная, более сложная градация все того же, вечного страха.

Снаружи, под низко нависшим багровым небом, ветер донес новый запах – едкий, сладковатый и оттого еще более отвратительный запах горящей плоти. Где-то там, за пределами их хрупкого убежища, мир продолжал сгорать. А здесь, в утробе гниющего амбара, начинала вызревать новая, причудливая и пугающая форма жизни.

Глава 42: Первое Слово.

Утро пришло не светом, а сменой оттенков тьмы. Ночная багровая мгла за окном сменилась утренней свинцовой мутью, и в этой трансформации не было ни надежды, ни облегчения – лишь монотонное смещение спектра кошмара. Воздух в амбаре за ночь сгустился, насыщенный испарениями тел, страхом и сладковатым запахом гниющей древесины. Он оседал в легких тяжелой влагой, и каждый вдох приходилось совершать с усилием, словно продираясь сквозь невидимую паутину.

Гром провел ночь без сна, стоя у стены и ощущая вибрации форта – отдаленные шаги патрулей, приглушенные оклики, скрип колесницы. Его сознание, лишенное привычной ему простоты действия, вынуждено было выстраивать новые нейронные связи, прокладывать тропы в дремучем лесу социальных условностей. Он анализировал каждое слово Аэлин, каждый взгляд часового, пытаясь составить из этих осколков подобие карты, по которой можно было бы двигаться. Это был труд изнутительнее любой битвы.

Когда серый свет окончательно просочился в амбар, он сделал первый шаг. Не к двери, а к Зугу. Гоблин сидел, скорчившись, и что-то чертил на пыльном полу заостренной палочкой – сложные, угловатые символы, напоминающие то ли руны, то ли схему ловушки.

– Нужно говорить, – произнес Гром, и его голос прозвучал непривычно громко в утренней тишине.

Зуг вздрогнул, поднял голову. Его быстрые глаза метнулись от Грома к двери и обратно.

– Говорить? – прошипел он. – С ними? Они слышат только сталь. Понимают только удары.

– Раньше – да, – согласился Гром. – Сейчас... сейчас мы все в одной ловушке. Без выхода.

– А если не послушают? – Зуг нервно потер заостренные уши. – Если примут слова за слабость?

– Тогда умрем быстрее, – ответил Гром с той же простой, неумолимой логикой. – Но умрем, попытавшись. Это... лучше.

Он повернулся к остальным. Десятки глаз уставились на него – пустых, испуганных, вопрошающих. Он был для них скалой в бушующем море, и теперь эта скала собиралась заговорить.

На плацу царило напряженное ожидание. Люди, собравшиеся у колодца, бросали тревожные взгляды на запертый амбар. Страх, который ночью был диффузным, сгустился с рассветом, приобретя конкретные очертания. Они видели не просто пленников – они видели мину замедленного действия, тикающую в самом сердце их убежища.

Алрик наблюдал за этим со своего поста на частоколе. Он видел, как Ильва обходит позиции, отдавая тихие распоряжения. Ее движения были отточенными, профессиональными, но в них читалась неестественная резкость – как у тетивы, натянутой до предела. Она готовилась к худшему. Они все готовились к худшему.

– Сегодня будет решающий день, – произнес кто-то рядом. Это был старый Бартоломью, его лицо испещрено морщинами, как высохшая грязь.

– Дни уже давно ничего не решают, – отозвался Алрик, не отрывая взгляда от амбара. – Они просто приходят и уходят. А мы в промежутках пытаемся не сойти с ума.

– А что, если они правы? – старик кивнул в сторону Ильвы. – Что, если мы впустили чуму в свой дом?

– Тогда это будет логичным завершением всего бардака, – усмехнулся Алрик. – Но мой коэффициент говорит, что чума уже давно снаружи. А здесь... здесь просто собрались те, кого она еще не съела.

Дверь амбара с скрипом приоткрылась. Не широко – лишь настолько, чтобы пропустить одного человека. На пороге возник Гром. Его массивная фигура заслонила проем, и по плацу пронесся нервный гул. Руки потянулись к оружию.

Гром стоял неподвижно, демонстрируя пустые ладони. Его взгляд скользнул по собравшимся, отмечая бледные лица, сжатые кулаки, дрожащие руки на рукоятях мечей. Он видел не врагов – он видел отражение собственного страха.

Ильва, заслышав шум, резко развернулась и быстрыми шагами направилась к амбару. Ее рука лежала на эфесе меча.

– Назад! – ее голос прозвучал резко, как удар кнута. – Немедленно вернись внутрь!

Гром не двинулся с места. Он медленно поднял руку, не для угрозы, а как знак остановки.

– Мы хотим... говорить, – произнес он, тщательно подбирая слова. Его акцент резал слух, делая речь грубой, но понятной.

– У нас нет тем для разговоров с твоим народом, – холодно парировала Ильва. – Ты жив только благодаря моему приказу. Не испытывай судьбу.

Из-за спины Грома появилась Аэлин. Она выглядела бледной и изможденной, но ее голос звучал твердо:

– Он не представляет свой «народ», капитан. Он представляет нас. Всех, кто за этой дверью. И мы просим... не милости. Мы просим диалога.

Ильва смерила ее ледяным взглядом.

– Ты, человек, встала на сторону этих... существ? Добровольно?

– Нет сторон, капитан, – Аэлин покачала головой, и в ее глазах вспыхнула горькая искра. – Есть только живые и мертвые. И мы пока еще дышим. Все мы.

В толпе началось движение, словно подземный толчок прошел по земле. Шепот превратился в гул, лица искажались от противоречивых чувств – гнева, страха, но и проблеска чего-то нового, неуверенного понимания. Слова Аэлин, произнесенные на их языке, с их интонациями отчаяния, прозвучали как откровение. Это была не речь чудовища. Это была речь одной из них, дошедшей до края и смотрящей в пропасть.

Алрик, наблюдавший сверху, медленно спустился с частокола. Он подошел к группе, встал рядом с Ильвой, но не заслонил ее.

– Диалог, говорите? – его голос прозвучал спокойно, почти лениво. – И о чем мы, собственно, будем вести этот диалог?

Гром перевел на него свой тяжелый взгляд.

– О еде. О воде. О том... как не умереть.

– Продовольствие и так на исходе, – резко вступила Ильва. – Мы не можем кормить тех, кто вчера был нашим врагом.

– Мы не просим кормить, – сказала Аэлин. – Мы просим дать нам возможность добывать пищу. Отпустите нескольких наших мужчин на охоту под вашим присмотром. Мы поделимся добычей.

– Безумие! – кто-то крикнул из толпы. – Выпустить этих созданий тьмы с оружием? Это чистое самоубийство!

Гром повернулся к кричавшему. Его желтые глаза сузились.

– Оружие... уже есть, – он указал на свои когти, на мощные клыки. – Но мы его не используем. Потому что... сейчас важнее другое.

Он сделал паузу, подбирая слово, которое далось ему труднее любого сражения.

– Доверие.

Тишина, повисшая после этого слова, была оглушительной. Даже Ильва на мгновение онемела. Это было не то, чего она ожидала. Не угрозы, не требования, не мольбы. Доверие. Абсурдное, невозможное, немыслимое в этом аду слово.

Алрик медленно кивнул, словно подтверждая некий внутренний расчет.

– Доверие – товар дефицитный, – произнес он. – И практически невосполнимый. Вы предлагаете начать его производство с нуля. Сомнительное предприятие.

Он обменялся взглядом с Ильвой. В ее глазах бушевала война – долга и страха, разума и инстинкта.

– Десять человек, – наконец, сквозь зубы произнесла она. – Под усиленным конвоем. Без оружия, кроме того, что можно сделать из подручных материалов. И вся добыча – общая. Один подозрительный взгляд – один неверный жест – и всё. Кончится. Понимаете?

Гром медленно кивнул.

– Понимаем.

Это не было победой. Это было хрупким, дрожащим мостом, перекинутым через пропасть, в которую все еще мог рухнуть мир. Но это был мост. И первый, самый трудный шаг по нему был сделан.

Гром повернулся, чтобы вернуться в амбар. В дверном проеме он на мгновение остановился, глядя на серое, безнадежное небо. Воздух все еще был густ от страха и недоверия. Но теперь в этой гремучей смеси витало нечто новое – призрачный, едва уловимый запах возможности.

Глава 43: Первая Охота.

Воздух за стенами форта был иным – не спертым страхом заточения, а разреженным ужасом бескрайности. Ветер, свободно гулявший по выжженным холмам, приносил с собой запахи пепла, горелой земли и чего-то еще, сладковатого и гнилостного, что заставляло шерсть на загривке подниматься дыбом. Десять «Развитых» выстроились неровным строем, их могучие тела напряжены, как тетивы. Они дышали глубоко и редко, ноздри раздувались, улавливая тысячи запахов, среди которых нужно было найти один – съедобный.

Им противостояли пятнадцать человек Ильвы. Не просто воины – лучшие из оставшихся, с лицами, окаменевшими в маске бесстрастия, но с глазами, выдававшими внутреннюю бурю. Их пальцы не отпускали рукояти оружия, и каждый мускул был готов к предательству, которое они ожидали с первой же секунды.

Алрик наблюдал с возвышения у ворот, его «коэффициент риска» вел безмолвный подсчет: вероятность успешной охоты – 30%, вероятность вооруженного конфликта – 45%, вероятность того, что кто-то не вернется – 90%. Цифры были безрадостными, но он загнал их в дальний угол сознания. Некоторые уравнения нужно было решать не расчетом, а действием.

Ильва подошла к Грому. Ее взгляд был холодным и точным, как прицел арбалета.

– Вы знаете правила. Любая попытка бегства, любая угроза – и мы реагируем без предупреждения. Ваши жизни сейчас стоят меньше, чем провизия, которую мы надеемся добыть. Помните об этом.

Гром медленно кивнул, его желтые зрачки сузились, оценивая не угрозу, а саму Ильву – ее стойкость, ее решимость, ее страх, тщательно скрытый под слоем воинской дисциплины.

– Мы помним. Обещаем... ничего.

Это «ничего» прозвучало как самая весомая клятва. Не «не нападать», не «не предавать». Просто – ничего. Никаких лишних движений, никаких неверных жестов. Абсолютная нейтральность, ставшая условием выживания.

Группа тронулась в путь. Первые hundred шагов были самыми напряженными. Люди шли сзади, держа дистанцию, их взгляды впивались в спины «Развитых». Орки, гоблины и ящеролюды двигались с неестественной для них осторожностью, сознательно замедляя свой привычный размашистый шаг, стараясь не делать резких движений. Они напоминали прирученных хищников, помнящих о своей силе, но вынужденных подчиняться невидимым цепям.

Зуг шел рядом с Громом, его костлявые пальцы нервно перебирали подвешенный на поясе мешочек с камушками и костями – его личный гадальный набор.

– Они не доверяют. Чувствую. Как запах, – прошипел он. – Каждый наш вздох для них – угроза.

– И их каждый вздох для нас – угроза, – ответил Гром, не поворачивая головы. – Это... равно.

Они углублялись в лес, вернее, в то, что от него осталось. Деревья стояли черные, обугленные, словно гигантские погребальные свечи. Земля под ногами была усыпана пеплом, и в воздухе висела мертвая тишина – ни птиц, ни насекомых, ни шелеста листвы. Этот мир был мертв, и они шли по его трупу.

Внезапно Гром остановился, подняв руку. Люди мгновенно замерли, оружие наготове. Но Гром не смотрел на них. Он всматривался в заросли высохшего папоротника впереди. Его ноздри дрогнули.

– Зверь. Раненый. Близко.

Ильва жестом расставила своих лучников.

– Где? Покажи.

Гром медленно, плавно указал направление. Из чащи действительно донесся тихий, хриплый стон. Через мгновение из-за почерневших стволов выползло искалеченное существо – нечто среднее между кабаном и волком, с тремя глазами, горящими нездоровым багровым светом, и с развороченным боком, из которого сочилась черная, вязкая жидкость. От него тянуло смрадом гнили и порчи.

– Тварь! – один из лучников натянул тетиву.

– Нет, – резко сказал Гром. – Мясо... отравлено. Порчей. Нельзя есть.

– Как ты знаешь? – бросила Ильва.

– Чую. Запах... другой. – Гром повернулся к ней, и в его глазах не было лукавства, лишь простая констатация факта. – Опасность. Не для нас... для всех.

Взгляд их встретился, и впервые Ильва увидела в этих желтых глазах не угрозу, а нечто иное – знание. Знание этого нового, искаженного мира, в котором они все оказались. Знание, которого не было у ее людей.

– Отступаем, – скомандовала она, и в ее голосе впервые прозвучала не только власть, но и доля неуверенности. – Обходим.

Они шли дальше, и теперь люди смотрели на «Развитых» иначе. Не как на угрозу, а как на живые детекторы той заразы, что наполняла мир. Гром и другие орки безошибочно определяли источники порчи, указывая на зараженные ручьи, на деревья, с которых нельзя было собирать уцелевшие плоды, на норы, где таилось нечто, что уже нельзя было назвать животным.