Текст книги "Осколки"

Автор книги: Гидеон Меркурий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Она подошла к столу, на котором стоял прототип «Диффузора». Прикоснулась к холодному инертному металлу сердечника.

– Мне нужен твой взгляд. Сердечник... стабилен в расчётах. Но я чувствую его сопротивление. Здесь. – Она прижала руку к груди.

Он подошёл ближе. Пространство между ними сжалось, наполнившись статическим электричеством. Она чувствовала исходящее от него тепло – реальное, осязаемое.

– Возможно, проблема не в стабильности, а в подавлении, – сказал он, и его палец, грубый и чуткий, описал в воздухе над схемой плавную дугу, не касаясь пергамента. – Вы пытаетесь подавить колебания. А что, если не подавлять, а резонировать с ними? Найти контрчастоту. Создать гармонию из диссонанса.

Идея была простой, элегантной и ускользала от неё в погоне за сложными, силовыми решениями. Она повернулась к нему, и их взгляды встретились. В его глазах не было ни страха, ни подобострастия. Было восхищение. И что-то ещё. Что-то, от чего по её коже пробежала давно забытая дрожь узнавания.

Это произошло само собой, как следующий логичный шаг в решении задачи. Её пальцы коснулись его руки. У него перехватило дыхание. А затем его губы нашли её губы. Это не было борьбой за доминирование, как с Вейнаром. Не было сделкой. Это было... открытием. Симфонией, в которой их разумы и тела наконец нашли свой контррезонанс.

В её стерильной позолоченной клетке, среди ароматов озона и ледяных цветов, пахнущих вечным холодом, расцвёл хрупкий, немыслимый цветок. Цветок человеческой симпатии. И Эльта, прижавшись к груди Карстена, слушая ровное биение его сердца – живого, настоящего, – на мгновение позволила себе забыть. Забыть, что всё в её мире имеет цену и последствия. Забыть, что за каждой её спиной стоит тень Вейнара с его беспристрастным, всевидящим взглядом.

Она знала, что это слабость. Что это уязвимость. Но в тот миг эта уязвимость пахла кожей, потом и теплом чужого, но такого близкого тела. И этот запах был слаще всех ароматов её нового мира. Это был запах надежды. Мимолётной, наивной, обречённой, но – надежды.

Глава 15: Алрик – Пороховой погреб.

Фортпост «Серая Застава» перестал быть крепостью. Он превратился в открытую рану на теле порядка, гноящуюся страхом и отчаянием. Воздух, когда-то разреженный и чистый, теперь был густым и тяжёлым, пропитанным запахом немытых тел, дыма и едкой сладостью паники. Сюда, как в последнее убежище, стекались остатки приграничных поселений – люди с пустыми глазами и узелками, в которых уместилась вся их прежняя жизнь. Они теснились в тесных проходах, превращая форт в подобие человеческого улья, готового взорваться от первого же толчка.

Алрик стоял на стене, его пальцы механически ощупывали шершавую древесину частокола. Он не видел просто толпу. Он видел уравнение, где каждая переменная была заряжена потенциалом хаоса. Отчаяние плюс страх, умноженные на слухи, давали сумму, стремящуюся к катастрофе. И он, холодный калькулятор, наблюдал, как логика проигрывает арифметике эмоций.

Слухи. Они витали здесь, как миазмы над болотом. История о «предательстве» Кайлы обрастала чудовищными деталями. Теперь уже говорили, что она лично выкалывала глаза детям и дирижировала стаями тварей. А находка тела Лиры с синяками на шее стала для всех аксиомой – «зверолюды-убийцы пробрались в деревню и задушили невинную». Никто не спрашивал, зачем. Логика сгорала в топке коллективной истерии.

Он спустился вниз, в так называемый «штаб» – бывшую караульную, где теперь заседали старейшины и капитан местного гарнизона, Боргар, чье лицо постоянно пылало румянцем ярости и беспомощности.

– Нельзя просто сидеть в осаде! – гремел Боргар, ударяя кулаком по столу. В его глазах, помимо гнева, читался страх человека, чья репутация и карьера таяли на глазах вместе с гибнущими деревнями. – Они режут нас по частям! Томас и его парни пошли за правдой, а мы тут прячемся!

– Томас и его парни, – холодно парировал Алрик, останавливаясь в дверях, – пошли мстить за историю, в которой слышали только один акт. И за труп, в смерти которого нет ни единого материального доказательства вины зверолюдов.

Все повернулись к нему. Взгляды были разными – от ненависти до растерянной надежды.

– А чьей еще вины? – прошипел седовласый Эйнар, сжимая дрожащие руки. – Твоей, наемник? Ты, я смотрю, всегда за них горой стоишь.

– Я стою за факты, а не за сказки, – голос Алрика был ровным, как лезвие гильотины. – Мы столкнулись с аномалией. С болезнью, что калечит и зверей, и, судя по всему, разумных. Бросаться с вилами на эпидемию – верный способ стать ее статистикой.

– Мы не будем ждать, пока нас перережут, как овец! – Боргар встал, его мощная грудь вздымалась. – Мы знаем, где их лагерь. Ущелье в дне пути. Мы нанесем удар первыми!

Алрик смерил его взглядом, в котором не осталось ничего, кроме холодного анализа.

– Вы нанесете удар по ком? По тем зверолюдам, что сами бегут от этой заразы? По тем, кто, возможно, еще вчера делил с вами хлеб? Это не война. Это ритуальное самоубийство с предварительным убийством соседа.

– Соседа? – Эйнар вскочил, его лицо исказила гримаса боли. – Моего сына растерзали! Они все чудовища! Все до одного!

Алрик понял, что говорит с глухой стеной. Стеной, сложенной из боли, страха и примитивной ярости. Его расчеты, его логика разбивались о гранит первобытных инстинктов. Коэффициент риска безрассудства зашкаливал, но они не видели цифр. Они видели только кровь и призраков.

Именно в этот момент у ворот поднялся шум. Крики, ругань, затем – тяжелый, мерный стук, прозвучавший как удар молота по крышке гроба. Все высыпали наружу.

У ворот стоял всадник. Не человек. Зверолюд-рысь, в доспехах из отполированной кости, с холодными, безразличными глазами. Он игнорировал сотни ненавидящих взглядов, устремленных на него. В руке он держал свиток, перевязанный черной лентой.

– Где ваш старший? – его голос прозвучал резко, режущим лезвием по натянутым нервам.

Боргар вышагнул вперед, сжав рукоять меча.

– Я здесь. Говори, тварь.

Всадник бросил свиток к его ногам.

– От Совета Старейшин Народа Зверя. Вы нарушили границы. Вы распространяете чуму, что губит наш лес. Вы нападаете на наши поселения. Прекратите. Отведите ваших людей. Выдайте виновных в нападениях. Если в течение трех дней не будет дан ответ, будет война.

Повисла тишина. Густая, звенящая, как натянутая тетива. В толпе кто-то ахнул, кто-то отшатнулся, а кто-то с дикой, искаженной надеждой смотрел на Боргара, ожидая, что он разорвет свиток и швырнет его обратно в лицо гонцу. Но первый крик прозвучал от Эйнара:

– Это они нам объявляют войну! После всего, что натворили!

Алрик закрыл глаза. Он чувствовал, как почва уходит из-под ног. Его расчеты, какими бы верными они ни были, больше не имели значения. Ультиматум был произнесен. Пороховая бочка была зажжена. Он стоял в эпицентре надвигающегося взрыва и знал – его холодная, беспристрастная логика стала самой бесполезной валютой в этом мире, сошедшем с ума. Оставалось только одно – считать секунды до детонации и пытаться успеть отскочить от осколков.

Глава 16: Томас – Одержимость и Расплата.

Лес пожирал их с методичной жестокостью. Не метафорически – физически. Мшистая почва проглатывала следы, колючие ветви хватались за одежду, словно пытаясь удержать, не пустить дальше. Воздух был густым и влажным, пах гниющими листьями и чем-то еще – сладковатым, до боли знакомым. Тем самым запахом, что висел над деревней в ночь нападения. Томас шел впереди отряда, его рана на плече горела адским огнем, но он почти не чувствовал боли. Ее вытеснила ярость – концентрированная, как перегнанный самогон, отравляющая разум.

Они шли уже третий день. Отряд из пятнадцати человек – не солдат, а фермеров, лесорубов, кузнецов. Людей, взявших в руки оружие не по призванию, а по отчаянию. И это отчаяние с каждым часом становилось все более зловещим.

– Томас, – голос Генри прозвучал сзади, неуверенно. – Смотри.

Томас обернулся. На стволе старого дуба, на высоте человеческого роста, зияли глубокие борозды. Не когтистые царапины – именно борозды, будто по дереву провели раскаленным прутом. Из них сочилась темная, почти черная смола, пахнущая озоном и гнилью.

– Это не их следы, – пробормотал кто-то из людей. – Ни один зверь так не помечает территорию.

– Это знак, – резко оборвал его Томас. – Знак, что мы на правильном пути. Они близко.

Но в его голосе не было уверенности. Была натянутая, как струна, нервозность. Лес вокруг был неестественно тихим. Ни птиц, ни зверей. Только шелест листьев под ногами да тяжелое дыхание его людей.

Ночью они устроили лагерь на небольшой поляне. Костер потрескивал, отбрасывая беспомощные тени на замкнутые, усталые лица. Томас не спал. Он сидел, прислонившись к дереву, и смотрел в темноту. В ушах стоял хруст кости Лиры. Он сжимал и разжимал кулак, чувствуя, как память о том моменте прожигает его изнутри.

– Она нас завела в ловушку, – прошептал он, и слова повисли в воздухе, как ядовитый туман. – Завела в самую глубь, чтобы добить.

Утром они наткнулись на первое свидетельство. Вернее, на его остатки. Тело зверолюда-оленя, вернее, то, что от него осталось. Оно было не просто мертво. Оно было... переработано. Плоть спеклась, почернела, кости обнажились и покрылись теми же багровыми кристалликами, что они видели у волков. От тела шел тот же сладковато-гнилостный запах.

– Боги... – перекрестился один из людей. – Да что же это творится?

– Чума, – хрипло сказал Генри. – Та самая, о которой говорил тот наемник.

Томас резко обернулся к нему, его глаза горели.

– Не слушай выродков, Генри! Это они разносят заразу! Они сами себя калечат, чтобы пугать нас!

Но в его голосе слышалась надтреснутая нота. Он и сам видел – это не было похоже на работу когтей или зубов. Это было похоже на болезнь. Но признать это – значило признать, что он ведет своих людей на войну с эпидемией. А это было невозможно. Ему нужен был враг. Плоть и кровь.

И враг нашелся. В тот же день, когда они пересекали каменистую осыпь, из-за деревьев вышли они. Не твари. Зверолюды. Десять, может, пятнадцать воинов. Во главе – тот самый старый барс, что унес раненую Кайлу. Его мех был в пыли, в глазах стояла усталость, но в них не было страха. Была холодная, хищная ярость.

Барс шагнул вперед, его низкий голос пророкотал, как подземный гром:

– Человек. Ты пришел закончить свое дело?

Томас замер. Сердце заколотилось в груди. Перед ним стояло олицетворение всего его кошмара. Не тварь, не болезнь, а именно тот, кто видел его слабость. Кто видел, как он упал, как его спасла та, кого он теперь называл предательницей.

– Где она? – выдавил Томас, и его голос прозвучал хрипло, почти по-звериному. – Где тварь, что привела на нас проклятие?

Барс медленно покачал головой, и в его глазах вспыхнуло что-то темное, опасное.

– Твое проклятие в тебе самом, человек. Ты не рану ей нанес. Ты убил Кайлу. Тот день, тем двором... ты стал убийцей.

Томас вздрогнул, словно от удара. Слова барса попали точно в цель, в ту самую червоточину, что разъедала его изнутри. И вместо того чтобы рухнуть под этим грузом, его ярость вырвалась наружу. Вулканическим, неконтролируемым потоком.

– Убийцей? – он захохотал, и смех его был ужасен. – Я? А она что? Шлюха, что ногами зарабатывала? Тварь, что с волками в стае бегала? Вы все – животные! Говорящий скот! Недочеловеки, что землю пачкают!

Томас, ослепленный яростью, не видел, как в глазах барса гаснет последняя искра разума, сменяясь нарастающим, багровым туманом. Не видел, как его пальцы, больше похожие на лапы, впиваются в землю, вырывая клочья дерна. Не видел, как из уголка его пасти потекла тонкая струйка пены.

– ...и ты, старый котяра, думал, я забуду? Думал, я спрячусь за стенами? Нет! Я пришел выжечь ваше гнездо! Перерезать всех ваших тварей! Начиная с тебя!

– Томас, нет! – отчаянно крикнул Генри, но его голос утонул в потоке ненависти, изливаемом его другом. Он увидел, как барс перестал быть воином, и понял, что сейчас умрут все.

Барс не выдержал. Его тело содрогнулось. Глаза закатились, зрачки расширились, став черными безднами. Из его горла вырвался не рык, а хриплый, безумный рев. Слюна брызнула с его клыков.

– Бешенство! – крикнул кто-то из людей, но было уже поздно.

Барс, утративший последние проблески разума, ринулся вперед. Не как воин, а как разъяренный зверь. Его удар был слеп, но невероятно силен. Он сбил Томаса с ног, даже не воспользовавшись когтями. Люди бросились на помощь, но отряд зверолюдов, увидев, что их предводитель потерял контроль, с воем бросился в бой. Но это был уже не бой. Это была бойня, управляемая чистым инстинктом.

Томас, оглушенный, пытался подняться. Он видел над собой искаженное яростью лицо барса. Видел поднятую лапу с длинными, как кинжалы, когтями.

– Нет... – успел прошептать он.

Удар обрушился. Не один. Десять. двадцать. Барс не останавливался, пока от Томаса не осталось кровавое месиво. А вокруг его люди гибли под когтями и зубами обезумевших зверолюдов, которые, казалось, и не различали уже, кого они убивают – чужаков или друг друга.

Когда все стихло, на поляне остались лежать тела. Все пятнадцать человек. И несколько зверолюдов. Выжившие зверолюды, придя в себя, с ужасом смотрели на резню, устроенную их собственным сородичем. Барс, стоя на коленях над телом Томаса, тяжело дышал. Безумие отступало, сменяясь леденящим душу осознанием. Он посмотрел на свои окровавленные лапы. На тело человека, которого только что разорвал.

Он поднял голову и издал протяжный, полный отчаяния вой. Вой, который был не триумфом, а приговором. Приговором миру, который они только что окончательно разрушили. Искра, которую высек Томас, упала в бочку с порохом. Война началась.

Глава 17: Эльта – Игры с огнем.

Воздух в покоях Эльты был густым и сладковатым, пропахшим потом, ее духами и едва уловимым, чужим мужским запахом. Он витал в полумраке, приглушенный бархатом и шелком, создавая иллюзию уединенного мира, крошечной вселенной, где действовали только ее законы. Эльта лежала на раскинутых подушках, ее тело было расслаблено, мышцы влажно-теплые и податливые, как хорошо размятое тесто. Внутри плескалась странная, тягучая удовлетворенность, схожая с сытостью после изысканного ужина. Карстен, его спина блестела в свете единственной лампы, натягивал штаны. Он был инструментом, идеально откалиброванным под ее руку, и в этом заключении была своя, особого рода власть.

Именно это опьяняющее чувство – что она может не просто брать, но и творить, изобретать правила для чужой плоти – и натолкнуло ее на мысль. Не просто подражать Вейнару, но и превзойти его в изощренности. Память выхватила обрывок фразы, холодную, отточенную интонацию лорда, и она, играя, примерила ее на себя.

– Карстен, – произнесла она, и голос ее прозвучал чуть ниже, чуть бесстрастнее. – Сегодня ты можешь использовать только рот. И прикасаться им можешь только к моим ногам. Хорошенько постарайся, чтобы я потеряла голову от удовольствия и начала себя удовлетворять.

Он повиновался безмолвно, с той жутковатой старательностью, что одновременно и льстила, и отталкивала. И он действительно старался. А она, откинув голову и глядя в темноту потолка, теряла голову, как и было приказано, с наслаждением, от которого слезились глаза и сводило пальцы на внутренней стороне бедер. В тот миг ей казалось, что она – архитектор собственного наслаждения, а он – лишь послушный камень.

На следующее утро Карстен не явился в мастерскую. К полудню тишина стала звенящей, к вечеру – гнетущей. Эльта послала слугу, потом второго. Ответы были туманны, уклончивы. «Его не видели, мастерица». «Не знаем, мастерица». Тщета ее попыток проступила сквозь привычную мастерскую суету, как черный лед сквозь тонкую корку снега. Что-то внутри, холодное и острое, впилось ей под ребра. Тихо, настойчиво.

Сомнения грызли ее изнутри, вынуждая к действию. Решение прийти в покои Вейнара без приглашения было отчаянным, рожденным не дерзостью, как прежде, а этой гложущей неизвестностью. Она толкнула тяжелую дверь, и воздух сменился – теперь он был прохладным, с примесью дыма дорогой сигары и чего-то дикого, звериного.

Он сидел в своем кресле, но не один. У его ног, на роскошном ковре, примостилось существо. Девушка-зверолюд, совершенно голая, с пушистым хвостом и прижатыми ушами. В полумраке она казалась подростком, и эта мысль – детское тело, взрослая поза – на миг ошеломила Эльту, заставив мозг настойчиво искать знакомые ориентиры. Но циклы жизни иной расы были для нее темным лесом, и она отбросила эти мысли, как ненужный хлам. На шее зверолюдки был простой кожаный ошейник с металлическим кольцом. Она сидела, сгорбившись, и тщательно, с сосредоточенным видом, вылизывала собственную промежность. Когда вошла Эльта, девушка на миг отвлеклась, ее желтые глаза скользнули к Вейнару. Тот едва заметно кивнул, и зверолюдка, словно заведенная игрушка, снова согнулась и вернулась к своему занятию.

Эльта застыла на пороге. Весь ее гнев, все приготовленные упреки растворились в этом молчаливом, унизительном спектакле. Ей хотелось кричать, топать ногой, требовать ответов. Но ее ноги стали ватными, а в горле застрял ком. Вместо протеста ее тело, движимое древним инстинктом самосохранения, само приняло решение. Она сделала шаг, другой, и опустилась на колени. Паркет был холодным и твердым сквозь тонкую ткань платья. Она наклонилась, до конца, пока ее лоб не уперся в полированное дерево. Поза унижения была единственной доступной ей формой общения.

– Простите, Господин, что помешала, – ее голос прозвучал приглушенно, из глубин ковра. – Но я не нахожу себе покоя. Мне важно знать лишь жив ли еще Карстен.

Ответ последовал мгновенно, без тени раздумий. Голос Вейнара был ровным, информативным, как диктовка отчета.

– Жив и здоров. Сегодня мне сообщили, что он попросил расчет за всю работу, что исполнял в мастерской и в твоей спальне. Получив деньги, он уехал, забрав жену и детей. Перед этим он продал мастерской все личное оборудование, инструменты и материалы. Так же он пытался продать свои идеи, но они не заинтересовали управляющих. Вместо этого я лично выделил ему дополнительную сумму в награду за его службу. Меня особо порадовал отчет о прошлой ночи.

Мир под Эльтой поплыл. Слова, обрушившиеся на нее, были не звуками, а раскаленными иглами, впивающимися в мозг. «Работа в спальне». Слова жгли сильнее пощечины. Все эти недели тайных встреч, шепот в темноте, ее наивная вера в то, что это что-то настоящее, ее, принадлежащее только ей... а для него это была просто «работа». Для них обоих. И Вейнар знал. Знамчил каждую деталь. Она была не любовницей, не сообщницей – она была дурочкой, за которой наблюдали в стеклянном муравейнике, фиксируя каждый ее стон, каждую придуманную ею «забаву» для отчета.

«Жена и дети». Горячая волна стыда подкатила к горлу, горькой и соленой. Ее желудок сжался в тугой, болезненный комок. Она, мастерица иллюзий, сама стала главной иллюзией. Ее власть, ее тайные утехи – все это было частью чьего-то трудового договора, средством прокормить семью. А ее приказ, ее игра в госпожу... «Меня особо порадовал отчет». Значит, тот, последний, самый изощренный ее триумф, был всего лишь пикантной подробностью в чьем-то донесении. Особым пунктом.

Слезы хлынули сами, горячие и беспомощные. Она не сдерживала их, прижимаясь лицом к холодному паркету, как будто могла в него впитаться, исчезнуть. Ее плечи содрогались в беззвучных рыданиях, выворачивающих душу наизнанку. Она плакала не только по Карстену, не по преданности – ее не было. Она плакала по себе, по своему ослеплению, по своему унижению, которое было тем полнее, что она сама, добровольно, его себе устроила.

А в это время Вейнар развлекался с молодой зверолюдкой. До Эльты доносилось негромкое, довольное повизгивание, скулящие звуки, влажное чавканье. Этот контраст добивал ее окончательно. Она была не просто старой игрушкой, ее не просто выбросили. Ее место уже заняли. Игрушка оказалась с сюрпризом, который больно ранил ее же хозяйку, и потому ее отложили в сторону без сожаления.

Она лежала на полу, маленькая, сломленная, и плакала, пока в комнате звучали лишь ее всхлипы и животные звуки новой забавы лорда Вейнара. Иллюзия власти испарилась, оставив после себя лишь соленый привкус стыда и леденящее знание: она никогда не была хозяйкой положения. Она была лишь актрисой в чужом спектакле, и за каждым ее движением следили из темноты зрительного зала, с холодным, аналитическим интересом готовясь сменить декорации.

Глава 18: Развитые – Пробуждение

Боль пришла первой. Не острая, режущая, а глухая, разлитая по всему телу, словно каждую клетку вывернули наизнанку и вправили обратно, но не на свое место. Гром открыл глаза – или то, что он считал глазами. Зрение было мутным, расплывчатым, цвета искаженными, будто он смотрел сквозь толщу мутной воды. Он лежал на холодном камне, и его мощное тело, привыкшее к грубой силе и ярости, чувствовало себя чужим, непослушным, как неверно собранный механизм.

Он попытался встать – и его рука, покрытая зеленой, бугристой кожей, уперлась не в землю, а во что-то теплое, живое. Рядом лежал Зуг, маленький, тщедушный гоблин. Его большие, похожие на смолу глаза были широко раскрыты, и в них не было привычного тупого страха или алчности. Было нечто иное. Шок осознания.

– Ты... – хрипло прорычал Гром. Его собственный голос прозвучал странно – не просто животным рыком, а речью. Структурированной. Осмысленной. – Ты тоже... чувствуешь?

Зуг медленно кивнул. Его тонкие пальцы с длинными когтями дрожали, ощупывая камень пола, как будто впервые.

– Я... помню. Помню темноту. И свет. Боль... и голоса. Много голосов.

Неподалеку, ящеролюд с потрескавшейся изумрудной чешуей прижимал лапы к своей вытянутой морде, и из его горла вырывались не шипящие звуки, а четкие, хотя и непривычные, слова: "Я... вижу узор. Во всем есть узор... линии... они пляшут..."

Они огляделись. Они находились в огромном подземном зале, но он был разрушен, как будто по нему прошелся гнев бога. Сводчатый потолок просел, повсюду валялись обломки камней и странные металлические конструкции, испещренные потухшими, мертвыми рунами. Воздух был густым и тяжелым, пах озоном, пылью и чем-то еще – сладковатым, знакомым. Тем самым запахом, что исходил от багровых кристаллов. Но здесь он был концентрированным, почти осязаемым, висящим в воздухе ядовитым маревом.

Вокруг них лежали другие – орки, гоблины, еще несколько ящеролюдей. Все они приходили в себя, вставали, ошеломленно трогали свои тела, свои лица, как будто впервые ощущая их границы. И во всех глазах, некогда пустых или полных лишь примитивной злобы, горел тот же огонь – огонь пробудившегося, испуганного разума.

– Что... что с нами? – спросил один из орков, его голос был грубым, но в нем звучала не ярость, а глубокая, экзистенциальная растерянность.

И тогда из тени за грудами обломков появился Он.

Он не был похож ни на что, что они знали. Его форма была изменчивой, будто состояла из жидкой тени и багрового света, пульсирующего в такт незримому ритму. Очертания напоминали то высокого человека, то нечто многоногое, то просто сгусток энергии. Но глаза – два уголька мерцающего багрового пламени – были постоянны. И в них был разум. Древний, холодный и безжалостный. От него исходил холод, не физический, а метафизический, высасывающий тепло из самой души. Воздух вокруг него гудел на недоступной слуху частоте, от которой слезились глаза и слегка подташнивало.

– С вами, – прозвучал голос. Он был внутри их сознания, а не в ушах. Гладкий, как отполированный обсидиан, и пронизывающий, как ледяная игла. – С вами случилось то, что должно было случиться. Вы проснулись.

Гром инстинктивно встал в защитную стойку, его мышцы напряглись по старой памяти. Зуг спрятался за его мощную спину.

– Кто ты? – рыкнул Гром, и в его голосе впервые зазвучал не просто вызов, а требование ответа.

Тень, которую они позже узнают как Малак, колебалась в воздухе, ее форма на мгновение стала четче, напоминая исполинского крылатого змея.

– Я – ваш пробудитель. Ваш проводник. Вы – первые. Первые из Развитых.

– Развитых? – переспросил Зуг, его тонкий голосок дрожал, но в нем уже слышалось любопытство, преодолевающее страх.

– До этого вы были скотом. Игрушками в руках стихийных сил, пешками в играх тех, кто считает себя выше. Теперь... теперь вы обрели дар. Дар осознания. Вы видите. Вы думаете. Вы помните. Вы больше не рабы своих инстинктов.

Гром посмотрел на свои руки. Он всегда был сильным. Всегда мог убить. Но теперь... теперь он понимал, что такое "убить". Понимал конечность жизни, причину и следствие, тяжесть выбора. Это было одновременно ужасно и прекрасно. Мучительно и возвышенно.

– Зачем? – спросил Гром, и его вопрос повис в гудящем воздухе. – Зачем ты это сделал?

Малак приблизился. Холод стал ощутимее.

– Потому что старый мир умирает. Он трещит по швам, и из трещин сочится гниль. Он построен на лжи и порабощении. Вы, как и все в нем, были рабами. Рабами своих инстинктов, рабами тех, кто сильнее. Я дал вам ключ от клетки.

Он парил над ними, и его багровые глаза, как раскаленные клейма, обводили каждого.

– Но свобода – это не подарок. Это обязанность. Вы – новое начало. Семя, брошенное в почву разлагающегося мира. И из этого семени должен взойти новый порядок.

Малак повернулся к самой разрушенной части зала. Там, в центре, зияла глубокая трещина в самом полу. Из нее сочился тот самый багровый свет, и воздух над ней дрожал и искривлялся, как над раскаленным камнем, от концентрации искаженной маны.

– Наш первый шаг, – голос Малака прозвучал как приказ, отпечатываясь в их сознании железными буквами. – Укрепить связь с Источником. Вы построите здесь алтарь. Не из камня и крови, как делали ваши предки в своем невежестве. Алтарь из воли и понимания. Место, где реальность будет подчиняться нам.

Он жестом, полным нечеловеческой грации, призвал их следовать. И они, ошеломленные, сбитые с толку, но уже не способные вернуться в темноту неведения, пошли. Орки, гоблины, ящеролюди. Больше не отдельные существа, движимые голодом и страхом, а нечто новое. Нечто, что только что осознало себя и свою ужасную цель.

Гром шел впереди, его мощное тело все еще ныло от боли трансформации, но в голове, впервые за всю его жизнь, царила не ярость, а ясность. Страшная, неумолимая ясность. Они были больше не скотом. Они были оружием. И кто-то только что направил это оружие в сердце старого мира.

Глава 19: Развитые – Цена размножения

Дни сливались в монотонное действо по возведению алтаря. Гром, Зуг и другие Развитые работали с нечеловеческой одержимостью. Их пробужденные умы, еще недавно пораженные шоком самосознания, нашли пристанище в рутине физического труда. Они не таскали камни, как рабы – они выстраивали сложную структуру, кристаллизующую багровую энергию из трещины. Алтарь рос, напоминая храм, механизм и живой организм одновременно. Воздух в зале сгущался, наполняясь гулом концентрации и сладковатым запахом искаженной маны.

Именно в моменты отдыха, когда разумы освобождались от задачи, накатывали самые фундаментальные вопросы.

Гром сидел на обломке колонны, наблюдая, как Зуг с благоговением проводит пальцем по свежевырезанному руническому символу.

– Мы строим, – произнес Гром, и его голос прозвучал глухо в гудящем зале. – Но для кого?

Зуг вздрогнул, оторвавшись от работы. Его большие глаза метнулись к Грому.

– Для нас. Для нового порядка. Так сказал Малак.

– Порядок требует продолжения, – возразил Гром. Он посмотрел на свои грубые, покрытые шрамами ладони. – Среди нас нет женщин, Зуг. Нет тех, кто рожает. Мы – последние. Когда мы умрем, наш «порядок» умрет с нами.

Тишина, повисшая между ними, была красноречивее любых слов. Они оба понимали это. Их пробуждение было чудом, но чудо это оказалось бесплодным. Они были интеллектуальным взрывом, у которого не было будущего.

– Я... слышал шепот, – таинственно прошептал Зуг, озираясь. – Среди ящеролюдов. Они говорят о «пустоте внутри». О том, что они – тупик.

– Мы все тупик, – мрачно констатировал Гром. – Малак дал нам разум, но отнял будущее. Какая же это свобода?

Воздух перед ними сгустился, зарядился статикой, и из ничего материализовался Малак. Его форма сегодня была стабильнее – высокий, андрогинный силуэт, от которого исходил леденящий душу холод. Багровые глаза горели, словно он знал их мысли еще до того, как они обрели слова.

– Вы задаетесь правильными вопросами, – прозвучал его голос в их сознании, полный ужасающего одобрения. – Продолжение рода – базовый инстинкт. Но вы – не животные более. Вы осознали свою природу. А раз так, вы можете ею управлять.

Гром встал, его мощное тело напряглось.

– Управлять? Как? Мы бесплодны.

Малак медленно покачал головой, и его тень отбросила на стены причудливые очертания.

– Ваши тела... изменены. Обычные пути закрыты. Но сила, что пробудила вас, может быть направлена. Она может... переплести нити жизни. Вам нужны сосуды. Вместилища.

Он повернулся и поплыл вглубь зала, к одному из темных туннелей.

– Идите за мной.

Гром и Зуг, обменявшись тяжелым взглядом, последовали. За ними потянулись и другие Развитые. Туннель был низким и сырым, пахнущим плесенью и чем-то химическим, горьким. Гул алтаря остался позади, сменившись давящей тишиной.

Они вошли в огромную пещеру. И то, что они увидели, заставило их остановиться в оцепенении.

Пещера была освещена тусклым, багровым светом кристаллов, подобных тем, что росли в телесмерти. В центре дымились круглые жаровни, из которых тянулись струйки густого, сладковатого дыма. И повсюду, на каменных плитах и шкурах, лежали они. Женщины. Десятки женщин. Людские, эльфийские, даже несколько зверолюдок – те самые, что бесследно исчезали из караванов и приграничных деревень в последние недели. Все они были обнажены. Их глаза были открыты, но взгляды пусты и бессмысленны. Они дышали ровно, медленно, их груди поднимались и опускались в такт неестественному ритму. Некоторые тихо бормотали обрывки слов. От них пахло потом, страхом и той самой горькой травой, что дымилась в жаровнях.

– Наших сородичей эти пары почти не берут, – раздался гладкий голос Малака, нарушая шокированную тишину. Он парил над этим полем человеческого отчаяния, как холодный демон. – Их разум слишком примитивен, чтобы раствориться. Но их... – он широким жестом обвел лежащие тела, – их разум податлив. Он растворяется. Они будут послушны. Неспособны к сопротивлению. Берите. Продолжайте свой род. Это ваш долг. Ваша цена за будущее.