Текст книги "Тихий океан"

Автор книги: Герхард Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Тропу в низине развезло. Еще издали он расслышал, как лает и хрипит собака. Подойдя ближе к дому, он понял, что собаку заперли. Там, где старуха (когда они с Голобичем ездили на рыбный садок и пристреливали ружье) чистила тыкву, теперь под полиэтиленовой пленкой лежал уголь. Темно-бурый деревянный дом стоял на теневой стороне и поэтому его до сих пор окружали сугробы. По снегу были протоптаны дорожки, и по ним от Ашера врассыпную бросились куры. Он поискал старуху и ее сожителя и для начала заглянул в давильню. На одном гвозде висело пальто, на другом – костюмы и платья. В давильне было темно, и глаза Ашера не сразу привыкли к полумраку. В уголке примостился велосипед, но большую часть давильного сарайчика занимали рычаг пресса и ходовые винты. Проходя мимо дома, он расслышал трепетание птичьих крыльев в голых виноградных плетях. В свинарнике было тихо. Он остановился у колодца, откуда открывался вид на раскинувшуюся низину с бурыми пятнами засохшей кукурузы, выделявшимися на фоне снега. Старики как раз ссорились на гумне, распиливая колоду. Ашер позвал их, но они расслышали его, только когда он подошел поближе. Старуха была в широкой, заплатанной кожаной куртке и, едва завидев его, кинулась прочь. Старик сначала сорвал с головы шляпу, потом стянул шерстяной шлем, оставлявший открытыми только глаза, нос и рот, сунул его в карман штанов и, снова нахлобучив на голову шляпу, повернулся к Ашеру.

– Я ровно нищий какой! – укоризненно воскликнул он.

Однако Ашер его не понял, и только после того, как старик несколько раз повторил это замечание, догадался: им обоим стыдно, что он застал их в таком виде. На козлах лежала деревянная балка, и он узнал на ней тот же цветочный узор, что уже видел в старом доме. Крошечные деревянные досочки прилегали к ней неплотно, и, нагнувшись, чтобы рассмотреть их поближе, он понял, для чего они предназначались: чтобы к ним прилипала штукатурка. Вся конструкция была задумана настолько изящно и просто, выполнена настолько точно, что Ашер на мгновение пожалел, что старики ее распилят. Старик вопросительно смотрел на него, не говоря ни слова. Зубы у него были пожелтевшие, меж пеньками там и сям зияли дыры. Ашер и раньше замечал, какие плохие у большинства крестьян зубы. Зубы у них гнили-гнили, потом выпадали, а им и горя мало. Встречал он и беззубых женщин. Это никого особо не заботило, не то что в городе – здесь, в глубинке, все давно привыкли к такому зрелищу. Зубы выпадали, ну, вроде как волосы могут выпасть, ничего особенного. Старики раньше никогда не носили зубные протезы. Некоторые заказывали себе вставные челюсти в Югославии, где это стоило дешевле, ведь какую-то часть расходов они оплачивали сами. Вот и находились такие, кто предпочитал обходиться без зубов. Сорока-пятидесятилетние уже привередничали, впрочем, тоже не все. Ашер обращал внимание, что у многих вставные челюсти были плохо подобраны или изготовлены. У одних крестьян они держались во рту неплотно, у других стучали зубы, третьим так плохо подходили, что вставную челюсть можно было узнать еще издали. Поскольку все носили скверные зубные протезы и никто не жаловался, дантисты особо не старались. Примерно так обстояло дело и с очками. В поле на работах или на охоте ему не приходилось встречать ни одного человека в очках. Некоторые старики, как ему рассказали, покупали очки на блошином рынке. Примеряли у торговцев и, если им казалось, что в них они видят лучше, покупали за двадцать-тридцать шиллингов. Некоторым очки доставались по наследству. Но немало было и тех, кто просто жил себе и жил, ничего не видя толком, – мол, что ж поделаешь. Ведь газеты читали, как правило, те, кто помоложе. Старики предпочитали сидеть в кафе при магазине, по вечерам смотрели телевизор, а так как на экране часто появлялись помехи, а телевизоры были черно-белые, старых моделей, то размытая картинка уже ни у кого не вызывала недовольства. Старуха между тем вернулась в зеленом свитере, чистом переднике и выстиранном платке. Ашер спросил, не продаст ли она ему яиц, и она ответила, что излишка у нее нет, но попросила пройти в дом. Однако старик попытался преградить жене и Ашеру дорогу и не пустить их в дом, Ашер сперва не понял, почему. Однако, увидев, как старик с опущенной головой поплелся в погреб, он понял, в чем дело. Голобич когда-то говорил ему, что эта пара – самые бедные крестьяне в округе, из числа тех немногих, кто даже не провел к себе электричество. Всю их скотину составляли две коровы и лошадь, которой было уже больше двадцати пяти лет. Весной, когда сеяли кукурузу, к ним приезжал один молодой сосед и трактором выравнивал почву, вносил удобрения и сеял за двести-триста шиллингов.

Старуха распахнула дощатую дверь. В комнате, на земляном полу, заливаясь лаем, рядом с соломенным веником сидела толстая пятнистая собака. На старых брошенных ящиках сидели куры. Единственная комната, в которой они жили, была не освещена. На стене висели две керосиновые лампы. На сдвинутых кроватях лежали пальто. Старуха стала трещать без умолку. Она то и дело задавала ему какие-то вопросы, но он понимал их с трудом, к тому же все его внимание было приковано к кухне. Рядом со столом, из которого старуха вытащила выдвижной ящик с яйцами, стояла зернодробилка с большим металлическим ковшовым колесом. Плошки и коробы были забиты кукурузной мукой, из которой старуха готовила мамалыгу. В темноте Ашер различил у противоположной стены железную плитку, а на ней – двух спящих кошек.

Старик, не поднимая глаз, вошел в дом, достал жестянку с табаком и стал скручивать цигарку. Ашер еще раньше заметил, что он хромает. Он спросил, что случилось, однако старик промолчал. Ашер явно говорил слишком тихо, потому что жена крестьянина прокричала его вопрос еще раз. «Он плохо слышит», – добавила она. Старик встал и, покручивая цигарку, устремил взор на Ашера. Когда он заговорил, то помогал себе всем телом, напрягая все силы. Жестами он подчеркивал каждое слово, глаза у него были широко открыты, он то подавался всем телом вперед, то отшатывался назад. Ашер сумел понять следующее: старик рубил тыкву и попал тесаком по голой ступне. Он завязал рану тряпкой, предварительно плеснув на нее шнапса, и натянул на ногу старый чулок жены. Ни он, ни его жена никогда ничем не болели, пояснил он. Однако рана все не заживала. Наоборот, «когда ходишь, болит, спасу нет», правда, он ее уже неделю не развязывал. Ничего, как-нибудь затянется, заключил он.

– Покажите мне ногу, – велел Ашер.

– Сказано тебе, покажи ногу! – громко повторила жена.

Крестьянин, не говоря ни слова, медленно опустился на низенькую скамеечку, на которой громоздились коробки и мотки шпагата, стянул чулок, а потом развязал тряпку. Рана оказалась глубокая, воспалившаяся, и гноилась. Ашер втолковал крестьянке, что он сейчас вернется и что ее муж должен подождать. Он пришел к себе, положил яйца на кухонный стол, рассовал по карманам лекарства и бинты, и пошел обратно, чтобы обработать старику рану. Пальцы на ногах у крестьянина были огромные, кожа на пятках – загрубевшая, желтая. Ашер помог ему натянуть носок и пообещал зайти дня через два. Он оставил на столе плату за яйца, но крестьянка не захотела ее принять. Вслед за Ашером она выбежала из дому, сунула деньги в карман его куртки и предложила ему кусок копченого мяса. И только когда он пообещал взять его в следующий раз, она отстала.

За ближайшим поворотом дороги луг усыпали маленькие бурые кротовые холмики. Издалека он увидел, как какой-то человек тащит в погреб пластмассовые бочки. Впервые он испытывал радость.

17

Хофмайстер жил в низком, кирпичном доме с желто-зелеными балками и белой дверью. Стоял ясный, холодный день. На солнце снег уже растаял, только на тенистой лесной опушке кое-где еще виднелись маленькие снежные заплатки. Выделялись и желто-бурые стога кукурузы на полях с отчетливыми длинными бороздами, оставшимися после перепахивания.

В кухне Хофмайстера Ашер столкнулся с толстухой-невестой, которая прихорашивалась у зеркала. Она застенчиво попыталась прикрыть волосы руками. Жених, проследовавший за ним в кухню, был коренастый блондин с румяными щеками, еще не успевший сменить повседневную одежду на приличествующий случаю костюм. Он подал Ашеру стеклянную кружку вина и предложил занять место в гостиной на старенькой скамейке, покрытой отслужившей свое занавеской. Ашер ни в коем случае не хотел никому мешать и потому тихо сидел там, где его усадили. Тем временем из задней комнаты приковылял кудрявый младший сынок, остановился и нахмурился. Он еще не умел говорить и стал ждать, пока его не накормит тетя. Ашер поставил кружку на кресло возле скамейки: он еще ничего не ел и не хотел напиться до обеда. Он толком не знал ни жениха, ни невесту. К его облегчению, вскоре пришел маленький, приземистый человек с загорелым, испещренным глубокими морщинами лицом и с густыми седыми волосами. Он повесил пальто на крючок и сел рядом с Ашером. Представившись, он тотчас стал во всех подробностях излагать свою биографию. Он явно наслаждался предвкушением свадьбы, а может быть, уже успел выпить по дороге. Ашер с трудом следил за перипетиями его жизненного пути, к тому же новый знакомец то и дело перескакивал с пятого на десятое, так что Ашеру приходилось постоянно переспрашивать. Сначала он поведал Ашеру дату своего рождения, упомянул, что прежде батрачил, а теперь живет почитай что на винограднике, в Гамлице. Ашер прикинул, что его собеседнику должно быть лет семьдесят. Он – дядя жениха, сказал бывший батрак. Он-де женат вторым браком, но супружница его осталась дома. От двух браков у него пятеро детей, пояснил он. Последнее время он жил у дочери – купил участок под строительство и отдал зятю часть своих сбережений, чтобы тот построил дом, – но с дочерью не ладит, а потому уехал от нее и прикупил домик в Гамлице… Он отпил большой глоток и тщательно вытер губы. Помолчав минутку, он продолжил, что, мол, почти шесть лет воевал. Все это время таскал с собой в вещмешке бутылку шнапса и обменивал на лишнюю порцию шнапса весь доппаек, шоколад или там карамель. А шнапс он пил перед каждой атакой. В общей сложности, побывал в восемнадцати рукопашных, из всей роты, кроме него, еще только пять человек вернулись с войны.

– Но поверьте, – горячился он, – война кончилась, а я потом еще целый год просыпался от кошмаров в холодном поту; как-то зимой вскочил и прямо в одних подштанниках бросился из дома на мороз, – все потому, что мне во сне привиделось, что русские напали.

После войны все в округе голодали. Хлеб, к примеру, продавали такой черствый, что его подолгу приходилось носить за пазухой, чтобы он хоть немного оттаял, а то ведь его даже зубами было не разгрызть. Первый удар он пережил, когда один из его братьев погиб на фронте, девятого июля тысяча девятьсот сорок третьего года, он как сейчас помнит, а похоронку он получил только месяц спустя (Всего-то у него было четверо братьев). Другой на войне был ранен в голову и сейчас живет в Лёйтчахе у жены. А третьему брату ампутировали ногу, из-за диабета, и того и гляди, ампутируют и другую, – он сейчас лежит в больнице и чувствует себя худо. Он задумчиво покивал, уставившись в пространство, а когда Ашер спросил, кем ему приходилось работать, сказал, что сначала батрачил у фермера Гампля Франца, без малого двенадцать лет. Тогда все гнули спину на полях, целыми семьями, от мала до велика. Дети до четырнадцати лет пасли скот, а потом уж работали наравне со взрослыми. За это им полагалась ежедневная кормежка. Ему, сверх того, платили еще шиллинг в день, а его жене – пятьдесят грошей. Так, мол, было в тысяча девятьсот тридцать первом году, и это положение вещей длилось до начала войны. Его работодатель Франц Гампль был винодел из-под Лёйтчаха и держал еще троих батраков и двух батрачек. После войны он в основном работал в имении Антхофен. Вот пробатрачат они с женой там пятьдесят пять дней – и получат крышу над головой и дрова на зиму. А за стол платили сами. Дети к тому времени уже разлетелись кто куда. Его первая жена спустя шесть лет после войны сорока лет от роду умерла от болезни сердца. И года не прошло, как он женился снова; ему тогда был сорок один, его новой жене – тридцать восемь. От первого брака у нее тоже был ребенок. С тысяча девятьсот пятьдесят второго по тысяча девятьсот пятьдесят шестой он ломал спину на крестьянина Поммера под Санкт-Ульрихом. Два месяца в году отрабатывал жилье, а остальные, как и до войны, батрачил в имении Антхофен. Платили ему как батраку двадцать пять шиллингов в день. Рабочий день длился с шести утра до восьми вечера. За все это время полагались только десять минут, чтобы перекусить, да обеденный перерыв – полчаса. И по субботам работали, само собой. Выходной один – воскресенье, но по воскресеньям за стол платишь сам. Он скопил денег на домик с виноградным прессом и винным погребом, на страховку на случай болезни и по старости, и теперь получает пенсию в четыре тысячи четыреста шиллингов. Приятно хоть в старости освободиться от гнетущих забот.

Но, как ни охотно повествовал батрак о своей жизни, он мог сообщить немногим более нежели сухие перечисления названий и фактов. «Той зимой было так холодно, я чуть руки не отморозил», «Работа потому была такая тяжелая, что склоны холмов крутые», «Летом от жары да от усталости я чуть в обморок не падал. Косить-то мы начинали еще в три часа утра, потому что к полудню жару и вовсе нельзя было выдержать», – таковы были его немногие личные впечатления. «Потом туда подался, потом там ломал спину, заработал столько-то и столько», – более он ничего не мог поведать. Остальное составляли воспоминания, которые можно было передать одной фразой. Ашер понимал, что все это соответствовало действительности, но некоторые мгновения, вероятно, требовали такого напряжения сил или были исполнены такого механического, совершаемого бессознательно труда, что самые точные воспоминания сводились к перечислению нескольких простейших понятий и осознанию собственных страданий.

В открытую дверь Ашер еще раньше успел увидеть приближавшуюся к дому машину, которая затормозила у высоковольтной опоры на подъездной дороге. Из спальни выскочил Хофмайстер в белой рубашке, галстуке и подтяжках, поздоровался с Ашером и батраком и бросился на крыльцо. Он явно беспокоился и снова скрылся в спальне, откуда, уже полностью одетым, выбежал к родственникам, которые несли завернутые в шелковую бумагу подарки жениху и невесте. Родственники степенно прошли в комнату, и Ашер с батраком встали их поприветствовать. Эти церемонии затянулись, потому что жених повел нескольких гостей в погреб, – показать цветы, приготовленные для невесты, а Хофмайстер с женой стали на пороге угощать вновь прибывших вином. Хозяйка дома почти все время молчала, кивала, предложила по очереди гостям и Ашеру булочек на подносе и снова ушла в дом. Справляя нужду, Ашер заметил на окне в клозете безглавое тельце пчелы. Когда он возвращался в гостиную, жена Хофмайстера окликнула его, предложила булочек, подлила в кружку вина и сказала: «Кушайте, кушайте». Потом она объяснила, что ее зубной протез не успели изготовить вовремя, к свадьбе, вот она и чувствует себя дурочкой: без зубов – ни поговорить, ни посмеяться. Тут она засмеялась, а следом за ней и Ашер. Смеясь, они вернулись в сени, по которым уже носились принаряженные к празднику дети. Со двора доносился шум ветра, раскачивающего ветви сливы, крик петуха, и какая-то старушка в черном повела малыша гулять. Остальные гости принесли завернутые в разноцветную бумагу пакеты и, стоя на пороге, передали их жениху и невесте. Старушки в косынках сидели в гостиной на скамье, мужчины в костюмах в тонкую полоску, с аккуратно приглаженными волосами, толпились, держа в руках кружки с вином. Хофмайстер, заметив, что Ашер остался в одиночестве, вывел его на крыльцо и показал ему свою ручную сороку, которая сидела на поленнице и недружелюбно косилась на Ашера.

– Она клюется, если близко подойти, так что лучше уж вы стойте там, где стоите, господин Ашер, – предупредил Хофмайстер. – Только когда проголодается, ведет себя прилично. Тогда она даже залетает в дом и требует, чтобы ее накормили. Поела – и снова садится на дрова или на садовый забор, а то еще улетит в виноградник, через улицу. Но дальше никогда не улетает. С тех пор как мы ее прикормили, даже и не пытается.

Потом в сенях подружки невесты рассказали, что она как раз надевает платье. При этом ее охватило такое волнение, что ей даже пришлось сесть. Хофмайстер улыбнулся Ашеру и пояснил, что обычно за невестой приезжает жених, но сын и его невеста и так уже давно живут вместе, а потом, на прошлой неделе уже зарегистрировали брак в мэрии, но праздник устраивают только после венчания в церкви.

– Так уж у нас принято, – заключил он.

Тут во двор как раз вошли музыканты в пальто и в шляпах, выстроились и заиграли. Трубы на неярком зимнем солнце отливали золотом. Кларнетист поставил между ног на землю черный футляр, из рукава пальто у него торчал кончик белого носового платка. Гости как по команде замолчали и поспешили к выходу. Из кухни появилась тетушка в черном, с картонной коробкой в руках, в которой лежали значки для гостей. Ашеру прикололи на лацкан пиджака бело-зеленый цветочек на тюлевой основе. Тетушка протиснулась к нему сквозь толпу и попросила пройти во двор. Ветер теребил у музыкантов поля шляп, иногда порыв ветра развевал полы пальто. Когда оркестр замолчал, гости снова зашумели, принялись пить вино, закусывая булочками, а дети – слизывать с пальцев сахарную пудру. Сразу после этого появились жених и невеста. Сначала Ашер увидел, как гости расступаются, а потом новобрачные остановились на верхней ступеньке, представ восхищенным взорам. В волосы невесты были вплетены белые ленты, платье на ней тоже было белое, до полу, в руке она держала букет гвоздик. Оркестр вновь заиграл, а гости молча, не двигаясь с мест, разглядывали молодую пару. Жених был не в штирийском костюме, а в обычном, бархатном, с серебристым бантом на шее, и потому казался чужеземцем. Тут Ашер заметил Цайнера и вдову. Вдова пришла пешком, а Цайнер со своим тестем остались в машине. Пройдя мимо припаркованных автомобилей, капот которых украшали садовые цветы, Ашер спросил Цайнера, не подвезет ли он его. Цайнер распахнул дверцу. Они подождали, пока оркестр доиграет, а приглашенные рассядутся в машины и проедут немного вперед. Последней в сопровождении отчима прошла к машине невеста, и Ашер заметил, что волосы у нее немного растрепались, а ленты начали распускаться.

Он не разделял всеобщей радости. Она казалась ему притворной, он и сам не знал, почему. Ему чудилось, будто присутствующие обманывают друг друга и сами готовы обмануться. Однако он не до конца доверял собственным ощущениям. Может быть, им и в самом деле нравилось праздновать по строгим правилам, может быть, особую прелесть этому собранию придавало именно то, что и хозяева, и гости твердо знали, что будет дальше, и никогда не ошибались. Возможно, сама устойчивость старинного обряда вселяла в них уверенность. Увидев, что свадьба детей празднуется так же, как когда-то их собственная, родители успокаивались. На какое-то время все оставалось неизменным, а поскольку будущее внушало родителям тревогу, им казалось, что, по крайней мере, пока у детей все хорошо. А еще такая свадьба означает, что дети разделяют ценности родителей, подумал Ашер. Вино ударило ему в голову. Их машина замыкала кортеж. Крестьяне высыпали на крыльцо своих домов и, молча, с любопытством, провожали глазами свадебный поезд. Ашер многих знал в лицо, но сейчас его словно отделяла от них неведомая стена. Цайнер и другие гости тоже не здоровались с зеваками. Перед следующим отрезком дороги, который шел в гору, их остановили.

– Они улицу перекрыли, не хотят нас дальше пускать, – пояснил Цайнер.

– Свидетель должен заплатить, а то и вправду не пропустят, – добавил тесть.

– Обычно на дороге разыгрывают маленькие сценки: то в хоккей начнут играть прямо на асфальте, то стенку строить, то машину ремонтировать, то служить обедню. И само собой, пьют вино, как же без этого. Приглашенным нравится, а мне как-то все равно.

Тесть согласился. Гости вышли из машин и, теснясь, направились смотреть, что случилось, Ашер расслышал, как они хохочут. Машина с оркестром тоже остановилась, музыканты выбрались со своими инструментами и снова заиграли.

Возле церкви уже поджидали гости: одни – окружив невесту, другие – столпившись вокруг жениха. Жених надел черное пальто, невеста мерзла.

Оркестр, взобравшись по ступенькам, наяривал теперь у дома священника, но сам священник не показывался. Ашер стоял рядом с Цайнером у «церковного» трактира. Какое-то время музыканты еще играли, но потом замерзли и начали переминаться с ноги на ногу. Наконец, появился священник. Он ожидал, что свадебный кортеж прибудет позже, как это обычно бывает, пояснил он. Он вернулся в дом и послал кухарку за причетниками, органистом и хором. Потом он пригласил Хофмайстера занять место в церкви. Но сначала молодая пара должна подписать бумаги у него в кабинете, напомнил священник.

– Можем идти в церковь! – громко крикнул Хофмайстер.

Гости молча ждали, пока органист и причетники, уже подходившие к воротам, не займут свои места в церкви. Только когда двери открыли и из церкви донеслись звуки органа, они расселись на скамьях. Ашер не сразу узнал органиста – это был мясник, которого он видел у вдовы.

Стоя у церкви и заглядывая в окно, он увидел, как священник надевает белоснежную свадебную сутану. Однако не успел он выйти из дома, как Ашер уже отправился в «церковный» трактир. В уголке батрак с каким-то толстяком играли в карты. У толстяка были жидкие волосы, большая голова, сильные руки, и одет он был по-городскому. Ашер обрадовался, увидев батрака, и спросил, нельзя ли подсесть к ним за столик.

– Почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответил батрак, не отвлекаясь от карт.

Ашер заметил, что на груди у него приколот большой, черный значок Товарищества.

С толстяком они были, по-видимому, старые знакомые. Сыграв кон, они бросили карты на стол, и незнакомец заявил, что в душе он по-прежнему остается национал-социалистом. Единственный, кто хоть что-то сделал для крестьян, – это Гитлер, продолжал он.

– Кто ввел детские пособия? Кто, еще до войны, освободил нас от долгов, когда мы уже отчаялись? – повторял он.

Когда Ашер попытался ему возразить, он грубо его перебил:

– Я за диктатуру.

Батрак его поддержал.

– Послушайте, – сказал он, придвинувшись ближе, – я до войны служил в штурмовом отряде, я знаю, что говорю!

Ашер хотел было сказать ему, что обсуждать с ним это бессмысленно, но толстяк не дал ему вставить ни слова. Кроме того, Ашера раздражало, что батрак во всеуслышание поддерживал толстяка. Стоило толстяку произнести фразу, как батрак поддакивал: «Само собой!» В конце концов, Ашер встал и пересел за другой столик, и толстяку пришлось оставить его в покое. Тем не менее, он несколько раз выкрикнул «Я знаю, что говорю!», обращаясь к Ашеру. Ашер привык к подобным сценам. Однако он не понимал, почему батрак во всем соглашается с толстяком. Объяснить это он мог только тем, что батрак больше не находит места в жизни и жаждет ясных инструкций. Возможно, он хотел однозначно увериться в том, что правильно, а что нет. При диктатуре он точно знал, что от него требуется, а значит, мог вести себя, как надо, и предаваться иллюзии, что от него есть какой-никакой прок. В сущности, он, вероятно, хотел все делать правильно, а еще хотел, чтобы за это его вознаграждали. Если к нему относились равнодушно, выходит, не признавали его заслуг. Его воспитывали для подчинения, его приучали к подчинению, и теперь, на склоне лет, подчинения ему очень не хватало. Может быть, прежде он воспринимал подчинение как незыблемую основу мира, часть мироздания, и потому теперь не осознавал, а только смутно догадывался, что же с ним произошло. Может быть, он и чувствовал, что жизнь прошла впустую, но не хотел себе в этом признаваться, зачем он тогда вообще жил? Только для того, чтобы, во всем поддерживая власть, самому получать поддержку, прислуживаясь, рассчитывать на маленькие льготы и привилегии. Чем дольше Ашер об этом размышлял, тем более осознавал, что́ означало для батрака признание.

Гости вышли из церкви и выстроились во дворе трактира. Трактирщик заранее расставил там ряды столов, скамеек и стульев. Ашер смотрел, как стар и млад стали взбираться на столы, а родня уселась на стулья. Трактирщик установил перед группой камеру на штативе и принялся командовать, давая указания. Ашер, все время наблюдавший за этой сценой из окна, увидел, как последними строились у ног новобрачных музыканты. Каждый раз, когда трактирщик произносил «Внимание! Снимаю!», раздавался взрыв хохота, но потом наступала мертвая тишина. Однако гости пока не пошли в трактир, а разъехались по близлежащим ресторанчикам выпить. Батрак и толстяк, с которым он играл в карты, тоже исчезли.

По просьбе трактирщика Ашер проследовал за ним в кухню, где хлопотали его жена с двумя сестрами. На свадьбу закололи двух свиней, зарезали два десятка кур и притащили их в трактир: маринованное и обсыпанное сухарями мясо томилось в больших кастрюлях, салат готовили в умывальных тазах. Потом трактирщик показал ему стол, поставленный в помещении, которое он называл «бальным залом». Потолок зала поддерживали две стальные, крашенные белой краской колонны, дощатый пол был желтый. В самой середине зала стоял стол. Между круглыми светильниками висели гофрированные бумажные гирлянды, оставшиеся со времен последнего бала.

– Здесь мы проводим репетиции оркестра, – пояснил трактирщик.

Он показал Ашеру эстраду для музыкантов и танцплощадку на скрытой во тьме веранде. Оркестр уже установил динамики. Трактирщик погасил свет, случайно задел выключатель бального зала, и они тотчас погрузились во мрак. В темноте трактирщик пошел к выходу, натыкаясь на стулья.

– Раньше, когда всем еще заправлял мой отец, не обходилось без драк. Тогда ведь вино было совсем другое – от непривитых, негибридных лоз: арамон, хантингтон, изабелла… Посетители набирались, и давай друг друга охаживать… Чуть ли не на каждом холме тогда был открыт кабачок с парой простых столиков и стульев. По воскресеньям крестьяне пировали на лугах, бывало, кто-нибудь наигрывал на гармошке.

Он тщательно запер дверь. На стенах возле входной двери висели чучела диких уток, фазанов, ореховок, одной иволги, сорок и ворон. С ними соседствовали оленьи рога. Трактирщик, встав рядом, поведал, когда и где его отец застрелил какого зверя и птицу. Он достал из жилетного кармана серебряные часы и завел их, а потом поставил на несколько минут вперед:

– За двенадцать часов они отстают на десять минут, – пояснил он. – А ночь сегодня будет долгой.

Когда вернулись подвыпившие гости, было уже темно. Они расселись за столом, на котором, поверх белоснежной скатерти, были расставлены глубокие тарелки, под ними – мелкие, бокалы для вина, салфетки в стаканчиках, цветы, сдоба, сияющие столовые приборы, а венчал все это великолепие нарядно украшенный свадебный торт. Тем временем Ашер собрался домой. Но не успел он выйти из трактира, как на крыльце появился Хофмайстер, без пиджака, и крикнул ему:

– Куда это вы?

Ашеру пришлось остановиться, и Хофмайстер окликнул его еще раз.

На столе, в больших разукрашенных супницах с черпаками, уже дымился суп.

После ужина остальные мужчины тоже освободились от пиджаков, оставшись в белых рубашках с манжетами, расстегнули воротнички, ослабили узлы галстуков. Ашер тоже снял пиджак. После возвращения гостей он повеселел. Да и просьба Хофмайстера остаться его обрадовала.

– Я венчался тридцатого апреля, – произнес тесть Цайнера. – Мы тогда, – дороги-то проезжей, само собой, не было, – шли в церковь пешком. Вокруг все цвело. Что же в апреле-то цветет? Поди, вишни да абрикосы… Все луга были усеяны желтыми одуванчиками… Сперва мы зашли за невестой. А потом с ней, она была в белом, почти час шли в церковь. По пути заходили во все дома. Некоторые уже набрались вина, и виноградного, и плодового, которым нас везде угощали. Праздновали мы дома. Мы одолжили столы и стулья, приборы и посуду. Готовили соседские хозяйки. Танцевали под музыку, а играли все мои знакомые. Чего-чего, а музыканты у нас не переводятся, уж повеселиться мы любим.

Оркестр заиграл вальс, жених пригласил невесту, и гости последовали их примеру. Ашер смотрел, как батрак стремительно кружит в танце жену Хофмайстера, а она смеется, разевая беззубый рот. После танца она, пошатываясь, приложив руку ко лбу, нетвердыми шагами прошла к своему стулу. Ашер долил себе вина из большого графина. Один раз, когда дамы приглашали кавалеров, к нему подошла вдова и пригласила на «Снежный вальс» [13]13
  «Снежный вальс» – танец немецкого композитора Томаса Кошата, одна из самых популярных в немецкоязычных странах мелодий.


[Закрыть]. Его поразило, как легко и ловко она двигается. Заметив его удивление, она сказала: «Танец – вот наше истинное наслаждение».

По мере того, как празднество набирало силу, пары вращались в танце все быстрее. Невеста смеялась все чаще, пряди волос и ленты то и дело падали ей на лицо. Какое-то время Ашер вслушивался в глубокое звучание баритоновой трубы. В нем Ашеру чудилась странная, завораживающая уверенность. Но тут объявился Хофмайстер и хлопнул его по плечу. Он пришел представить своего младшего сына.

– Вы с ним еще не знакомы, его несколько недель тому назад зацепило сверлильным станком, – сказал он. – Только что вышел из больницы. Ну-ка, покажи господину Ашеру рубцы.

Молодой человек сел на свободный стул рядом с Ашером и расстегнул рубашку.

Ашер увидел несколько красных полос, пересекавших грудную клетку и в свою очередь пересеченных рубцами швов.

– Ему наложили больше трехсот швов, – похвастался Хофмайстер. – Можете себе представить, как тяжело его ранило.

Он велел сыну застегнуться и отправился вместе с ним пить ликер. Некоторое время Ашер просто сидел и наблюдал за гостями. Один из них приглашал на танец дам, с трудом поднявшись с места и неуверенно двигаясь вдоль длинного стола. Едва какая-то из дам поворачивалась к нему, как он немедленно ее приглашал. Когда дама вставала со стула, он просил разрешения ее пригласить у стоящего поблизости мужчины. Потом он совершенно безучастно провожал дам на место. Напротив Ашера сидела старуха в платке с угрюмым выражением лица. Когда он заговорил с ней, она не отвечала, однако милостиво соизволила принять от него тарелку супа и не возражала, когда он налил ей в бокал вина, впрочем, никак не изъявив согласия. Теперь она с тем же угрюмым выражением ела пироги и то и дело быстро подливала себе вина из графина. Сидевшая рядом пара помоложе, черноволосый мрачный мужчина и толстая невзрачная женщина, перешептывалась, явно о старухе. Стоило ей встретиться с ними глазами, как они бросали на нее укоризненные взгляды, осуждающе качали головами и делали строгие лица. Но старуху это нисколько не волновало. Она подливала и подливала себе вина, и, покосившись на нее спустя некоторое время, Ашер понял, что она заснула, облокотившись на руку. Как только молодые люди заметили, что Ашер обратил на спящую старуху внимание, они попытались ее растолкать, но тщетно. Потом она неожиданно встрепенулась, набросилась на булочки и принялась поглощать их с громким чавканьем, словно нарочно для того, чтобы позлить молодых людей.