Текст книги "Тихий океан"

Автор книги: Герхард Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

24

Под конец они еще заехали к старику, который рубил тыкву и поранился. Он вышел им навстречу из-за полуразрушенного дома, в рваном свитере и в мятой шляпе. Они спустились с холма по бурому лугу, под ветвями фруктовых деревьев, образовавшими над их головами подобие арки. Ашер подумал, что летом эта тропа станет похожа на зеленый туннель. Старик остановился и стал подробно объяснять, что хочет проложить к своему дому проезжую дорогу, но владелец земли, по которой она должна пройти, возражает. Рассказывал он так подробно, с таким количеством пауз и перерывов, что Ашеру показалось, будто он хочет от них отделаться. Когда они добрались до дома, из открытого дымохода выпрыгнула кошка. «Смотри, смотри!» – закричала Катарина матери. Теперь старик обратился к Терезе и Катарине. Он сообщил, что живет в этом доме, потому что это «родина» его жены. Он, вообще-то, хочет переехать к брату в Вельсберг, там уютнее. Ашер объяснил, о чем речь. «Родиной» крестьяне называют родительский дом, и все сразу понимают, что имеется в виду. Пока он объяснял это жене и дочери, из дому вышла старуха. Когда она заговорила, Ашеру снова пришлось переводить ее слова. Она сразу же захотела показать Катарине собаку. По ее команде пес подал Катарине лапу и служил, а потом она показала девочке свинью, открыв откидную дверцу в хлеву. Заглянув внутрь, они и правда увидели свинью, развалившуюся на соломе.

– Вам не нужен зонтик? – спросила старуха. Она готова продать. – А сумочка?

Старуха первой прошла в дом, ее муж остался во дворе. В сенях на ящиках кудахтали куры, в кухне стоял полумрак. Ашер разглядел несколько тощих котят, паршивых, терзаемых блохами, буфет, на котором громоздилась батарея бутылок, горшков и жестянок, заставленный всякими старыми вещами комод, с венчающей его кукольной головкой и ящиками с кукурузной мукой.

Старуха достала ящик, в котором хранились яйца. Она держала его под раковиной, в которой теснилась немытая посуда. В ящике лежали яйца разного размера.

– Это яйца голубиные, а это куриные, – пояснила старуха.

Ашер перевел это Катарине, и та сразу же захотела посмотреть, какие это «голубиные». Старуха подарила ей одно, промолвив: «Голубиное, самое что ни на есть».

Между тем, старуха стала рассказывать Терезе, откуда взялись зонтик и сумочка. В Санкт-Георгене умерла-де пожилая женщина, ее добрая приятельница. Она пришла на поминки, и родня ее и подарила ей два зонтика и сумочку. Но у нее зонтик и сумочка и так есть, вот она и хотела бы эти продать.

Старик, шаркая, притащился в дом, и, пока женщины упаковывали яйца, Ашер осмотрел его ногу. Старик уже снял повязку и только прикрывал рану тряпочкой.

– Намного лучше, – заверил его Ашер.

Он выпрямился и увидел, что Катарина с голубиным яйцом в руке стоит рядом и внимательно рассматривает ногу старика.

25

Дома Ашер решил вместе с женой и дочерью поехать в город. Приближалось Рождество, а он и без того в ближайшие дни собирался вернуться.

– Ты уже решил для себя, что будешь делать? – спросила у него Тереза.

Она сидела на скамейке в уголке, Ашер стоял в кухне. Дочка не стала слушать их разговор и убежала на крыльцо, как только дятел возобновил свой стук.

– Нет, – признался Ашер.

– Я понимаю, – сказала жена.

– Мы могли бы снять дом, мы бы в нем жили, а я к тому же принимал бы больных, – предложил Ашер.

– А нужен ли тут врач? – усомнилась Тереза, помолчав.

– Нужен, я сам видел.

Они снова приумолкли.

– Может быть, еще раз попробуем начать все сначала? – произнес Ашер.

– А дочь?

– Школьный автобус останавливается у магазина. Нам нужно провожать ее только до автобуса.

Тереза задумалась. Ашер смотрел на нее: когда она задумывалась, у нее на лице появлялось напряженное выражение.

– Когда ты все решишь для себя, мы как-нибудь разберемся, – заключила она.

Вернувшись спустя две недели, Ашер первым делом направился к доктору, который жил в бывшем здании школы.

– Со школой произошло то же, что и с домами, – сказал тот, – они тоже предназначались для чего-то другого. Вы обращали внимание на огромные кухни? Прежде на каждой ферме было вдоволь батраков и батрачек, вот они-то и толклись в кухне денно и нощно. А сейчас на каждой ферме только хозяин со своей семьей, да его тракторы и комбайны. Правда, им бы не помешали более современные спальни для детей. А вот кухни могли бы быть и поменьше. Кстати, меня часто о вас спрашивали, – добавил он.

Когда Ашер сказал, что у него сложилось впечатление, будто на него никто особо не в обиде, врач ответил:

– Знаете, они привыкли терпеть самых разных людей. Если кто-то сидел в тюрьме, то потом возвращается домой и живет с остальными под одной крышей. Те, кто раньше его знал, притворяются, будто ничего не произошло. Если он где-то работает, все рады, что он согласился помочь. То же самое и с душевнобольными: коль скоро они работают, пусть живут, никто их не трогает. Конечно, они грубые, бывает, шутят над беззащитными и чудаками, иногда опускаются до хулиганства, но привыкли терпеть самых разных людей.

26

В деревню он вернулся на автобусе. По пути они притормозили на заправке, под светящейся сине-белой вывеской. Обычно он не замечал заправочные станции, даже когда на заправках останавливалась его жена, они казались ему само собой разумеющейся деталью пейзажа. Еще не стемнело, но проносившиеся мимо машины шли уже со включенными фарами. Он возвратился из города, где зима выдалась совсем бесснежной, и потому ему особенно бросились в глаза широко раскинувшиеся поля и луга, покрытые тонким слоем снега, на котором выделялись одинокие темные, голые деревья. Они поехали дальше, и он вскоре увидел пелену тумана, окутавшего равнину, точно белый газ. Кое-где над этой пеленой возвышались верхушки деревьев, потом она снова рассеивалась, чтобы опять сгуститься на земле, словно над утренним озером.

Перед тем как опять уехать в деревню, Ашер отправил свои инструменты и маленькую аптечку поездом. Цайнер пообещал забрать их на станции и отвезти к нему домой. Кое-где, снова глядя из окна автобуса, он замечал не снятые предвыборные плакаты, один раз даже на перевернутом стенде. Казалось, будто это последнее напоминание о спортивных соревнованиях или цирковом представлении, спортсмены или циркачи поехали дальше, оставив после себя следы, которые никто не потрудился уничтожить, потому что они никого уже больше не интересовали. Когда почтовый автобус остановился у трактира, Цайнера не оказалось. Ашер взял свой багаж, подождал и через площадь направился к доктору.

27

Когда он позвонил, доктор как раз собирался уезжать, а поскольку тот предложил отвезти его домой, Ашер сел в машину…

В сенях громоздились посылки, которые он отправил железнодорожной почтой, печь в кухне затопили, а вскоре пришел и Голобич, чтобы подбросить дров и сообщить ему, что у Цайнера сломался мотор, но они позвонили в трактир в Гляйнштеттене, чтобы сын вдовы забрал его на машине.

– А вы знаете, что колодец замерз? Если вам нужна вода, придется спуститься к соседу, я оставил для вас канистру в сенях.

– Хорошо. Передайте сыну вдовы, чтобы он меня больше не ждал.

Ашер сунул ему деньги в карман, а Голобич притворился, что ничего не заметил.

Старый сосед с сыном как раз выгружали железобетонные трубы. Заметив приближающегося Ашера, они с еще большим рвением принялись за дело, но едва он к ним обратился, как они положили трубы на землю и ответили на все его вопросы. Старик был среднего роста, с бородой, и почти все время улыбался. На нем был серый рабочий халат, черная шляпа с широкой зеленой лентой; сын был коренастый, с широким, круглым лицом и большими руками. Он провел его в дом и разрешил налить канистру. Тем временем в дверь постучали. Вошли двое из добровольной пожарной дружины, чтобы предложить билеты на бал пожарных. Старший из них, маленький человечек, у которого явно не хватало зубов, был пьян, шатаясь, бродил по кухне и, наконец, положил билеты на стол. Он был в униформе, в то время как другой, тихий толстяк, пришел в рабочем комбинезоне. Он предложил Ашеру купить большой плакат с крупными красными буквами, а когда тот отказался, пьяный схватил его за грудки и принялся объяснять, как он будет тушить дом соседа. Внизу в лощине есть пруд, примерно в двухстах метрах от дома. Они, мол, протянут по лощине рукав и подсоединят к нему насос. Важно знать, что именно горит. Если, например, загорелась хозяйственная постройка, то сначала нужно спасать жилой дом. Нужно следить, чтобы огонь не перекинулся на другие здания, поэтому самое разумное – предоставить горящую хозяйственную постройку ее судьбе и попытаться отстоять остальные. Толстый пожарный тем временем продал крестьянину два билета, Ашер тоже купил у него билет на бал, однако пьяный хотел продать старику еще два.

– Они ничего не купят, – сказал молодой крестьянин.

– Ах, так? А если дом загорится? Тогда разве не будете Бога благодарить, что у вас поблизости пожарная дружина? – горячился он, размахивая руками, а потом вдруг спросил у юноши, не он ли застрелил под Рождество лису.

Он-де об этом слышал. Крестьянин нырнул в соседнюю комнату и вернулся с очень красивой лисьей шкурой. Она доставала пожарному от подбородка до пяток, хвост у нее был большой и пушистый. Пожарник накинул ее на шею как боа и принялся расхаживать по кухне, вновь начав распинаться о пожаре. Между тем вернулись старый крестьянин с женой. Стараясь не смотреть на пожарного, старушка стала поливать белую примулу в горшке на подоконнике. «Она цветет и зимой», – сказала она, заметив, что Ашер за ней наблюдает.

Ашер с полной канистрой воды стоял у плиты и кивал. Старушка села за стол и продолжала ворчать, что вот, мол, трактор-то по-прежнему стоит у ворот, словно заставляя сына вновь взяться за работу. Пьяный пожарный тем временем обнял старого крестьянина, который только что вернулся из амбара. Униформа пожарника тотчас покрылась белыми пятнами муки. Кепка у него сползла на одно ухо, и только когда сын крестьянина купил у него еще один билет, он снял с себя лису, положил на кресло, перекинув через спинку, и ушел вместе со вторым пожарным. Ашер немного позднее тоже отправился восвояси.

На кухонном столе стоял микроскоп. В сундучке он обнаружил еще стекла с препаратами, которые, разобрав все вещи, стал разглядывать, с удивлением осознавая, что в городе ни разу о них не вспомнил. Он потерял к ним всякий интерес. Он рассматривал лягушачью кровь, радиолярии, губки, морской планктон, красные водоросли, морские водоросли, мшанок и частички растений, однако ощущал, что процесс разглядывания его больше не увлекает. В свое время, после большого перерыва впервые рассматривая препараты и воскрешая в памяти знания, он почувствовал прежнее любопытство. Но теперь он созерцал препараты, словно прощаясь. Может быть, когда-нибудь ими заинтересуется дочка, подумал он. Он убрал стекла в сундучок, запер его на замок, закрыл микроскоп и полистал гистологический атлас. Однако он больше не хотел видеть эти иллюстрации на страницах книги отрешенными от тех, других картин, что открывались ему под микроскопом. Он испытывал большое желание с кем-нибудь сейчас поговорить. Он подумывал пойти в магазин, но потом решил, что не стоит: было уже темно, вдруг он там никого не застанет? Он сложил в рюкзак лекарства и часть медицинских инструментов. Завтра он пойдет в Вуггау. А потом в Хаслах, а потом в Санкт-Георген, а потом в Томбах. Ему показалось, будто он должен наверстать что-то давно упущенное. В кладовке он нашел початую бутылку сливовицы, и тут ему пришло в голову согреть чаю и выпить с чем-нибудь покрепче. Он налил в чашку кипятку, положил чайный пакетик и стал ждать, пока заварится чай. Потом он размешал в чашке сахар, подлил сливовицы и выпил.

28

Днем он теперь частенько разговаривал со стариками, коротавшими время на кухне. Иногда кухня представляла собою одновременно спальню (потому что в ней стояли супружеские постели), столовую (со скамейкой в уголке и обеденным столом), помещение, в котором вся семья смотрела телевизор, и ванную комнату (тогда над раковиной висело зеркало, а на этажерке лежали помазок и зубная паста).

Однажды его вызвал Цайнер, потому что его отцу, мирно наслаждавшемуся в постели послеобеденным сном, упала на голову печная труба и довольно сильно поранила. Когда он вошел, в комнате пахло углекислым газом. Окна уже отворили. Это было большое помещение с дощатым полом. Там, где трубу снова вставили в стенной проем, на стене остался след сажи. Маленький старичок лежал в постели с окровавленным полотенцем на лбу. Ашер обработал рану, пока вокруг толпились взволнованные домочадцы. Он охотно заботился о старичке, с радостью отдаваясь хлопотам о больном.

Сыну трактирщика из Санкт-Ульриха в городе вырезали паховую грыжу, рана загноилась, поэтому ему предписали после выписки из больницы принимать ванны с ромашковым отваром. Когда Ашер вошел, трактирщик велел сыну показать ему рану, и сын послушно разделся. Только вышел при этом из трактирного зала в сени.

И наконец, хозяйка одного крохотного кабачка сама обратилась к нему, поведав, что ее мучает боль в горле и лихорадка. Когда Ашер предложил сделать ей укол, она, не задумываясь, тут же задрала платье, опершись рукой о столешницу. Однако никто из посетителей не отпустил ни одной скабрезной шутки, и Ашеру показалось, что происходящее совершенно их не волнует.

Так прошло несколько дней.

29

В течение дня все казалось таким близким; крестьянские дворы, которые обыкновенно чудились островками в бескрайнем море, вдруг обрели ясные, четкие очертания, вместе с каждым телеграфным проводом, каждым окном. Вечером Ашер наблюдал вдалеке белоснежные снегопады, обрушивавшиеся из туч на горные хребты и напоминавшие завихрения смерчей. Издалека метель представляла собой беззвучное зрелище. Потом быстро сгустились сумерки. Горы окутывала пелена тумана, и только внизу, в долине, проселочную дорогу и несколько домиков по-прежнему ярко освещало солнце. Наконец, пошел снег. На землю стали медленно опускаться большие, плотные снежинки, и созерцание их плавного полета успокаивало, убаюкивало.

На следующее утро вокруг дома возвышались белоснежные сугробы, вершины холмов заливало ясное солнце. Ашер проснулся не сразу, спросонья дважды тянулся за одной и той же вещью, и только усилием воли стряхнул с себя сон. Он собирался позвонить жене из магазина, а потом решить, как быть дальше.

Подходя к магазину, он увидел, как несколько малознакомых крестьян кинулись к своим машинам. Спросив у развозчика молока, в чем дело, он получил ответ, что мелкий крестьянин, с которым он был знаком и фамилию которого развозчик по просьбе Ашера повторил – «Люшер», застрелил троих человек. А он, мол, сейчас едет в Оберхааг, хочет посмотреть, что случилось. «Хотите, подвезу вас?» – предложил он Ашеру. Ашер взобрался на прицеп, неудобно скорчившись в углу, и вцепился в бортик. Льдистое небо у них над головами, подобно огромному зеркалу отражало свет, гладкий снег тоже переливался. В прицепе болтались два молочных бидона развозчика, Ашер схватил один из них и уселся на него верхом. Второй катался туда-сюда по всему прицепу – молочник ехал быстро. Под светлым небом мимо пролетали каштаны с белоснежными стволами и ветвями, белые телеграфные столбы и белые заиндевевшие провода, а когда они въехали в тень, на небе заметно проступили облака. Потом трактор, подскакивая, с грохотом покатил под горку, по неасфальтированной дороге, и только на равнине снова выехал на более гладкий участок. Ашер надел перчатки, но руки его все же замерзли как лед, да и лицо пощипывало от холода. Они проехали Унтерхааг, потом – Оберхааг, и Ашер вспомнил, что он уже бывал в этих деревнях, когда вскоре по приезде отправился с Цайнером на фазанью охоту. В этих крохотных местечках только и было, что ряды одинаковых домиков вдоль федеральной трассы и скрывавшиеся за ними поля и луга. Издали над крышами домов виднелась поблескивавшая на солнце колокольня. Развозчик молока свернул с дороги. Их тут же встретили жандармы в длинных плащах и с автоматами наперевес. Знаками они приказали им остановиться. Плащи доходили им до лодыжек, к проезжим они обращались громко и взволнованно. Повсюду толпились любопытные в рабочей одежде, в шапках и шляпах, по большей части группами, пряча руки в карманы и покуривая. Другие прислонились к тракторам, словно устроившись поудобнее и приготовившись ждать долго. И мужчины, и женщины в большинстве молчали, лишь изредка кто-то что-то выкрикивал, обращаясь к другой группе. Развозчик молока затормозил, оставил трактор на обочине и вместе с Ашером двинулся к двухэтажному дому. Ашеру бросилось в глаза, что ставни в доме были захлопнуты, и оттого складывалось впечатление, что он необитаем.

– Идите домой! Нечего здесь смотреть! – крикнул один из жандармов.

Никто не обратил внимания на этот призыв. На закрытой садовой калитке висела табличка «Школа верховой езды М. Хербста». Два жандармских автобуса-«фольксвагена» были припаркованы в снегу под деревом.

Двор испещряло множество желтоватых следов. Внизу, на равнине, было теплее, чем наверху, на холмах, снег время от времени с мягким шорохом опадал с ветвей, у двери хлева вытаяла большая лужа. За лужей о чем-то совещалась группа жандармов. Ашер заметил, что развозчик молока не пошел вслед за ним во двор, а остался снаружи, у калитки, вместе с каким-то человеком.

– Сюда нельзя, – сказал один из жандармов.

Прямо по луже он подошел к Ашеру.

– Если хотите, можете подождать на улице, вход во двор воспрещен.

Жандарм был высокий, полный, с носом, похожим на грушу. Цвет лица у него был нездоровый, как будто он не спал всю ночь, но взгляд – живой и острый; он бесцеремонно пристально оглядел Ашера с головы до ног. Ашер снял с плеча рюкзак.

– Что вы здесь делаете? – спросил жандарм.

Ашер расстегнул рюкзак и показал ему содержимое.

– Я врач, – сказал он.

Жандарм заглянул в рюкзак.

– Спасибо, доктор нам больше не нужен, – отрезал он.

– Я хотел узнать, что случилось, – пояснил Ашер, затягивая шнуры рюкзака и забрасывая его на плечо.

Он не знал, стоило ли сюда являться, он только во что бы то ни стало хотел выяснить, что тут произошло.

– Ну, и что вы рветесь в дом? – спросил жандарм. – Вам там делать нечего.

И он повернулся к другим жандармам, которые по-прежнему стояли возле лужи и разговаривали.

– Подождите, – велел он, ступая по луже, вернулся к остальным и обратился к унтер-офицеру. Ашер узнал унтер-офицера в лицо, он видел его на свадьбе, даже перемолвился с ним несколькими словами, но он тогда ему не очень запомнился. Он был невелик ростом, приземист и так медлителен, что казался необычайно равнодушным. Теперь Ашер вспомнил, как унтер-офицер танцевал на свадьбе. Танцор он был ловкий, а за столом все посматривали на него с почтением, поскольку он был не очень-то разговорчив, то и дело спрашивали его о том-о сем и вопросительно заглядывали ему в лицо, пытаясь узнать его мнение. Он с сомнением смотрел на Ашера, не переступая лужу. На нем была жандармская фуражка, обтянутая нейлоном, и прорезиненный плащ с поясом. Наконец, он по луже шагнул к Ашеру, не сводя с него глаз. Судя по выражению его лица, он вспомнил, что встречал Ашера прежде, но силился припомнить, где именно. В конце концов, его, по-видимому, осенило, его прежняя угрюмость исчезла, и он стал время от времени посматривать себе под ноги. Жандарм, который его привел, остановился и вытянулся по стойке «смирно», будто охранял дом. Однако при этом не спускал с Ашера глаз.

– Вы хотите войти в дом? – спросил унтер-офицер.

– Да.

– Вы врач? Это мне передал жандарм. Я и не знал.

Он повернулся и велел Ашеру следовать за ним.

– Помощь там оказывать уже некому, – добавил он.

Двое жандармов, стоявших у двери, ждали, что будет дальше.

– Пропустите доктора, – приказал унтер-офицер, потом обернулся к Ашеру и предупредил:

– Когда захотите выйти, постучите!

Он поднес руку к козырьку фуражки, и Ашер, хотя и знал, что жандарм всего лишь сделал рутинный жест, почувствовал себя польщенным. Дверь дома была выкрашена зеленой и белой краской. Ашер вошел. Сквозь три маленьких окошка над одной из дверей, которые вели из сеней вглубь дома, проникал свет, поэтому Ашер толкнул эту дверь. Прямо перед ним выросла фигура часового, заслонявшего вход в комнату (за его спиной смутно виднелись только вторая дверь, кухонная лампа и коричневые обои на стенах).

В полутьме глаза часового скрывал козырек фуражки. Потребовав у Ашера назвать имя и род занятий, он пожал плечами и посторонился. На плече у него висела закинутая за спину винтовка, однако вид при этом был довольно мирный и уж никак не воинственный.

Кухня, открывшаяся взору Ашера, была небольшая. У стола с пластмассовой столешницей стояла деревянная скамейка. На ней полулежал человек, голова которого была укутана прозрачным полиэтиленовым пакетом. Там, где, вероятно, находилось лицо, пакет был запятнан кровью. Внимательно рассмотрев убитого, Ашер понял, что он не лежит, а все еще сидит, вот только склонившись в сторону, бессильно свесив левую руку до полу, а правую прижав к груди, так что виднелись несколько пальцев. Под головой натекла большая, темная лужа крови, а рядом с ней растекалась другая, поменьше, водянистая. Рядом со скамьей стояли домашние тапочки, на столе лежал нож для масла, брошенный среди клочков бумаги, на которых как будто рисовали дети, а потом оставили на столе, потеряв интерес к рисункам.

Ставни были закрыты, поэтому в комнате царил полумрак. Дешевые узорчатые занавески кто-то сдвинул в сторону, на одном из подоконников примостился утюг. На нижней половине окон, как Ашер часто видел и у пожилых горожан, висели коротенькие занавески. В углу на стуле он заметил стопку детского белья, чуть дальше рядом с диванной подушкой лежала шляпа. Под столом валялся листок бумаги с каким-то рисунком. На стене висело маленькое распятие, под ним – стеклянный флакончик, из которого торчали ветки. Кровь забрызгала даже дверь, на ней еще виднелись нестертые капли.

– Жена показала, что он ворвался с ружьем в руке, – сказал жандарм. – Выстрелил ее мужу в голову. Двое детей сидели с ним вместе за столом, а она у плиты варила кофе. Люшер, такова фамилия убийцы, после этого бежал, вероятно, пересек границу и – в Югославию.

– Вы его знаете? – спросил Ашер.

– А как же, – откликнулся жандарм.

У него-де было прозвище «брючник», потому что его дед шил кожаные штаны для штирийских костюмов. Он немного подумал. А отец его, получив повестку в, как он выражался, «гитлеровскую армию», утопился в колодце. Сын же был известен как «фанатичный поборник справедливости».

Теперь он точно решил вдоволь наговориться. Вероятно, он был рад, что может хоть с кем-то перемолвиться словом. По-видимому, здесь, в кухне, он провел с убитым не меньше часа и все это время вынужден был разглядывать мебель и застреленного. Ашеру было интересно, хорошо ли он знал убитого. В свете кухонной лампы он заглянул под козырек его фуражки. Лицо у жандарма оказалось длинным, морщинистым и загорелым, как у человека, привыкшего много бывать на солнце. От его плаща исходил запах нафталина, видимо, плащ ему приходилось надевать не часто.

Люшер судился с убитым и супружеской парой, которую он застрелил первой, и проиграл дело в суде, поведал жандарм. Он явно радовался, что может с кем-то поделиться. Спор разгорелся по поводу двух тысяч восьмисот шиллингов, а все из-за школы верховой езды, которую Люшер основал вместе с двумя приятелями. По условиям договора, ему причиталась доля прибыли от продажи выращенных лошадей. Но потом он рассорился с компаньонами, вышел из дела и потребовал деньги, которые вложил.

Жандарм слегка сдвинул фуражку на затылок, как будто ему стало жарко. Волосы надо лбом у него были густые и длинные, и, приподняв фуражку, он закинул их назад. При этом он, не прерывая своего рассказа, взглянул на Ашера так, словно был взволнован. Но Ашер понимал, что это всего лишь продиктовано правилами служебного поведения.

А кроме того, продолжал жандарм, Люшер настаивал на возмещении затрат на постройку забора, для которого он, кстати, поставил свои собственные пиломатериалы. Вложенные средства ему вернули, а деньги за забор – нет. Когда вскоре после этого продали лошадь, он потребовал свою долю, так как, по его мнению, ему не полностью компенсировали расходы. Но в этом ему было отказано.

– Он и в суд обращался, и в Палату. Под конец над ним уже стали смеяться, – закончил жандарм.

Ашер молчал. Они оба стояли над убитым, не сводя с него глаз. В сущности, смерть совершенно непостижима. Она приходит как нечто само собою разумеющееся, и все-таки это было самое непонятное и чуждое из всего, что он знал. Каждый раз, глядя на мертвого, он ощущал странное оцепенение, в котором хотя и мог по-прежнему видеть и чувствовать, совершенно утрачивал способность размышлять. Так случилось и сейчас.

Немного помолчав, жандарм продолжал, что Люшер сегодня рано утром похитил у своего соседа, охотника, два ружья и застрелил сначала супружескую пару, а потом Хербста.

– Больше я сам ничего не знаю, – подытожил он.

Ашер еще спросил у него, где дом супружеской четы, жандарм ему это описал, и Ашер вдруг осознал, что, пока ему подробно объясняют дорогу, в комнате лежит мертвец.

На улице, во дворе, по-прежнему дежурили жандармы.

– Все в порядке? – издалека крикнул ему унтер-офицер и, когда Ашер сказал, что да, кивнул.

С крыши хлева с громким журчанием в лужу стекала вода. В распахнутых дверях сарая виднелась повозка. Ашер, и сам не зная, почему, вдруг заторопился. Он пошел быстро, почти побежал. У дома на него с любопытством и, как ему показалось, с недоверием, уставились зеваки. Тогда он пошел медленнее. Жандармский патруль с автоматами на плечах и двое дородных пограничников с овчаркой двинулись к лесу, который серой чертой выделялся вдалеке за полем, разбитым на пологом холме.

– Мы прочешем лес до самой границы. Если поспешим, может быть, еще его возьмем, – сказал один из пограничников.

Мимо проехал автобус-«фольксваген» с жандармами и набрал скорость, как только разминулся с толпой любопытных.

Ашер свернул на федеральную трассу. Не было еще и полудня, но на витринах магазинов были опущены жалюзи, шторы на окнах – задернуты, а ставни – захлопнуты. У бензоколонки и старой пожарной части группа жандармов обсуждала свою оперативную задачу, а подъезды к бензоколонке блокировали жандармские машины. Теперь он заметил, что жандармерия охраняет также въезды и выезды из деревни. Вероятно, жандармы опасались, что преступник где-то прячется и попытается вернуться. Стоило Ашеру подойти поближе, как жандармы словно по команде замолчали и поглядели на него, потом кто-то из них заговорил снова, а остальные равнодушно отвернулись. Рядом с пожарной частью находилась парикмахерская, и Ашер обратил внимание, что занавески на втором этаже отодвинуты и улицу внимательно оглядывает лысый человек. Ашер поднял голову, тот на мгновение отпрянул, но потом опять вернулся к окну, притворившись, будто рассматривает группу жандармов. По обеим сторонам улицы находились трактиры, один – особенно большой, вероятно, с залом для танцев, уходящим в глубину за улицей. За трактирами возвышалась треугольная, недавно отремонтированная стела памятника павшим в Первую и Вторую мировые войны. Перед каким-то маленьким кабачком двое мужчин в синих передниках и шляпах спросили у него, не из уголовной ли полиции он будет. Когда он ответил отрицательно, они утратили к нему всякий интерес. Он прошел мимо припаркованных автобусов без табло с номерами и школьного автобуса. В доме перевозчика находилась пошивочная мастерская, но и на ее окнах были опущены жалюзи. Следующим за домом перевозчика шел маленький побеленный домик, который оцепили жандармы и держали в кольце любопытные. Значит, он пришел куда надо. Если в первом дворе все было заперто и отгорожено, то здесь царил беспорядок. Автобусы стояли как попало, жандармы перекрикивались, давая друг другу указания, и, насколько Ашер понял, собирались оцепить ближайшую опушку леса и готовились рассаживаться по машинам. Двор был большой, не обнесенный забором, так что он беспрепятственно мог войти. Люди вели себя так же, как и во дворе первой жертвы. Некоторые чего-то ждали возле дровяного сарая, к стене которого кто-то прислонил пугало. Дом и хозяйственные постройки имели запущенный вид. Кое-где осыпалась штукатурка, немного в стороне куры склевывали с земли кукурузные зерна. Однако двор выглядел просторным. Где-то в стойле, позвякивая цепью, мычала корова, скотина с глухим стуком чесала бока о деревянные ясли. Не успел Ашер пройти мимо какого-то сарая, как дорогу ему преградил жандарм.

– Вы что тут забыли? – набросился он на Ашера.

На лице его застыло выражение враждебности и плохо сдерживаемой ярости. Похоже, он терпеть не мог зевак, причем ненавидел каждого в отдельности, ведь чуть раньше Ашер видел, как он с бранью оттесняет любопытных от места преступления. Его стальная каска сползла набок, хотя и застегивалась под подбородком кожаным ремешком.

Ашер ответил, что слышал, будто тут кого-то застрелили, и потому пришел, ведь он врач.

– Вы не новый врач из Арнфельса? – спросил жандарм недоверчиво и по-прежнему повышенным тоном.

Ашер сказал, что нет.

– Мы вас не знаем, – констатировал жандарм.

– Если хотите, можете заглянуть в мой рюкзак, – предложил Ашер.

Жандарм без энтузиазма осмотрел содержимое рюкзака и покачал головой. Потом он махнул рукой, словно говоря: «Проваливай!» В это мгновение остальные жандармы выбежали со двора, кинулись к машинам, поплотнее закутались в свои плащи и, не подавая виду, уехали.

Ашер достал из кармана пиджака удостоверение личности и протянул его жандарму. Словно утратив былую уверенность с отъездом товарищей, жандарм минуту изумленно смотрел на него, а потом снисходительно произнес:

– Ну, ладно, пройдите, только не задерживайтесь.

Внутри двор оказался еще более запущенным. На гумне валялся велосипед со снятыми колесами. Детали разобранной повозки громоздились неопрятной кучей, деревянный колодец прогнил, рукоятка ворота отвалилась. Но в хлеву мычали по меньшей мере пятьдесят коров, рядом располагался свинарник, на гумне стоял один трактор, а посреди двора – другой, неприкаянный, словно из-за него все и случилось. Позади него на подтаявшем снегу лежала женщина с неестественно вывернутыми руками и ногами. Она была в одних чулках, обувь она потеряла, спасаясь от убийцы. Неподалеку валялась корзина с сеном, выпавшая у нее из рук. Лицо женщины он не мог разглядеть, она лежала на животе, вокруг нее нервно расхаживал жандарм, а возле трактора стояли плачущие старик со старушкой. Старушка утирала глаза платком. Они со стариком не подняли глаз, не обратили на Ашера внимания, а так и стояли, невидящими глазами уставившись друг на друга, старик, – сложив руки, как на молитве. Время от времени они склонялись над убитой, одетой в синее платье, передник и черную косынку. Она лежала, словно воздев ладони к небу, и оттого казалась Ашеру еще более беспомощной. Кровь натекла на снегу темным пятном.