Текст книги "Тихий океан"

Автор книги: Герхард Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Когда стемнело, приехал Голобич с крестьянами, которые вызвались помочь ему вязать початки. Они уселись на стог и принялись связывать початки листьями и бросать их в корзины, а молодой парень таскал их на чердак. На окошке висела шляпа музыканта. Ашер заметил, что одно ухо у него заткнуто ватой. Он щеголял в красном, расшитом золотой нитью шелковом жилете, вставная челюсть была ему явно велика. Вероятно, он просто похудел. Впрочем, явилась и крестьянка, с которой он познакомился, когда вместе с Голобичем опробовал ружье и пистолет. Фамилия ее была Кюрбиш, она сидела рядом со своим гражданским мужем, похожим на китайца маленьким, толстеньким человечком в мятой шляпе. Он боялся поднять глаза, вязал пучки, низко опустив голову, словно опасаясь, что его вот-вот за что-то выбранят. О нем говорили, будто он батрачил больше сорока лет и, не имея своего угла, переезжал за работой с места на место. У Ашера сложилось впечатление, что он изо всех сил старается не привлекать к себе внимание. Стоило кому-нибудь к нему обратиться, как он еще ниже опускал голову. Пока он не напился, он ни разу не рассмеялся шуткам в свой адрес или в адрес своей жены. Едва его жена открывала рот, как его охватывал стыд, и он, если полагал, что никто этого не замечает, толкал ее локтем в бок. Тогда жена послушно придвигала ухо к его губам, чтобы выслушать, за что он ей выговаривает. Ашер то и дело посматривал на расписные мехи гармошки, которые в растянутом виде являли взору изображения эдельвейса, рододендрона и горечавки, а в сжатом – были сплошь красного цвета. Перламутровые кнопки от времени потеряли форму, хромированные инкрустации и темное дерево заблестели, как полированные. Музыка словно старалась попасть в ритм работе. Она строилась на простейших фразах, монотонных, повторяющихся, однако быстро сменяющих друг друга и требующих безупречности исполнения, и потому довольно трудных. К полуночи все початки связали в пучки. Одна из женщин веником вымела в сенях кукурузные листья, светло-желтыми и бледно-фиолетовыми пятнами испещрившие пол, корзины водрузили друг на друга. Когда кто-нибудь уходил, музыкант, наигрывая, провожал его до дверей. В кухне старушки танцевали с молодыми крестьянами. Последним, играя самому себе, ушел музыкант, скрылся во тьме.

Какое-то время Ашер лежал у себя в комнате. Потом до него донесся шум мотора. К его дому подъехала машина. Он ощутил что-то похожее на страх, сам не зная почему. Машина затормозила, мотор какое-то время еще работал, потом затих. Ашер включил свет и спустился по чердачной лестнице. Сходя вниз, он заметил на стропиле старое пальто, которое Голобич припас себе на зиму. Как легко было принять его за повешенного! «Хорошо, что это всего-навсего пальто», – подумал он. Он включил свет в сенях.

– Это ты? – послышался из-за входной двери голос его жены.

Ашер отворил.

– Я подумала, лучше приехать поздно ночью, тогда никто не заметит, – сказала она и обняла его.

«Я скрываюсь тут, как преступник», – пронеслось в голове у Ашера.

Его жена была невысокая, хорошенькая блондинка, коротко стриженная.

– А все-таки они тебя выследили, – возразил он ей.

Ашеру вспомнился человек в трактире, и он вполне верил тому, что тот ему сказал.

Ашер познакомился с Терезой, когда учился в университете. Она секретарствовала в частной клинике, где он работал. После того как они поженились, она ушла с работы. Она больше не хотела возвращаться на прежнее место, так как опасалась пересудов коллег. Когда Ашер начинал ее расспрашивать, она только отмахивалась: мол, пустяки, мелочи. Она никогда серьезно не задумывалась о будущем, но всегда с головой уходила в решение непосредственной проблемы. Родители Ашера развелись, отец не женился вторично, мать не вышла замуж. Отец владел аптекой, мать после развода бросила работу продавщицы и переехала к сестре, вместе с которой она время от времени отправлялась в какое-нибудь путешествие, впрочем, ненадолго и недалеко. У отца была подруга, однако она бросила его вскоре после развода, когда он заболел раком. Тем не менее, он прожил еще больше пятнадцати лет. Он хорошо ладил с Терезой, прежде всего потому, что она обладала чувством юмора и была довольно несерьезной (и Ашеру это пришлось по душе). Она приносила ему иностранные журналы, полевые цветы, фрукты, книги и сигареты. Ашеру нравилось, что у нее с его отцом свои секреты. Тереза занималась и воспитанием Катарины. Еще до школы она научила ее читать и писать. В сущности, прежде Ашер вел самую обычную, ничем не примечательную жизнь. Пожалуй, эту непримечательность можно было счесть самодовольством, по крайней мере, впоследствии у него возникло такое ощущение. Еще в сенях он рассказал Терезе о человеке в трактире, однако ее это только позабавило. Однажды, давным-давно, ему пришло в голову, что он – тугодум, а она – легкомысленная. Он никогда ей не изменял. Даже когда путешествовал в одиночестве, даже когда представлялся случай, – и вовсе не оттого, что его удерживал страх и что она могла узнать об измене, а оттого, что ему просто не хотелось изменять. С другой стороны, сам он не был до конца уверен в Терезе. Однако уступить собственным опасениям казалось ему мелочным, и потому они никогда не обсуждали тему измены. К тому же он был убежден, что его расспросы обидят Терезу, неважно, изменяла она ему или нет, а этого он ни в коем случае не мог допустить.

На чердаке было холодно. Когда он привел Терезу в комнату, ему особенно бросились в глаза ветхость и убожество дома. Перед женой он попытался сделать вид, будто ему все это совершенно безразлично. Все, что следовало бы обсудить, он обошел молчанием. На столе стоял микроскоп, и он притворился, будто так и надо. Однако втайне он был рад, что беспорядок в комнате оставляет впечатление, будто он занимается наукой, а не бездельничает. Потом он вспомнил о ружье и пистолете в изголовье. Он провел Терезу в кухню, притворился, что замерз, и вернулся в комнату. Там он вытащил оружие из-под подушки и спрятал его в бельевой ящик. Он подумывал, не вернуться ли ему прямо сейчас в город… Но что подумает Цайнер?.. Поэтому он промолчал. Лежа рядом с Терезой, он спрашивал ее, что за это время случилось в городе. Сам он лишь кратко упомянул о том, что с ним произошло. Следующим вечером он поедет в город, а Терезе об этом не скажет. Он обнял ее с заново проснувшейся страстью, удивившей его самого. В конце концов, он заснул, рано ли, поздно, он и сам не знал.

Проснулся он уже в полдень. Он нашел записку, на которой Тереза нацарапала несколько строк. На столе лежало чистое белье. Он собрал вещи и тут случайно обнаружил на столе картинку, которую его жена, наверное, привезла из дома и которую она подарила ему в начале их романа. Затем он отправился к Цайнеру и вместе с ним поехал в долину.

10

Он вернулся спустя неделю. Сгущались сумерки. В нетопленом доме стояла настоящая стужа. Пока они ехали по равнине, Ашер заметил, что Цайнер успел охладеть к политике. Хотя он и до выборов не очень-то интересовался политическими проблемами, теперь, стоило Ашеру завести об этом речь, он только пренебрежительно махнул рукой. По сути ничего не изменилось. Социал-демократы потеряли голоса избирателей, но смогли сохранить прежнее количество мест в ландтаге. Вдоль обочины – на коровниках, сараях, толстых деревьях – по-прежнему кое-где мелькали предвыборные плакаты. Неестественно большие лица политиков глядели на поля, пашни, деревенские улицы и луга.

Цайнер помог ему растопить печь в кухне.

– Вам придется купить дров, если собираетесь зимовать, – посоветовал он.

Из одного кухонного шкафчика послышался треск и хруст, а когда Ашер выдвинул наугад какой-то ящик, из него в беспорядке посыпались обрывки бумаги. Он сразу понял, что положенную туда оберточную бумагу изгрызли мыши, а открыв нижнее отделение, наткнулся на обглоданные пакетики чая, пачки сахара, упаковки соли и картонную коробку сухарей, от которых остались одни крошки.

– Это все мыши, – констатировал Цайнер. – Во время эпидемии бешенства мыши всего опаснее, потому что их никто не бережется.

Он помог Ашеру прибраться и расставить мышеловки. Всю неделю в городе Ашер жил очень уединенно, а уехав, решил, что жена и дочь вполне способны без него обойтись и особо не скучают. Иногда ему казалось, что он ни на что не годен. Возможно, стоило махнуть рукой на весь этот маскарад и просто сказать крестьянам, кто он и почему здесь поселился. Он же видел, какое скверное в деревне медицинское обслуживание. Раньше крестьянам самим приходилось оплачивать лечение, и потому они до сих пор неохотно обращались к доктору.

– Ладно, посмотрим, – сказал он себе в конце концов и попытался больше об этом не думать.

На следующее утро на листьях в лесу появилась белая сверкающая кромка льда. На лугах кое-где еще не увяли бедренцы, кокорыши и борщевики, с их широкими зонтиками, которые напоминали Ашеру брюссельские кружева, а теперь, покрытые инеем, больше походили на причудливые льдинки, упавшие с неба. Было еще рано. Он склонился над травой и стал с восхищением рассматривать прихваченные морозом цветки клевера, – ни дать ни взять колючие снежки меж травинками. Низиной он прошел в Санкт-Ульрих, купил там продуктов и не спеша отправился назад через деревню. На въезде в деревню стоял один из двух магазинов, в котором приютился и маленький ресторанчик. Наискосок от него располагался второй универсальный магазин, оба были построены недавно и почти неотличимы друг от друга. Из второго открывался вид на кладбище. Покупая продукты, Ашер расслышал слова какой-то женщины, что ее муж, мол, старшина Товарищества [3]3
  Товарищество – Националистическая ультраправая организация, объединяющая бывших немецких и австрийских военнопленных, не отказавшихся от нацистских убеждений.


[Закрыть]. Флаг Товарищества Ашер уже видел в бальном зале церковного трактира [4]4
  Церковный трактир – старинное, принятое в Южной Германии и в Австрии обозначение постоялого двора с рестораном или трактиром, как правило, главного постоялого двора деревни или небольшого города. Исторически связано со средневековым обычаем, согласно которому феодальный властитель обязывал зависимых крестьян справлять свадьбы, поминки, крестины в трактире при постоялом дворе, который платил церкви десятину.


[Закрыть], на стенке за стеклом. К кладбищу, кое-как примостившемуся на склоне холма, непосредственно примыкала церковь с домом священника, за ним протянулись частные дома, вновь отстроенная начальная школа, маленькое, покрашенное белой краской здание пожарной части и холм, на котором со скрипом вращался деревянный ветряк. На улице он никого не встретил. Из школы доносились детские голоса. Ему вспомнилось, как он познакомился со священником, и он решил к нему зайти. Когда он нажал на рычажок механического звонка, белая гардина на соседнем окне слегка отодвинулась. Спустя некоторое время священник отворил дверь.

– Что вам угодно? – сдержанно спросил он.

– Я случайно проходил мимо и решил зайти, – ответил Ашер.

– Входите, – пригласил священник, не выказывая особой радости.

В передней на подставке стояли один мужской зонтик и один женский. Только теперь Ашеру бросилось в глаза, что священник был в пальто и явно не собирался его снимать. Он провел его в кабинет, закрыл дверь и предложил ему сесть. В кабинете было два окна. Одно выходило на церковь, другое – на школу. В середине комнаты, под лампой со стеклянным абажуром, стоял стол, накрытый белой скатертью, а вокруг него – несколько стульев, в углу красовался выкрашенный розовой краской сейф, в котором, вероятно, хранились деньги, собранные на нужды прихода. Сейф был старинный, украшенный замысловатыми завитками. У стены виднелся письменный стол, на нем громоздились всевозможные предметы: чернильница, пресс-папье, прижимы для бумаг и тому подобное. В другом углу стоял шкаф со стеклянными дверцами, за ними выстроились ряды приходских метрических книг. Священник, не снимая пальто, сел напротив Ашера и вопросительно посмотрел на него. Лицо у него было удлиненное, узкое (теперь Ашер это отчетливо рассмотрел), нос крючковатый, уголки рта опущены, а верхняя губа – толстая и, как потом заметил Ашер, после долгого молчания приклеивалась к нижней, от которой с усилием отделялась только после того, как он произносил несколько слов. Его густые, темные волосы были аккуратно причесаны, но на затылке немного взъерошены. Он носил очки в темной роговой оправе. Его что-то мучило? Он от чего-то страдал? Неужели свободный человек мог производить впечатление осужденного на пожизненное заключение?

– Надеюсь, я вам не помешал? – осведомился Ашер.

Священник молча покачал головой. Его белые руки выделялись на столешнице. Внезапно он спросил, а в чем, собственно, дело? Этот вопрос удивил Ашера. Разве он не сказал ему, что он всего-навсего проходил мимо и решил зайти? И все-таки еще немного, и он начистоту рассказал бы обо всем, что его так терзало. Удержало Ашера либо то, что священник смотрел не на него, а в окно, либо то, что он чувствовал, как тяготит священника его присутствие. В любом случае, священник чем-то отталкивал Ашера, и это вселяло в него неуверенность. Он ответил, что это все так, пустяки, они же познакомились две недели тому назад, и вот он случайно зашел…

– У меня сегодня мало времени, – уклончиво ответил священник. – Через час ко мне придут прихожане за цветами…

И вообще он очень занят.

Ашер пристыжено молчал. Он не находил в себе силы встать и уйти. Ну зачем он вообще заявился к священнику? Разве тот не показался ему еще при первой встрече неприветливым и враждебным?

– Мне просто было интересно, вот я и решил вас навестить, – выдавил он из себя. – Видите ли, мне было любопытно…

Священник недоверчиво поглядел на него и снова отвернулся.

– Мне было любопытно знать, – продолжал Ашер, – как вообще здесь живут люди.

– Они не окончательно утратили веру, – к удивлению Ашера, произнес священник.

Он заговорил медленно, словно предварительно обдумывая каждую фразу:

– Когда меня назначили в этот приход, я собирал деньги на обновление настенных росписей в церкви. Тогда я, дом за домом, обходил всех прихожан, и ни один мне не отказал. Трудности возникают с теми, кто каждый день ездит на работу в город. Такие люди сильно меняются, и не к лучшему.

Он замолчал, и безмолвствовал так долго, что его верхняя губа снова приклеилась к нижней. Ашер проследил за его взглядом и тоже посмотрел в окно. У дома, позади школьного двора, раскинулась широкая крона каштана. Вдоль зеленого деревянного забора, отделявшего дом священника от школы, шли дети.

– Раньше здесь стояла маленькая готическая церковь, потом ее снесли и на ее месте построили новую, уже в стиле позднего барокко, – добавил священник спустя некоторое время.

Ашер поднялся.

– Дом, в котором мы сейчас сидим, – тоже старый. Его пора отремонтировать, – продолжал священник, а потом наклонился к стене и, упомянув о влажности в помещении, показал Ашеру черные пятна на крашеной штукатурке.

Он проводил Ашера и отворил ему дверь.

– Я же не знал, что вы придете, – сказал он извиняющимся тоном, на прощание подав ему руку.

11

В следующие несколько дней Ашер сходил пешком в Хаслах и Унтерхааг. По утрам он просыпался, чувствуя себя еще более разбитым, чем вечером. Когда он вставал и начинал заниматься по дому, ему некоторое время казалось, будто он заключен в глубине гранитной скалы. Он забрал лисью шкуру. Лапы и когти на ней сохранились, но вместо глаз зияли две черные дыры. Он отнес ее к себе в комнату. Вечером он завернул ее в бумагу и вместе с письмом отправил жене. Он ходил к спущенным прудам, отколупывал кусочки грязевого налета со стеблей тростника, камней и свай и рассматривал под микроскопом обнаруженных там живых существ, которых окрашивал нейтральным красным. Пруды часто производили странное впечатление. Их дно покрывали слоем извести, чтобы уберечь от болезней следующее поколение рыбы. В маленьких ложбинках, впадинках и углублениях образовались лужицы, покрытые маслянистой, поблескивающей известковой пленкой. Там, где когда-то проложил себе русло подвод воды, протянулась темная колея, узенькая, с неожиданными изгибами, точно человеческая вена. Ашер обошел пруды. Бумажные пакеты с известью громоздились возле мостков, с которых кормят рыбу. Он часто находил раковины беззубок, раскрытые здесь же, прямо на берегу. Раковины лежали на земле, как оторванные надкрылья жука. Внутри они были перламутровые. Он засовывал их в рюкзак. Иногда он обнаруживал на берегу свои собственные следы, уже успевшие наполниться водой. Однажды его позвали в коровник, где как раз телилась корова. Фермер обвязал веревкой передние копыта теленка, уже показалась его мордочка. После того как они вдвоем потянули за веревку, из красно-желтой массы выскользнул безжизненный теленок. Вялый и неподвижный, лежал он на полу. Ашер помог обтереть его свежим сеном; шкура у него была желтоватая, словно он вылупился из яйца. Потом фермер укутал теленка старыми одеялами, и тогда он попытался встать.

Вечера тянулись для Ашера томительно долго. Хотя на обратном пути он останавливался передохнуть в ресторанчике при магазине, темнело быстро, и иногда он возвращался домой на попутной машине, а то и на тракторе.

Однажды вечером он задержался у вдовы, и она стала рассказывать о руднике. На следующий день он отправился в низину возле местечка Санкт-Ульрих разыскать место, где раньше возвышался рудничный копёр [5]5
  Копёр – башенка над стволом шахты для установки подъемника.


[Закрыть]. На этом месте раскинулось широкое, перепаханное поле. Ничто не напоминало больше о руднике. Второй шахтный ствол целиком засыпали. Первоначально рудников было два. Оба принадлежали частным владельцам. Первый закрыл рудник, потому что добыча угля перестала приносить доход, а второй – потому что состарился и не имел сына-наследника, которому мог бы передать дело. Правда, угля хватило бы еще лет на десять-пятнадцать. Штреки-то, сказала вдова, были высотой всего полметра. Работать приходилось лежа. Рудничные вагонетки под землей тащили лошади, стойла тоже были устроены в горе. Об автоматической подаче воздуха тогда никто и слыхом не слыхивал: одному горняку вменялось в обязанность обслуживать вручную насос для подачи свежего воздуха. На том руднике, что поновее, электричество день и ночь производила огромная паровая машина. После смены крестьянам приходилось еще и в огороде копаться, и скотину кормить, и все же они очень жалели, что рудник закрывают, ведь многим теперь пришлось за тридевять земель ездить на работу. Тот, бойкий на язык, что то и дело перебивал оратора на предвыборном собрании, – Ашер успел рассказать ей об этом, – был на руднике членом производственного совета. Он больше двадцати лет добывал уголь, а когда шахта закрылась, не нашел другой работы. Само собой, он был социалист. И коммунисты у них водились. Однако с тех пор как рудник закрыли, их становится все меньше и меньше. В другой раз она рассказала о бургомистре, члене Национал-социалистической партии, которого в последние дни войны повесили партизаны. Однако многие поддерживали национал-социалистов, все потому, что были кругом в долгах, а закон их в одну минуту освободил от всех долгов. А потом, если бы не война, то где уж крестьянским сыновьям повидать мир: они побывали и в России, и в Африке; один, ее сосед, служил матросом на подводной лодке. Но, конечно, почти в каждой семье погиб отец, сын или брат. Она-де не знает ни одного двора, где бы хоть кто-нибудь не погиб. В часовнях и на кладбищенских стенах Ашер уже видел памятные доски с именами погибших. В Гляйнштеттене был воздвигнут памятник павшим во время двух мировых войн. У ангела, венчающего памятник, откололась голова, памятные доски с именами павших и гильзы снарядов скрыла разросшаяся туя. Как-то в воскресенье ему довелось увидеть шествие Товарищества. Мужчины несли во главе колонны расшитый стяг и, сплошь в штирийских народных костюмах, шли за ним стройными рядами, под марш, исполняемый местным оркестром. Говоря о Товариществе, люди обыкновенно называли его «Союзом ветеранов», потому что большинство его членов составляли старики, а молодежь, отслужившая в армии, вступала в него неохотно.

Однажды к нему примчался на мотоцикле Голобич и объявил, что один человек, живший неподалеку от Хаслаха, изнасиловал двенадцатилетнюю девочку. Он завлек ее к себе в дом, посулив денег, а потом переоделся в женское платье, и она перестала его бояться.

Он уговорил Ашера поехать с ним в Хаслах. Дом преступника стоял на окраине местечка. Ашер еще издали заметил возле дома небольшую толпу, оттуда как раз отъезжал на мопеде толстый жандарм.

– Поймали уже? – спросил Голобич, притормозив и слезая с мотоцикла.

– Да, – ответила одна из стоящих поблизости женщин. – Его вывели из дому и увезли на машине.

Она была высокая, худая, в темном пальто и домашних тапочках.

– Он что-нибудь сказал?

– Нет, ни слова.

Ашер заметил, что домик у преступника был маленький, всего одна комнатка и сени. Возле одного из трех окон стояли пчелиные ульи, покрытые полиэтиленом, на них лежали борти.

– Да и человек-то вроде неплохой, – сказала какая-то женщина. – С ним лет десять тому назад произошел несчастный случай, вроде как головой повредился. Он несколько лет пробыл дорожным рабочим, а потом вдруг оделся в черное и заявил, что он – священник.

Все, мол, приходскому священнику в Санкт-Ульрихе досаждал, все таскался к нему да «по-латыни» говорил, а сам-то знать не знал латыни. В конце концов, священник установил на двери глазок, и когда он звонил, ему не открывал. А еще он делал предложение нескольким женщинам, по большей части, пожилым, но ни одна за него не пошла, хоть он и грозил в случае отказа жизни себя лишить.

Женщина указала на маленькую часовню, вход в которую прикрывала отломанная дверца от шкафа. На крыше возвышался деревянный крест.

– А вон там он держал кур и кроликов, – продолжала она, махнув рукой в сторону покосившегося деревянного сарайчика.

За домом помещалась низенькая беседка, в которой сушилось белье. На белом шатком кухонном стульчике сидела жирная муха.

Из-за фруктовых деревьев по пыльной дороге подъехал грузовичок сельскохозяйственного кооператива. Из него вышли двое в рабочих комбинезонах и стали сваливать в кузов мешки с цементом, которые выгрузили накануне. Закончив погрузку, они присоединились к женщинам, и один из них спросил Ашера:

– Вы из полиции?

– Нет.

– Из газеты?

Ашер покачал головой, и тот в задумчивости умолк.

– В часовне у него, – добавил он спустя некоторое время, – вы бы только посмотрели, – балдахин из голубой ткани. Он надевал женское платье и в таком виде служил мессу.

– Он проповеди читает, представьте себе, – подхватил второй. – Проезжаю я как-то раз на грузовике и вижу: стоит он и читает проповедь, но я ничего, поехал себе дальше. Он на меня тоже внимания не обратил. Через два часа еду назад, – а он все стоит перед часовней и знай себе проповедует. Я для смеха посигналил, и его в дом как ветром сдуло, только и видели.

Он засмеялся, собравшиеся крестьяне тоже расхохотались.

Кто-то в толпе сказал: «Мне пора», и вслед за ним разошлись и остальные.

– А в погреб вы не заглядывали? – спросил водитель грузовика. – А стоило, такое зрелище: море пустых бутылок. А на чердаке платья, он их накупил целую кучу на блошиных рынках. – Он помолчал и подумал. – А человек он вообще-то неплохой… Щедрый… Я пару лет тому назад спросил, нельзя ли мне у него собрать паданцы для свиней. Он сказал: да на здоровье, и я с утречка пораньше, как сейчас помню, в воскресенье приехал, с двумя своими дочками, одной тогда шесть было, другой восемь. Мы в половине восьмого приехали, и он мне сразу же бутылку пива выставил, а девчонкам двухлитровую бутыль вина… А они тогда совсем маленькие были…

Водитель снова задумался.

– Кто знает, что там на самом деле произошло, – подытожил кто-то. – Нас-то там не было.

– Это точно.

На следующий день Ашер заметил в низине человека с ружьем, замершего у входа на крестьянский двор. Это был высокий, ладный человек, подстриженный «ежиком», каждое утро отвозивший на своем тракторе на молочную ферму бидоны с молоком, которые крестьяне оставляли на скамьях под окнами. Ашер помнил его по охоте. Несмотря на холод, он был в одной рубашке.

– Стойте, где стоите, не двигайтесь! – крикнул он, едва завидев Ашера.

Тут Ашер разглядел, как по двору бежит лиса. Шкура у нее была взъерошенная, нижняя челюсть отвисла. Она уселась на землю, уставилась на крестьянина, вскочила, и в то же мгновение на нее набросился пес, вырвавшийся из хлева. Жена крестьянина тоже хотела было выйти из хлева, но он крикнул ей, чтобы она не высовывалась.

Испуганные куры и утки взлетали кто куда или кидались прочь, а пес вцепился лисе в горло.

– Ко мне! – скомандовал крестьянин псу. – А ну, быстро ко мне, а то в тебя попаду!

Из пасти у лисы выступила пена, и когда пес неожиданно ее отпустил, она не двинулась с места, лишь разинула пасть. Она попыталась приподняться, но смогла только неловко повернуться, перекатилась на бок и впилась зубами в ствол дерева. В то же мгновение раздался выстрел, отбросивший лису в лужу, где она и осталась лежать неподвижно. Крестьянин выстрелил еще раз, но лиса больше не шевелилась.

Тем временем Ашер торопливо спустился к дому крестьянина. Дом был старый, одноэтажный, с дверью, выкрашенной в белую и зеленую полоску, и зарешеченными окнами. Во дворе стояла повозка, за хлевом виднелась навозная куча. Он подбежал к крестьянину, который склонился над лисой и внимательно ее разглядывал.

– Лиса бешеная, – заключил он.

Тут из хлева вышла его жена и остановилась в отдалении.

– А где собака? – спросил крестьянин.

Пес с окровавленной мордой вылез из-под повозки и стал обнюхивать убитую лису.

– Ни к чему не прикасайтесь, – предупредил Ашер.

В открытой пасти лисы застрял кусок влажной коры, к шкуре приклеились длинные нити слюны.

– Лиса больная. Придется мне застрелить собаку, – сказал крестьянин.

Его жена заплакала, утирая глаза концом передника.

– Лиса его укусила, видите, вон там, на морде, – сказал крестьянин.

– Вы можете посадить его на цепь и вызвать ветеринара, – предложил Ашер. – Только смотрите, осторожнее, не прикасайтесь к нему.

– Нет, не могу рисковать, – возразил тот. – Кто знает, вдруг еще укусит кого.

Он вскинул ружье, но в то же мгновение пес поднял голову и посмотрел ему в глаза. Крестьянин помедлил, но потом все-таки нажал на курок, сказав: «Сожалею». Не оборачиваясь, он понес ружье в дом. Жена пошла за ним следом. У двери она остановилась и спросила у Ашера:

– Не хотите плодового вина?

Ашер покачал головой. Женщина исчезла в доме и вскоре вернулась с кружкой вина. Следом за ней пришел ее муж. Вокруг собачьей головы уже натекла лужица крови. Из старого ящика, превращенного в садок, таращился кролик. В сарае аккуратной поленницей были сложены дрова, перед ней посреди целого стога стружек стояла циркульная пила. Пес лежал на боку, бессильно вытянув лапы. Крестьянин подошел к нему и произнес:

– Да, хорошая была собака…

Он отвернулся.

– Пейте! – сказал он Ашеру.

Шкура лисы казалась мокрой. Всклокоченная, взъерошенная, она покрывала отощавшее, костлявое тело, лапы были черные, уши внутри опушены волосками.

– Я ее из кухни увидел, – пояснил крестьянин. – Она уселась во дворе, и сидит себе, хоть бы что. Я, конечно, хвать ружье, она ни с места, тогда я из дому выбежал…

Он взял кружку и отпил глоток.

– Надо сообщить властям, – сказал он, помолчав.

К дому на тракторе подъехал другой крестьянин. Он с любопытством посмотрел на них из кабины, заглушил мотор и вылез.

– Я услышал выстрел, и дай, думаю… – начал было он.

Увидев пса и лису, он замедлил шаги.

– Мне больше ничего не оставалось.

Крестьянин кивнул.

– Это самое разумное.

– Надо сообщить властям, – повторил развозчик молока.

Он повернулся к жене и сказал, чтобы она сама позвонила. Заметив, что она колеблется, он прибавил:

– Это наш долг.

– Не трогайте его лучше, пусть так лежит, потом приедут и его заберут.

За неделю, проведенную в городе, Ашер прочитал о бешенстве все, что смог найти.

– У вас есть теплая вода? – спросил он. – Мы должны вымыть руки.

– Пусть кто-нибудь посторожит животных, – настоял развозчик.

Другой кивнул.

– Я тут ничего не буду трогать, – заверил он.

В доме они вымыли руки. Кухня оказалась просторной. Ашер обратил внимание на две металлические кровати, покрытые белой эмалью, и на диванчик у стены.

Женщина, вероятно, проследила за его взглядом:

– Здесь дети спят, они сейчас в школе.

В углу примостился столик с деревянным табуретом, над ним висело раскрашенное изображение какого-то святого, напротив стоял покрашенный белой краской буфет, рядом с ним раковина и железная печка. Отворилась дверь, и в кухню, опираясь на палку, вошла маленькая старушка. Она села за стол, прямо под юбками и платьями, висевшими на стене.

Жена крестьянина ушла звонить, а сам он принялся за хлеб с салом.

– Возьмите и вы, – предложил он бутерброд Ашеру. – А шнапса не хотите?

Он встал и до краев налил Ашеру маленькую стопку.

– Я его сам перегонял… Ну, как вам?

День выдался пасмурный, дождливый.

– Скоро уже снег выпадет, – сказала старушка.

Через час во двор свернул «фольксваген», медленно подъехал к самому крыльцу и затормозил. Из него вышел коренастый человек в шляпе. Теперь собаку и лису окружили человек двадцать. Человек поздоровался и направился осматривать застреленных животных.

– Ну, и что у нас случилось? – осведомился он, присев на корточки.

Внимательно выслушав рассказ, он достал из багажника чемоданчик и вытащил оттуда нейлоновые перчатки. Когда он уносил собаку, жена крестьянина расплакалась.

– Что ж поделать-то, – протянул крестьянин, – мне ничего другого не оставалось.

Толстяк, как объяснили Ашеру, был ветеринар из Арнфельса. Он убрал трупы собаки и лисы в герметичные пакеты и положил их в ящик, набитый мелкой соломой и обрезками бумаги.

– Все остальное вам сообщат, – объявил он и уехал. Крестьянин взял лопату и закидал лужу крови стружками.

– Останьтесь, отобедайте с нами, – пригласил он Ашера.

Все остальные, не сговариваясь, вдруг куда-то заторопились и разошлись.

– Триста шиллингов мне посулили за лисью шкуру, – сказал крестьянин. – Все лучше, чем ничего.

Рассматривая вечером под микроскопом хитиновые панцири насекомых, Ашер подумывал написать жене и рассказать обо всем, чему он стал свидетелем. Он поговорил с ней по телефону, но ни словом не обмолвился о том, что видел. Он начал было письмо, но потом порвал и снова стал разглядывать скелет навозной мухи. На свету он казался желто-коричневым. Многократно увеличенный, он превратился в экспонат технического музея, в какой-то древний аэроплан. Только по голове можно было узнать живое существо. Он медленно осмотрел тельце, крылышки и конечности, а потом снова вернулся к созерцанию головы. Какая здоровенная муха! Чем дольше он ее разглядывал, тем больше она превращалась в доисторическое чудовище. В его воображении она принимала облик гигантского монстра и парила над исполинскими хвощами и папоротниками.