Текст книги "Тихий океан"

Автор книги: Герхард Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

За это время Ашер успел понаблюдать за невестой, которая потанцевала с одним из гостей. После польки она с рассыпавшимися по плечам волосами бросилась вон из зала, гость отер салфеткой пот со лба и улыбался, пока ему казалось, что на него все смотрят, а потом осушил бокал вина.

– В первый раз призрак покойной жены явился мне спустя три недели после смерти, – громко поведал присутствующим тесть Цайнера. – Прохожу я этак по двору, раненько, часиков этак в пять или в шесть, и тут она – раз! – так прямо на солнце, точно из-под земли выросла. Я у нее и спрашиваю, чего, мол, тебе надобно? А он отвечает, мол, не сердись. Тут я ее спрашиваю, а на что это мне, мол, сердиться? А она отвечает, сам знаешь, на что… Нет, чтобы мне тогда сказать: «С нами крестная сила!», – а я, слово за слово, и в беседу с ней какую-то ввязался, а тут она раз! – и пропала. И вот потом является она мне во сне. Сказала, что, мол, не печалится, радуется. Тогда я ее спросил, как, мол, оно «там». А она и отвечает, что живет, мол, в подземном дворце, да выполняет нетрудную работу. Она, мол, и еще несколько женщин чинят красивое платье. Ты что, не веришь? – спросил он соседа.

– Почему не верю? Еще как верю! – откликнулся тот.

Музыка ненадолго смолкла, и Ашер вышел подышать свежим воздухом. По дороге он столкнулся с невестой, которая как раз выходила из кухни, где снимала корсет. У нее сполз чулок, и она на ходу подтянула его прямо сквозь белое платье. Она приветливо ему улыбнулась, и он сразу же смутился оттого, что невольно за ней подсматривал. Ашер и в самом деле чувствовал себя вполне уютно. Он немного постоял у крыльца и оттуда послушал, как поет кто-то из гостей (потом выяснилось, что один из свидетелей).

Войдя в бальный зал, Ашер ощутил, как дощатый пол подрагивает под ногами танцующих. Это его позабавило. Он снова уселся за стол и принялся разглядывать танцоров, на сей раз обратив внимание на пожилого мужчину, который танцевал с девочкой, словно случайно трогая то попку, то маленькую неразвитую грудь. Девочка плясала с отсутствующим выражением лица, точно ничего не замечала. Ашер вспомнил, что он уже не раз становился свидетелем подобных сцен. Если девочка воспринимала все это с полным равнодушием, значит, происходящее в порядке вещей. В зал вошел парень со шрамами на груди, и кто-то из гостей встретил его радостным: «Хайль Гитлер!» Возможно, Ашер пропустил бы этот возглас мимо ушей, если бы не сегодняшний разговор с толстяком, который сейчас как раз сидел за столом напротив. К тому же, когда он услышал нацистское приветствие, ему вспомнились избитые фразы, которыми обменивались гости, особенно развеселившись и расходившись: «Помирать, так с музыкой!», «Счастливые часов не наблюдают!», [14]14
  В оригинале – строка драмы Ф. Шиллера «Валленштейн» «Dem Glücklichen schlägt keine Stunde!» (1780).


[Закрыть]и весь зал неизменно разражался взрывом хохота.

Тестя Цайнера теперь явно клонило в сон. Ашер и не заметил, как пробило полночь. Оркестр спустился с эстрады и смешался с приглашенной публикой. Гости по очереди вставали с мест и произносили тосты «за здоровье новобрачных, за свидетелей со стороны жениха, за свидетелей со стороны невесты и за всех присутствующих». Потом они читали стишки собственного сочинения о новобрачных или о других гостях, в основе которых всегда лежало какое-то происшествие. После каждого произнесенного стишка оркестр играл туш. Стишки изобиловали непристойными намеками. Ашер уже замечал, что за свадебным столом и мужчины, и женщины открыто говорили на скользкие темы и отпускали скабрезные шутки, причем самые непристойные замечания, особенно, если их делали женщины, сопровождал самый громкий смех. Дети молчали, ничего не понимая, или отворачивались, притворяясь, будто ничего не понимают. Трактирщик стал обходить гостей с корзинкой, собирая деньги для музыкантов. К удивлению Ашера, трактирщик и оркестранты подошли и к нему, и тогда он встал, пожелал всем счастья и опустил в корзинку заранее заготовленную банкноту. Он платил последним, и потому, к его немалому облегчению, стоило ему положить деньги, как все потеряли к нему интерес. Теперь крестьяне казались ему эмигрантами, вдали от родины живущими по старинным обычаям. Жених был автомеханик, невеста – портниха. Только Хофмайстер, кроме всего прочего, работал дома на ферме, да, само собой, его жена. От Ашера не укрылось, что ей приходится и заниматься хозяйством, и помогать в поле, и кормить скотину, и готовить, и растить детей. Однажды Ашер видел, как женщина с ногой в гипсе ковыляла по двору в хлев. Когда он спросил, почему она встала с больной ногой, та ответила: «А кто за меня по хозяйству хлопотать будет?» Мать невесты работала на птицеферме в Пёльфинг-Брунне, отчим – в сельскохозяйственном кооперативе в Визе. Земли у них не было, только дом с палисадником. В окрестностях Санкт-Ульриха таких домов было немало. Невеста уселась на стул, и свидетельница стала осторожно расплетать ленты в ее волосах, тут подоспела мать, выхватила у свидетельницы ленты и венок, нахлобучила его себе на голову и пошла плясать с одним из гостей. Когда музыканты доиграли, один из свидетелей выбежал на эстраду и запел куплеты собственного сочинения. Это были двустишия, экспромты, содержанием коих была первая брачная ночь. Гости сидели молча, в ожидании жареной курицы, которую обыкновенно подавали после полуночи. Некоторые куплеты вызывали у них взрывы хохота. Ашер отяжелел от вина. Когда тесть Цайнера крикнул ему, что свидетелевы куплеты ему ой как потрафили, Ашер послушно поддакнул. Он заметил, что Хофмайстер вздохнул с облегчением и, чтобы сделать Хофмайстеру приятное, поддакнул еще раз. Тогда Хофмайстер громко рассмеялся, глядя на него. Подали жареную курицу, и гости принялись за еду, а свидетель все пел и пел. Еще до этого проснулась старуха, неспешно встала, вышла и, все с тем же угрюмым выражением лица, вернулась в зал. Она взяла со стола свою сумочку, поставила ее на пол и крепко зажала ступнями. Потом взяла с тарелки куриную ножку и, положив в рот маленький кусочек, скорчила девице рожу, чтобы показать, что еда ей не нравится. Ашер отвернулся. Хотя старуха поражала своей заносчивостью, она чем-то ему нравилась. Свидетель допел куплеты, а под конец, сверля трактирщика глазами, крикнул: «Пусть фотограф снимет остатки, тогда у него будет, чем дома поужинать!» Трактирщик на замечание не отреагировал. Он как раз объяснял Ашеру, что на свадебном обеде всегда присутствует священник, но на сей раз он никак не смог принять приглашение.

Гости, как придется, уселись за стол, потом стали меняться местами, оживленно переговариваясь. Другие, наоборот, сидели тихо, уставившись в пространство и задумчиво попивая вино.

– Я к вам присоединюсь, – объявила вдова, подсаживаясь к Ашеру.

– Многие сожалеют, – подхватила она мысль трактирщика, – что священник не пришел на свадьбу.

Она вдруг рассмеялась.

– Я когда-то служила кухаркой у приходского священника, и вот ожидался приезд епископа. Было это вроде в мае. У въезда в деревню соорудили триумфальную арку из сплетенных еловых ветвей, с нарисованной от руки табличкой «Добро пожаловать, Наш Верховный Пастырь!» Все оделись как на праздник. Церковь тоже украсили еловыми венками. Сегодня такое уже не в обычае, но епископа по-прежнему приветствуют всей общиной. На школьном дворе собрались дети, учителя, важные персоны вроде бургомистра и членов совета общины. В последний раз, когда приезжал епископ, один пьяница, которого вся округа знает, подошел к бургомистру и поцеловал ему руку. Возможно, все оттого, что у нас принято почитать начальство.

Она снова рассмеялась.

В прежние времена, продолжала вдова, епископа-де встречали еще и пением псалмов. А однажды, она как сейчас помнит, им пришлось исполнять гимн на латыни, то-то все намучились, пока заучили наизусть. В доме священника устраивали настоящий пир, но епископы по большей части страдали несварением желудка и потому заранее отдавали распоряжения, какое меню приготовить. Когда она еще служила кухаркой у священника, ей приказали к приезду епископа приготовить телячий паштет, и она накануне вечером поставила его в погреб. Кстати, пригласили и священников из окрестных приходов, и капелланов.

– Вот епископ усаживается, спускаюсь это я в погреб, за паштетом. И так я разволновалась, что только в передней заметила: батюшки, а мухи-то яйца отложили на паштете.

В кухне все хлопотали, дым коромыслом, понятно, нервничали, не до нее им было, а кухарка священника уж до чего злобная и придирчивая, и не подступись (она после смерти священника получила в наследство всю его мебель и потом продала общине его стол, стулья и конторский шкаф), вот она и решила подать паштет как есть. А когда убирала со стола, приметила, что некоторые так и съели паштет с мушиными яйцами, а остальные отложили их на край тарелки, а паштет съели, хоть бы что, кто целиком, а кто, может быть, немножко оставил.

Она снова рассмеялась.

Епископов всегда встречали всевозможные организации, пожарные, Товарищество, да еще с оркестром, епископы служили мессу и читали проповедь, и в церкви яблоку негде было упасть. А въезд епископа в деревню сопровождался колокольным звоном, пальбой из мортиры, и, едва его машина показывалась на дороге, как начинал играть оркестр. Последний раз так все и шло заведенным порядком, смотрим, и на тебе: приехал-то не епископ, а кондитер с передвижной лавкой в багажнике.

Ашер почувствовал, что захмелел. Хотя он и слушал вдову, в голове у него затуманилось от выпитого, он ужасно устал. Время перевалило за полночь, и он уже подумывал, как будет добираться домой, как вдруг в зал вбежал человек и позвал трактирщика. Он так спешил, что все невольно замолчали и воззрились на него. Ашер расслышал, как он просит разрешения позвонить, человек, мол, заболел бешенством. Гости повскакали с мест и бросились к нему с расспросами. Ашер не сразу сообразил, в чем дело, но, осознав, что случилось, тотчас с новой силой ощутил свое опьянение. Он втихомолку выругался, поддался первому порыву и решил потихоньку уйти. Среди всеобщего волнения никто не заметил, как он надел пальто и вышел.

Во всех домах было темно, приглушенные голоса в трактире доносились уже издали. Он чувствовал, как ветер треплет полы его пальто и обдувает разгоряченное лицо. Тут он заметил приближающиеся фары автомобиля, и в первую минуту решил было спрятаться, но слева возвышался крутой склон холма, справа дорогу обрезал забор какого-то дома. Он стал ждать, пока машина проедет мимо. Однако она притормозила, и Ашер узнал человека, вбежавшего в трактир, и трактирщика.

– Вы с нами? – спросил трактирщик. – Мы вас искали. Кто-то сказал, что вы пошли домой.

Ашер молча пролез на заднее сиденье. Машина проехала немного в гору, а потом свернула в переулок, который вел к крестьянскому двору. В сенях валялись грязные ботинки и сапоги. Трактирщик и гонец, как заметил в автомобиле Ашер, в пиджаке на голое тело, бросились вперед, не дожидаясь его. В кухне сидели двое детей и старик с тростью. Они с любопытством уставились на Ашера. Возможно, они его побаивались. Ашер между тем расстегнул пальто и заметил искусственный цветок, который ему прикололи в доме Хофмайстера. Воспоминание о прошедшем вечере почему-то его успокаивало, он и сам не знал, почему. Сени освещала тусклая желтая лампа. Он повернулся к неплотно прикрытой двери, из-за которой доносились стоны, и вошел. В маленькой комнатке кроме трактирщика и гонца он увидел женщину. Шкаф, заставленный банками с компотом, стоял у постели, в которой лежал мужчина. По подбородку у него стекала слюна, пальцы безостановочно теребили одеяло. Подходя к больному, Ашер лихорадочно соображал, чем ему помочь. Сначала нужно узнать, не укусило ли его какое-нибудь животное и, если да, то когда это произошло. Потом Ашер собирался дать ему стакан воды и посмотреть, может ли он глотать. И тут он заметил на стуле стакан воды.

– Он ничего не пьет, – сказала женщина. – Пытается сделать глоток, и у него сразу же начинаются судороги. На него у лесопильни напала собака. Вот так ни с того с сего бросилась и укусила за ногу.

Ашер помнил, что инкубационный период бешенства может быть короче, но в среднем он составляет сорок дней. Откуда она знает, что причина именно в этом? Он что, сам ей об этом рассказал? Почему он не пошел к врачу? И что стало с собакой?

– Это было сегодня днем, – добавила женщина.

Раненый глядел на Ашера, на лбу у него выступила испарина, дыхание с хрипом вырывалось из груди.

– Покажите ногу, – велел Ашер.

Он отогнул одеяло и увидел, что икра у раненого завязана льняной тряпкой, перехваченной аптекарской резинкой. Он быстро ее разбинтовал. Рана оказалась небольшая, но глубокая. Вне всякого сомнения, он потерял много крови.

– Осторожнее, смотрите, как бы он вас не укусил, – предупредил трактирщик.

– Ничего страшного, – откликнулся Ашер, хотя сам не был в этом уверен.

– Это опасно, – поддакнул другой.

– Скажите, вы слышали о бешенстве? – спросил Ашер раненого, заглядывая ему в лицо.

– А то как же, – ответила за него жена. – Мы и листовку из окружного управления получили. Он же помогает загонщикам на охоте, вот они его и пригласили с собой на лекцию. К врачу собирался завтра. Сказал, что еще денек потерпит.

– Попробуйте выпить глоток воды, – попросил Ашер, сев на постель.

Раненый покачал головой.

– Не могу, – ответил он.

– Нет, попробуйте, и увидите, что сможете, – настаивал Ашер.

Но раненый отпрянул к изголовью постели и затрясся.

Ашер рассмотрел его внимательнее. Волосы у него растрепались от лежания на подушке, на вид ему было лет сорок, руки у него были потрескавшиеся, мозолистые, ногти широкие, выпуклые. Из-под рубашки виднелась тощая грудь. На шее выделялся острый кадык, глаза заплыли настолько, что Ашер не различал их цвет, возле губ залегли глубокие морщины. Вероятно, его мучила язва желудка.

– Он работает? – спросил Ашер.

– Да пьет он, – ответила жена. – Работает в строительной фирме в Санкт-Мартине.

С крашеными волосами, маленькая, толстенькая, она говорила пришепетывая. Отвечая на вопросы, она переводила взгляд с трактирщика на гонца и только напоследок глядела в глаза Ашеру.

Он заметил, что трактирщик тоже озабоченно на него смотрит. В своих очках он смахивал на состарившегося школьника.

– Хорошо, – сказал Ашер. – Он сейчас успокоится.

Нужно было только убедить его в том, что с ним не произойдет ничего страшного. Он склонился к раненому и стал его уговаривать. Мол, он вообразил, что у него болезнь, описанная в просветительской листовке.

– А поскольку вы все-таки не обратились к врачу, вас мучили угрызения совести. А потом время шло, и вы и вовсе испугались.

Раненый молчал.

– Смотрите: вы выпьете глоток воды, и я оставлю вас в покое до приезда доктора.

Он взял со стула стакан с водой. Рукав его пальто скользнул по поле, издав еле слышный свист. Тут он почувствовал, как же он устал. Он совладал с собой, свободной рукой поддержал голову раненого, помог ему приподняться и заставил его сделать глоток. Ему бросилось в глаза, как выступают у раненого под кожей запястья и костяшки пальцев, руки у него больше не дрожали.

– Вам надо немного поспать, – предложил Ашер.

Раненый покачал головой.

– Хорошо, тогда просто полежите спокойно, а мы с вашей женой подождем, пока не приедет доктор.

– Мы посидим в кухне, – сказал трактирщик, выходя из комнаты.

Женщина вытащила из кармана передника мятый носовой платок.

– Ничего страшного. Завтра… – начал было Ашер.

– Да, завтра… – перебила его женщина.

Потом она высморкалась и встала.

– Пил бы он поменьше, – спокойно заключила она.

На Ашера вновь навалилась усталость. Раненый закрыл глаза и лежал без движения.

18

Доктор был высокий, стройный человек лет шестидесяти. Он ушел в комнату раненого и долго не показывался. Один угол кухни был отгорожен занавеской, за которой спал ребенок. Никто не перемолвился с Ашером ни словом. Доктор тоже ограничился тем, что молча на него поглядел, Ашер и сам не мог решить, узнал он его или просто любопытствует, кто это. Сероглазый, с печальным, измученным от бессонной ночи лицом, он, по-видимому, был неразговорчив. Тем временем хозяйка дома поставила на стол бутылку вина и длинным ножом принялась нарезать белый хлеб.

– Мы есть не будем, мы же только что со свадьбы, – предупредил трактирщик.

Она перестала нарезать, но ничего не убрала, а села на стул поодаль. Ашер вспомнил о ночах, проведенных в больнице. Чаще всего он спал в дежурной, пока не требовалась неотложная помощь и его не будили к больному. Как тяжело было просыпаться, особенно к рассвету.

У плиты включился холодильник, в углу висели две старинные раскрашенные гравюры, представляющие распятие и Деву Марию. Они были вставлены в рамки под стеклом, но стекла так запачкались, что в тусклом освещении Ашер едва мог различить, что изображено на гравюрах. Кухонную мебель составляли скромный встроенный стеллаж для посуды, электрическая плита и маленькая угловая скамейка. В голове у него немного прояснилось, однако ноги по-прежнему были точно налиты свинцом. К стене был прислонен сложенный манеж, в сенях лежала ножовка. Ему захотелось пить, однако он ничего не попросил. Так они и сидели молча, пока не вернулся доктор. Он закатал рукава и стал мыть руки. Намылив руки, он обернулся к Ашеру и спросил, не врач ли он. Ашер ответил утвердительно.

Доктор снова отвернулся. На стол он водрузил свой медицинский саквояж, большой и неуклюжий.

– Вы случайно здесь оказались? – спросил он.

– Нет, я живу по соседству.

Трактирщик, жена раненого и гонец по-прежнему не проронили ни слова. Они только с любопытством глядели на Ашера и жадно прислушивались к разговору, боясь упустить хоть что-нибудь.

– Мне кажется, я о вас слышал, – сказал доктор, немного подумав.

Ашер физически ощутил, как нетерпеливо трактирщик, жена больного и гонец предвкушают какие-то тайны и загадки.

– Возможно, – не стал отпираться он. – Я доктор Ашер.

– Я о вас читал, – быстро проговорил доктор.

Потом он объяснил женщине, что делать: само собой, завтра отправить мужа в больницу. Собаку, конечно, тоже нужно обследовать, но на симптомы бешенства это не похоже. Потом он обернулся к Ашеру и предложил довезти его домой.

19

Доктор затормозил у его крыльца. Всю дорогу Ашер указывал на перекрестках, куда поворачивать, а в остальном тишину нарушал только шум двигателя. «Я живу здесь уже тридцать лет», – неожиданно сказал доктор. Его отец тоже был сельским врачом в Гляйнштеттене, практику он унаследовал от него. Многих больных его отец осматривал и лечил в коровниках. Тюфяки подвешивались к потолку, их набивали соломой. До войны батраки, все без исключения, спали в коровниках или в крохотных каморках над свинарниками. Но зимой всегда ночевали в коровнике, потому что к вечеру так уставали, что сил топить, а потом дожидаться, когда каморка прогреется, у них просто не было. Днем-то подтапливать некогда, так что к вечеру в каморках стояла стужа. Батраки болели в основном чахоткой. Коровники были по большей части сырые, темные и душные, в них царило зловоние, а освещались они одним маленьким окошком.

Они как раз проезжали мимо двора вдовы.

– Знаете, чей это? – спросил доктор.

Ашер кивнул.

– Ее муж до самой свадьбы жил в коровнике. Только тогда он в первый раз спал в настоящей постели, на простынях. Это было в тысяча девятьсот пятидесятом году. Все подмастерья и безработные в тридцатые годы зимовали в коровниках. Спросите у тех, кто постарше, они вам расскажут. Они спали в свиных корытах, на соломе. К нищете все привыкли.

Нечего сожалеть о прошлом, сказал он. Тогдашнюю нищету теперь трудно себе представить, ведь о всеобщей бедности уже начинают забывать. Сегодня такое даже страшно вообразить.

– Только подумайте, многие тогда ели собак и кошек, особенно многодетные семьи.

Свинина-то была дорогая, вот и варили то, что доставалось бесплатно.

– Большинство сейчас не хочет об этом вспоминать, но некоторые готовы в этом признаться. Говорят, не противно, особенно собачатина. Ну, и само собой, они так умели ее приготовить, что от свинины и не отличишь.

А у многих, мол, не было и того.

– Правда, правда, – заключил он.

Они снова ненадолго замолчали, а потом доктор продолжал:

– Сравните хотя бы две деревушки, Томбах и Оберграйт. В низине, в Томбахе, живут бывшие горняки. Земельные наделы у большинства из них маленькие, но дома новые, кирпичные, с ванной и современной мебелью. В принципе, живут они как в предместье крупного города. Почти все имеют какую-то работу, сельское хозяйство – для них побочное и непрестижное занятие, потому что они обучились какому-то ремеслу и на протяжении нескольких поколений представители их семей были ремесленниками. Они получают пенсии, могут рассчитывать на неплохие страховки в случае болезни, и потому ощущают какую-то уверенность. А здесь, на холмах, у крестьян в основном мелкие наделы. Многие из них тоже работают, но только последние десять-пятнадцать лет, не больше. Некоторые вообще не могут перестроиться, и на работе с нормированным рабочим днем подолгу не задерживаются. Поработают немного там, немного сям, уволятся, в промежутках живут на пособие по безработице. Есть и такие, кто каждое утро на фабричном или заводском автобусе ездит на работу в Грац, а к вечеру на том же автобусе возвращается обратно. Большинство забросили свои земельные участки. А бывает наоборот, крестьяне всеми силами стараются сохранить свое хозяйство: разводят пчел, роют рыбные пруды, сажают яблони и сливы, открывают в собственных кухнях крошечные кабачки, в которых продают в розлив самодельное вино, при том, что там теснится вся семья: дети, старики, хозяйка; телевизор не выключается круглые сутки, а по вечерам нет отбою от пьяниц, которых везде хоть пруд пруди. Находятся и те, кто пробует развозить молоко: каждое утро, до восьми, нужно доставить молоко на сборный пункт, а потом развезти по дворам пустые бидоны. Постоянного места у них нет, платят им сдельно, по количеству привезенных литров. Ни одного выходного в году, только поторапливайся, а не то молоко прокиснет. Тогда им отвечать. Большая часть оплаты уходит на ремонт трактора, на шины, на солярку. Нет ни тринадцатой, ни четырнадцатой зарплаты, ни отпуска, ни воскресенья, ни Рождества. Вот и остаются три тысячи шиллингов в месяц – побочный заработок. И все же многие стремятся к «благам цивилизации». Больше всего им хочется все разрушить и начать сначала. Часто они строят возле старых домов новые, а старые потом сносят или сдают приезжающим на выходные горожанам, которым стабильный доход служащих или чиновников позволяет на несколько дней «вырваться на природу, подышать свежим воздухом». У них вечное безденежье, денег всегда не хватает, и потому они с детства привыкли ко всему подходить с позиций материализма. Они все меряют деньгами, а значит, тем обиднее видеть, что они беднее городских. Ну, и что же они делают, чтобы походить на них? Строят загородные дома, а еще одеваются как в городе, стригутся, как в городе, разговаривают как в городе. В своих желаниях и потребностях они подражают горожанам. А на себя готовы махнуть рукой. Последнее время встречаю здесь все больше невротиков. Они ведь по-прежнему живут здесь очень уединенно. Во время сева или жатвы часами просиживают они в кабинах тракторов, одни кормят скотину, одни убирают урожай. Если не пойдут в трактир, то с наступлением темноты окажутся отрезанными от мира, как на корабле в открытом море. Тогда одиночество воспринимается еще острее. Многие пьют, а одиночество в сочетании с алкоголизмом – причина большинства самоубийств. Но не подумайте, что здешняя жизнь крестьянам не нравится. И не подумайте, что они не осознают свое положение. И все-таки они не хотят уезжать. Они не могут бросить знакомую до мельчайших подробностей деревню ради жизни в безликом большом городе. Пусть они даже смеются друг над другом, зато все друг друга знают, доверяют друг другу. Зайдите в любой дом во время обеда или полдника, и вас, само собой, посадят за стол. Вы можете в любой дом прийти незваным, и к вам придут без приглашения. Дверных звонков нет, днем двери не запирают. Все праздники они отмечают вместе, а потом любят о них вспоминать, и очень веселятся. Самое главное, что все здесь знают друг друга: по школе, по пожарной части, по Товариществу, по охоте, свадьбам и торжественным шествиям, по деревенским ярмаркам с шатрами и гуляньями, по церковным праздникам. Некоторые интересуются политикой, но лишь немногие. Они не доверяют политикам и частенько обзывают их ворьем.

Они добрались до дома Ашера и, подпрыгивая на ухабах, покатили по узкой подъездной дорожке. У крыльца доктор остановил машину, выключил фары и закурил.

– Не хотите зайти? – предложил Ашер.

– Нет, лучше посидим на свежем воздухе.

Доктор молча выкурил сигарету, а потом продолжил:

– Здесь я редко встречаюсь с горожанами, – извиняющимся тоном произнес он.

Его-де беспокоит агрессия, она очень чувствуется в обществе. Либо они направляют ее против себя самих и против животных, либо против других людей. Настораживает, что во многих домах есть ружья, ведь местные жители любят поохотиться, или пистолеты, из которых убивают свиней.

– По крайней мере пневматическая винтовка есть у каждого, – сказал доктор. – Один стреляет из нее по голубям, другой – по снегирям, которые весной слетаются на молодые персиковые деревья, частенько стреляют и кошек. Вот сейчас бешенство – прекрасный повод.

Теперь, мол, можно застрелить первое попавшееся животное, и никто и слова не скажет. Стрелять разрешают даже детям и подросткам. Их в раннем детстве приучают к оружию, а потом они ждут не дождутся, когда же их возьмут на охоту.

– А на охоте они видят, как легко убить животное, и убеждаются в том, что его жизнь ничего не стоит, – добавил он. – Мне самому убийство внушает отвращение. Недавно ехал по дороге и заметил сбитого зайца. Вышел из машины и услышал его стоны. Я наклонился и попробовал его приподнять, но он так бился в судорогах, что мне пришлось его отпустить. Потом я подумал, что нужно избавить его от страданий, схватил его за задние лапы и ударил о придорожный камень. Потом достал нож и перерезал ему горло. Убийство вызвало у меня тошноту. Я положил зайца в багажник, а на следующий день отдал соседу.

Однако найдется немало таких, кто, убивая, испытывает наслаждение. Они могут часами сидеть и, перебивая друг друга, смаковать подробности охоты. Некоторые охотники ничем не лучше стариков из «Союза ветеранов». Молодые наследуют фанатизм отцов. Есть семьи, в которых смысл жизни составляет работа, а есть те, где от работы все отлынивают. Некоторые не отдыхали ни дня в своей жизни, вставали не позже пяти утра и, несмотря на безумную усталость, не ложились до десяти вечера. Они этим гордятся, и большинство их за это уважает. Но если в одной семье несколько сыновей и ферма достается одному, а другие находят себе какое-то ремесло, то начинается разлад. Ведь у сыновей, которые работают на стороне, бывает отпуск, выходные, праздники, больничный, да и после работы они редко так устают, чтобы только просто упасть в постель и заснуть. У них водятся деньги, они независимы, ездят на машинах, не то, что брат, который довольствуется трактором. А еще те, кто нашел работу на стороне, чаще всего воротят нос от крестьянского труда, а иногда его и презирают. К тому же молодого фермера не в полной мере защищает система здравоохранения: сначала он обязан заплатить доктору в руки наличными, Крестьянская больничная касса, хотя сама по себе немалое достижение, основана лишь недавно, и возмещает больному, как правило, чуть больше половины потраченной суммы. Да и в больнице крестьяне за первые десять дней лечения должны заплатить около двадцати процентов, а рабочие и служащие лечатся бесплатно.

– Всего хорошего, – неожиданно попрощался он, протянув Ашеру руку.