Текст книги "Тихий океан"

Автор книги: Герхард Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Его охватило странное чувство, словно он окаменелость, ископаемая улитка. Вот в доме снова залаяла собака. Мысленно он стал перечислять геохронологические эры. Сколько же ненужного вздора скопилось у него в памяти! И все-таки он наслаждался, созерцая игру своего воображения и ощущая, как слово или мысль, точно начертанная в воздухе надпись, предстают перед его внутреннем взором, как одно воспоминание влечет за собой другое, словно металлические стружки, одна за другой притягивающиеся к магниту. Голобич одолжил у кого-то грабли и косу и вместе с Ашером спустился к пруду. Сначала он скосил высокую траву у стока, чтобы на следующий день, когда из пруда уйдет вся вода, пересадить туда рыбу. Трава у пруда совсем засохла, выгорела на солнце до серебристого и золотистого оттенка и стояла высокая – все лето ее не косили. Вокруг пруда буйно разрослись камыш, рогоз и частуха, черная, непрозрачная вода отливала зеленью. Если долго вглядываться, можно было заметить, как плавают лягушки и жабы, ныряют юркие жуки-водолюбы и время от времени всплескивает рыбка. При каждом шаге сухая трава шуршала под ногами. Покачиваясь на узенькой доске, Голобич осторожно наклонился к стоку и попробовал вытащить деревянную затычку, подцепляя ее граблями, надетыми на деревянный шест. Однако затычка застряла так плотно, что Голобич, пытаясь ее вытащить, сломал шест, и грабли канули в темную воду. Ашер не отходил от мешка с оружием и наблюдал за Голобичем. Он по-прежнему не мог отделаться от ощущения, что он – живое ископаемое. Много лет тому назад он видел в Чехословакии образец горной породы с отпечатком болотного кипариса – taxodium dubium. В ту пору ему бы и в голову не пришло, что он когда-нибудь сам покажется себе такой окаменелостью. Отпечатки листьев ископаемого дуба и древовидных папоротников ему тоже приходилось видеть. Он наклонился за ружьем, вынул из коробки один патрон для «монтекристо», вставил его в патронник, взвел курок и прицелился в дерево. Выстрел прозвучал глухо; Голобич, который разделся до трусов и майки и примеривался, как бы войти в воду, повернул голову и проследил глазами в том направлении, куда должна была улететь пуля.

– Не попали? – спросил он.

– Нет.

Голобич пожал плечами и полез в ледяную воду, поеживаясь от холода. Ашер зарядил ружье и стал ждать, пока на берег не выпрыгнет лягушка, в которую он мог бы прицелиться. Но тут же отогнал эту мысль. Он не имел права убивать, он, ископаемый рак, придавленный бременем своей истории, то есть тектоническими слоями воспоминаний. Свое прошлое он оставил где-то далеко-далеко. Здесь, в глуши, на берегу маленького пруда, все было не важно. Голобич, который улегся на решетку стока и шуровал обломанным шестом в воде, молча свесился по грудь в пруд и, изогнувшись, принялся с усилием выдергивать пробку. Над водой с жужжанием промелькнула большая стрекоза, где-то защелкал черный дрозд, и в то же мгновение, когда он наконец выдернул ослабевшую затычку, едва не опрокинувшись на спину, со дна пруда с шумом хлынул и устремился в сторону леса поток бурой, грязной воды. Голобич поспешно выбрался на берег. В одной руке он сжимал обломанные грабли, в другой – большую деревянную пробку со стальным кольцом. От налипшей земли и влаги пробка позеленела, если местами не почернела, кольцо заржавело. Голобич уложил под перемычку на дно голый, без веток, тяжелый сук, а потом нарубил сосновых лап и воткнул их в землю перед стоком, чтобы они пропускали воду, но удерживали рыб.

Тут Ашер заметил, что к ним подходит молодой парень в шляпе, с сигаретой в зубах. Он молча встал рядом с Ашером и уставился в пруд. Голобич спросил у него, не хочет ли он пострелять, и тогда парень взял у Ашера ружье, зарядил его и поискал, во что бы пальнуть. Из древесной кроны выпорхнула стайка птиц. Парень тщательно прицелился, но, когда он выстрелил, ни одна птица не упала. Он положил ружье на джутовый мешок. «Без дроби в птиц разве попасть», – вынес он суждение. Он еще постоял немного, а потом направился к холму, за которым, как он сообщил, стоял его трактор. Голобич подождал, пока он не исчезнет из виду, потом оделся и показал Ашеру, как обращаться с пистолетом. Объяснять дважды ему не пришлось. Ашер на пробу пострелял по листьям, веткам и метелкам травы, после чего они по нескошенному лугу поднялись на холм. Голобич нес грабли и косу, Ашер – мешок с оружием. На лугу они нашли скорлупу фазаньего яйца. Лучи света, пробиваясь сквозь кроны деревьев, чертили на земле причудливые узоры.

Когда они вернулись на ферму, во дворе никого не было. Голобич прислонил косу и грабли к колонке. На стрехе Ашер заметил поблескивающую паутину и с удивлением ощутил, как далеко ушла от него вся его прежняя жизнь.

4

Несколько дней он не выходил из дома. По утрам в оврагах между холмами, видневшимися из его окна, клубился туман, превращая их в ледники. Иногда туман быстро рассеивался, иногда сильнее сгущался. Когда его пронизывало солнце, он ослепительно сиял, словно пар над плавящимся железом, а потом вновь редел, оборачиваясь молочно-белой прозрачной пеленой. Однажды он обнаружил у входной двери фасолевую плеть на подпорке, кем-то прислоненную к стене. Листья фасоли почти побурели, стручки пожелтели и пожухли. Казалось, все, что его окружает, порождено сияющей, почти прозрачной дымкой тумана, окутывающего луга и опушку леса. Он назвал их «туманами докембрия». Как-то раз он вышел из дома, вернулся с горстью листьев и положил их под микроскоп. Одни были желтые, в светло-коричневых крапинках, словно кожа ящериц или змей, другие – просто пожухлые и бесцветные, и потому похожие на пергаментные листы старинных фолиантов, иные – желтовато-белые или бурые, как табак, некоторые свернулись в трубочку, не успев опасть с веток, а некоторые уже успели полежать на земле, черные и прелые. Потом он какое-то время просто стоял в комнате и разглядывал их. Внезапно все показалось ему бессмысленным. Что же это за жизнь, без жены, без дочери… Он сел за микроскоп. От одного листа остался лишь скелет – разветвленные прожилки. Положив его под микроскоп, он вдруг вспомнил, как в свое время препарировал листья. Он нашел флакончик цапонового лака, нанес лак на лист, а потом, когда лак подсох, надрезал лаковый слой бритвой. Он взял острый пинцет, оттянул тонкую пленку лака с поверхности листа, положил лист на предметное стекло и закрыл покровным. Ему вновь почудилось, будто он заглянул в какую-то невероятно далекую эпоху. Для этого листа он, наверное, – окаменевший головастик, склоняющийся над ним и разглядывающий его сквозь линзы. А как бы он сам воспринимал ход времени, будь он, допустим, обычной мошкой? Какие зоны вечности взирали на него, когда он разглядывал рыбу? Он вспомнил летящего фазана: как же для фазана идет время, быстрее или медленнее, чем для него? Несколько месяцев он изучал микроскопических животных и растения в капле пресной воды. Всюду обитало бесконечное множество микроорганизмов, каждый из них существовал в своем собственном времени и ничего не знал о других эпохах. Может быть, и он – такое же крошечное одноклеточное, мельчайшая частица куда более сложного организма, и никогда не узнает, что это за организм и тем более никогда не сможет его постичь. Хотя он имел представление о том, что Земля вращается вокруг своей оси и летит сквозь космос, он никак этого не ощущал. Он никак не чувствовал течение космического времени, разве что течение своего собственного, личного, да и то не в полной мере. Значит, нельзя исключать, что он – часть некоего гигантского организма и что сам этот организм пребывает в движении. А если это Бог?

Он перестал убираться в доме. В пакетах для мусора скапливались консервные банки, упаковки из-под сардин, смятая алюминиевая фольга, в которую были завернуты галеты. Мухи жадно облепляли любую оставленную без присмотра еду, даже крошечный кусочек хлеба. По ночам шуршали мыши. Под деревянными перекрытиями потолка обитал какой-то зверек, по ночам он скребся, царапался и посвистывал. Кто это мог быть? Птица? Крыса? Места в этом доме хватало всем. Он попробовал было молиться, но потом решил, что молиться вот так, тайно, спрятавшись, – трусость. На суде все были убеждены, что ответственность лежит на нем одном. А ему постоянно казалось, что речь о ком-то другом, не имеющем к нему никакого отношения. Под конец у него хватало сил только удивляться, как же все просто. Но это ощущение простоты происходящего не покидало его только на суде, потом он вновь стал чувствовать течение времени. Взаимосвязь событий теперь распалась для него на отдельные поступки, а тогда, на суде, им придали какой-то смысл только задним числом, сами-то они были вполне бессмысленны. Вправду ли он был виновен? Он больше не верил, что обладает свободной волей.

Он вышел на улицу. У стен соседних домов громоздились поленницы дров. На обочине цвели дикая ромашка и пижма. Потом он разглядел над лугами колеблемые ветром пушистые светло-коричневые шарики – плоды уже отцветшей ястребинки. Широкие зеленые листья кормовой свеклы источили черви. На дороге виднелись оброненные початки кукурузы, и теперь он замечал все больше жнивья меж кукурузными полями, уходящими за горизонт. К стене одного крестьянского дома кто-то прислонил два отслуживших свое откидных стула из кинотеатра, с поднятыми черными сиденьями: на одном красовался крупный номер «сорок девять», на другом – «пятьдесят». Он двинулся вниз по склону, в деревню. По дороге он еще раз остановился посмотреть, как крестьянин с женой и сыном убирают кукурузу. Неочищенную кукурузу укладывали в ряд на борозде, а початки были навалены стогом. Они заметили Ашера, но не подали виду, а как ни в чем не бывало продолжали сре́зать стебли серпами. Шуршали кукурузные листья. Они обрубали стебли у самой земли, так что оставалась только коротенькая желтая стерня, связывали их в пучки и укладывали на борозде. Крестьянин на минуту прервал работу, сбросил куртку на краю поля, взял кувшин с молодым вином и отпил глоток, не выпуская из другой руки серп. Сын был в резиновых сапогах и бейсбольной кепке с рекламой какой-то строительной фирмы. Все, что они делали, казалось Ашеру правильным и уместным, и только он бродил тут неприкаянно, чуждый всему, что видел. Он не мог ощутить себя частью этой жизни. Кудахтали куры. У деревянного сарая выпятили пузо две бочки с красными крашенными стальными обручами. Луг вокруг кукурузного поля весь зарос клевером. Во дворе фермы на веревке между деревьями развевались штаны, подвешенные за штанины, порхали на ветру рукава рубах. Дом окружали яблони, голые, уже безлистные, но кое-где на ветвях еще висели яблоки. Под некоторыми яблонями в землю были вбиты доски, чтобы опавшие яблоки не скатывались в овраг. Там и сям под яблонями сидели на корточках женщины и дети, собирали яблоки в жестяные ведра, а потом высыпали их в прозрачные пластиковые мешки. Когда он добрел до Вуггау, один из крестьян, с которым он познакомился на охоте, догнал его на тракторе и предложил подвезти. За те пять минут, что он трясся по ухабам в кабине рядом с водителем, Ашер успел узнать, что глава окружного отделения Народной партии выступает с предвыборным обращением к избирателям и что поэтому сегодня в трактире будет тесно. На обочине ветер шевелил пучки высоких трав, их семена просвечивали на солнце, как стекло. Двор трактира заполонили тракторы, мопеды и машины, припаркованные под деревьями. Дорожки деревянного, полусгнившего кегельбана вместо шаров усеивали паданцы. Один из длинных трактирных столов был покрыт дырявой бело-зеленой клетчатой скатертью. Повсюду громоздились батареи пустых бутылок из-под лимонада. Вслед за своим попутчиком Ашер двинулся в соседнюю комнату, полную народу. Крестьяне сидели в расстегнутых куртках, а на их бархатных жилетах с круглыми оловянными пуговицами красовались яркие цветы, вышитые блестящими шелковыми нитками. Он протиснулся на свободное место. Справа от него сидел пожилой человек с подстриженными усиками. Лицо у него было выразительное, все в морщинах, он курил сигарету в деревянном полуобгоревшем мундштуке. Ашер едва успел сесть, как депутат от Народной партии вошел в комнату и был представлен присутствующим самим бургомистром. Пес трактирщика лежал под передним столом и мирно спал. Из хлева глухо доносились не то вздохи, не то шорохи, не то мычание. Сначала политик перечислил, что земельное правительство сделало для деревни. Разве оно не начало укреплять русло Заггау? Прежде, слушателям и самим это прекрасно известно, река весной часто выходила из берегов и затопляла не только поля, но иногда даже и крестьянские дворы. Но глава правительства земли с некоторых пор предпринимает меры для укрепления ее русла, так что вскоре исчезнут все основания для опасений. Кроме того, проводится асфальтирование дороги между Гассельдорфом и Вуггау, и, как он убедился лично, половина работ уже завершена. Ашер внимательно разглядывал оратора. Всю свою жизнь, произнося публичные речи, он мучительно боролся с ощущением, что вещает заведомую ложь. Ему казалось, что любое случайно вкравшееся противоречие разоблачает его обман. Но этот оратор, по-видимому, не испытывал решительно никаких сомнений, и потому Ашер искренне завидовал ему. Между тем кандидат зачитал заслуги земельного правительства и стал резко критиковать политику правительства федерального.

– Разве оно не повысило уже существующие налоги и не ввело новые? – вопрошал он. – Разве не возросла стоимость жизни, и разве фермеры не получают за свой труд все меньше и меньше? А государственный долг тем временем растет.

– А что принесла такая политика крестьянам? – спросил он наконец.

Он порылся в своих бумагах и полистал заранее заготовленные записи.

– А кому хуже-то стало, чем раньше? – вдруг спросил сосед Ашера, вынув изо рта сигарету.

Депутат оторвался от бумаг и поискал глазами того, кто осмелился его перебить.

– Вы спрашиваете, кому стало хуже? – Он неодобрительно оглядел усомнившегося. – Вот вы, крестьянин, разве проживете на доходы от своей сельскохозяйственной продукции? Разве вы не вынуждены искать дополнительный заработок, чтобы содержать ферму?

Депутат отдавал себе отчет в том, что вступает в дискуссию, чреватую для него провалом, ведь и Народная партия никак не сможет улучшить положение крестьян. Поэтому он быстро сменил тему и снова обратился к собравшимся:

– Я знаю, как высоко здесь, на селе, ценят и как трепетно берегут еще не родившуюся жизнь. Но какую позицию заняли по этому вопросу социалисты? Они полагают, что до наступления четвертого месяца беременности человеческой жизнью можно распоряжаться как угодно! А вот Народная партия, напротив, стремится защитить человеческую жизнь в любом возрасте и в любых проявлениях!

– Пусть каждая сама решает! – громко вмешался сосед Ашера, однако на сей раз депутат не удостоил вниманием его слова.

– Глава земельного правительства, – продолжал он, – поручил мне поприветствовать вас от его имени. Он просит отдать за меня ваши голоса.

С довольным видом он стал складывать свои бумаги, дожидаясь аплодисментов. Рядом с ним откуда ни возьмись появился молодой фотограф и стал снимать на «полароид» всякого, кому депутат пожимал руку.

Разговаривая с женой по телефону из трактирной кухни, Ашер наблюдал, как депутат садится в лимузин и опускает стекло. Его шофер развернулся, осторожно маневрируя между тракторами, и быстро укатил, взяв курс на федеральную трассу.

Пообедав, он отправился в обратный путь. Дверь пожарной части пестрела еще целыми и уже полу оборванными плакатами. Над дверью виднелось окно с распахнутыми ставнями. На глазах у Ашера в окно влетела какая-то птица и исчезла в сумраке пожарной каланчи. Чуть дальше на карнизе крестьянского дома созревали помидоры. В подвальном окне сидела кошка, рядом лежали ржавые клещи. В этих простых картинах он ощутил привкус вечности, и они показались ему невыразимо трогательными. Там, где крестьянин с женой и сыном убирал кукурузу, уже возвышались пирамидальные кукурузные стога. Он пришел в дом вдовы и уселся в горнице. Жилые помещения у вдовы были устроены прямо над хлевом. Из окна открывался вид на кусты красной смородины, росшей на склонах холма. Ближе к дому росли высокие вишни и груша, под грушей стояли стол и скамейки. Вдове было около шестидесяти, у нее были мягкие черты лица, серо-голубые глаза, черные волосы и пухлые губы. Ашер стал смотреть, как она готовит на белой, выложенной кирпичом плите. Над духовкой спали кошки. Собаки забежали в дом и облизали Ашеру руки. Вдову звали Юлиана Эггер. Ее муж более десяти лет тому назад умер от силикоза. Работал горняком в Томбахе, сказала она. В Томбахе было месторождение каменного угля, не так давно весь уголь кончился, и рудник закрыли. Горнякам приходилось вырубать уголь, лежа на животе в низких штольнях. После смерти мужа она осталась одна с тремя детьми; дочка потом вышла замуж, один сын работает пекарем, другой помогает ей управляться на ферме.

Он выпил стакан вина, который налила ему вдова, и спросил, может ли он у нее столоваться. Вдова согласилась. Потом он купил у нее пяток куриных яиц, и она завернула яйца в газету.

Овраги чередовались с рыбными прудами. Ему опять пришли на ум крошечные животные и растения, живущие в этих маленьких прудах, словно подвешенные в воде прозрачные одноклеточные, сине-зеленые и золотистые водоросли, простейшие, пресноводные губки, мшанки и коловратки. Сколько же их он пересмотрел в объективе микроскопа! Из солнечников ему особенно запомнился солнечник обыкновенный с кругленьким тельцем, который отдергивал ложноножки при любом прикосновении и питался инфузориями и десмидиевыми водорослями. С удивлением он наблюдал в микроскоп, как солнечники захватывают добычу своими прозрачными ложноножками и обволакивают ее всем телом. А теперь он смотрел, как по небу плывут полупрозрачные, сероватые облака. Над горами облака образовали сплошной мягкий, вздымающийся пологими холмами покров, сквозь который просвечивали лучи нежно-розового заката, и на его фоне горы на горизонте выделялись темно-синими силуэтами. Он вошел в дом, поднялся на чердак и забрался в постель. Зверек за деревянными перекрытиями снова ожил и принялся скрестись, и у Ашера даже потеплело на душе. Потом ему пришло на ум партийное собрание, и он автоматически припомнил крестьянина, который сидел рядом с ним. Вот уж кто верил в жизнь.

5

На следующий день, ближе к вечеру, в дверь постучали. На пороге переминался с ноги на ногу человек с носом, как подумалось Ашеру, похожим на птичий клюв, – явно сломанным, и сломанным не однажды. Тоненьким голосом, заикаясь, он попросил Ашера пойти вместе с ним к умирающему старику, который жил по соседству. Ашер согласился.

Старик этот якобы ни разу в жизни не бывал у врача. «Н-н-никаких врачей!» – заикаясь, выдавил из себя гонец. Ашер рассовал по карманам ампулы и шприцы и двинулся следом за пришедшим. Неужели они догадались, кто он? Неужели они знают? Небо было голубое, солнце ослепляло. Ашеру почудилось, будто его внезапно разбудили от глубокого сна. Когда пришел заика, он сидел в кухне и читал. Только теперь он заметил, что дует сильный ветер и гонит по небу белые облака, тени которых скользят по холмам. Одни холмы, луга, дома, деревья купались в солнце, другие на мгновение окутывала тень, словно от пролетающей в небе огромной птицы. Заика придерживал шляпу, Ашер бежал за ним, точно неотступно преследуя. Ему казалось, будто его, беспомощного, подхватывает и уносит порыв того ветра, что раздувал полы его куртки, чуть не выворачивая наизнанку, ерошил волосы, и так на всем пути в лес. С деревьев уже облетела почти вся листва, и потому казалось, что в лесу светлее, чем прежде. В овраг свалили яблочный жмых, оставшийся после выжимки сока, – подкормить лесную дичь. Дальше они шли полем. Заика обернулся и, вытянув руку, показал ему дом. Ашер кивнул. Он смотрел под ноги, чтобы не оступиться на мягкой земле, и сильно запыхался. Бегать он отвык, и ему мучительно не хватало воздуха. Заика отворил железную дверь. Ашер заглянул в темную комнату. Ее скудно освещали два маленьких оконца. Привыкнув к сумраку, Ашер понял, что его привели в кухню. В углу возвышался покрашенный в синий цвет шкаф, буфет тоже был покрашен синей краской. С потолка свисали гроздья кукурузных початков. В постели лежал исхудавший старик с пышными седыми усами и длинными, расчесанными на пробор волосами. Челюсть у него отвисла, взор невидящих глаз был устремлен в пустоту. Ашер подошел поближе и увидел круглые, кое-как замотанные проволокой очки на краю стола у постели. Священник как раз собирал все, потребное для причащения. Это был человек среднего роста, с крючковатым носом, придававшим его облику неприветливость и враждебность. Губы у него были тонкие, выражение глаз за стеклами темных очков различить не удавалось, волосы растрепаны то ли ветром, то ли еще после сна, а лицо непроницаемое, словно маска. Ботинки у священника скрипели при каждом шаге, а серый костюм настолько истрепался, что ткань на обшлагах и на локтях выцвела. На лице его застыла какая-то странная гримаса – не то вызова, не то просто усталости. Однако Ашер не мог избавиться от ощущения, что вызывает у священника непреодолимую неприязнь. Неужели он о нем что-то знает? Остерегается даже вступать с ним в разговор? Или это он всегда такой, угрюмый от природы? Священник поспешно вышел из дому с робкой, едва заметной улыбкой, словно за что-то прося извинения. Ашер подошел к умершему и закрыл ему глаза. Лицо у покойного было удивленное. На стене висел коврик, а к нему была приколота фотография, запечатлевшая покойного солдатом во время Первой мировой войны. Форма висела на нем мешком, кепка смялась, над одним из нагрудных карманов красовался орден. «Он никогда не выглядел молодо, – подумал Ашер. – Наверное, у него не было времени побыть молодым. Работа иссушила его еще в юности». На другой фотографии умерший был запечатлен среди крестьян в черных бархатных шляпах с зелеными лентами. К нему прильнул обритый наголо мальчик в кожаных штанах. Между кромкой штанов и гетрами у него виднелся белый краешек подштанников. Висела на стене и свадебная фотография покойного. На ней он был запечатлен с женой на опушке леса. Усы у него были молодцевато закручены, он щеголял в широкополой шляпе и белой рубашке, на шее у него был завязан бант, под расстегнутой курткой поблескивала цепочка от часов. Жена позировала, взяв его под руку. В платье до пят, с серьезным выражением лица, она держала завернутый в бумагу букет астр. Справа и слева, как часовые, стояли двое мужчин в шляпах, белых рубашках и с усиками. Но самым удивительным Ашеру показался маленький столик на высоких ножках, на котором перед новобрачными лежала какая-то книга. Ашер наклонился над покойным, чтобы рассмотреть ее название, но и вблизи не сумел ничего разглядеть. Кроме фотографий, на ковре висели в рамочках военные награды, в том числе железный крест. Только тут Ашер заметил, что в комнату вошла женщина. Она открыла шкаф и принялась в нем рыться. Тотчас появилась еще одна, пожилая, женщина, но, увидев Ашера, замешкалась на пороге. Первая была высокая, стройная, седовласая, в большом узорчатом переднике, вторая – совсем крошечная, вся в морщинах, словно печеное яблоко. Постояв в дверях, она робко подошла к шкафу и стала принимать вещи, которые передавала ей первая: простыни, одежду, одеяла, какие-то футляры, гребни, щетки.

– Не желаете присесть? – спросила маленькая.

Ашер покорно сел.

– Он вместо врача пришел, – пояснила та, что помоложе.

– Вы ветеринар будете? – осведомилась старшая.

– Нет, биолог.

– Ах, вот оно что, – быстро подхватила старшая. – Позволите вам стаканчик винца предложить?

– Нет, я не пью.

– Ну, маленький.

– Нет, спасибо!

– Уж и самый махонький стаканчик с нами не выпьете?

Старуха свалила вещи в ноги покойнику и достала из комода двухлитровую бутыль вина. Ашер перестал сопротивляться и принял полный стакан.

– Штаны еще крепкие, – констатировала младшая. – Нам сгодятся. И рубахи еще хоть куда.

Крестьянки совершенно не церемонились, однако младшая, видимо, догадалась, о чем он думает:

– Мы этот дом взяли в пожизненную аренду. Всем пришлось жить в одной комнате. Шкаф открывать он нам не разрешал. Вон в той постели спали мы с матерью, в этой – он. Вечно к нам приставал, что к матери, что ко мне, ему было все едино. Окочурился наконец.

Она вытащила из шкафа какую-то жестянку, чуть-чуть приоткрыла ее и заглянула внутрь.

– Нашла, – удовлетворенно заявила она.

Обе крестьянки вышли, закрыв за собой дверь. Ашер снова посмотрел на покойного. В стариках его восхищало то, что они сумели выдержать так долго. Ему казалось, что под старость человек уже в безопасности. Он встал, сложил платок и подвязал покойнику челюсть. Раньше смерть всегда изгоняла его из комнаты умершего, теперь он впервые остался с покойным. Мертвый, этот маленький, иссохший, измученный жизнью крестьянин уже не вызывал ужаса. Он словно излучал тишину. Ашер вылил вино обратно в бутыль. Ему чудилось, что покойный примирился со всем миром. Разве теперь его терзают грехи? Отягощают слабости? Он забрал их с собой. Здесь лежит лишь его оболочка, бремя, которое он нес всю жизнь. Женщины вернулись и поставили жестянку в шкаф. Теперь они переговаривались вполголоса.

– Гроб мы в старом доме поставим, там он хоть не будет никому мешать, – решила младшая. – Я спрошу, разрешат нам поставить там гроб или нет.

Старуха промолчала.

– Не можем же мы тут с ним вместе, в кухне, три ночи подряд спать, а в комнате тесно.

– Смотри-ка, выпили, а сперва не хотели.

– Да, – откликнулся Ашер.

Он попрощался с женщинами за руку и вышел из дому. Свежий холодный ветер ударил ему в лицо.

Вечером того же дня ему встретились женщины и заика, который приходил к нему днем. Они везли гроб на тракторном прицепе.

– Куда вы его? – спросил Ашер.

– В старый дом. А послезавтра перед похоронами обратно перевезем.

Трактор свернул с дороги, гроб соскользнул с прицепа, водитель выругался. Женщины не подали виду. В солнечном луче, словно парящие в воздухе крошечные пылинки, кружились мошки. Он разглядывал следы тракторных шин, глубоко отпечатавшиеся на пашне. Теперь солнечный свет казался ему мягким, рассеянным, утомленным. Ветер стих. В поле стрекотали кузнечики, а когда он двинулся к лесу, облака предстали ему языками пламени, охватившего кроны деревьев. Он зашагал быстрее. Внизу, в широкой лощине, за кукурузным полем сгущался туман. Из большого школьного автобуса, который медленно, вперевалочку, проезжал мимо, ему помахали дети. Дорогу, которая вела отсюда в Санкт-Ульрих, словно перья, испещряли кукурузные обертки.

В зале, обшитом деревянными панелями, сидели местные крестьяне и играли в карты. Не прерывая игры, они подняли глаза, по-видимому, любопытствуя, что он станет делать. Ашер нашел место за одним из столиков. К стене рядом с распятием было прислонено меню и синие картонки с рекламой пива. Тут он заметил, что в зале сидит и тот крикун, что мешал депутату на собрании. Стемнело. Его удивляло, что никто не испытывает к нему и тени недоверия. Не успел он об этом подумать, как фермер, которого он видел на партийном собрании, повернулся к нему и произнес:

– Вы нас не знаете, но мы за вами постоянно наблюдаем, даже если вы этого и не замечаете. Не воображайте, будто мы тут такие недотепы. Глаз у нас острый, хоть куда.

Ашеру стало не по себе. Что этот человек мог о нем знать? Что он от него хотел?

– Сегодня вас позвали к умирающему, – продолжал крестьянин. – Пару дней тому назад вы были на фазаньей охоте… А я вас, кстати, еще и на собрании Народной партии видал… Все, кто сюда приезжает, думают, нам и невдомек, чем они заняты… Они могут в одиночку бродить по лесам, и мы об этом знаем… По какому бы лугу, по какому бы полю ни прошли, – и это нам будет известно…

Насладившись изумлением Ашера, фермер кивнул и затянулся сигаретой.

На следующее утро Ашер написал письмо жене, а потом спустился в низину. Издалека донесся петушиный крик. Войдя в старый дом, он понял, что дом заброшен. Комнаты, в которые можно было заглянуть сквозь дверной проем, стояли пустые, без всякой мебели. Сорванные ставни лежали на полу. В задних комнатах у покрытой трещинами оштукатуренной стены валялись соломенные циновки. В кухне, преклонив колени у гроба, читали молитвы те две крестьянки, рядом, держа кепку в руке, стоял какой-то мужчина. Как только Ашер вошел, все с любопытством посмотрели на него. Гроб с покойником установили в заброшенном доме, где даже дощатый пол провалился. В доме еще сохранились кое-где на стенах клочки обоев, черных, как и деревянные балки под потолком, и тоже сплошь в желтеньких цветочках ручной росписи. Там, где обои были сорваны, к стене канцелярскими кнопками прикололи оберточную бумагу. Под ногами у него похрустывало битое стекло, по углам валялись газеты, в глубине комнаты ютился трехногий стул. Мертвые унесли с собой все, словно исчезли в глубине прошлого со своим скарбом. Ашеру казалось, что эта необратимость ухода и безразличие к оставленному миру исполнены достоинства. В комнате стояла заржавевшая железная печка, на которой когда-то разогревали корм для свиней. Повсюду валялись ящики, сколоченные из грубых деревянных досок, – в них раньше держали кур. Комнату с покрашенным белой краской деревянным потолком заливало солнце. Стены в комнате были желтые, в красных узорах, оконные ниши затянуты паутиной. Сюда долетали шорохи извне, под окнами росла сирень. Бо́льшую часть кухни занимала выложенная кирпичом заброшенная печь, на которой сидел чей-то ребенок. Все, что Ашер знал о мертвом, – это то, что он отжил свое, а он, Ашер, все еще запутался в собственной жизни и она крепко его держит.

Возле дома остановилось стадо, и Ашеру пришлось проходить между коровами. Под деревом осыпались сливы, издалека казавшиеся синим пятном в траве. Над ними жужжали пчелы. Тут Ашер заметил, что за ним кто-то бежит.

– Подождите! – крикнул человек в кепке, помахав рукой.

– Ничего страшного, так, пустяки, – пояснил он, поравнявшись с Ашером. – Вы ведь врач? Я слышал, вы доктор.

– Нет.

Ашеру стало стыдно. Ну почему он не отделается от этого настырного типа? Он знал, что солгав, только сильнее запутается, но ничего не мог поделать. Он даже заметил, что лжет вроде помимо собственной воли.

– Я хожу смотреть на всех покойников, – сообщил крестьянин и, нимало не смущаясь, зашагал рядом с Ашером. Вероятно, он всего-навсего хотел поболтать. – Я еще ребенком ходил смотреть на всех покойников, даже в дальние деревни. Если вечером слышал, что кто-то умер в округе, всю ночь от волнения не мог глаз сомкнуть… А на следующий день шел посмотреть.