355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Герхард Кегель » В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста » Текст книги (страница 37)
В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 00:36

Текст книги "В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста"


Автор книги: Герхард Кегель



сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

Гитлеровская армия без нацистов?

На сборном пункте, где я в последний раз доложил о доверенной мне группе и затем сдал свою «справку», как раз шло построение колонны, которая должна была направиться в лагерь военнопленных. В колонне было несколько тысяч человек. Никто не знал, куда лежал наш путь. Моя попытка объяснить, кто я такой, успеха не имела. Ни у кого не было времени выслушать меня и записать мои показания. Один из советских переводчиков в ответ на мое обращение посоветовал мне не распространяться о том, что я коммунист, пока мы не доберемся до настоящего лагеря военнопленных.

Я понял этот совет лишь тогда, когда, отвечая на привале на вопрос одного из сопровождавших колонну советских солдат, честно признался ему, что я член коммунистической партии. Услышав это, он потребовал, чтобы я показал ему свой партбилет. У меня, разумеется, не было его с собой – я уничтожил свой партбилет после ареста Ильзы Штёбе. Кроме того, объяснил я солдату, будучи солдатом фашистского вермахта, я просто не мог хранить при себе партбилет.

Когда я немного огляделся и поговорил с шедшими вместе со мной пленными, я понял суть первой реакции некоторых советских солдат на мои утверждения, что я коммунист. Если судить по словам пленных из нашей колонны, то в гитлеровской армии вообще не было фашистов. По крайней мере каждый второй утверждал, что он либо член КПГ, либо всегда относился к коммунистам с симпатией, либо на каких-то выборах голосовал за КПГ, а сам он, как минимум, являлся социал-демократом.

Слыша подобные утверждения, диктовавшиеся чаще всего страхом перед возмездием, тот, кто не знал по собственному опыту положения в фашистском вермахте, не мог взять в толк, кто же, собственно, совершил все бесчисленные преступления, которыми запятнала себя гитлеровская армия. И нет ничего удивительного в том, что многие советские солдаты были убеждены: все «фрицы» – фашисты, им нельзя верить.

Марш, который я совершил вместе с этим полчищем полностью деморализованных военнопленных, остался в моей памяти как одно из самых неприятных событий в моей жизни. Все, что плохо лежало, немедленно исчезало. В первую из трех ночевок во время нашего перехода нас разместили в большом здании школы, примерно по 80 пленных в классной комнате. Мне потребовалось выйти на несколько минут во двор. Когда я вернулся, то не обнаружил своей шинели, которую оставил на полу, чтобы никто не занял моего места. Мои соседи, по их словам, ничего не заметили. Так я остался без шинели. Это было в январе 1945 года, мороз достигал 8–15 градусов. Я подобрал где-то рваное шерстяное одеяло, натянул его на плечи и опасливо следил за тем, чтобы его не украли. Во время следующего ночлега, когда я расположился на лестничной клетке какого-то бывшего помещичьего дома, один из бывших рядом «фронтовых товарищей» украл у меня очки. Поскольку я очень близорук и не мог обходиться без очков, то, чтобы не раздавить их, я спал в очках. Почувствовав, что их снимают, я очнулся, но не сразу пришел в себя. Когда же я проснулся совсем, то не обнаружил на темной лестничной клетке ни вора, ни очков. Это было для меня еще более тяжелой потерей, чем пропажа шинели.

Совершив трехдневный переход, который я выдержал несмотря на поврежденную ногу, мы наконец прибыли в пересыльный лагерь в Радоме.

Когда во время регистрации военнопленных я выразил пожелание сделать важное заявление и попросил занести его в протокол, это привлекло внимание одного из советских офицеров. Я рассказал ему, в чем дело. Обратив внимание на укрывавшее мои плечи рваное одеяло, он спросил, где моя шинель. Я ответил, что у меня ее украли, а кто это сделал – не знаю. Тогда он послал куда-то молодого солдата, который вскоре вернулся с офицерской шинелью на меху. Шинель сослужила мне добрую службу.

Чтобы я не затерялся в огромной пестрой толпе пленных, этот офицер по договоренности с комендантом лагеря отвел меня в небольшой барак, где находилась группа немецких военнопленных, которым была поручена организация самоуправления в лагере. Там сразу же пригодилось мое знание русского языка. Потом кто-то спросил меня, где мой котелок, – вновь прибывших военнопленных после трехдневного марша кормили супом. Котелка у меня не было, но кто-то подарил мне консервную банку с проволочной ручкой. Я получил кусок хлеба и пол-литра горохового супа.

А когда появилась приветливая советская женщина-врач, чтобы осмотреть мою поврежденную ногу, то мне показалось, что я попал в санаторий. Я впервые стащил сапог с больной ноги. К гноившейся, судя по всему, глубокой ране присохли куски кожи от сапога и клочья шерсти. Но гангрены пока еще не было. Врач велела мне распарить ногу в ведре горячей воды, сказав, что через час придет снова. Она действительно пришла, промыла и продезинфицировала рану. Затем она перевязала ногу, сказав, что мне очень повезло. Рана на голени, которую я смог перевязать сам, выглядела намного лучше; боль еще чувствовалась, но голень заживала без осложнений.

В тот же день я с удовольствием воспользовался возможностью основательно помыться в лагерной бане и побриться. Мне отвели место в бараке, где находились пленные, обеспечивавшие самоуправление в лагере. Разместившись там, я крепко уснул, будучи уверен, что теперь все будет в порядке.

На следующее утро – это было, кажется, 20 января 1945 года – я сделал свое заявление. Я сообщил, что с 1931 года являюсь членом КПГ, вел нелегальную работу, борясь против Гитлера, что с 1934 года работал на Советский Союз, что, будучи сотрудником германского посольства в Варшаве, а позднее – посольства Германии в Москве, поддерживал связь с советскими товарищами, что и после нападения на Советский Союз я, оказавшись в Берлине, участвовал в антифашистской борьбе против Гитлера, а когда в ноябре 1944 года меня направили на фронт на Висле, я при первой же возможности перешел на советскую сторону.

Мои показания были занесены в протокол, который я подписал. Затем состоялась продолжительная дружеская беседа с советскими товарищами.

Я понимал, что для проверки моих показаний, которые, конечно, были не совсем обычными, потребуется определенное время. И поэтому для меня, собственно, явилось неожиданностью, когда два дня спустя меня вместе с другими военнопленными – их было четыре или пять тысяч – перевели в другой, более крупный лагерь военнопленных в районе Пулавы. Мне сказали, что мои протокольные показания также направлены в этот лагерь, но я тем не менее должен рассказать там обо всем руководителям лагеря.

50-километровый переход из Радома в Пулавы нам пришлось ввиду трудностей с размещением на ночь и с питанием проделать в течение одного дня. Поскольку я уже втянулся в ходьбу, больная нога не причиняла мне особого беспокойства.

Через Вислу мы переправились по понтонному мосту неподалеку от бывшего советского плацдарма «малая земля», где-то поблизости от позиций нашей роты подслушивания, откуда мы отошли ночью 14 января, чтобы не попасть под огненный вал советской артиллерии.

Сразу же по прибытии в лагерь военнопленных в Пулавы я обратился к одному из офицеров лагеря. Выслушав, он направил меня в походивший на замок дом, где размещались немецкие пленные солдаты.

Едва я устроился и задремал, как в помещение вошла советская девушка-солдат со списком в руках. Она назвала мою фамилию, сказав, что я должен явиться в канцелярию лагеря. Там уже находился протокол с моими показаниями. Мне было задано еще несколько дополнительных вопросов, на которые я ответил, как мог. Прежде всего у меня спросили фамилии, звания и должности советских товарищей, с которыми я поддерживал связь в Москве. Я мог назвать лишь две фамилии, причем счел необходимым заметить, что это могли быть и вымышленные фамилии-клички. Я сказал также, что, соблюдая правила конспирации, воздерживался от проявлений любопытства и не задавал лишних вопросов. Мне было достаточно знать, что я работал на Красную Армию, на Советский Союз. Кроме того, я назвал фамилии двух немецких товарищей, которые, как мне было известно, до начала войны жили в Советском Союзе и которые знали о моем участии в антифашистской борьбе. Живы ли еще эти товарищи и где они теперь находились, я, разумеется, не знал – ведь уже более трех с половиной лет шла ужасная война.

В лагере военнопленных в Лодзи

На следующее утро я в сопровождении молодого лейтенанта с автоматом снова тронулся в путь. Но, к сожалению, путь наш лежал на запад, а не на восток, как я рассчитывал, – мои надежды на это оказались преждевременными. Мы ехали в Лодзь, о взятии которой было сообщено несколько дней тому назад. Это путешествие длилось два дня. Когда мы прибыли в Лодзь, я особенно остро почувствовал, что город освобожден советскими войсками совсем недавно. Мне было очень не по себе оттого, что многие прохожие на улицах явно принимали меня за опасного военного преступника, который пытался скрыться, а теперь схвачен, – ведь на мне была немецкая военная форма и вел меня советский офицер с автоматом. Сопровождавший меня молодой советский лейтенант чувствовал себя явно не в своей тарелке. «Видишь, – сказал он мне, – как любят вас, немцев, здесь в Польше». Ему пришлось ограждать меня от гнева возмущенных людей, которые несколько раз задерживали нас, окружая плотным кольцом.

Люди несколько успокоились, когда им разъяснили, что я не имею отношения к разгулу террора эсэсовцев и гестапо, царившего здесь в последние дни перед освобождением города. Дело в том, что, когда в предместьях Лодзи неожиданно появились советские танки, эсэсовцы и гестаповцы подожгли большое здание, в котором находились сотни заключенных польских патриотов. Нескольким из них удалось взломать двери и выбежать из здания, но они были скошены пулеметным огнем. Кого не убили, тот сгорел. Здание сгорело дотла, и лишь после этого удалось вынести во двор обугленные трупы узников, где они все еще лежали, когда мы прибыли в Лодзь. Это было совсем рядом от места, где нас остановила разъяренная толпа людей, которая хотела расправиться со мной за такое преступление.

Итак, молодому лейтенанту стоило немало сил, чтобы доставить меня целым и невредимым в лагерь военнопленных в Лодзи. Там меня сразу же допросили, а затем поместили в небольшом бараке, где находились военнопленные немцы, отвечавшие за самоуправление. В их обязанности входило наряду с прочим обеспечение в лагере, под надзором советского персонала, порядка и безопасности, работы бани и кухни, проведение утренних и вечерних проверок на плацу и организация рабочих команд для выполнения различных, нередко срочных работ.

Лагерь был рассчитан на 3–4 тысячи человек – так, по крайней мере, думалось мне. Однако чаще всего там находилось вдвое больше людей. Число военнопленных, которые предпочли поднять руки вверх и сдаться, вместо того чтобы бессмысленно умирать за Гитлера и его преступный режим, оказалось неожиданно большим. Временами их просто было невозможно сосчитать. Иногда все мы в команде немецкого самоуправления оказывались в чрезвычайно трудном положении, когда вдруг среди ночи нам объявляли, что перед воротами до отказа переполненного лагеря стоит колонна военнопленных, скажем, численностью около двух тысяч человек, о которой никто нам заранее не сообщал и которую никто не ждал. Этих людей требовалось немедленно где-то разместить. Они проделали не один тяжелый переход при лютом морозе, в пути были потери, имелись больные. Лазарет и кухня работали всю ночь напролет.

Конечно, никто из старших по баракам не выражал восторга, когда в бараке, который был рассчитан на 400 человек и в котором уже находилось 800 военнопленных, надо было разместить еще 400 человек. А военнопленные – старожилы лагеря чаще всего с пониманием реагировали на довод, что ведь и они сами могли бы оказаться в таком же положении – стоять на холоде после изнурительного марша перед воротами лагеря для военнопленных, и что они подумали бы, если бы им сказали, что их товарищи, находящиеся в уже переполненных, но теплых бараках, отказываются впустить их.

Но случалось, что люди не хотели проявлять понимания. Они просто отказывались потесниться на и без того уже узких нарах. Тогда приходилось прибегать к энергичным мерам. Иногда оказывалось необходимым даже вызывать представителя советской администрации лагеря. Обычно это помогало. Мне запомнился один случай, когда однажды ночью пришлось поднять и вывести из барака всех людей. «Старикам» и вновь прибывшим было приказано построиться перед бараком, а старшему по бараку выпала неблагодарная задача выкроить каждому место на нарах.

Естественно, что, когда неожиданно прибывала группа военнопленных, о которой не сообщалось заранее, возникали трудности с питанием. Иногда приходилось даже сокращать пайки, чтобы каждый мог получить хоть немного. Но с голоду никто не умер.

Среди военнопленных имелись, однако, и такие, кто считал, что не сможет выдержать два-три дня без нормальной еды. Встречались и люди, настолько сбитые с толку антисоветской фашистской пропагандой, что они были убеждены – «русский Иван» все равно расправится с ними, так же как, наверное, они сами по приказу фюрера и верховного командования вермахта убивали советских военнопленных – командиров и особенно комиссаров. Поэтому, считали они, не стоит думать о гигиене и чистоте – все равно скоро придет конец.

Могу засвидетельствовать как очевидец, что советская администрация лагеря военнопленных в Лодзи, советские и немецкие врачи и санитары в небольшом лагерном лазарете отчаянно боролись с различными эпидемиями и болезнями. Но когда, например, мы мало-мальски справлялись с дизентерией – причем нам никогда не удавалось избавиться от нее полностью, то, как только в лагерь неожиданно прибывало несколько тысяч новых военнопленных, среди которых имелись больные дизентерией и тифом, снова начиналась, казалось, безнадежная борьба против антисанитарии и эпидемий.

Каждый находившийся в пересыльном лагере в Лодзи военнопленный имел возможность помыться и выстирать белье, сходить в баню с парилкой и т.д. Но среди пленных попадались такие – и в этом отношении особенно выделялись фанатичные фашисты и все еще верившие в Гитлера солдаты, – которых приходилось заставлять силой мыться и стирать свое белье. Когда одну партию прибывших в лагерь военнопленных сразу же, до размещения в бараках, направили в баню, то среди них началась паника. Они вели себя, как маленькие дети, которые всячески стремятся избежать чрезвычайно неприятной для них процедуры мытья с мылом. И только когда эти люди стали молить о сохранении им жизни, стала ясна причина возникшей паники: некоторые из них слишком хорошо знали, возможно по собственному опыту, подлинное значение понятия «баня» в гитлеровских лагерях смерти.

Из тех, кто громче всех стенал и молил о пощаде, мы выбрали троих и силой заставили их пойти в баню и оглядеться там. А потом предложили им рассказать об увиденном остальным прибывшим военнопленным. Они со стыдам вынуждены были признаться, что думали, будто в Советском Союзе также применяются варварские методы нацистской тирании.

В лагере находилось довольно много бывших служащих фашистского трудового фронта. Это были подростки в возрасте 16–17 лет, многие из них – родом из Берлина. Их послали в Лодзь рыть противотанковые рвы.

Все эти попавшие в плен ребята являлись членами гитлеровского союза молодежи, восторженными поклонниками фюрера. Когда они оказались в плену, их прежние представления о мире буквально перевернулись. А ведь раньше они с ног до головы были пропитаны антикоммунизмом, лживой антисоветской пропагандой. И все они считали, что никто из них уже больше не увидит родины, родителей, братьев и сестер.

18 или 19 января, как я узнал от них, части СС, их танки и другая тяжелая техника ушли из города на запад. А призванных на трудовой фронт подростков, вооруженных старыми трофейными бельгийскими винтовками, послали в наскоро отрытые на восточных окраинах Лодзи окопы сдерживать натиск советских танков. Большинство начальников этих юнцов бесследно исчезли, за исключением одного командира в ранге капитана, возглавлявшего роту подростков численностью около 200 человек. Когда перед их окопами появились первые советские танки с автоматчиками на броне, ребята получили от своего командира приказ открыть огонь по танкам – и сделали это.

Стрелки в советских танках, не знавшие, естественно, кто вел по ним огонь из вражеских окопов, открыли ответный массированный огонь. Затем танки пошли на окопы, и только тогда советские солдаты увидели, что там сидели ребята, брошенные преступной нацистской верхушкой под огонь советских танков.

Многие из этих подростков плакали, некоторые звали на помощь матерей. Лишь 40–60 ребят попали невредимыми в плен. Большинство погибло, многих пришлось сразу же отправить в лазарет. Отдавшего приказ стрелять капитана также убили – его уже нельзя было привлечь к ответственности за гибель ребят.

Мы были до слез растроганы усилиями советских товарищей, всячески пытавшихся помочь этим несчастным юнцам. Им выделили особые пайки, их разместили в специально отведенном для них помещении. Их освободили от выхода на утреннюю поверку и, что определенно было совершенно излишним, от каких-либо работ в лагере.

Получив от коменданта лагеря приказ заняться пленными подростками, я около 10 часов утра пошел в их барак. Большинство все еще лежало на нарах. Воздух в помещении был пропитан миазмами. На мой вопрос, умывался ли кто-нибудь из них, утвердительно ответили лишь двое или трое. Прежде всего, несмотря на возгласы протеста, что «лучше нюхать теплую вонь, чем дышать холодным озоном», я открыл окна и основательно проветрил барак. Потом спросил ребят, не хотели бы они вернуться домой к своим матерям. Но для того, чтобы вернуться, сказал я, им следовало бы подумать о своем здоровье, о чистоте и гигиене. Ведь если они будут и дальше вести себя так, как до сих пор, то в один прекрасный день каждый из них может оказаться в морге. Я заверил их, что все они могут невредимыми вернуться домой. Но для этого они сами должны приложить какие-то усилия.

Поначалу многие не хотели верить этому. Они были твердо убеждены в том, что погибнут где-нибудь в Сибири и больше никогда не увидят родного дома. Некоторые утверждали: им совершенно точно известно, что в Советском Союзе все пленные расстреливаются. Но тем не менее я вынес из этой беседы впечатление, что кое-кто из ребят приободрился. Я сказал им, что каждый из них будет нужен, когда начнется возрождение нашей страны, строительство новой, миролюбивой и демократической Германии.

По предложению членов немецкого самоуправления лагеря мы получили разрешение составить план работы с молодежью, в котором предусматривались занятия спортом и труд. Особенно полезным представлялось нам использование подростков на легких работах в самом лагере, прежде всего на кухне, где всегда можно было получить добавку. Мы также считали совершенно необходимыми для них физические упражнения на свежем воздухе.

Серьезной проблемой в лагерной жизни являлось воровство. Пропадало все, что люди не держали при себе круглые сутки или хоть ненадолго упускали из-под своего контроля. Случалось, что стоило человеку положить на стол кусок хлеба и отвернуться, чтобы обменяться парой слов с товарищем, как хлеб исчезал. Крали не только продукты, но и все, что плохо лежало, даже то, чем вор явно не мог пользоваться сам, но что мог обменять на сигареты или что-нибудь другое. Плохо обстояло с этим и в офицерском бараке. Не проходило дня, чтобы в немецком самоуправлении лагеря не докладывалось о краже в бараке, где размещались офицеры. Но мы не располагали правом производить там обыски и привлекать к ответственности уличенного в краже вора.

Чтобы уберечься от воров, большинство военнопленных постоянно – день и ночь, даже во время сна – держало весь свой скарб при себе в вещевом мешке. Мы установили во всех бараках наблюдательные посты, в задачу которых входило следить за тем, чтобы в помещения не входили посторонние люди, потому что когда случалась кража, то обычно говорилось о том, что ее совершил какой-то военнопленный из другого барака. Но, несмотря на установленный контроль, воровство продолжалось.

Внутри лагеря стали образовываться банды. Они в темноте нападали на состоявшие из двух-трех человек группы дежурных по баракам, получивших, например, на кухне дневные пайки хлеба для нескольких сотен пленных. Бандиты избивали этих людей палками и кастетами до потери сознания, забирали хлеб и исчезали в темноте.

Должен заметить, что, поскольку лагерь был постоянно переполнен, выдача хлеба начиналась уже в 4 часа утра, а иногда даже еще раньше. Поэтому, когда дежурные, получив хлеб, несли его в барак, было еще совсем темно. И если хлеб пропадал, то несколько сот человек оставались голодными.

Советская администрация лагеря категорически потребовала от групп немецкого самоуправления немедленно покончить с этими бандами и выдать зачинщиков. Мы организовали ночные дежурства. Через два дня нам удалось поймать бандитов на месте преступления. Один из них ударил по голове несшего с кухни хлеб дежурного по бараку, так что тот лишился сознания и вскоре скончался от нанесенной ему раны. Совершивший это преступление военнопленный был передан советской администрацией лагеря в военный трибунал. Два других бандита тоже были наказаны. Один из соучастников, который стоял на стреме, отделался серьезным предупреждением.

В пересыльном лагере, где иногда в течение всего лишь нескольких недель почти полностью менялся состав, оказалось очень трудно обеспечивать порядок и вести хоть какую-нибудь политическую работу. Чтобы из огромной массы зачастую полностью деморализованных военнопленных выделить позитивные элементы и потенциальных борцов за новую Германию – лиц, которые не являлись нацистами, антифашистов, демократов и сформировать из них активное ядро, опираясь на которое можно было бы вести дальнейшую работу, – для этого требовалось время.

Дело осложнялось тем, что закоренелые нацисты, запятнанные преступлениями, стремились выдавать себя за демократов и социалистов, решительно отрицая, что являлись активными фашистами. У нас не имелось возможности проверить их утверждения.

Когда же нам удавалось найти несомненно честных людей и создать из них действенную группу, они довольно быстро пропадали из виду – ведь ежедневно производились перемещения и перегруппировки рабочей силы.

Во второй половине февраля 1945 года я впервые познакомился в Лодзи с участниками движения «Свободная Германия». Группу возглавлял товарищ Келер в качестве уполномоченного фронта. Позднее я встретился с ним в Берлине, где он работал на руководящих постах в министерстве почтовой связи ГДР. В лагере в Лодзи он выступил с несколькими докладами перед проявлявшими к этому интерес военнопленными. Проведенные затем семинары и беседы помогли нам лучше узнать людей в нашем лагере.

От Келера я узнал, что товарищ Гернштадт стал главным редактором газеты «Фрайес Дойчланд» («Свободная Германия») и что в той же самой редакции работал один из моих друзей из Бреслау. Я попросил товарища Келера по возможности уведомить Гернштадта о том, что я нахожусь в пересыльном лагере военнопленных в Лодзи, ожидая, так сказать, решения своей судьбы. Будучи убежден в том, что Гернштадт в Москве немедленно известит обо мне нужных советских товарищей, я передал Келеру письмо для него.

Лишь потом мне стала известна причина того, почему так долго длилась проверка данных мною показаний. Тогда я не знал, что лагеря военнопленных находились в ведении НКВД. Но в течение всего времени своей деятельности в движении Сопротивления я никогда не имел дела с НКВД. Я сотрудничал с соответствующими органами Красной Армии, и НКВД могло об этих контактах не знать. Для меня же всегда имело решающее значение сознание того, что я работал и вел борьбу во имя первого социалистического государства в мире – Советского Союза, во имя партии коммунистов, против кровавой гитлеровской диктатуры и тем самым за социалистическую Германию.

Как мне стало известно позднее, мои показания вначале были восприняты с недоверием. Когда же протокольная запись с моими показаниями оказалась в руках работавших со мной советских товарищей, они сразу принялись разыскивать меня в многомиллионной массе немецких военнопленных. Но к тому времени пересыльный лагерь военнопленных, где я давал свои первые показания, уже давно не существовал. В других лагерях, где мне довелось побывать, неоднократно менялся советский персонал. В сотнях лагерей военнопленных в Советском Союзе и в Польше разыскивали теперь военнопленного по имени Герхард Кегель. И было выявлено с дюжину военнопленных с моими фамилией и именем. Снова начались поглощавшие уйму времени проверки. Весь этот процесс был значительно упрощен тем, что товарищ Гернштадт после сообщения Келера рассказал обо мне компетентным органам в Москве. Но в органах НКВД в отношении меня все же оставались еще какие-то сомнения. Во всяком случае, пересыльный лагерь военнопленных в Лодзи получил приказ немедленно отправить в Москву для окончательного установления личности и проверки данных им показаний военнопленного Герхарда Кегеля, родившегося 16 ноября 1907 года.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю