Текст книги "В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста"

Автор книги: Герхард Кегель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

Под бомбовым ковром

Через восемь – десять дней после начала сборов, вечером, была объявлена воздушная тревога. В соответствии с установленным порядком примерно каждый второй из нашей роты был включен в состав групп борьбы с пожарами, куда следовало являться по сигналу воздушной тревоги. Остальным надлежало немедленно укрыться в определенных для них бомбоубежищах, расположенных в соседних домах, где жили рабочие, и быть там наготове на случай любой необходимости.

Я находился среди тех, кому предписывалось идти в бомбоубежище. Придя туда, я устроился на лавке у стены подвала и задремал. Проснулся я, услышав разговор о том, что в небе уже развешаны «елки» и что на этот раз нам, видимо, здорово достанется.

И вот нас начали накрывать бомбовым ковром. Тяжелые фугасные бомбы падали так часто, что их взрывы слились в сплошной гул и грохот. Глухие разрывы падавших где-то рядом крупных фугасок сотрясали каменную стену, о которую я опирался спиной, она качалась и дрожала так, что, казалось, каменный дом, под которым мы прятались, вот-вот рухнет на нас. А когда старший по бомбоубежищу объявил, что все вокруг наверху охвачено огнем, я не смог больше выдержать в подвале, который, казалось, грозил стать нашей общей могилой. Я выбрался наверх, намереваясь помочь тушить пожар. Подстерегавшие наверху опасности – самолеты союзников, судя по всему, уже отбомбились и удалялись от города – показались мне более терпимыми, чем беспомощное ожидание конца в напоминавшем склеп помещении.

Когда я выбрался наверх, все кругом, действительно, было охвачено огнем, в том числе и наша превращенная в казарму старая народная школа. Рушились дома. Улицы были усеяны развалинами и щебнем. О тушении пожара не приходилось и думать – с чего начинать и чем кончать? Я никому не был нужен. И я пошел вдоль широкой улицы, посредине которой вроде бы можно было чувствовать себя в относительной безопасности от рушившихся домов, падавших обломков крыш и камней.

Памятуя о наставлениях на занятиях по противопожарной безопасности, я натянул на голову и плечи мокрое одеяло, и хорошо сделал. Из бушевавших то здесь, то там на этом огромном пожарище гигантских костров вдруг неожиданно выбивались огромные языки пламени, охватывая со всех сторон людей, находившихся на середине улицы. Нескольких людей, выбегавших из горящих домов, мне удалось спасти, заставив их лечь на асфальт и укрыв их головы моим мокрым одеялом. Языки пламени быстро исчезли, но они в любой момент могли вновь появиться там, где их совсем не ждали. Эти короткие паузы надо было использовать, чтобы быстрее выбраться на какое-нибудь более открытое место.

На одной из находившихся поблизости фабрик взорвался склад металлических баллонов с углекислотой, что еще больше усилило общий хаос. На улицах лежали убитые и раненые. Вместе с несколькими солдатами и другими добровольными помощниками мы в первую очередь постарались оттащить их на более безопасное место. К рассвету пожары и огненные смерчи немного ослабли. Курсантам из роты переводчиков было объявлено, что им следует собраться на небольшой площади вблизи дотла сгоревшей народной школы.

Там нас проверили, организовали поиски пропавших. Те из курсантов, кто, вроде меня, имел в Берлине квартиру, получили трехдневный отпуск, после которого им было приказано явиться в лицей в районе Шёнеберг.

Три дня отпуска – это неплохо. Но так как я оставил ключ от квартиры у дядюшки, который в тот час наверняка уже был в пути, направляясь к своему меховому магазину на площади Лютцовплац, я решил пойти туда, а по дороге посмотреть на разрушенный бомбами Берлин. Придя на Лютцовплац, я увидел, что в ту же ночь сгорел и четырех– или пятиэтажный дом, в котором размещался меховой магазин.

Когда я шел через городские кварталы, превратившиеся в усеянные грудами развалин пустыри, меня несколько раз останавливали для проверки документов военные патрули. Они явно охотились за дезертирами или за вырвавшимися в ночном хаосе на свободу заключенными.

Может быть, среди них имелись и коммунисты. Я был лишен возможности помочь им, но при каждой проверке документов стремился как можно дольше задержать патруль. У меня была оформленная по всем правилам увольнительная записка и другие не вызывавшие никаких подозрений документы. Я подолгу, со всеми подробностями рассказывал о событиях минувшей ночи, о бомбежке, о сгоревшей казарме, многочисленных жертвах среди гражданского населения, выражал беспокойство по поводу того, уцелела ли моя квартира, и обычно спрашивал солдат: «А вы сами откуда? У вас, наверное, ведь тоже была бомбежка?» Мой рассказ обычно выслушивался с большим интересом, но когда я начинал задавать эти вопросы, командир обычно прерывал беседу, и патруль двигался дальше.

После ночного кошмара в Моабите я с огромным наслаждением провел три свободных дня в мирной пригородной тиши Рансдорфа. Потом я отправился в район Шёнеберг, где находилась моя рота переводчиков. О нормальной учебе там поначалу нечего было и думать: мы привозили, разгружали и расставляли мебель, оборудовали комнаты для занятий и спальные помещения, меняли сгоревшую экипировку. На все это ушла почти неделя, и лишь тогда служба и занятия пошли своим чередом.

Беседа с Хильгером

Во время учебы в роте переводчиков в Берлине я как-то раз ненадолго зашел в отдел торговой политики министерства иностранных дел. Из беседы с кадровиками я не узнал ничего нового. Разговор с моим бывшим начальником в московском посольстве советником Хильгером побудил меня лишь к максимальной осторожности. Состоявшаяся в маленьком министерском кафе на Мауэрштрассе встреча с всегда хорошо осведомленным, но очень громогласным ван Шерпенбергом была весьма продуктивной, но явилась истинным испытанием для моих нервов. Беседуя с ним, я все время думал о том, что нас внимательно слушали некоторые находившиеся поблизости незнакомые мне люди. Мое обмундирование, которое даже в тех условиях выглядело чрезвычайно заношенным – не питавший ко мне особого расположения каптенармус выдал мне необъятные галифе с огромной заплатой сзади, – далеко не первой свежести орденская ленточка в петлице моего френча придавали мне вид фронтовика, только что выбравшегося из окопа. Я уже знал, что такой вид идет на пользу моей безопасности. Но громкость, с которой ван Шерпенберг высказывал в нашей беседе в этом маленьком кафетерии свое весьма импонировавшее мне мнение о том, что война давно проиграна, и убедительно говорил, что необходимо как можно скорее покончить с нацистским режимом, вызывала у меня тревогу.

У Хильгера было подавленное настроение, соответствовавшее военной обстановке. Он поздравил меня с моей военной формой.

Я перевел беседу на военную обстановку, вспомнил в разговоре о его, Хильгера, Шуленбурга и Кёстринга предостережении против вступления в войну с Советским Союзом. Неужели в руководящих кругах Германии все еще не понимают, какая непоправимая ошибка совершена неспровоцированным военным нападением на Советский Союз? Ведь исход Сталинградской битвы и то, что последовало потом, прежде всего поражение на Курской дуге, – все это, собственно, должно открыть глаза каждому наделенному разумом немцу. Ведь в нашу окончательную победу теперь могут верить только безнадежные глупцы или совершенно отчаявшиеся, лишенные совести люди, готовые ради своих бредовых идей разрушить германское государство. И я с озабоченностью спросил Хильгера, что, по его мнению, следует делать «нашему брату», если русские действительно подойдут к Берлину. Хильгер ответил, что он разделяет мое мнение относительно исхода войны. От обсуждения вопроса, что же тогда следует делать «нашему брату», он уклонился.

В заключение Хильгер дал мне прочесть выдержки из протокола допроса попавшего в немецкий плен раненого сына Сталина, который являлся офицером Красной Армии, а до армии – инженером.

Когда сына Сталина спросили, кто, по его мнению, одержит победу в этой войне, он не оставил ни малейшего сомнения в своем твердом убеждении, что победителем будет Советский Союз. Судя по всему, нацистское руководство намеревалось использовать сына Сталина в своей пропаганде против Советского Союза. Но из этого ничего не получилось, так как сын Сталина до конца непоколебимо верил в победу народов СССР над гитлеровской Германией. Он был убит в концлагере Заксенхаузен.

Мы расстались с Хильгером друзьями, он взял с меня обещание еще раз заглянуть к нему.

В «КАЗАЦКОМ» БАТАЛЬОНЕ У «АТЛАНТИЧЕСКОГО ВАЛА»

В январе – феврале 1944 года курсы переводчиков с русского языка были завершены. Я ждал направления на Восточный фронт, где намеревался, как только представится возможность, перейти на другую сторону баррикады, на сторону правды.

Но мне пришлось ехать не на восток, а на запад. Первым местом моего назначения был, согласно предписанию, Париж, где располагались фронтовые командные центры. Оттуда, было сказано мне, меня направят дальше. В краткой беседе-напутствии мне сообщили лишь о том, что я направляюсь в качестве переводчика в «казацкий» батальон. Но что представлял собой находившийся в распоряжении фронтового командования в Париже «казацкий» батальон, я не имел никакого понятия.

У Бискайского залива

Это назначение являлось для меня поездкой в неизвестное. В штабе фронта в Париже мне вручили новое предписание и выдали походный паек, приказав направиться в Бордо, откуда я выехал в населенный пункт неподалеку от Бискайского залива.

То был небольшой курортный городок с чудесным пляжем, множеством небольших пансионатов и всего лишь несколькими крупными постройками. Многие домики выглядели так, будто здесь совсем недавно шли тяжелые бои.

Когда я явился в штаб «казацкого» батальона, меня встретили там приветственными возгласами. «Ну наконец-то вы прибыли, – сказал обрадованно командир. – Вот уже месяц, как наш переводчик выбыл из строя по болезни, и вряд ли скоро вернется. А без него мы не можем толком понять наших людей. Вот как раз сегодня возникли довольно серьезные проблемы с некоторыми строптивыми парнями, которые явно хватили лишнего. Так что вы прибыли как раз вовремя. Идите-ка вы сразу же вместе с фельдфебелем в пивную и узнайте, что там случилось. Добейтесь, чтобы все разошлись по своим местам. А завтра утром мы посмотрим, что делать. Фельдфебель также покажет вам ваше жилье».

В пивной оказалось, что один из «казацких» унтер-офицеров потерял контроль над собой. Он явно был пьян и грозился старшим по званию и своим подчиненным пустить в ход оружие. Ничего страшного пока еще не случилось. Когда он увидел меня – нового, незнакомого ему человека, он сразу же навел свой пистолет и на меня. Но когда я стал увещевать его по-русски, уговаривая отдать мне пистолет и идти спать – ведь мы обо всем можем спокойно договориться завтра, – он действительно присмирел и отдал свой пистолет. Но мне так и не удалось выяснить причину его агрессивного поведения. Может быть, подумал я, на следующий день, когда он проспится, с ним можно будет нормально поговорить.

Я доложил командиру батальона о том, что обстановка разрядилась. Выслушав, он сказал, что ему страшно надоело возиться с этими людьми; он уже звонил в Бордо и договорился о том, что упомянутый унтер-офицер и еще двое «казаков», которые в последнее время также допускали подобные выходки, будут откомандированы из батальона и отправлены в лагерь. Там их быстро приведут в чувство. Унтер-офицер, заметил он, собственно, неплохой человек; он «хорошо зарекомендовал себя» в Белоруссии в борьбе с партизанами. Он и его команда всегда отличались высокими показателями «отстрела». Но всему есть предел. Необходимо, заявил командир, наказать их в пример другим.

Меня поселили в небольшом домике недалеко от пляжа. Некоторые соседние дома выглядели удивительно странно, как будто их кто-то разорил. Но когда я спросил сопровождавшего меня солдата, происходили ли здесь боевые действия, он рассмеялся и ответил, что здесь еще ни разу не стреляли. Но так как тут иногда бывает чертовски холодно, то единственным топливом для обогрева воинской части являются эти домики. Вот их и растаскивают на дрова.

Постепенно я начал понимать, что представлял собой этот «казацкий» батальон нацистского вермахта, расквартированный у Бискайского залива на юге Франции.

Тяжелые и невосполнимые потери на Восточном фронте вынудили нацистское руководство вывести из состава находившихся во Франции оккупационных войск наиболее боеспособные части и перебросить их на Восточный фронт. Высадка западных держав во Франции пока всерьез не ожидалась. Многие ответственные лица в фашистской Германии считали, что англичане, а также и американцы все еще не оправились от потрясения в результате разгрома в Дюнкерке. По мнению нацистского руководства, блефа о якобы неприступном, а в действительности существовавшем лишь на отдельных участках «атлантическом вале» будет вполне достаточно, чтобы удержать западные державы от крупной попытки высадиться на западном побережье Франции. Ведь, действительно, второй фронт в Европе все не открывался.

Чтобы сокращение военных сил на Западе не слишком бросалось в глаза, на Атлантическое побережье перебрасывались сильно потрепанные на Восточном фронте, утратившие боеспособность части. Среди них находились и подразделения так называемой власовской армии. Командование данным чрезвычайно пестрым по составу соединением было сосредоточено в руках уже неоднократно упоминавшегося мной генерала Кёстринга.

Поскольку эти войска считались, и не без основания, ненадежными для нацистской Германии, каждому такому полку, предусмотренному для пополнения дивизий нацистского вермахта, придавался в период, когда меня направили переводчиком в часть у Бискайского залива, так называемый «казацкий» батальон. Все специальные подразделения этих войск, в особенности артиллерийские, минометные части, подразделения связи, были полностью укомплектованы немцами. Также из немцев, за исключением некоторых вспомогательных служб, состоял штаб «казацкого» батальона. «Казацкие» лейтенанты, командовавшие пехотными ротами, подчинялись состоявшему из немцев штабу батальона и не имели права принимать каких-либо самостоятельных решений.

Таким образом, в моем «казацком» батальоне казаков не было; да, собственно, он и не являлся батальоном в обычном смысле слова. Потребовалось немало времени, пока мне удалось путем многочисленных личных бесед с так называемыми «казаками» и людьми из немецкого состава получить представление о структуре, подчиненности составных частей, персональном составе и политической физиономии этого странного сборища людей.

«Казаки» состояли из различных элементов. Там были и остатки настоящих бандитских отрядов, созданных из контрреволюционных элементов во временно оккупированных нацистскими агрессорами областях Советского Союза. Оказавшись во Франции, многие из этих преступников все еще похвалялись своими «заслугами» в борьбе с партизанами, в насилиях и надругательствах над населением, а нередко и в его уничтожении.

Когда в результате Сталинградской битвы на Восточном фронте произошел великий перелом, а после сражения на Курской дуге в 1943 году началось быстрое изгнание немецких оккупантов с советской земли, стали «ненадежными» и части, которые раньше с готовностью шли на самые гнусные дела. Их нельзя было использовать против победоносной Красной Армии. Они боялись ее, как чумы. На их совести было столь много преступлений, что рассчитывать на пощаду они не могли. Они всегда находились среди первых, кто разбегался, когда возникала опасность. И вот нацистское руководство направило их во Францию, на укрепление «атлантического вала».

Перемещение на побережье Ла-Манша

Примерно в марте 1944 года «казацкий» батальон был внезапно переведен на побережье Ла-Манша.

Лишь в ходе перемещения «казацкого» батальона на совершенно незнакомое мне место я заметил, что, кроме двух штабных легковых автомобилей, во всей части не имелось автотранспорта. Были лишь конные упряжки. Тягловой силой этого моторизованного батальона служили неприхотливые и необычайно выносливые маленькие лошадки. Взглянув на них и на крестьянские повозки, в которые их запрягали, можно было сразу же сказать, где они были украдены нацистским вермахтом. Тяжелый взвод, имевший на вооружении несколько минометов и станковых пулеметов, тоже располагал лишь такими конными повозками. Когда мы прибыли на вокзал, там шла погрузка частей танкового соединения. Сидевшие на своих машинах солдаты вдоволь позабавились над нашим «боевым батальоном».

Два британских или американских самолета-разведчика, круживших на бреющем полете над товарной станцией, где грузился наш эшелон, обстреляли нас из пулеметов. Средств противовоздушной обороны мы не имели. Когда разведчики улетели, были подсчитаны потери и ущерб. «Казацкий» батальон потерял лошадь, двое солдат было ранено.

Погрузились мы лишь поздно вечером. От штабного писаря я узнал, что путь наш лежал к устью Соммы, на побережье пролива Ла-Манш. Эти сведения подтвердились. На дорогу ушло почти три дня, и вот мы разгрузились в Абвиле. Совершив небольшой марш – не более 20–25 километров, – мы прибыли в Кротуа.

Спустя несколько дней мне стала понятна причина переброски «казацкого» батальона с побережья Бискайского залива к устью Соммы. Нацистское руководство ожидало теперь высадки войск западных держав – если такая попытка будет предпринята – на самом узком месте пролива, отделяющего британские острова от Европейского континента, – у Дувра. Здесь также находились единственные более-менее серьезные укрепления «атлантического вала» и велась некоторая подготовка к обороне на случай вторжения. Устье Соммы, где находился городок Кротуа, было расположено на самом южном краю этого района, который считался особенно угрожаемым. Однако для проведения сколько-нибудь серьезных фортификационных работ не имелось уже ни сил, ни возможностей.

И вот вскоре после своего прибытия и размещения в Кротуа «казацкий» батальон получил приказ приступить к сооружению в системе «атлантического вала» препятствий для высадки воздушных десантов американских и британских сил вторжения. В этих целях две роты «казацкого» батальона каждодневно ранним утром отправлялись за 10–15 километров в лес, валили там огромные буки, обрубали на месте сучья, распиливали бревна на 5–6-метровые куски, которые заострялись с обоих концов, и вечером, возвращаясь в свое расположение, разгружали их в нескольких стах метрах от поселка. Другим рабочим командам было поручено рыть, разумеется лопатами, на просторных полях и выгонах на точно определенном удалении друг от друга ямы определенной глубины и вкапывать в них упомянутые куски буковых стволов. Затем заостренные верхние концы кусков бревен опутывались и связывались друг с другом колючей проволокой.

Результатом этого изнурительного и бессмысленного в военном отношении труда явилось, с одной стороны, то, что через два месяца были вырублены целые буковые леса, с другой стороны – вся местность оказалась обезображенной проходившей в 800–1000 метрах от побережья полосой деревянных надолбов шириной до 100–150 метров. Немецкие солдаты непочтительно называли такое противодесантное псевдопрепятствие «спаржей Роммеля». Этот вид «атлантического вала», сооруженного с целью воспрепятствовать вторжению огромной военной машины западных держав, служил как для его строителей, так и для сторонних наблюдателей предметом бесконечных острот по поводу «чудо-оружия» фашистской Германии и беспощадных издевок над ним.

Не стану утверждать, что в Кротуа у меня было много дел. Я чувствовал себя, так сказать, участником антифашистской борьбы, вынужденным уйти от преследований, надев униформу солдата нацистского вермахта, ибо другой возможности скрыться не существовало. У меня не имелось никакой связи, я был отрезан. Оказавшись в подобной обстановке, я предпринял осторожную попытку создать среди окружавших меня людей какую-то базу для более активного участия в борьбе против гитлеровского режима.

Командир взвода и унтер-офицер из «казаков» немного понимали по-немецки. Многие усвоили основы нашего языка еще в школе. И даже те, у кого мало что осталось в памяти от уроков немецкого языка, все же знали элементарные правила грамматики. К этому со временем добавилось кое-что в результате общения с немцами. Мои услуги переводчика требовались чаще всего тогда, когда возникала необходимость более-менее точно передать содержание приказов и распоряжений или помочь на изредка проводившихся совещаниях и беседах избежать языковых недоразумений.

В мою обязанность входил также контроль поступавших и отправлявшихся личных писем на русском языке. Я не задерживал ни одного письма, стараясь добыть из писем сведения о том, с кем из людей стоило бы сойтись поближе. Некоторые из бывших военнопленных, носивших теперь военную форму вермахта, вели переписку с угнанными в Германию «иностранными рабочими», «иностранными работницами» или с людьми, служившими в других частях вермахта. Переписка с жившими в Советском Союзе родными и близкими не велась.

Отправлявшиеся письма следовало сдавать в незапечатанных конвертах в штаб батальона. Я быстро пробегал письмо и ставил на нем контрольную пометку. Все получаемые письма также имели одну или несколько пометок. Таким образом, было ясно, что в письмах не содержалось ничего такого, что могло бы таить опасность для отправителя или для получателя. Но я все же мог получить более полное представление о том или ином отправителе или получателе письма.

В политическом плане мой интерес был обращен на две вещи. Прежде всего, я стремился поддерживать и укреплять отношения с командиром роты в «казацком батальоне». При действенной поддержке с его стороны и со стороны его друзей я рассчитывал создать из имевшихся в этой части неплохих людей революционную вооруженную группу.