Текст книги "В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста"

Автор книги: Герхард Кегель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

Д-р Кизингер – мой новый начальник

Прошло две недели моего отпуска, и в середине августа я вернулся в Берлин. Мой тесть имел довольно приличный радиоприемник с тремя диапазонами, и во время отпуска я имел возможность слушать радиопередачи из Москвы и Лондона и был, таким образом, в курсе военных событий. Со временем я научился также читать между строк во фронтовых сводках нацистской Германии. Время «плановых выпрямлений линии фронта» и «успешного отхода» еще не наступило. Но уже возникла необходимость как-то объяснять немцам срыв плана «блицкрига». Не только в сводках вермахта, но и во всей нацистской военной пропаганде использовалась масса головокружительных пропагандистских трюков.

Например, утверждение о том, будто Советский Союз бросает в бой свои самые последние резервы, чтобы замедлить неудержимое продвижение вперед победоносных нацистских армий, повторялось в течение многих недель и месяцев столь часто, что о «самых последних резервах» в конце концов стали ходить бесчисленные анекдоты.

Когда я прибыл в министерство иностранных дел, мне сообщили там, что, учитывая мой опыт в области журналистики, для меня предусмотрена работа в отделе информации. Там наряду с прочим ведется обработка поступающих сообщений, статей и комментариев с целью соответствующего их использования. Кроме информационных бюллетеней для руководящих работников министерства там готовятся также подборки информации для печати и радио дружественных и нейтральных стран. Моим непосредственным начальником будет г-н д-р Кизингер, которому я должен представиться на следующий день.

Более подробно о роли, которую играл тогда д-р Кизингер в министерстве иностранных дел Риббентропа, я узнал значительно позднее, когда он оказался в поле зрения широкой общественности, став федеральным канцлером ФРГ.

Весной 1933 года Кизингер вступил в нацистскую партию. Осуществляя свою политику войны, фашисты привлекли его, адвоката, к работе в министерстве иностранных дел, которое стараниями Риббентропа в значительной степени было подключено к руководству зарубежной пропагандой, подчиненной геббельсовскому министерству пропаганды. Став вскоре заместителем заведующего отделом политического радиовещания, Кизингер наряду с прочими обязанностями осуществлял связь между министерством иностранных дел и министерством пропаганды. В войне в эфире, которую вели вступавшие в противоборство державы, его отдел, располагавший крупными денежными средствами, большими техническими возможностями и являвшийся пропагандистским центром нацистского агрессора, играл важную роль, прикрывая его военную подготовку с помощью беззастенчивой дезинформации международной общественности. Кизингер оказывал решающее влияние на вещание десятков легальных и действовавших якобы нелегально, но находившихся под контролем нацистов радиостанций.

После окончания войны военные власти США поначалу арестовали его как одного из ведущих работников нацистской пропаганды. Примерно через 7 месяцев он был выпущен на свободу. Он, как и многие другие, сумел быстро подняться по служебной лестнице в Федеративной Республике Германии, правящие круги которой сумели по достоинству оценить его «заслуги» в «тысячелетней третьей империи».

Вернемся, однако, к событиям августа 1941 года. В соответствии с полученным указанием я на следующее утро представился д-ру Кизингеру. Он с частью сотрудников своего отдела располагался в большой старинной вилле на окраине парка Тиргартен. Это, собственно, была часть отдела информации МИД. У меня создалось впечатление, что оба эти подразделения были тесно связаны между собой. Не могу сказать, как осуществлялась такая связь – это не представляло для меня интереса. Коротко рассказав о задачах своего отдела, Кизингер познакомил меня с одним из сотрудников, которому поручил показать мне мое рабочее место. К моему удивлению, это был ставший уже советником фон Шелиа. Как уже знают читатели, я хорошо знал его по работе в Варшаве. Но я не знал, что он являлся сотрудником этого отдела министерства иностранных дел.

По просьбе Шелиа я рассказал ему кое-что о Советском Союзе. Я сделал это охотно, но со всей подобавшей в данном случае осторожностью. Выслушав меня, он сказал – теперь уже в несколько доверительном тоне, – что «русская кампания», вне всякого сомнения, оказалась намного труднее, чем кое-кто представлял себе. Календарный план уже полностью сорван. Неожиданно высокими оказались потери. Поначалу, чтобы войти в курс дела, заметил он, мне надо ознакомиться с сообщениями об обстановке на Восточном фронте, публикуемыми западной прессой, и подумать о том, как следовало бы нам реагировать на них в дружественных и нейтральных странах. Затем он вручил мне кипу сообщений и статей из иностранных газет и указал место, где я мог пока устроиться для работы. Он познакомил меня с неким д-ром Шаффарчиком, в кабинете которого находилось мое рабочее место, а затем представил мне фройлейн Ильзу Штёбе, которую, заметил он, я, возможно, помню по работе в Варшаве.

Серьезная беседа с Альтой

В тот же день я посетил Ильзу Штёбе у нее дома. Мы рассказали друг другу о том, что произошло с каждым из нас, обменялись мнениями о нашем дальнейшем сотрудничестве, подробно и всесторонне обсудили политическую и военную обстановку, пути предотвращения грозившей нам опасности.

Согласно инструкции, которую я получил от представителя московского Центра и передал ей, она должна была связать меня с «музыкантом» – работавшим в Берлине коммунистом Куртом Шульце. Это ее насторожило, поскольку она не была уверена, что упомянутый «музыкант» все еще работает. Она настоятельно просила меня не пытаться самому искать с ним связь, ибо, если он еще на месте – в чем не было уверенности ввиду произведенных гестаповцами многочисленных арестов, – он может принять меня за провокатора и наделать глупостей. А если он уже находится среди арестованных коммунистов, то, войдя к нему в квартиру, я могу сразу же попасть в руки гестапо. У нее, Ильзы Штёбе, есть возможность выяснить, как обстоит дело с этим «музыкантом».

Затем, как я уже упомянул, мы подробно обсудили тревоживший нас в нашем необычном положении вопрос: как нам нужно вести себя, что следовало и что не следовало говорить на допросе, если один из нас или мы оба окажемся в руках гестапо.

Судя по всему, так мы считали оба, если гестаповцы нас арестуют, наши шансы остаться в живых будут ничтожны. Конечно, нам следовало исходить из того, что гестапо и к нам применит пытки, чтобы добиться от нас признаний, узнать имена других товарищей, – ведь это обычный прием гестаповцев. И тот, кто не прошел через это, не может с уверенностью сказать, выдержит ли он такие пытки.

В итоге этого чрезвычайно важного для активных борцов против гитлеровского режима обмена мнениями мы условились, что будем руководствоваться следующим: оказавшись в безвыходном положении, надо говорить или подтверждать лишь то, что может быть неоспоримо доказано гестаповцами и что касается лишь самого себя, категорически отрицать, даже под пыткой, какую-либо причастность других товарищей и знание иных деталей. При этом следовало всегда помнить, что упоминание какого-либо имени могло лишь продлить мучения – ведь в таком случае гестапо в расчете узнать новые имена продолжит пытки, даже если узник уже сказал все, что знал. Следовательно, упорный отказ давать показания о ком-либо, кроме самого себя, может сократить пытки.

Несмотря на все мрачные перспективы, мы, все же хорошо понимая степень риска, были полны решимости всеми силами продолжать борьбу против гитлеровского режима и развязанной им войны. Для нас было исключительно важно обеспечить надежную связь с Центром. А пока она отсутствовала, мы решили до минимума ограничить наши нелегальные встречи. Мы также решили, что Альта попытается установить связь с Центром. А если ее усилия окажутся безрезультатными, я попробую побудить приехать в Берлин находившегося за рубежом товарища, которого мы оба знали и который, как мы считали, должен был иметь постоянную связь с Центром.

В заключение нашей беседы Ильза Штёбе сообщила мне о том, что она уже в течение некоторого времени живет вместе с д-ром X. Он пока еще не коммунист, сказала она, но является решительным противником нацистского режима и вполне надежен. Он оказывает ей поддержку в подпольной работе, они помолвлены. Она уже рассказала ему обо мне, умолчав о моей политической принадлежности и деятельности. Поскольку же я теперь в Берлине и мы с ней, по-видимому, будем встречаться, заметила она, то возникает вопрос, не следовало бы ей все же рассказать ему, что я участвую в борьбе против гитлеровского режима. По ее мнению, это могло бы облегчить наше сотрудничество.

Я выразил сомнение в целесообразности посвящения д-ра X., которого я совсем не знал, в мою политическую деятельность. Я просто не видел надобности рассказывать ему что-либо обо мне. И мы с Ильзой условились, что она расскажет ему примерно следующую «легенду», объясняющую наши с ней взаимоотношения: я являюсь одним из ее знакомых по работе в Варшаве – это соответствовало действительности и подтверждалось фактами. По натуре я-де общительный и надежный человек, всегда готовый прийти на помощь ближнему. Я критически, даже, кажется, враждебно отношусь к нацистскому режиму, но, судя по всему, глубоко укоренившиеся во мне мещанство и нерешительность удерживают меня от сколько-нибудь активного участия в борьбе против нацизма. Но от меня, вне всяких сомнений, можно получать кое-какие полезные сведения.

Едва мы договорились относительно этой «легенды», как в дверь постучали, и в квартиру вошел д-р X. Ильза Штёбе познакомила нас. Мне пришлось рассказать о Москве и о том, как я вернулся в Берлин. А д-р X., который, как сказал он мне, был журналистом и, как и я, работал в отделе информации МИД, сообщил самые последние фронтовые новости, рассказал о больших потерях, которые несли нацистские армии, и о международной обстановке.

Забегая вперед, скажу, что осенью 1942 года д-р X. был арестован вместе с Ильзой Штёбе. На допросах Ильза сумела в немалой степени отвести подозрения от д-ра X., приняв все на себя. Благодаря этому ему удалось избежать гибели, оказавшись в концлагере Маутхаузен, где он выполнял обязанности писаря и, по дошедшим до меня сведениям, сотрудничал с коммунистами из лагерного антифашистского комитета. На его личном деле имелась пометка: «возвращение нежелательно», то есть «оставлять в живых нежелательно».

В конце лета 1945 года я повстречал его в Берлине. Он был чрезвычайно удивлен, узнав, что я уже с 1931 года являюсь членом коммунистической партии, активно участвовал в борьбе против нацизма и входил в ту же подпольную боевую группу, в составе которой была Ильза Штёбе. Он рассказал мне, что на допросах и под пытками в застенках гестапо упорно отвергал свою причастность к каким-либо действиям, направленным против Гитлера, а также утверждал, что ничего не знает о подпольной деятельности Ильзы Штёбе. Это было для него единственным шансом остаться в живых. И даже когда тюремный священник за несколько дней до казни Ильзы Штёбе на гильотине принес ему на память от нее серебряную цепочку, которую он когда-то подарил ей, это показалось ему провокацией гестапо, и он отказался принять цепочку. Благодаря беспримерной выдержке Ильзы Штёбе, которая упорно утверждала, что он ничего не знал о ее подпольной деятельности, ему удалось избежать топора палача.

На допросах в гестапо, рассказывал он мне, его также расспрашивали обо мне, о моих отношениях с Ильзой Штёбе, о моих политических взглядах, поведении и т.д. Он, будучи абсолютно убежденным в том, что говорил обо мне на допросах правду, характеризовал меня как буржуа, не имевшего твердых политических убеждений, не способного на требовавшие мужества поступки, не говоря уже о каких-либо действиях против государственного руководства. Он не раз говорил на допросах о том, что такова оценка, которую давала мне сама Ильза Штёбе.

Я не стал рассказывать д-ру X., который в конце пятидесятых годов перебрался в ФРГ и позднее умер там, сколь хорошо мне была известна эта оценка. Стало быть, Ильза Штёбе на допросах в гестапо характеризовала меня так, как мы условились с ней ранее. После ареста Ильзы Штёбе я в течение двух-трех недель подвергался обычной в подобных случаях слежке как человек, принадлежавший к кругу ее знакомых. Вовремя заметив установленную за мной слежку, я вел себя таким образом, что результаты слежки совпали с «легендой», о которой мы условились с Ильзой.

ЛЬВОВ, КИЕВ И «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ НЕ ПОДДАВАВШИХСЯ РАНЕЕ РЕШЕНИЮ ПРОБЛЕМ»

В сентябре 1941 года – Красной Армии пришлось только что оставить Киев – меня срочно вызвал к себе г-н Кизингер.

Он сказал, что по решению руководства министерства один из опытных и владеющих русским языком сотрудников отдела информации должен выехать в только что захваченные вермахтом области. Необходимо выявить там лиц, которые могли бы и были бы готовы «рассказать в наших антикоммунистических газетах и по радио о своей несомненно полной ужасов жизни под властью большевиков». Поездку следовало предпринять в Лемберг (Львов) и Киев. Надо было также ознакомиться и с обстановкой в Кракове, не тратя, однако, на это слишком много времени.

Поскольку я длительное время работал в Польше и в Советском Союзе и владел польским и русским языками, решено, сказал Кизингер, поручить это задание мне. В мое распоряжение выделяется знающий польский и русский языки сотрудник министерства, который также умеет стенографировать и печатать на машинке. Мне, разумеется, будет предоставлена легковая автомашина, которую вместе с непосвященным в цели поездки водителем выделит вермахт. Передвигаться в завоеванных восточных областях иным способом в настоящее время нельзя.

В Кракове, в соответствии с указаниями д-ра Кизингера, мне следовало явиться в представительство министерства иностранных дел при «генерал-губернаторе» «генерал-губернаторства Польша». Главой Краковского представительства МИД является посланник фон Вюлиш. Он хорошо знает местную обстановку, а я, по-видимому, знаком с ним по работе в Варшаве. Для выполнения миссии в Лемберге мне дадут рекомендательное письмо МИД тамошнему военному коменданту, я также получу соответствующее письмо для работы в Киеве. Кроме того, мне вручат письмо для майора Коха, специалиста по Украине, которому поручено выполнение ряда особых заданий. Он наверняка сможет познакомить меня там с известными украинскими учеными, деятелями искусств и другими представителями интеллигенции. На мой вопрос, не идет ли речь о том майоре Кохе, который раньше был руководителем Института Восточной Европы в Бреслау, Кизингер ответил: он думает, что это так, однако не может утверждать этого со всей определенностью. Кизингер посоветовал мне навести справку в ведомстве Розенберга, активно ведущем изучение проблем Украины.

Затронув некоторые организационные и технические вопросы, Кизингер сказал, что в эту поездку я должен отправиться в форме, иначе меня ждет немало неприятностей. Ведь у меня, наверное, уже есть повседневная дипломатическая форма? Я ответил, что такой формы не имею. Тогда он дал мне срочное направление в известное берлинское ателье военного платья, выполнявшее заказы для МИД. Если я сразу же обращусь туда и попрошу снять мерку, сказал он, то через три дня смогу получить готовую форму вместе с фуражкой, портупеей и кинжалом. Не позднее чем через пять дней я должен отправиться в путь. Остальные связанные с поездкой организационные и финансовые вопросы решит сопровождающий меня сотрудник МИД, которому дано указание немедленно связаться со мной. Он пожелал мне счастливого пути и успеха, заметив, что самое позднее через месяц я должен вернуться.

Сотрудник МИД – я, к сожалению, забыл его имя, – который должен был исполнять обязанности моего советника по организационным вопросам, министра финансов, стенографистки и машинистки – и все это в одном лице, произвел на меня неплохое впечатление. Я опасался, что ко мне приставят человека, сочетающего качества нацистского соглядатая и эсэсовского охранника. Но он, действительно, оказался солидным консульским работником среднего ранга, который воспринял это служебное задание без особого энтузиазма. Он был несколько старше меня и являлся выходцем из кругов прусского судебного чиновничества. После перехода на службу в министерство иностранных дел, которое обычно черпало для себя кадры среднего звена из числа юристов, он работал в различных консульствах в Польше и в Советском Союзе. Там он освоил польский и русский языки. Этот спокойный, деловой человек если и был вообще нацистом, то ни в коем случае не стопроцентным фанатиком.

Наш водитель – солдат из вермахта, его имени я также не запомнил – родился в Эльзас-Лотарингии и казался больше французом, чем немцем. После оккупации Франции он был призван на военную службу в вермахт и, пройдя краткосрочные курсы, служил шофером в Германии или в прифронтовых районах. Говоря о Франции и французах, он никогда не прибегал к нацистскому жаргону, всегда выражался весьма корректно. По-французски он говорил столь же свободно, как и по-немецки, однако совершенно не владел каким-либо из славянских языков. По специальности он являлся автослесарем, хорошо знал свою автомашину и обладал бесценным умением добывать везде горючее. Он так же быстро и умело выполнял несложные ремонтные работы. Ему, судя по всему, мало нравилась роль солдата нацистской Германии. Когда я дал ему понять, что ему совсем не обязательно стоять передо мной навытяжку, поскольку я по натуре прирожденный штатский, он, кажется, проникся ко мне симпатией.

Я с самого начала стремился установить с обоими своими сотрудниками отношения взаимного делового доверия. Рассказав им без обиняков о своем задании, выполнить которое, несомненно, будет совсем не просто, я сказал, что рассчитываю на их помощь и прежде всего на то, что при обсуждении связанных с нашей миссией вопросов они будут со мной откровенны; так же буду вести себя и я по отношению к ним. Разумеется, подчеркнул я, все, о чем мы будем говорить друг с другом, останется между нами; это будет хорошей основой для нашего сотрудничества, и мы сможем, таким образом, справиться со всеми трудностями на нашем пути.

Мы, действительно, хорошо ладили друг с другом в ходе этой поездки, довольно откровенно говорили, обменивались впечатлениями и опытом. Убежден, что, возвращаясь в Берлин, оба мои спутника были более скептически настроены относительно шансов на победу нацистской Германии в войне, глубже задумывались над ее исходом, чем в начале путешествия. Конечно, я мог вести их политическую обработку лишь гомеопатическими дозами и в той мере, чтобы не подвергать опасности самого себя. Приводя им убедительные, неприкрашенные факты, я пытался побуждать их самих делать из них правильные выводы.

Через три дня после сдачи заказа я действительно получил полную сизо-серую «повседневную дипломатическую форму» министерства иностранных дел Риббентропа. В этой форме и в легковой автомашине вермахта я выглядел, как павлин или, по меньшей мере, как тыловой генерал. По пути из Берлина в Краков мне даже ни разу не пришлось предъявлять свое удостоверение личности.

В Берлине я встретился еще с одним старым знакомым, с которым мне довелось работать в бывшем германском посольстве в Москве, г-ном Баумом. Теперь он служил в бюро Розенберга, которое занималось вопросами «завоеванных восточных областей», управлением ими и их эксплуатацией германским империализмом. Баум в течение многих лет работал в германском посольстве в Москве в качестве пресс-атташе. Он играл там немаловажную роль, занимаясь какими-то таинственными махинациями. Я хотел прежде всего разузнать у него, чем занимался теперь в Киеве бывший директор Института Восточной Европы в Бреслау, тогдашний профессор, а теперь майор Кох.

Баум был со мной вполне откровенен. Когда я рассказал ему о предстоявшей мне работе во Львове и Киеве, он коротко и сухо сказал, что желает мне успеха, но думает, что моя поездка вряд ли увенчается особым успехом. Его давний друг профессор Кох, сказал он, также занимается безнадежным делом. Его послали в Киев, чтобы готовить создание сепаратного украинского государства под протекторатом Германии. Однако в Берлине уже сложилось мнение, что Украина, собственно, слишком богатый край, чтобы оставить его самим украинцам, и необходимо подыскать гораздо более тесную форму его привязки к «велико-германскому рейху». Теперь уже не может быть и речи о самостоятельном украинском государстве, даже если это было бы лишь чистой формальностью. Но поскольку профессор Кох уже начал по поручению Розенберга поиски среди украинских эмигрантов и на самой Украине людей, которые более или менее подходили бы для министерских постов и выполнения других административных функций, у него сейчас по горло неприятностей. Гестаповцы начали арестовывать и ликвидировать его людей. Но он готов дать мне письмо к своему другу Коху при условии, что по возвращении в Берлин я расскажу ему, что же, собственно, происходит теперь в Киеве – он изо дня в день получает оттуда ужасные сообщения.