Текст книги "Полустанок"

Автор книги: Георгий Граубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

ТЫЛ – ФРОНТ

В следующее воскресенье нам снова пришлось брать в руки лопаты. Теперь уже для того, чтобы рыть траншеи и щели на случай бомбежки. Фронт был от нас за тысячи километров, но граница была рядом, в Маньчжурии стояло многотысячное японское войско. Выступления Японии можно было ожидать с минуты на минуту.

В городе на крышах каменных зданий устанавливали зенитные пулеметы, на прилегающих сопках – зенитные пушки. В подвалах домов оборудовались бомбоубежища. В нашем же поселке около школы, клуба и в санатории рыли траншеи и щели.

Мы ожесточенно долбили ломами мерзлую землю, ковыряли ее лопатами, в кровь растирали руки корявыми черенками. Кое-кто из жителей стал делать такие же щели и около своих домов. Однако на нашем пятачке отрывать траншеи было бесполезно – их все равно бы залило водой.

Среди глухих сопок, в непролазной тайге, затерялся наш неприметный полустанок. На карте Транссибирской магистрали его отмстили крохотной точкой, и пассажирские поезда проскакивали ее с ходу, только товарняки останавливались набрать воду. Но если бы хоть на сутки вывели ее из строя, то на всем великом Сибирском пути замерло бы движение и фронт был бы отрезан от глубокого тыла. Этого нам даже не нужно было объяснять.

Дедушка Лапин каждый день чистил свою берданку и, приходя в гости к Петру Михайловичу, кричал мне через забор:

– Ну, что там, хрусталик, слышно по радио? Япошки еще не выступили? Уж если будет какое сообщение, не затруднись, будь ласка, прибеги к нам на гору, а то ведь запросто так можно все прозевать.

Петра Михайловича он чуть не каждый день донимал просьбой свезти его в лес, на места бывших партизанских стоянок.

– Отчепись ты, Никифор, брось это кино,– отнекивался Петр Михайлович.– Ишо бы тебя не хватало в вояках видеть. За двадцать лет все твои стоянки в труху превратились или сгорели.

– Вот и тем более надо съездить, посмотреть да подладить,– упрямо твердил Хрусталик.– Не упрямься, будь ласка. Надо же все разузнать заранее. Тут вот щелей понарыли: фронт, получается, есть, а тыла-то у него нема.

– Ладно,– сдавался Петр Михайлович.– Вот перевезу сено, навожу дров – и айда. Как раз реки к тому времени перехватит, пупы мочить не придется.

На восток поезда теперь шли реже, чем раньше. Зато на запад шли бесконечным потоком. И большинство из них – воинские. На платформах стояли машины, двуколки, пушки. На тендере и площадках – зенитные пулеметы. А в вагонах ехали красноармейцы, в некоторых – кавалерийские лошади.

Иногда во время стоянки поезда к нам забегали красноармейцы попить воды.

– Моего, случайно, не встречали? – как бы между прочим спрашивала мать.– Тоже на Маньчжурке был, писал, что вот-вот поедет на фронт.

– Нет, не встречали. Но если поедет – забежит, тут рядом,– говорили красноармейцы и торопливо убегали к эшелону.

Как-то вечером к нам заявился Цырен Цыренович. Я его не видел с тех пор, как мы уехали из деревни. Весь сентябрь, несмотря на дожди, он пропадал в тайге.

– Хо, однако, не ждали, – зашумел он, торопливо снимая с плеча тяжелый мешок. – Подфартило, однако, большого лося догнал! Вот принес вам, кушайте на здоровье. От отца какие новости слышно, сколько немцев убил?

Мать рассказала, что отец где-то на Маньчжурке, пишет редко.

– Да, однако, письма теперь писать времени нет. Я вот тоже хотел на войну. Летом не пустили. Мяса, говорят, больше давай, это теперь твой фронт. Тайга шибко горела, далеко ушел зверь. Бегаю, как изюбрь, большое обязательство взял.

Цырен Цыренович набил трубку, закурил и весь окутался едким вонючим дымом.

– Козы маленько есть, белки, однако, нынче совсем нету,– через минуту снова подал он голос.

– Отчего же это,– поддерживая разговор и мелко нарезая мясо, спросила мать.– Орехов было мало, что ли?

– Орехи есть, куниц стало много. Поедом белку едят. Сельповское дело, однако, а?

Увидев свой подарок, Цырен Цыренович обрадовался.

– Помните, значит. Хорошо. Я так думаю: наша страна – это тоже медведна, только шибко большая. Кто в нее залезет – обратно живой не выйдет.

– Как это понять, Цырен Цыренович? – не поняла мать.– Лесов, что ли у нас столько, что страна похожа на большую медвежью шкуру?

– Н-не,– выпуская дым, возразил охотник. Знаешь, почему медведь зимой спит?

– Ну, так заведено природой, так ему легче пережить холода.

– Хо!– торжествующе засмеялся бурят.– Крепко зимой медведь спит, на заломе, однако, жердями медведя будить надо! А если бы ему два вошка в шкуру пустить, что было бы, а?

Мать рассмеялась, я тоже прыснул в кулак, представив себе завшивленного медведя.

– В этом случае в берлоге развелись бы насекомые,– просмеявшись, рассудила мать.– Чесаться бы начал Михайло Иванович.

– Ишшо как! – подтвердил охотник.– Однако не спал бы медведь, шибко кусать его стали, стал бы по лесу бегать, а? Спит медведь крепко, потому, однако, что ни вошь, ни блоха, ни клещ его не кусают. Боятся, однако, кусать медведя, а? Заползать в шкуру будут и пропадать будут! Такую хитрую шкуру медведю природа дала, что ни одна тварь в нее не залезет, а если залезет – сразу помрет. Потому и спит медведь долго, что никто его не кусает. Помрет медведь – шкура его, медведна, все равно живой будет. Брось ее весной в лесу и спи спокойно – ни один клещ не заползет, от всякой твари много лет охранять будет. Вот и страна наша, как большая медведна. Какой враг ни приползал в нее, погибал, однако! И фашисты тоже пропадут скоро.

– Хорошо сказано,– восхищенно улыбнулась мать.

НАДЯ БОЛЕЕТ

Надя Филатова два дня не являлась в школу.

– Рогузин, ты не знаешь, почему ее нет?– спросила Мария Петровна.– Материал трудный, потом догонять придется.

– Не знаю,– буркнул Костыль,– я ее не пасу.

– Но ты же в одном доме живешь, мог бы поинтересоваться.

– У меня глаза сквозь стенку не видят. Могла бы сама зайти и сказать.

Простудилась Филатова, заболела,– подал голос Кунюша. – Я вчера уносил ей мякину ноги парить.

Костыль чуть слышно присвистнул.

– Где достал?– съехидничал он, но на него недовольно зашикали.

– Надо обязательно ее навестить,– наставительно сказала Мария Петровна.– И объяснить то, что мы проходили.

Нам стало неловко, и вечером мы отправились к Филатовым.

Надя лежала на единственной кровати за жарко натопленной печью. Щеки ее пылали, губы обметало, раскосые глаза ввалились и потускнели.

Младшие Надины братишки и сестренки – а их было у нее еще семеро,– возились и громко визжали в комнате на кошме, которая служила им и постелью.

– Извините, у нас народу много, а квартира маленькая,– вдруг застыдилась Надя. – Вы отвернитесь, я сейчас оденусь, приберусь малость.

– Да лежи ты, мы разве не понимаем,– остановил ее Генка. – Лекарства-то какие нибудь пьешь?

– Николай Голощапов пошел к Глафире, чего-нибудь принесет. Вчера ноги парила, а сегодня картошкой дышала.

– А я тебе жарехи принес таежной,– достал я из кармана сверток. – Охотник у нас есть один знакомый. Да ты ведь Борьку Цыренова знаешь, это его отец.

Генка вытащил луковицу, свеклу и большую репу, положил рядом со свертком.

– Да что вы, ребята, спасибо,– совсем застеснялась Надя.– Я ведь от простуды лежу, не от голоду.

В сенях скрипнула дверь, и в избу бочком втиснулся Вовка Рогузин. Он неловко потоптался около, кровати и сел на пол, подогнув под себя длинные ноги.

– Ты что, не могла мне в стенку постучать? – грубовато поприветствовал он соседку. Посмотрел на ее пышущее жаром лицо и просительно выдавил: – Только ты меня больше не заводи, ладно?

Он посидел еще несколько минут, а потом спохватился:

– Может, вам дров наколоть? Так я побежал, это у меня быстро, раз, и готово.

Вовка без шапки опрометью выскочил за дверь, и вскоре со двора раздалось монотонное «тук-тук».

Пришел Кунюша. Он принес сверточек с таблетками и порошками. Достал листок бумаги и протянул Наде.

– Читай, тут Глафира все обозначила, что когда надо глотать. Завтра сама заскочит. А это я тебе хлеба достал. – И, довольно оттопырив губу, вытащил из-за пазухи целую краюху хлеба.

Потеплевшие было Надины глаза вдруг снова сузились и погасли.

– Спасибо, Коля, но есть я совсем не хочу,– и она решительно отодвинула ароматную краюху и закрыла глаза.

Скулы у Кунюши дернулись, видно было, как у него нервно заходил кадык.

– Думаешь, это не мой, да? Ты так подумала?

Надя ничего не ответила.

– Ну, так я пойду,– загробным голосом сказал Кунюша, сутулясь и нахлобучивая рваную шапку.– Уроки надо сделать да дров напилить... – Сглотнув слюну, он незаметно положил краюху на край расстеленной на полу кошмы и вышел. Ребятишки голодными галчатами набросились на хлеб и радостно защебетали.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
БУРЕНКА КЛЯНЕТ ГИТЛЕРА

Зима подкралась неожиданно, по-воровски. После затяжных дождей в воздухе лениво кружились клейкие, невесомые паутинки, багряно рдели листья черемухи и осин. Березовая листва медленно желтела, сворачиваясь в тонкие трубки. Беззаботно бегали по берегу речушки голенастые кулики, невесть откуда появившиеся гоголи ныряли в светлые, ключами бившие омуты.

И вдруг ударил мороз. Листва с берез и осин посыпалась, как шишки с перестоявшего кедра, еще вчера зеленые лиственницы пожухли и побурели.

Кулики и гоголи панически ринулись на юг, суслики торопливо нырнули в свои подземные спальни.

Потом затрусил въедливый, мелкий снежок. Он старательно присыпал дома, поля, огороды. Паровозы буксовали на засыпанных снегом рельсах. Машинисты подсыпали под колеса песок, и он тут же превращался в каменную труху.

Потом занудливо зашумел в голых ветвях ветер, по дорогам поползли белые змеи. Северян выдувал из домов тепло, гремел на чердаках засохшими кожами и противно выл в обметанных куржаком трубах.

А когда ветер угомонился, стало так тихо, что легкие шаги слышались за версту. Снова ослепительно брызнуло солнце, но природа уже уснула, зябко поеживаясь в утренних морозных туманах.

Болотистые, зыбкие дороги стали словно вылитыми из камня, и теперь можно было ехать за дровами и сеном.

В один из таких дней мы и притащили от дедушки Ляма ярмо для коровы.

Лямбарский был бондарем, но умел делать любые вещи. Жил он один, ни близких, ни родных у него не было. И домишко его тоже стоял одиноко, на самом краю поселка. Хотя Лямбарский и был мастером на все руки, мебели у него в доме почти никакой не было. Зато было полно со бак и кошек – всех мастей и пород. Как они уживались под одной крышей, невозможно было понять. Но усаживались и ели с хозяином чуть ли не из одной миски. Все, что зарабатывал бондарь, шло на их содержание. Теперь, когда с продуктами стало трудно, бондарь очень переживал за своих подопечных и работал не покладая рук. Собаки и кошки вертелись у его ног, преданно заглядывая ему в глаза. И не визжали, не мяукали, если нечего было есть. Словно понимали, что их хозяин тут ни при чем.

Мне жалко было запрягать корову в тележку, и я попытался уговорить мать привезти дрова на казенной лошади или попросить лошадь у Кузнецова.

– Нет, сынок, будем к ярму приучать Буренку,– непреклонно заявила мать.– С Кузнецовым у отца были неважные отношения, а на казенной Савелич возит мох для пристройки.

– И вовсе не для магазина, а для своего дома,– обозлился я на Савелича.– Пристройку он придумал для отвода глаз, а сам собирается рубить себе пятистенку. Бревнами весь двор завалил, из них крепость поставить можно!

– Не наговаривай напраслину на людей,– построжела мать.– Почему ты становишься таким ершистым и злым? Добрее надо смотреть на людей, стараться замечать в них хорошее, а не плохое. Конечно, у Савелича есть недостатки, но ему не придет в голову строить сейчас себе дом. Рабочих нет, а сам он ревматизмом болеет. Хоть бы уж пристройку к магазину слепил.

– А если у него ревматизм, чего же он все лето на покосе калымил? По болотам косить ревматизма нет, а так чуть-что – «ах-ох»!

Мать осуждающе покачала головой и неодобрительно поджала губы.

Наша поездка за дровами напоминала спектакль. Перед тем, как запрячь Буренку, мать закрыла магазин и пригласила всю очередь к нам домой. Потом выгнала корову из стайки, привязала к рогам веревку, надела ярмо. Буренка покорно подставила шею, продолжая жевать жвачку.

– Молоко у нее от работы не усохнет? – интересовались бабы.

– А ежели шею перетрет ярмом?

– Раньше на хуторе мы всегда для работы запрягали коров,– терпеливо отвечала мать.– Молока, конечно, убавится, зато все вы сможете себе вывезти дрова и сено. Каждой ярмо заказывать не надо, на десяток дворов хватит одного. По нынешним временам и корова мерин, – попыталась пошутить мать. – А нам-то с вами к мужицкой работе не привыкать.

Поехать со мной в лес вызвался Генка Монахов. А потом к нам неожиданно примкнул Захлебыш. Сердито сверкая глазами, он брызгал слюной и зло тараторил:

– Если думаешь, что у меня ноги кривые, так я уже значит не человек? Всегда я у вас на отшибе, думаете, что разболтаю, да? Да я еще никого не закладывал, ни Кунюшу, ни Костыля, я...

– Ладно, Котька, притормози,– осадил его Генка. – Если хочешь, поехали, нечего на себя наговаривать.

Мы понукнули Буренку, но она уросливо взбрыкнула ногами и замотала головой, пытаясь сбросить ярмо. Захлебыш хлестнул ее кнутом. Корова покорно вздохнула и уныло поплелась по припорошенной снегом дороге.

– Ты не думай про нас худого,– погладив коровий бок, вдруг примирительно просипел Захлебыш. Он был в валенках, в мешковатой телогрейке и походил сейчас на малорослого мужичка.– Это немцы на тебя ярмо нацепили. Если бы не война, мы бы сейчас на печке лежали да в потолок поплевывали, а ты бы в стайке спала.

У Захлебыша – Котьки Аристова – не было ни матери, ни отца, жил он у двоюродной тетки. Сейчас он, наверное, жалел не только Буренку, но и себя.

Холодный хиуз пробирал насквозь, прошивая холодными иглами телогрейки и рукавицы.

В лесу ветра не было, но было холодно и неуютно. Бурундуки уже крепко спали в своих деревянных гнездах, только то с одной, то с другой стороны раздавался монотонный перестук дятлов.

– А страшновато тут все-таки одному, правда?– зябко поежился я, доставая пилу.– Ни одной живой души не видать.

– Тут хоть ни одной души, а в партизанских лесах фашисты рыскают,– задумчиво почесал подбородок Генка.– Людно, а пострашней. Недаром Хрусталик говорит, что надо заранее в лесу сделать завалы. А то вдруг высадятся японцы и моргнуть не успеешь, как попадешь в окружение.

– Хрусталик, Хрусталик,– вдруг опять обозлился Захлебыш.– Чудит этот ваш Хрусталик. То красную рубаху напялит, то летом в валенках ходит. Увидят его японцы – кто куда разбегутся! Помешался на этих японцах.

– И вовсе он не чудной, а немного со странностями,– решительно заступился за Славкиного дедушку Генка. – Доживешь до таких лет, еще не такой странный будешь. Чем над Хрусталиком изгиляться, лучше бы чаю сварил, а мы сухостою навалим.

– С величайшим удовольствием,– с издевкой согласился Захлебыш.– В чем прикажете вскипятить – в шапке, в кармане? А может, у вас тут самовар закопан?

– Вот видишь, а еще об Хрусталике говоришь. Да он такие хитрости знает, что ни в одной книге не вычитаешь! Вот как бы ты увез зимой картошку в тайгу, чтобы она не замерзла, как?

– Спрятал бы под рубашку, подумаешь, невидаль! А еще лучше – в живот.

– Да нет, я без шуток,– не отступал Генка.– Надо увезти в тайгу картошку, но ни сена, ни войлока нет. Картошка в мешках, а мороз сорок градусов.

– Повез бы ее летом,– растерялся Захлебыш.– Или в каждый мешок положил бы по печке-буржуйке.

– Вот и не знаешь, а Хрусталик придумал. Надо картошку варить в мундирах, а потом замораживать. Бросишь мерзлую в кипяток, потом возьмешь в кулак – кожура сама и облезет. Хоть жарь ее, хоть вари – не сластит, не горчит, нормальная картошка и все.

– Ну, а как бы Хрусталик чай вскипятил? – уже серьезно спросил Захлебыш.

– Надо из березовой коры сделать корытце, а в него насыпать снегу. Так даже и в бумажном пакете вскипятить можно.

– Тогда иду кипятить чай,– окончательно сдался Котька.– Да здравствует твой Хрусталик!

Пока Захлебыш кипятил чай, мы распилили сваленную ветром сухостойную сосну и положили сутунки на тележку.

– Теперь часто придется ездить, – рассуждал Генка. – Больше, чем на неделю, не хватит.

Посидев у костра и выпив теплой воды – на чай способностей Захлебыша не хватило, – мы тронулись обратно. Буренка обреченно тянула воз, в глазах ее светилась печаль. На заледеневшей лужице ноги ее разъехались и она жалобно замычала.

– Гитлера клянет, – перевел Котька. – Говорит, все равно ему будет капут. Тогда на нем будут возить дрова.

Когда наша медлительная процессия въехала во двор, около стайки, на месте сгоревшего сена, мы увидели только что сложенный стог. Дед Кузнецов старательно расчесывал его граблями и тряс всклокоченной бородой.

– Кино показали, на вымя ярмо надели! Да разве эту скотину для потехи разводят? Вы ишобы собаку к ней пристегнули, а еще лучше – курей. Глядишь – и яиц бы дорогой насобирали. Сено свое изожгли, пришлось своим поделиться. А они голодную скотину за дровами погнали. Что ли язык отсох попросить у меня лошадь?

– Так ведь время такое,– было заикнулся я, но Петр Михайлович гневно потряс граблями:

– То-то и оно, что время! Люди нонче как никогда должны держаться друг за дружку, чтобы беду побороть. А так, в одиночку, она всех сковырнет. Я так даже предполагаю этот забор спилить, теперь он ни к селу ни к городу. А вы все хотите отгородиться от людей заплотом.

ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ

После ноябрьских праздников мать принесла домой хлебные карточки. Каждый квадратик в них обозначал число. А цифра в квадратике – количество хлеба на день. Матери полагалось в день четыреста пятьдесят граммов, нам с Шуркой – по триста. Такие же карточки были на сахар и кондитерские изделия.

Мясо, которое принес Цырен Цыренович, давно кончилось, корова не доилась, ни картошки, ни овощей у нас не было.

– Теперь придется жить только на это,– как можно бодрее сказала мать.– Ничего, сынки, скоро корова отелится, а пока будем чаек покруче заваривать, сахарку из березовых веток наварим.

– У Савелича сахару много, целый мешок,– вдруг встрял в разговор Шурка.– И колбасы полмешка!

– Не болтай, чего не следует, ты что, по сусекам у него лазил?– обозлился я на братишку.– Тоже мне, ревизор нашелся!

– Он у них часто бывает,– заступилась за Шурку мать.– Фекла Михайловна все шьет что-то, а нитку в иголку вдернуть не может – глаза плохие. Вот и зовет Шуру на помощь. Между прочим,– посуровела мать, строго взглянув на Шурку,– тетя Фекла мне сказала, что ты вчера ходил через линию в поселок. Разве я тебе разрешала?

– И ничего я не ходил,– буркнул Шурка, пряча глаза.– Никто не видел.

– Фекла Михайловна видела.

– Ну да,– не поверил Шурка.– Нитку в иголку вдеть не может, я меня увидела!

Вечером мать пришла из магазина насупленная. Как ни пыталась она шутить, было видно, что она чем-то встревожена. Еще днем Савелич сердито укорил ее:

– Ты что же, Яколевна, не намекнула, что карточки вводят? Мунтулишь, мунтулишь на вас, а тут такое дело сокрыла. Незаконно сокрыла, факт!

Я не обязана была докладывать вам об этом,– сурово сказала мать.– Не на меня вы мунтулите, а на государство работаете. А о карточках я и сама не знала. Да если бы и знала, ничего бы от этого не изменилось.

– Исключительно неверно рассуждаешь, Яколевна,– уже мягче заметил Савелич.– Времена вон какие пошли трудные, теперь каждый должон трехкратно для себя стараться. Ведь случись что – никому до тебя дела не будет. Вчера вона сколько можно было накупить хлеба и сухарей насушить. А теперь поди укуси его.

– Вы ведь знаете, Савелич, что с хлебом давно плохо, сколько месяцев за ним в очередях стоят. Против довоенного в пять раз меньше привозить стали.

– Так-то очередь, а мы ведь работники магазина. Я вон и бревна для склада отесал уже. Работа, сама знаешь, исключительно тяжелая. К тому же ревматизм у меня, радикулит.

– Вы больше о своем строительстве печетесь, чем о складе, – обозлилась мать.– Обвели меня вокруг пальца – вон какую домину себе заложили. А для склада отесали один вершинник. Теперь-то я сама вижу, что о пристройке вы хлопотали для отвода глаз. Интересно, как вы будете строить дом со своим радикулитом?

– Государство завсегда идет навстречу трудящему человеку,– не отвечая на вопрос, жестко отрезал Савелич,– потому как исключительно на его плечах оно держится. И такого закону нет, чтобы из-за войны строительство прекращать. Лесу я себе попутно привез. Может, в этот дом я потом фронтовиков пущу.

– Что-то я сомневаюсь,– ожесточилась мать.– Использовать казенную лошадь в личных целях я вам категорически запрещаю, не для этого она прикреплена к магазину. А за бревна, которые вы привезли себе – заплатите государству вдвойне.

Вечером после работы, когда мать опечатывала магазин, Савелич ехидно намекнул:

– Вот она карточная система: кому краюшку, а кому булку с подушку. Поделиться бы надо, Яколевна, все-таки в одном магазине работаем.

– Как вам не стыдно?– задохнулась от гнева мать.– Вы что думаете, я хлеб в сумке несу? Вот, смотрите! – и она стала торопливо выбрасывать из сумки халат, платок, перчатки. Потом достала кирпич хлеба и зло сунула Савеличу в руки:

– Взвешивайте!

Развернула хлебные карточки:

– Если хоть на один талон отрезано здесь меньше, я готова пойти под суд! А теперь давайте соберем ревизионную комиссию и проверим.

– Да что ты, Яколевна, ведь я пошутил,– растерялся Савелии.– Ты уж извини, исключительно глупая шутка. Я что, я просто так, на всякий случай, вдруг, дескать, окажется когда законный излишек. Ведь весы не аптечные.

Попив чаю и успокоившись, мать категорически заявила :

– Теперь, Вася, будешь приходить за хлебом сам. Халат я буду надевать под пальто, сумку с собой больше брать не буду. В очереди можешь не стоять, отпущу так, но чтобы все видели, что у нас честно.

С той поры каждый вечер мы с матерью наклеивали талончики от хлебных карточек на листы бумаги. Были они маленькими, в половину почтовой марки. Мать больше всего на свете боялась их растерять. Один раз у нас не хватило несколько талонов.

– Теперь неделю сидеть без хлеба,– загоревала мать. – Ну-ка, давайте искать как следует, ведь не могла же я просчитаться.

Мы облазили весь пол, заглянули в каждую щелочку. Я даже слазил в подполье – не провалились ли они туда. Шурка тоже ползал рядом, старательно заглядывая под кровать и под стол. Наконец, он спросил:

– Вы чего потеряли?

– Чего-чего, талончики от карточек,– буркнул я.– Посидишь без хлеба – узнаешь!

– Я их приклеил,– горделиво засиял Шурка.– Я тоже хочу помогать карточки клеить.– И он вытащил из кармана клочок газеты с приляпанными вкривь и вкось хлебными талонами.

– Слава богу, нашлись! – обрадовалась мать. – Ну и глупый же ты, ничего-то еще не понимаешь. Теперь такая бумажка ценится на вес золота!

– Золото тяжельше,– безапелляционно заявил Шурка.– Тетя Фекла давала мне подержать золотой пятак – тяже-олый!

– Молодец, все знаешь,– пошутила мать,– только ты лучше к тете Фекле не ходи больше, ладно? Нечего тебе там делать.

– Почему не ходить? Мне тетя Фекла сахар дает,– не сдавался Шурка.

– А хотя бы потому не ходи, что у Савелича собака злая. Недаром ее Гитлером называют,– поддержал я мать.

– Гитлер! Гитлер злой, а эта собака людей боится.

– Вот и поговори с ним,– засмеялась мать.– А Савелич говорит, что из-за его собаки ни один вор к магазину не подойдет.

Когда наклеенных талонов накопилось много, к нам пришли члены ревизионной комиссии. Они тщательно пере считали талоны, сверили цифры по фактурам.

– Ну что, Василий, растапливай печку, сжигать будем,– складывая их стопкой, вздохнул Голощапов – Кунюшин отец, – заведующий водокачкой. – Они свое дело сделали.

– А зачем их сжигать, на них хлеба можно купить, – запротестовал Шурка. – Сдать в магазин, а потом снова наклеить.

– Смотри ты, какой лукавый,– удивился молчаливый печник Филатов.– Смухлевать, конечно, не трудно, да зачем же нам обманывать самих себя. Вот мы написали в акте, что сожгли их, а на самом бы деле не стали жечь – разве это было бы честно? Никогда нельзя мухлевать!

– Наш Васька всегда мухлюет, он все лето на меня мух напускал, – обиженно поджал губы Шурка.

Огонь в плите разгорелся, все сели напротив открытой дверцы и стали бросать в нее листы с наклеенными на них талончиками.

– Странно даже,– нахмурился Кунюшин отец,– вроде бы не бумага это горит, а хлеб наш насущный на огне корчится.

У меня ребятишки, как только принесет мать хлеба, словно бы в волчат превращаются,– задумчиво сказал печник.– Глазенками так и зыркают. Хоть бы картошечка была, все бы живот набили. А то водица да хлеб, хлеб да водица.

– Зато Савченко начинает себе хоромы строить,– неприязненно заметил Голощапов.– Картошкой мужикам платит. Вот оглоед!

Печник Филатов угрюмо подтвердил:

– Я ему за ведро картошки печь сложил. Хоть работа в десять раз стоит дороже, вынужден был пойти... Чем-то надо кормить ораву.

Хлебные талоны догорели, печник помешал золу.

– Боюсь, долго придется нам заниматься этим делом, война-то затягивается. Ну-ка, Васька, включи свою говорильню, послушаем, что там на фронте... А этого мироеда уволить бы со сторожей надо и лошадь у него отобрать. Как думаете на этот счет?