Текст книги "Полустанок"

Автор книги: Георгий Граубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

ВСЕ ДЛЯ ПОБЕДЫ

Через неделю мать снова созвала ревизионную комиссию.

– Казните меня, но я и сама не знаю, как это получилось. По количеству булок все было правильно, а по весу оказалось несоответствие.

– А много не хватает?– нахмурился Степан Васильевич, Кунюшин отец.

– В том-то и дело, что пять килограммов лишних. То ли на пекарне ошиблись, то ли еще что.

– Тогда это легче поправить,– облегченно вздохнул печник.– Придется составить акт и оприходовать хлеб. А в пекарню написать, чтобы мух не ловили, взвешивали как следует. Тебе, Яколевна, тоже впредь надо смотреть как следует, теперь каждую крошку надо на учете иметь.

Один акт составили на оприходование излишков, второй – на уничтожение накопившихся за неделю талонов.

– А Савелич нашу золу с огорода утяпал, – опять влез Шурка.– На сите сеял.

– Тьфу ты! – сердито сплюнул Кунюшин отец.– Неужели несгоревшие талоны искал? Давайте напишем бумагу в орс, пусть его увольняют к чертям собачьим. И как он прилепился к нашему магазину?

Мужики выпили пустого чаю, заваренного брусничным листом, и разошлись.

– Мама, у нас сегодня сбор теплых вещей для фронта,– напомнил я.– Будем ходить по домам. Что мне отнести, а?

– Отнести-то ничего доброго нет. Разве вот отцовские валенки. Да и телогрейку, пожалуй, можно отдать, сами как-нибудь перебьемся.

– А шерстяной пряжи или шерсти у нас нет? Нам говорили, что необязательно готовые вещи – можно и шерсть, и овчины. Их отправят на фабрики, а там сделают перчатки, шубы и теплые жилеты.

– Погоди, погоди,– засуетилась вдруг мать. – А если унести нашу медведну? Из нее такой теплый жилет может получиться! Правда, подарок,– спохватилась она, но тут же махнула рукой и решительно заявила: – Цырен Цыренович не обидится, на общее дело даем. Он и сам сейчас по тайге рыскает, для победы старается. Неси!

Принесенные школьниками вещи были аккуратно сложены в каморке, в которой когда-то жил Алексей Никитич. Печальная Лиза – Славкина мать, аккуратно записывала каждую вещь в ведомость.

– Молодцы, молодцы,– хвалила она каждого.– Помните, как у Пушкина:

 
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье!
 

Елизавета Петровна была сегодня какая-то не такая. На ней было праздничное белое платье, на ногах – в такой-то мороз! – туфли, на шее нарядные бусы. Сейчас она казалась полнее и выше, глаза ее солнечно улыбались. Такой возбужденно-веселой я ее еще никогда не видел.

– Славка в это воскресенье приедет?– спросил я ее, удивляясь странной перемене.– В прошлое воскресенье он почему-то не приезжал.

– Приедет, приедет! – нараспев сказала Елизавета Петровна и вдруг закружила меня по каморке.

– Не только Славка, но и наш папка скоро вернется! Из госпиталя написал, вот как! Ну, чего вы стоите, как истуканы, идите по домам, разговаривайте с людьми, объясняйте, что теплые вещи нужны для нашей победы! Ну, живо, живо, одна нога тут, другая там!

Мы снова разошлись по домам. В каждом из них нам отдавали какую-нибудь вещь: шерстяные носки, варежки, рукавицы. Бабка Терещиха отдала даже свою шаль:

– Ничего, ничего, если ее распустить, для целой дивизии можно носков навязать.

Дивизию бабка наверняка перепутала с отделением.

Когда мы в прошлый раз принесли ей картошку и сало, она никак не могла взять в толк, чего нам от нее надо.

– Какие же вы тимуровцы, если ты Генка, ты Вовка, а ты Славка. Чегой-то вы темните, шалавы. Может, вы на что-то выменять хотите? Так неча крутить, говорите прямо.

С большим трудом мы растолковали бабке, что такое тимуровцы, и пообещали в следующее воскресенье напилить ей дров. С тех пор, когда к ней приходили ребята, она не знала, в какой угол их посадить.

Многодетный печник Филатов долго растерянно чесал в затылке, когда мы ему объяснили, зачем пришли.

– Трудную задачу вы мне задали, ребята. Из теплых вещей у нас один армяк да одни валенки на всю семью, и то Надька истаскала их в школу. Вот кошма есть, да какой с нее прок?

А когда мы собрались уходить, вдруг хлопнул себя по бедру и глаза его загорелись надеждой:

– Валенки вам, случаем, не сдавали?

– Сдавали, пар двадцать, наверное, принесли.

– Истоптанные там есть? Ну, которые починить надо?

– Есть, даже с дырками есть несколько пар.

Вот и прекрасно!– обрадовался Надин отец.– Несите их сюда, ведь я же сапожничаю. Этой кошмой так подошью, что век износу не будет!

К Савеличу мы пошли втроем: я, Генка и настырный Захлебыш.

– Вот у него-то мы наберем вещей, говорят, у него от них сундуки ломятся,– сверкая глазами, тараторил Захлебыш. – Больше всех от него принесем!

Около мазанки Феклы Михайловны вовсю шло строительство. Несколько угрюмых мужиков ошкуривали бревна и вырубали в них пазы. Четыре венца уже лежали на фундаменте, вокруг валялись щепки и мох. Будущий дом был в несколько раз больше мазанки Феклы Михайловны. В сторонке из сучковатого вершинника вырастал небольшой сруб – будущая пристройка для магазина.

– Проходите, проходите, чего глаза пялите, – недружелюбно покосился черный, словно закопченный, плотник. – Хозяин подаст.

В избушке Феклы Михайловны было жарко натоплено. Хозяйка хлопотала около большого чугуна, из которого вкусно пахло картошкой и мясом. Савелич в одной нижней рубашке сидел на табуретке и точил пилу.

Мы сглотнули слюну и сказали, что нам нужны теплые вещи.

– Эк загнули!– откладывая пилу, буркнул в усы Савелич.– Да я сам в одном исподнем хожу. Фекла, есть у нас что из теплого али нет?

Фекла Михайловна потупилась и певуче сказала:

– Так тебе же известны наши достатки. Бьемся, бьемся, строючись заново, не доедаем, не допиваем работников кормючи. Может, старую шубейку им дать, нехай ею облапотятся?

– Нам ничего не надо, это для фронта надо,– едва сдержал себя Генка.– Если жалеете, так и скажите. А милостыни нам не надо.

– Ишь, как они, шаромыги, заговорили! – картинно повернулся Савелич. – Мне для фронта, может, выходного костюма не жалко, да ходоки-то вы не очень законные. Кто осенью под меня мину подкладывал, а? А теперь ко мне же за вещами идете? Исключительно некрасиво! – Мы повернулись, но Савелич вдруг подобрел:

– Ну-ну, уж и обиделись сразу. Исключительно нервными стали. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Раз все вам давали, и я дам. – Он вынес из комнаты видавшую виды шубейку и решительно сунул Захлебышу.

– Нет, обносков мы не берем! – густо вспыхнув, злобно затараторил Захлебыш.– Греетесь тут у печи, а там в окопах красноармейцы мерзнут. – И, опрометью выскочил во двор.

Мы выбежали следом, проскочили мимо поджавшего хвост Гитлера и с треском захлопнули за со бой калитку.

– Вот куркуль проклятый! Кулак!– затрясся от злости Генка. – Правильно мы сделали, что не взяли эту хламиду.

КУНЮША ГОВОРИЛ ПРАВДУ

Настроение у нас было подавленное.

В школе мы нос к носу столкнулись с Кунюшей, и Генка в сердцах цыкнул:

– Ты-то тут чего шаришься, тебя в сборщики не назначали!

– Я теплые вещи сдавал,– обиженно отвесил губу Кунюша.– Такую шапку принес – закачаешься.

– Интересно, где ты ее взял, – заерепенился и Захлебыш.– Стырил, стибрил, сбондил, слимонил?

– Где, где – достал! – затравленно огрызнулся Кунюша. – Тебя не спросил – где!

– Так бы и сказал, что спер для общего дела, – встрял в разговор вывалившийся из каморки Костыль.– Знаем, как ты все достаешь.

На шум вышла веселая Печальная Лиза.

– В чем дело, мальчики, перессорились, что ли?– она остановилась и недоуменно перевела взгляд с Рогузина на Кунюшу.

– Нет, – возразил Генка, – ничего мы не ссорились. Вот Голощапов говорит, что теплую шапку принес. Правда это?

– Правда, мальчики, хорошая шапка.

– Елизавета Петровна, – заволновался Генка, – эту шапку надо вернуть. И вообще никаких вещей от него принимать нельзя, потому что они чужие. Разве приятно фронтовику носить на голове чужую шапку?

– Постойте, постойте, мальчики, что-то я вас не пойму. Все вещи, которые вы сегодня принесли,– чужие. Но они в то же время и наши, коллективные. А теперь этот коллективный подарок мы отправим на фронт. При чем же здесь чужое и наше?

– Это не общее, – замялся Генка, с трудом подыскивая нужную фразу. – Как бы это... Вы Голощапова плохо знаете. Он все... Ну, как бы это сказать... присваивает. И брать от него ничего нельзя. Даже на оборону.

– Да я... я... – несвязно залепетал Кунюша, еще больше выпячивая губу. По его лицу расплылись красные пятна, правая бровь подергивалась.– Я – честное слово, гад буду...

– Какое у тебя честное слово,– затараторил Захлебыш. – Пшеницу таскал, деньги за решение задачки собирал, все у ребят из-под рук тащишь. Не стыдно?

Лицо у Кунюши стало совсем пунцовым. Он что-то хотел сказать, но безнадежно махнул рукой и опрометью выскочил за дверь.

Елизавета Петровна растерянно развела руками.

– Ничего не понимаю в вашем конфликте. Может быть, вы правы, а может быть, Голощапов на самом деле сделал подарок от чистого сердца. Никто не знает, какие чувства обнажила у людей эта война. Хороший человек вдруг оказывается подлецом, а у того, кто считался плохим, неожиданно выступают прекрасные качества. Догоните Голощапова и поговорите с ним по-хорошему. Может, его и вправду надо воспитывать, но не таким вот методом.

Надя резко тряхнула косичкой и решительно заявила:

– Я тоже с ними пойду, а то они вечно дров наломают. Сами гуси хорошие, а других готовы заклевать до смерти. Эгоисты какие-то, а не ребята.

Кунюши нигде не было видно, мы удрученно поплелись к нему домой.

– Вот еще не было печали, так черти накачали,– чертыхался Генка.– И надо было Кунюше подвернуться под горячую руку.

Надя насупленно молчала.

Дома у Голощаповых нас встретила Кунюшина мать – низенькая, уставшая женщина, с синими разводами под глазами. Кунюша набычась сидел около зыбки и качал сестренку.

Ни слова не говоря, Кунюшина мать открыла сундук и стала выкидывать на пол всякое барахло: плоскогубцы, компас, пенал, самодельную кобуру.

– Выбирайте, что здесь ваше, каждый день ко мне с этим приходят. У всех дети как дети, да и у нас их кроме него семеро, ни об одном худого слова не скажут. А этот... У, ирод,– замахнулась она на Кунюшу полотенцем, – глаза бы мои на тебя не смотрели!

Кунюша еще ниже опустил голову и просительно протянул:

– Ну не надо, мам, перестань.

– Не надо, не надо,– еще пуще завелась мать, – и в кого ты только такой выродился! Вы думаете, он только у людей тащит? Из дому все волокет, никакие замки не спасают. Ложки прятать стала, так его разве это удержит. Варишь суп, а он голой рукой в кипяток шасть, картофину норовит вытащить. Ну, чего глаза лупишь, иди принеси дров!

Кунюша, не поднимая головы, вышел. Генка смущенно кашлянул, Надя поправила на голове платок.

– Нет, он у нас теперь ничего не тащит,– деревянным голосом соврал я, хотя узнал свои плоскогубцы и кобуру Вовки Рогузина. – Мы к вам насчет меховой шапки.

– Так ее уже нет, ее Колька должен был в школу унести. Неужели на что променял ирод?

– Что вы, – пояснил Генка,– мы только хотели узнать, где он ее достал. А так шапка очень даже хорошая, новая.

– Из сундука я ее достала, откуда ж еще, – с достоинством сказала женщина. – Вот из этого, большого. Перед войной самому купила, думала, хоть одну хорошую вещь сносит. Так Колька пристал: отдай да отдай, надо ее в фонд обороны сдать...

– Да уж не подумали ли вы, что и шапка краденая? – накинулась она вдруг на нас. – Неужели бы мы стали дарить чужое бойцам Красной Армии! Как у вас только язык поворачивается! Вот и про Николая говорите «вор, вор», а я уже с осени на него жалоб не слышу, это добро с лета валяется. Говори человеку без конца, что он свинья, и он хрюкать начнет. Тоже мне, товарищи распрекрасные: нет, чтобы его в хорошую компанию взять, так вы только и знаете, шпынять его. Такого работящего, как Николай, еще поискать надо: он и за дровами, он и за водой, а вы «вор, вор»!

Колькина мать прижала полотенце к глазам, а Надя вдруг просветлела и с нескрываемым торжеством посмотрела на нас.

ВСТРЕЧА С ОТЦОМ

Выйдя от Кольки, мы, не глядя друг на друга, распрощались и разбрелись кто куда. Я отправился домой. Чтобы попасть на свою сторону, пришлось обогнуть воинский эшелон: паровоз набирал воду. Было уже темно, и в приоткрытые двери теплушек виднелись раскаленные докрасна печки. На противоположной стене вагонов тускло посвечивали фонари. На тормозных площадках стояли закутанные в тулупы часовые, на тендере матово поблескивали пулеметные стволы. Мимо меня с котелком в руках пробегал красноармеец.

– Какая станция, мальчик?– спросил он. Услышав название, громко засмеялся:

– Клюка, это еще куда ни шло, а я вот бывал на станции Костыль!

Мне тоже стало смешно. «Надо сказать Рогузину»,– подумал я про себя.

Было очень морозно, и от паровоза поднимались белые клубы пара. За дверями теплушек о чем-то негромко переговаривались бойцы.

«И отец вот так когда-то проедет,– подумал я, плотнее запахиваясь в пальто.– Вот бы увидеть!»

Перешагнув порог дома, я так и остолбенел. Около кухонного стола, распахнув полушубок, сидел на табурете отец и маленькими глотками прихлебывал чай! Около него, заглядывая в глаза, стоял Шурка и примерял шапку-ушанку с большой красной звездой. Мать, радостная, возбужденная, хлопотала около стола.

– Хорошо, сынок, что ты появился. А я уж думал, что не дождусь, – поднялся отец навстречу. Он поздоровался со мной за руку, как с большим, и пристально посмотрел в глаза.

– На фронт еду, к счастью, поезд остановился...

В это время настойчиво загудел паровоз.

Мать встрепенулась, прильнула к отцу.

– Ничего, ничего, за нас не беспокойся, у нас все хорошо. Всякие трудности бывали, и эти переживем. Воюйте, как следует, а с хозяйством мы управимся.

Отец торопливо застегнул полушубок и надел шапку.

– Папа, а если я с тобой до Черемуховой доеду, там толкача прицепляют. Переночую в интернате у Славки, а утром пригородным приеду? – залпом выпалил я. – Мне и собираться не надо, я уже одетый.

– Право, не знаю, – растерялся отец. Но мать под толкнула меня в спину и торопливо сказала:

– Езжай, езжай, чего тут раздумывать. Хоть за меня с отцом наговоришься!

Отец трижды поцеловал мать, Шурку и крикнул с порога:

– Как только приеду, сразу же отпишу! До свидания, до встречи!

Поезд уже стал набирать ход, когда мы подбежали к большому коричневому пульману.

– Товарищ лейтенант, можно мне взять до соседней станции сынишку? – крикнул отец в темноту вагона.

– Давай, давай, – раздался оттуда басовитый голос. – А мы тут, грешным делом, было подумали, что и ты отстал.

Чьи-то руки подхватили меня и втащили в вагон. Следом запрыгнул отец.

– А что, Коломеец разве еще не нашелся? Может, он по ошибке сел в чужой вагон?– спросил отец, отдышавшись.

– Вряд ли,– ответил все тот же с хрипотцей бас. Голос мне показался знакомым, но я не мог вспомнить, где я его слышал. – По всему эшелону сделали перекличку, нет его – как ветром сдуло.

– Может, просто отстал, еще нагонит в пути.

– Как бы не так. Перерыли весь вагон, ни рюкзака, ни оружия не нашли. Дезертировал Коломеец, факт. Комендант говорит, что такие случаи уже бывали.

Говоривший открыл дверцу буржуйки, подкинул щепы, и вагон осветился красным, колеблющимся светом.

– Иван Андреевич? – недоверчиво тронул я его за рукав полушубка. – Это вы, да?

– Васька? – не меньше моего удивился Иван Андреевич. – Ну и ну, бывают же такие встречи. Скажи – не поверят. А я вот на фронт еду, будем с твоим отцом колошматить немцев. Шов еще не разодрал, с крыши больше не прыгал? Мою голову Яков Андреевич так починил, что теперь ни одна пуля не прошибет.

Бойцы с интересом прислушивались к нашему разговору. Колеса мирно постукивали, вагон подергивало и качало.

– Как там житуха теперь, сынок? – придвинувшись, осторожно спросил пожилой, рябоватый боец с прокуренными усами. – Говорят, на голодном пайке сидите?

– Не, чего там, паек дают, – как можно солидней ответил я. – С махоркой вот туговато, а так ничего.

Все вокруг засмеялись, а молоденький боец уточнил:

– Значит, с махоркой в школе туговато, а с выпивкой как?

– Да я не про себя, – краснея, отодвинулся я от печки.– Это в магазине всегда спрашивают, когда будет махорка. Про другое не говорят... А ты, папа, опять в разведке будешь служить, да? – попытался я переменить разговор.

Отец когда-то часто рассказывал, как он воевал в партизанской разведке.

– Твой отец теперь переквалифицировался, – ответил за него Иван Андреевич. – Он у нас командир пулеметного расчета. Видел? И Иван Андреевич выкатил из-под нар станковый пулемет.

– Помнишь, ты рассказывал про игрушечную войну? В народе говорят: «Если дети начинают играть в войну, жди настоящей». Так оно и случилось... Ну, а настроение как у людей, что говорят о войне, о победе?

Мне было неловко оттого, что я оказался в центре внимания. Но отец слегка подтолкнул локтем:

– Ты рассказывай, рассказывай, не стесняйся. Мы полгода в степях стояли, с людьми не виделись.

– Настроение боевое, – начал было я, как ка политинформации. Но, увидев укоризненный взгляд отца, поправился:

– Всяко люди живут, кто как. Картошка вот нынче не уродилась, а так бы все ничего. Сегодня мы теплые вещи собирали для фронта. Так почти все последнее отдавали...

– Молодцы, правильно действуете,– похвалил высокий сутуловатый боец. – Теперь вы вообще должны заменить нас в тылу. Читал в газете письмо пионеров из Татарии? – Он расстегнул планшетку и протянул сложенную в несколько раз газету. – Возьми вот, прочитай в школе.

– И пусть ответное письмо напишут в Татарию, товарищ политрук, – предложил кто-то.

– Это они сообразят, не маленькие. Ну, а войны с Японией не боитесь?

– У нас дед Лапин к ней готовится. Каждый день чистит свою берданку.

– Вот это дед, всем дедам дед,– весело зашумели бойцы, когда я рассказал им про Хрусталика.– Уж если вы хлопочете для победы да Хрусталики оружие чистят, тогда япошкам несдобровать!

Поезд замедлил ход, паровоз требовательно загудел.

– Приехали, – погрустнел отец, когда поезд дернулся и затих. – Управляйтесь тут без отцов. Вы теперь быстро должны взрослеть. – И, развязав рюкзак, вытащил две банки консервов.

– А это тебе от меня, – сказал рябой, вытаскивая кусковой сахар, – подставляй карманы.

– И от меня, и от меня! – загалдели бойцы. На моих коленях выросла делая груда подарков.

– Да что вы, куда нам столько! – растерялся я. – Вам самим надо!

– Ничего, ничего, бери, – ободрил Иван Андреевич, подавая вещевой мешок. – Это когда мы в степях сидели, с питанием было туго. А теперь фронтовая норма идет. И обмундирование – видел? Каюк фрицам – сибиряки едут!

В Черемуховой поезд простоял минуты две, не больше. Сзади подошел толкач, звякнули буфера, паровозы погудели друг другу, и поезд медленно пошел на подъем. Высунувшись из вагона, отец долго махал рукой; его самого не было видно, лишь смутно белел его полушубок. Я не вытирал слез, они выкатывались из-под ресниц и мерзлыми горошинами падали на застывшую землю, – было не меньше пятидесяти. Я словно предчувствовал, что эта встреча – последняя, и стоял на перроне до тех пор, пока подслеповатые фонари толкача не скрылись за поворотом.

В ГОСТЯХ И ДОМА

Славка не ожидал моего появления в интернате.

– Ты что, с неба свалился? – захлопал он белесыми ресницами, близоруко щуря глаза.

А ты знаешь, что твой отец скоро вернется? – вопросом на вопрос ответил я ему. – Я отца проводил – на фронт он поехал... А вы ничего живете, с электричеством. Не то, что мы – при коптилке сидим.

– Тут поселок большой, депо,– пояснил Славка. – И школа тоже хорошая. Про моего отца ты правду сказал?

На кухне около плиты толпились девчонки и мальчишки. Вся плита была заставлена кастрюлями.

– Кашеварят, – на ухо шепнул Славка. – В столовке одной соей кормят, в рот уже не лезет.

– Вот это цветок так цветок! – присвистнул я от удивления, увидев в углу поставленную на табуреты огромную бочку. Со всех сторон бочки свешивались толстые зеленые плети с желтыми, чуть вытянутыми цветами.

– Это я огурцы посадил по новому методу, – как всегда засмущался Славка и потер переносицу. – В этой бочке земли, как в грядке, чуть не сорок ведер. Просверлил вокруг дыры, затолкал в них рассаду. Тепло, светло. Может, что получится, а? Вот только не знаю, как опыление провести.

Мы вышли в коридор. Там висела красочно разрисованная стенная газета «Интернатовец». Я остановился, начал рассматривать рисунки, и вдруг увидел: «В. Лапин. Убийца».

 
Он проплывал над нашею землей
Зловещею коричневою тенью,
Над беженской испуганной
толпой,
Которая была ему мишенью.
 

– Ты еще и стихи пишешь? – удивился я. – Мне небось об этом не говорил.

– Да это просто так, – покраснел Славка. – Сочинение в школе задавали, вот и получилось стихами. А потом его в газету переписали.

– Еще чего-нибудь нахимичил? – вспомнил я выражение Якова Андреевича. – Покажи.

– Некогда химичить, – вздохнул Славка, – времени не хватает. То металлолом собираем, то в депо помогаем. Вот эту штукенцию еще сделал, а больше ничего. – И Славка показал на стенные часы, над которыми висел электрический звонок.

– Как семь утра, так сам и звенит. Вот только, когда света нет, не работает.

Славка озабоченно потер переносицу и, извинившись, сказал:

– Надо воспитательнице про тебя сказать, а то у нас насчет этого строго. Пойдем к Софье Андреевне, она рядом живет.

Из соседнего дома слышалась музыка. Славка постучался, и мы вошли.

Симпатичная белокурая женщина, не отрываясь от ящика, похожего на пианино, сказала:

– Посидите, я сейчас доиграю.

Софья Андреевна играла, низко опустив голову. Ногами она попеременно нажимала на педали, а пальцами задумчиво перебирала белые клавиши. Музыка была грустная.

– Фисгармония, – шепнул Славка. – А это все старинные книги.

Три стены комнаты были заставлены стеклянными шкафами, сквозь стекло виднелись кожаные переплеты с золотым тиснением.

– Она в библиотеке, что ли, живет? – шепотом спросил я.

– Нет, это ей от деда осталось, – так же шепотом ответил Славка. – Он у нее был смотрителем народных училищ.

«Дворянка», – подумал я, украдкой заглядывая в соседнюю комнату. Там громко тикали огромные часы, а на стенах висели картины в золоченых рамах.

Софья Андреевна резко захлопнула крышку инструмента и поднялась.

– Что случилось, мальчики, я вас слушаю. Ты, кажется, Лапин, а это кто?

Славка объяснил, в чем дело.

– Порядок есть порядок, – тряхнула волосами Софья Андреевна. – Это же интернат, а не общежитие. – Она поправила прическу, пристально посмотрела на меня и строго закончила:

– Никаких исключений из правил делать не буду. Когда появляются исключения, падает дисциплина. Если согласны ночевать здесь, я пойду к соседям. Располагайтесь! – и, накинув платок, порывисто вышла за дверь.

– Видишь, какая она у нас, – улыбнулся Славка. – И строгая и добрая. Володька Степанов из нашего класса потерял хлебную карточку, так она с ним своим хлебом делится. Похоронная ей пришла, не находит себе места...

В четыре утра Славка проводил меня на поезд. Увидев, что я оставляю на столе консервы и сахар, он испуганно замахал руками:

– Что ты, что ты, убери сейчас же, а то мне нагорит! У нас ребята кто молоко привозит, кто картошку, но она ничего не берет. Однажды даже нажаловалась директору.

Мать тоже не очень обрадовалась подаркам.

– Мы-то перебьемся с хлеба на квас, а они на фронт едут. К тому же в магазин сегодня привезли сало-шпиг, карточки на жиры отоваривать будем. И картошки немного есть: Петр Михайлович ведерко принес. Отнекивалась, отнекивалась – все же заставил взять. – Мать замолчала, задумчиво посмотрела в окно. – Теперь-то я знаю, почему он в колхоз не шел – из-за председателя, из-за Сущина, который на отца донос написал. Оказывается, этот Сущин в тридцатые годы и кузнецовского брата в тюрьму упрятал, оттого и сыр-бор загорелся. Вот и пойди, разберись в людях.

* * *