Текст книги "Полустанок"

Автор книги: Георгий Граубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

ШАПОЧНОЕ ЗНАКОМСТВО

В Клюке мать приняла магазин. В Жипках она работала в сельпо. Здание сельпо там было большим, светлым, а этот магазин походил скорее на ларек или на лавку. Отца назначили завхозом костнотуберкулезного санатория, что раскинулся на горе в лесу. Среди густого сосняка стояло огромное больничное здание с большой открытой верандой. Рассказывали, что все больные там лежат в гипсе, некоторые даже по нескольку лет. Ноги-руки у них подтянуты к потолку специальными тросами, а иногда их растягивают гирями и пружинами. Но никого, кроме обслуживающего персонала, туда не допускают.

Жить же нам выпало в «проклятом» месте возле речки, за линией железной дороги. Здесь была старая заброшенная баня, магазин и всего три дома.

Наш дом казался мне заколдованным. Бывшие хозяева оставили на чердаке засохшие шкуры, бутылки, всякую рухлядь. Поэтому но ночам там вечно что-то скрипело, шуршало и бухало. Дом корежила вечная мерзлота. Летом дощатые перегородки не доставали до потолка. А зимой упирались в него и изгибались в дугу. Подполье заполняла вода – хоть плавай.

Перед окнами дома проходила Транссибирская магистраль, сразу за огородом протекала злосчастная речонка со странным названием Зон-Клюка. Когда мимо проходили поезда, дом содрогался и в окнах звенели стекла. А когда снова наступала тишина, слышно было, как за огородом шумела речка.

Речка была небольшая, но побольше, чем в Жипках. Во время дождей она тоже разливалась, затопляя огороды. Тогда они превращались в сплошное месиво. Земля здесь была болотистой, зыбкой. Только в засушливые годы, когда в поселке все выгорало, здесь можно было что-нибудь вырастить. А в остальное время картофель и овощи вымокали. Вот почему на эту сторону никто не хотел селиться.

Но люди со всего поселка ходили сюда каждый день – в магазин. И по праздникам – Первого мая и Седьмого ноября – шли тоже сюда. Недалеко от нашего дома стояла пирамидка с надписью: «Здесь в августе 1918 года белочехами был расстрелян А. А. Чернов». К этой пирамидке, построившись в колонну, приходили демонстранты и устраивали митинг.

И веселее всего по вечерам было тоже здесь. Напротив заброшенной бани, за насыпью, стояла водокачка, а чуть левее – станционное здание. Когда в Жипках говорили: «Еду на станцию», под этим подразумевали поселок Клюка. Но когда в поселке говорили: «Иду на станцию», подразумевали вокзал. Однако вокзалом, станционное здание нельзя было назвать. В одной его половине жили, а в другой находились комната дежурного по станции, закуток кассира и крохотный зал ожидания. Самого кассира на полустанке не было, и билеты продавал дежурный.

Вечером из города при ходил пригородный поезд. Он стоял минуту-две и по удару станционного колокола отправлялся дальше. Перед его приходом вся молодежь собиралась на перроне. Он был вроде бульвара: здесь гуляли, пели, играли на гармошке. А когда приходил поезд, узнавали от ездивших в город последние новости, шутили, разговаривали с пассажирами. И расходились только через час-два после того как уходил поезд.

Как я уже сказал, на нашей стороне стояло всего три жилых дома. В одном жил дед Кузнецов, в другом поселились мы, а третий – белая мазанка, что притулилась к самому магазину,– принадлежал магазинскому сторожу и вознице Григорию Савельевичу Савченко, которого все коротко называли Савеличем. Отец почему-то сразу его невзлюбил.

– Хитрый, себе на уме,– хмуро сказал он.– В глаза льстит, а за глаза рычит. От этого всего можно ожидать.

Савеличу было за пятьдесят, но он был кряжистым, крепким. Его седые, отвислые усы походили на истертые кисточки для братья, а нос – на огрызок огурца. Ходил он прямо, чуть задрав голову. При разговоре он смотрел мимо собеседника и почти в каждую фразу вставлял слово «законно».

Говорили, что он приехал сюда с Западной Украины сода полтора назад. Сначала работал на электростанции кочегаром, потом сторожем в санатории и, наконец, в магазине.

В этой мазанке, что притулилась к магазину, жила одинокая женщина Фекла Михайловна Прянова – полная, белая и близорукая. И как-то так случилось, что Савелия вскоре перебрался к ней. В загс они не поехали, потому что Савелич сказал:

– Ни к чему такое то в наши годы. Если притремся друг к другу – исключительно дружная семья будет. А нет ― и свидетельство не поможет.

В этот же год он припахал к огороду еще шесть соток.

– Каждой семье полагается столько, а у нас две семьи: Прянова сама по себе, а я сам по себе. Ведь мы же не регистрированные. Законно!

Со вторым соседом, дедом Кузнецовым, у отца отношения были совсем неважные. После похорон Галки дед Кузнецов окончательно ушел в себя и словно бы не замечал окружающих. С отцом он не здоровался, считая его чуть ли не виновником всего происшедшего. Единственная его дочь Поля жила в поселке и после Галкиной смерти боялась приходить на наше проклятое место. Дед Кузнецов почти целыми днями пропадал на горе у свояка Лапина, спускаясь домой только для того, чтобы стреножить и отпустить на луг свою мохноногую лошаденку.

Робинзону Крузо, наверное, веселее жилось на необитаемом острове, чем мне первые дни в незнакомом, чужом поселке. Никто не приходил к нам в гости, встречные смотрели подозрительно. Даже собаки норовили вцепиться в ногу, когда я проходил мимо чьего-нибудь дома.

Податься было некуда, и два дня мы с братишкой просидели на чердаке, копаясь во всяком хламе. За огородом, где призывно шумела речка, был островок настоящей тайги с мохнатыми лиственницами, мхом, корягами. Дальше шла падь Зон-Клюка, которая принадлежала жипкинскому колхозу. За падью начинались березняки. А за березняками открывалась новая падь – Барон-Клюка. Местами она была болотистой, местами каменистой, жители поселка косили там для своих коров сено. Но после Галкиной смерти речка стала для нас запретным и страшным местом.

Еще два дня мы просидели в магазине. Это была обыкновенная деревенская изба, только с пробоями на двери и окнах. Слева от двери стояла плита, на которой можно было удобно устроиться. Рядом с ней темнела бочка с растительным маслом. Напротив был прилавок, за ним – полки с товарами. Ящики с продуктами и мешки хранились в дощатых сенях, которые примыкали к задним дверям.

В магазин шли не только за покупками, но и за новостями. Молодежь по вечерам собиралась на полустанке, а взрослые обсуждали последние события здесь. О Галкиной смерти толковали чуть ли не две недели. Магазин был как бы местом для посиделок, только сидеть здесь было не на чем, приходилось стоять. Поэтому беленые стены были отполированы плечами и спинами до блеска.

Удобно устроившись на плите, я с любопытством наблюдал за пестрой толпой. Шурке это было неинтересно и он перебирал ярлыки от товаров.

– Да не торопись, не торопись, Яковлевна,– урезонивали мать бабы,– чего суетишься, как в городе. Нам ведь спешить некуда,– и украдкой поглядывали на весы.

Бывшая продавщица была жуликоватой, ее давно хотели заменить, да все не находилось грамотного человека. Она и мать ухитрилась обжулить. Вскоре после того, как мать приняла магазин, оказалось, что не хватает мешка сахару. «А ведь он был, был, я хорошо помню,—сокрушалась мать.– Сама взвешивала, а потом как сквозь землю провалился!»

Женщины с любопытством приглядывались к новому продавцу.

– Это твои, Яковлевна? – показывали они на нас.– Ничего, ладные, только тихие, как мышата. Этот, старшой, бегунцом-то был, что ли?

Их удивляло, что мать приходила всегда в чистом, аккуратно отглаженном халате, а волосы ее были гладко зачесаны. Была она статной, красивой, но на слова скуповатой. Бабы любили шумно поговорить в очереди, но теперь немного стеснялись матери.

Иногда на полустанке останавливались воинские эшелоны: если поезд был тяжелый, паровоз набирал воду. Тогда веселые красноармейцы толпой врывались в магазин и очередь молча расступалась. Загорелые и ладные, они с прибаутками покупали папиросы и дешевые конфеты, шутили с бабами.

– Куда ж это вас, соколики, возят?– любопытствовала какая-нибудь молодуха, кокетливо поправляя косынку.– То на восток возили, а нонче все на запад да на запад.

– А там вишни теперь поспели, вот и едем трясти сады,– отшучивались красноармейцы.– Поедешь с нами – угостим на славу!

Молодуха пунцовела и принималась лузгать семечки.

Два дня подряд в магазин приходил молчаливый белобрысый мальчишка в больших роговых очках. Я его тоже, кажется, видел на кладбище. Он был босиком, но в тюбетейке. Подождав, пока очередь разойдется, очкарик протягивал большую кастрюлю и просил:

– Омуля.

– Как ты его только ешь? – удивлялась мать и уходила в сени. Там она открывала бочку, одной рукой зажимала нос, а другой вытаскивала скользкие вонючие рыбины.

– Я люблю с душком,– краснея, отвечал очкарик. И расплатившись, торопливо выскакивал за дверь. Омуль был малосоленый, изрядно попорченный, его уценили в три раза, но совсем списать не решались.

Однажды в магазин пришел чернявый мальчишка в красивом железнодорожном кителе и таких же синих суконных брюках. Было жарко, мальчишка обливался лотом, но кителя не расстегивал.

– Миша, сколько времени?– подступили к нему сразу несколько женщин. Мальчишка с готовностью приподнял рукав кителя и отчеканил:

– Тринадцать часов двадцать три минуты.– На его руке красовались блестящие наручные часы, каких я не видывал даже у взрослых.

– Повезло шалопуту,– вздохнула одна из женщин, когда мальчишка ушел.– Живее в трех километрах отсюда в путевой будке. Зимой шел в школу и увидел лопнувшую рельсу. Ну, остановил поезд, и нарком ему в награду костюм и часы прислал. Мой десять лет обходчиком работает, хоть бы раз подфартило!

К вечеру в магазин забежал взъерошенный кривоногий пацан. Оглянувшись по сторонам, он торопливо разжал потную ладонь и затараторил:

– Две пачки папирос «Яхта», дядя поздно с работы приходит, меня послал!

– Нет, мальчик, папирос я тебе не продам,– мягко, но твердо отвела его руку мать.– Курит твой дядя, а табаком почему-то несет от тебя.

Пацан сердито зыркнул глазами и ощетинился:

– Ну и не надо, подумаешь! Машка всегда продавала, а эта...

Мать осуждающе покачала головой.

РАЗБОЙ СРЕДИ БЕЛА ДНЯ

В конце недели отец недовольно сказал:

– И чего ты все киснешь дома? Завел бы товарищей, что ли. Если хочешь, пойдем со мной, хоть санаторий посмотришь. Есть у нас там кое-что интересное.

– И я с Васькой пойду,– заныл братишка.– Я тоже хочу в санаторий!

– Тебе нельзя, там мухи летают,– припугнул его я.

Шурка испуганно заморгал и, засопев, занялся своими ярлыками.

Еще в первый день нашего приезда мы заметили, что около угла нашего дома вьются большие желтые мухи. В торце одного бревна оказалось осиное гнездо.

– Давай, Шурка, прогоним их отсюда, а то еще покусают,– предложил я братишке.– Землей закидаем.

Едва мы начали атаку, как в дупле что-то противно зажужжало, оттуда выкатился желтый клубок, медленно развернулся и полетел прямо на нас. Мы задали стрекача, но Шурка запнулся и растянулся на огороде. И тут же его облепили осы. Шурка заорал, как резаный, тело его покрылось красными пятнами и вздулось. На рев прибежала из магазина мать и унесла Шурку домой. А мне здорово досталось от родителей. Теперь Шурка панически боялся больших желтых мух...

...Сначала мы с отцом зашли на электростанцию. Осмотрев работающий локомобиль, отец приказал высокому, наголо обритому машинисту:

– Вот что, Кадочников, останавливай локомобиль. Золотники свистят по-бурундучиному, сальники заменять надо.

– Да где же я их возьму? – равнодушно ответил Кадочников.– У меня не база снабжения.

– Такая вещь всегда должна быть в запасе,– наставительно сказал отец.

– Была, да вся вышла,– так же равнодушно ответил машинист.– Чай, из-за этого локомобиль не развалится.

– Я сейчас позвоню в город, чтобы прислали сальники. А работать так больше все равно нельзя!

Машинист недовольно остановил локомобиль, а отец молча направился в контору. На крыльце его встретила симпатичная медсестра в хрустящей белоснежном халате. Брови у нее были темные, а щеки словно кто сметаной вымазал. Она хотела казаться строгой, но когда говорила, на щеках ее появлялись ямочки, н от этого казалось, что она улыбается.

– У нас снова титан испортился,– с вызовом подступила она к отцу.– Чинят, чинят, а никакого толку. Я требую, чтобы у нас дестиллят был всегда.

– Успокойся, Глафира,– спокойно сказал отец.– Эту рухлядь давно надо списать. Вот сейчас буду разговаривать с базой, потолкую и о титане.

В конторе было два человека – бухгалтер и счетовод. Они сидели, сосредоточенно уткнувшись в бумаги. Отец прошел к себе за перегородку. Подошел к телефону и удивленно развел руками: на стене висел телефон, а над ним чернело пустое место. Отец выглянул за дверь, спросил:

– Вы не видели, где селектор?

– Там, где и должен быть,– равнодушно щелкнула бухгалтер костяшками счетов.

– В том и дело, что нет. А ведь до обеда висел на месте.

– Ой, батюшки,– всплеснула руками бухгалтер, протискиваясь в дверь.– Я же только на десять минут отлучалась!

– А что, разве контору не запирали?

– Так за ключом я и бегала. Собралась идти обедать, а ключа нет. Я быстренько сбегала, замкнула – и на обед. Да какая же сволочь его могла утащить?

– Ну вот, только этого еще не хватало. Там одного нет, тут другого, а теперь еще и без связи остались. Да ведь селектор ни за какие деньги не купишь!

Отец закурил и хмуро уставился в пол.

– Ты вот что, сейчас иди домой,– бросил он мне,– а я займусь этим делом. В санаторий, видно, придется идти в другой раз.

* * *

Чтобы попасть домой, надо было пройти по улице поселка, а затем повернуть вниз, на станцию, там пройти через сквер, засаженный тополями и акациями, перейти через мостик, нырнуть под арку, выйти на перрон и перейти через пути.

Но только к вошел в сквер, как кто-то кошкой прыгнул мне на плечи и я, вскрикнув, упал.

– Поднять его!– властно приказал грубоватый голос.

Чьи-то руки подхватили меня, я поднялся, отряхивая рубашку. Оторванная кисточка от шапочки-испанки осталась лежать в пыли. Из кустов вышел рослый мальчишка, властно приказал:

– Обыскать!

Он был в трусах, застиранной матросской тельняшке, и с портупеей через плечо. В правой его руке торчал деревянный наган.

Меня держали двое: один маленький, прыткий и кривоногий, со свалявшимися волосами, а второй с жуликоватыми глазами и отвислой нижней губой. Они вывернули мои карманы. Пересчитав мелочь, губастый быстро сунул ее себе в карман.

Рослый с наганом удовлетворение хмыкнул.

– Кто такой, откуда?– сведя к переносице брови, ломающимся баском спросил он.

– Я тут живу, отец у меня в санатории работает,– залепетал было я, но рослый бесцеремонно перебил:

– Не ври, я всех знаю, кто работает в санатории. Как фамилия?

– Булдыгеров моя фамилия. Отец тут недавно, мы...

Мальчишку будто подменили, он сунул наган в матерчатую кобуру и резко протянул мне руку.

– Тогда будем знакомы: Костыль, то есть Вовка Рогузин. Моя мать тоже в санатории работает, кастеляншей.

И не дав мне опомниться, приказал губастому:

– Кунюша, верни Булдыгерову деньги!

Губастый удивленно захлопал глазами, но послушно полез в карман и подал мне сорок копеек. Вытащил он у меня восемьдесят, но я обиженно промолчал.

– Зачем ему отдавать, это теперь все наши, конфет или папирос купим,– затараторил кривоногий.

Теперь я узнал его: это он приходил за папиросами «Яхта».

Он зло пнул ногой пустую консервную банку и безо всякого перехода добавил:

– Это его мать в магазине работает, подумаешь, фифа, папирос не захотела продать, но мы можем и сами на перроне настрелять окурков.

– Заткнись, Захлебыш, завелся,– сурово остановил его Вовка.– Топайте по домам, когда надо, я вас свистну. А ты пойдешь со мной,– он сплюнул и вразвалку, широко разбрасывая ноги, пошел в сторону поселка. Я молча плелся за ним, удивляясь всему происшедшему. В деревне мы тоже иногда играли в военные игры, но никаких командиров у нас не бывало.

Мы прошли мимо конторы, свернули налево, вниз.

Вовка подвел меня к какому-то домишке, почти вросшему в землю, вошел в ограду и выкатил из сарая деревянный станковый пулемет. Он был сделан, как настоящий: с колесами и с фанерным щитком. Прорезь прицела на деревянном стволе заменяла прорезь шурупа, а вместо мушки торчала патефонная иголка. По щитку наискосок шла трещина, но ее можно было замазать варом.

– Будешь у меня пулеметчиком, теперь это твой пулемет,– важно сказал Вовка.– Наш отряд воюет с отрядом Генки Монахова, но у него одна мелюзга, сверчки.

Вовка закатил пулемет обратно в сарай и подпер дверь поленом.

– Завтра поставим трещотку и заберешь его домой. А пока пусть постоит здесь.

– Значит ты здесь живешь?– огляделся я, проникаясь к Вовке невольным уважением.

– Нет, тут бабка моя живет, а наша квартира недалеко. Ну пойдем, пойдем, чего рот разинул!

И Вовка снова зашагал вперед, то и дело поправляя матерчатую кобуру.

– Эй ты, Костыль, завтра мы тебе рога обломаем,– выкрикнул кто-то из-за сараев срывающимся голосом.

– Костылю накостыляем, Костылю накостыляем,– торопливо пропел другой голос. Третий невидимка заговорил стихами:

– Моряк с печки бряк, растянулся, как червяк!

Вовка остановился и презрительно свистнул.

– Ломала бы у вас вошь в голове! На кулачки, небось, трусите? А то выходите.

Из-за сараев не откликались, слышно было только, как зашумел под ногами песок.

Костыль молча погрозил кулаком и, широко разбрасывая ноги, двинулся дальше. Я – за ним.

Мы подошли к брусчатому, разделенному на две половины дому, Вовка поднял щепку, просунул в щель дощатых сеней, откинул крючок и рывком распахнул дверь.

– Заходи! Вот тут мы и живем с мамкой. Еще есть сеструха, шлендает где-то.

За стеной Вовкиной квартиры что-то возилось, перекатывалось и сопело.

– Филатовы там живут, семья печниковская. Ребятишек как собак у Лямбарского. Днем и ночью шебуршат, как крысы,– поморщился Вовка.

Посреди рогузинской квартиры стояла облезлая плита с почерневшим обогревателем, около нее – кровать и сундук. Кухня отгораживалась от «передней» ситцевой занавеской. Кроме сундука, лавки, стола и нескольких табуреток больше никакой мебели не было.

– Отца у тебя нет, что ли?– почему-то спросил я.

Костыль сразу как-то сник.

– Нету,– сурово сказал он,– утонул мой батька давно.

– Как утонул?– не поверил я, вспомнив, что речка в Клюке воробью по колено.

– В Байкале, как! Матросом он был. Когда корабль перевернуло волной, отец прыгнул в воду, а свой спасательный круг отдал женщинам и детям. Почти уже переплыл весь Байкал, но тут ветер переменился, и его понесло на другую сторону. Так вот и утонул...

Весь этот день я провел у Вовки-Костыля, выкраивая из подобранных им на свалке старых сапог новую кобуру. Домой пришел, когда уже стало темнеть.

Не успел сесть за стол, как кто-то тихонько постучал в окно.

– Заходите смелее, собак у нас нет!– крикнул отец.

Стук повторился. Отец распахнул дверь и, вернувшись, сказал:

– Это к тебе, иди.

Я выскочил за порог, но никого не увидел. Потом от стены отделился пацан, тихонько подошел ко мне.

– Это я, Колька Голощапов. Ну, Кунюша, помнишь!– вкрадчиво сказал он.

Только теперь я признал в нем того губастого мальчишку, что зажилил у меня сорок копеек.

– Ну и что, что ты?—недовольно спросил я.

– Я тебе пулемет приволок. Ведь ты будешь играть в войну? Гони три рубля и забирай.

Кунюша говорил таким тоном, словно собирался подарить мне слона.

– У меня есть уже пулемет. Вовка мне свой подарил,– похвастался я.– Для чего мне второй?

– Да разве у Костыля пулемет?– загорячился Кунюша.– Таскали-таскали его по кустам, весь ободрали, да и трещотку сломали!

– И ничего он не ободранный, а совсем еще новый,– вступился я за Вовкин подарок.

– Так уж и новый. А этот прямо новехонький!– не отставал Кунюша.– Хочешь, за два с полтиной отдам?

– Ладно, кажи.

Кунюша нырнул в темноту и оттуда позвал меня.

Я подошел. Кунюша неторопливо развязал мешок, вытащил станок, ствол, щиток, соединил все вместе и торжествующе произнес:

– Во, смотри!

– А трещотки, что ли, совсем у него нет?

– Забыл взять,– почесал Кунюша в затылке.– Но я завтра же, прямо с утра и принесу.

Я посмотрел на пулемет и опешил. По его щитку наискосок шла глубокая трещина.

– Где взял? – подступил я к нему.

– Мой, сам сделал. Гад буду!

– Врешь, ты его утащил из сарая. Вой и трещина, и шуруп тот самый, и иголка заместо мушки.

– Иголка, иголка!– вдруг рассердился Кунюша.– Все они с шурупами и с иголками. Да теперь и просить будешь, не продам. Делал-делал, а он...– Кунюша обиженно шмыгнул носом и, затолкав пулемет в мешок, зашагал в темноту.