Текст книги "Полустанок"

Автор книги: Георгий Граубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

В школе на пионерском сборе мы зачитали обращение пионеров Татарии. «На защиту Родины и нас, детей, – говорилось в нем, – пошли наши отцы и братья. Самоотверженно, не щадя жизни, защищают они советскую землю от ненавистного врага. Мы также не можем сидеть сложа руки в такой ответственный момент. Докажем подлым фашистам, что у нас, в Советском государстве, все от мала до велика на защите Родины. Если нас не берут на фронт, будем полезными в тылу. Пусть не забывают фашистские палачи, что мы, советские дети, не только умеем хорошо учиться, но и упорно работать на благо нашей социалистической Родины».

– Я уже вам говорила, – оглядела посерьезневших ребят Глафира,– что объявляется подписка на строительство танковой колонны. Некоторые спрашивали, по скольку нужно вносить, а Рогузин интересовался, будет ли за это какой-нибудь значок.

При этом Захлебыш мстительно хихикнул, а Вовка-Костыль уставился в пол.

– Михаил Артамонов внес в фонд обороны часы, которыми его наградил нарком, – повысила голос Глафира. – Артамонов поступил как настоящий патриот своей Родины.

Все ахнули и повернулись к Мишке-Который час. Тот вызывающе улыбнулся и до локтя задрал рукав кителя: на запястье левой руки виднелся только отпечаток браслета.

– Вот это да! – выразил всеобщее удивление Вовка.

– Но других ценностей и денег мы от вас принимать не будем, – продолжала Глафира. – Их заработали ваши родители, и они сами дадут на оборону, сколько посчитают нужным. А вот если мы заработаем деньги сами – это будет настоящий вклад в оборону.

– Значит, учиться не будем? – обрадовался Вовка. В третьем классе он просидел два года, не клеилось у него с учебой и в четвертом.

– От учебы вас никто не освобождает, – постучала карандашом по столу Глафира. – Давайте подумаем, где заработать.

– Пойдем к Савченко, он дом строит, – предложил Кунюша. – Ему сейчас вот как люди нужны, – и он провел по горлу ладонью.

– Держи карман шире, заработаешь! – сверкнул глазами Захлебыш. – Лучше метлы заготавливать.

– А если заготовить для школы дрова? – вспомнил я нашу осеннюю поездку в лес. – Школа за них, наверно, дорого платит.

– Вот это правильно,– одобрила Глафира.– Мы с Елизаветой Петровной так и договорились, только хотели, чтобы до этого вы сами додумались. Летом своими силами отремонтируем школу. И будем как можно больше собирать металлолома.

После собрания стали репетировать новогодний концерт. Политическая пьеска всем ребятам понравилась, только никто не хотел играть в ней Гитлера.

– Заставить Рогузина, – не то в шутку, не то всерьез выкрикнул Кунюша. – У него прическа похожая.

– А у тебя руки загребущие, как у него – буркнул Вовка, украдкой сплевывая под парту.

Глафира стукнула ладонью по парте:

– Кто больше получит за неделю плохих оценок, тот и будет исполнять эту роль. А теперь давайте послушаем Надю.

Надя вышла вперед, строго оглядела всех и начала декламировать:

 
В железных ночах Ленинграда
По городу Киров идет.
 

Стихи были необыкновенными, возвышенными и тревожными одновременно. Казалось, что стены раздвинулись, и мы сами видели, как по черному сумраку ленинградских улиц шагает с высоко поднятой головой Киров и мостовая гулко звенит под его ногами.

А когда Надя закончила:

 
Пусть наши супы водяные,
Пусть хлеб на вес золота стал,
Мы будем стоять, как стальные,
Потом мы успеем устать,—
 

все еще долго сидели не шелохнувшись.

В темноте улицы нас осторожно окликнул Артамонов:

– А меня сегодня чуть дезертир не убил. Шел в школу, а он выходит из лесу около третьего отделения и спрашивает, есть ли у меня петарды. Охочусь, говорит, от воинской части, а пороху маловато. Страшный, обросший, щека обморожена. Еле удрал от него! Может, это шпион, а?

– Ну и помело ты: с медведя начинал, а закончил шпионом, – набросился на него Захлебыш. – Дугу бы на тебя надеть, а на нее колокольчик повесить, чтобы передохнул твой длинный язык.

– Да ну тебя, я правду говорю, – обиделся Мишка. – Иду, а он из кустов – страшный, обросший...

– Ладно, – пожалел его Генка, – так бы и сказал, что неохота потемну домой топать. Пойдем, переночуешь у нас, а завтра это дело обмозгуем. Только ведь сочиняешь ты все.

На всякий случай мы рассказали об этом начальнику станции. Зуйков задумчиво пожевал губами.

– Вообще-то, была ориентировка, что один дезертир ушел возле Дарасуна с эшелона. Он с приисков, его теперь там ищут. С другой стороны, мало ли что может быть – не один ирод на свете. Опять же Артамонову верить нельзя. После того, как он на самом деле предотвратил крушение, уже дважды ставил нас в неловкое положение. Заявит, что обнаружил лопнувший рельс, пошлем бригаду, а там оказывается или заусеница, или неровный стык. Но на всякий случай ухо надо держать востро.

ГОЛОД, ХОЛОД И САЛО-ШПИГ

– Есть хочу, – жалобно ныл братишка, – картошечки хочу, молочка!

Ничего съестного у нас несколько дней уже не было. Красноармейскими подарками мать поделилась с Кузнецовым и Лапиными, корова еще не доилась. Хлеб мы делили на маленькие кусочки, но его не хватало и до обеда.

– Подожди, Буренка отелится, тогда молоком хоть залейся, – попробовал я успокоить братишку. – Сейчас ей молоко нужно для теленка.

– А ты отбери от теленка, я тоже хочу.

– А может, от коровы ногу отрезать?

– Отрежь, мяска хочу-у!

– Ну, ладно, не гунди. Как придет фактура, сало по карточкам давать будут.

– Врешь ты, врешь, – засучил Шурка ногами. – Давно обещаете, не даете.

– Да понимаешь ты человеческий язык или нет? Сало пришло, а фактуру потеряли. Надо, чтоб пришла новая. Тебе нельзя в магазин идти голяком? Вот и сало нельзя продавать без фактуры. А знаешь ты, какое это сало? Язык проглотишь: его из Америки привезли, буржуйское. Если будешь ныть, то тебе не шпик будет, а пшик, понял?

Шурка было успокоился, а потом снова завел:

– Картошечки хочу, молочка!

У меня самого который день сосало под ложечкой. Вспомнив, что в книгах потерпевшие кораблекрушение ели кожу, я на всякий случай спросил:

– А сушеного мяса не хочешь?

– Хочу, хочу,– запрыгал братишка. – Давай сухого мясочка!

Я полез на чердак и снял с жерди телячью шкуру, которую повесили туда еще бывшие хозяева. Шкура не гнулась и звенела, как жесть.

– Ты случайно не знаешь, как варят шкуру?—колом поставил я ее на пол. На ней шерсти, как на верблюде.

– Побрить надо, на полном серьезе подсказал Шурка. – Возьми у Савелича бритву, побреем.

Я с трудом разрубил топором шкуру на куски и затопил печку.

– Будем палить, как мама палила ноги на холодец. Одного кусочка хватит тебе на месяц, у тебя зубов мало. Будешь сосать вместо соски.

Запахло паленым. Я вертел куски шкуры над огнем, пока они не обуглились. Потом соскоблил с них сажу и положил на стол. Что с ними делать дальше, я не знал.

– Ой, горячий, горячий! – завопил Шурка, роняя кусок шкуры под ноги. Он схватил его и хотел сунуть в рот. Бурый кусок упал и рассыпался на кусочки.

– Спасибо за подсказку, знатным поваром будешь. Давай разбивай остальные куски.

Молотком мы раздолбили куски, засыпали в чугун, залили водой и посолили.

Шурка изнылся от нетерпения.

– Да подожди ты, – одергивал я его. – Помнишь, сколько времени мама варила холодец!

Часа через два варево было готово. Я попробовал его и поперхнулся. Оно пахло паленой шерстью, столярным клеем и еще чем-то.

* * *

В воскресенье решили ехать за дровами для школы. Елизавета Петровна сказала, что на этом мы можем заработать за зиму пять тысяч рублей.

– На коровах много не навозишь. Одну лошадь возьмем у Кузнецова, а вторую у Савченко, – говорил Генка. – Пусть только попробует отказать, теперь ему это так не пройдет. В лес поедут самые сильные: Вовка Рогузин, Котька Аристов – он хоть и маленький, а настырный – и Мишка Артамонов. – Кличка Мишка-Который час теперь отпала от Артамонова сама собой, хотя он по привычке то и дело задирал рукав, чтобы посмотреть время.

– А куда же меня? – обиделся было я, но Генка успокоил:

– Ты будешь править лошадьми, я тоже поеду с тобой. Остальные во главе с Кунюшей пусть пилят дрова в школе.

Кунюша подтянулся и радостно заулыбался.

Захлебыш тоже заважничал: впервые на серьезное дело его пригласили персонально.

Чуть свет все четверо собрались у нас, и мы перелезли в соседский двор. К нашему удивлению, кузнецовская лошадь стояла уже запряженной. На ее спину была наброшена попона, на колесных спицах тускло поблескивал лед.

– Смотри ты, какой догадливый! – удивился Генка. – Или ты Кузнецову про воскресник сказал?

В кухне горел свет. Возле печки на табурете сидел одетый в шубейку Петр Михайлович, а напротив, на стуле, – Савелич. Поглаживая истертые кисточки сивых усов и мельком взглянув на нас, Савелич вкрадчиво продолжал начатый разговор:

– Старуха ругается: в недоброе время курить, грит, начал. А что я с собой поделаю – раз начал, исключительно трудно бросить. Законно! Теперь пологорода засажу табаком. Ты уж не обессудь, выручи по-соседски.

– А какой тебе больше табачок нравится, сусед – турецкий или болгарский?– пытливо скосил на него глаза Кузнецов, доставая с печки корытце. – С корешками или одна зеленуха?

– Дак все это едино, лишь бы дым шел да в горле першило, – захихикал Савелич. – Исключительно все равно.

– Ну, тогда закури вон энтого, – мелко накрошив топориком стебли и размяв пересохшие листья, предложил Кузнецов. – За такой на базаре по пятьдесят рублев за рюмку дают.

Петр Михайлович проворно оторвал от газеты угол и протянул Савеличу:

– Хошь козью ножку крути, хошь самокрутку.

Савелич взял клочок газеты и стал растерянно вертеть его в пальцах.

– Не, я больше из трубки смолю, из нее вроде бы приятней. Да и бумагой теперь не вдруг разживешься.

– Это ты правильно, сусед, трубка, она сподручней. У меня всяких калибров есть, выбирай! – и дед достал с печки несколько самодельных трубок.

Савелич взял первую попавшуюся, насыпал в нее табаку.

– А теперь примни его как следовает, – предложил Кузнецов, доставая кресало. – Вот так, так, – и поднес к трубке зачадивший фитиль.

Савелич втянул в себя дым, выхватил изо рта трубку и натужно закашлялся. Из выпученных глаз выступили слезы.

– Как, ничего табачок? – осведомился старик и морщинки возле его глаз разошлись тонкими лучиками. – Пробирает до селезенки?

– Спасибо, – прокашлявшись, благодарно заулыбался Савелич, – в самую точку. Исключительный табачок. Значит, договорились?

Лучики-морщинки сошлись у деда на переносице. Он убрал корытце на печку и отчужденно сказал:

– Не взыщи, сусед, табаку я тебе не дам. Ты ни самокрутку вертеть, ни трубку держать не могешь. Табачок-то тебе нужон с работниками расплачиваться, на одной картошке не можешь домину вытянуть. Наблюдаю я тебя и диву даюсь: хоть мальца, хоть убогого ободрать рад. Захребетник мирской, вот ты кто есть! Но за все твои шахеры с тебя еще спросится. Так-то, суседушко, не обессудь уж.

– Да как же, Михалыч, да что же это, – было начал Савелич, но Петр Михайлович взял кнутовище и наставил его на дверь:

– По сю сторону штобы я тебя больше не видел. Кыш! – и широко распахнул дверь.

Потом, шатаясь, подошел к столу, сел и, обхватив всклокоченную голову заскорузлыми пальцами, закачался из стороны в сторону. Мы стояли не шелохнувшись. В кухню белыми, лохматыми клубами вваливался морозный пар.

– Дверь-то закройте, ребята, – не разжимая рук, сказал старик. – Холодно ведь.

Потом тряхнул головой, будто сгоняя тяжелый сон, и удивленно спросил:

– Ну, Савелич – понятно: работники курева требуют. А вы-то пошто ни свет ни заря?

Мы сбивчиво рассказали о пионерах Татарии, о танковой колонне, о воскреснике по заготовке дров.

– Ну кино, все одно к одному, – отнял дед от лица руки. – Никифора простудил, лошадь загнал, да тут еще супостат энтот... Эх, жизня! Коня я вам, конечно, дам, только пусть постоит малость, одыбает. Всю ночь его гнал. И надо было хрычу поддаться на уговоры. Заладил Никифор: поедем да поедем в тайгу, обсмотрим былые стоянки. Ладно, думаю, потешу стариковскую душу, все равно надо копылья для полозьев искать. Взял его сдуру, поехали. А там речонку подперло, наледь повылезала. Ну и влипли в нее. Никифор нет, чтобы ноги поджать, соскочил с телеги, бегает, суетится. Провалился по пояс. Костер развели, сушить я его стал. А морозяка вон какой крепкий: с одной стороны пар от одежи идет, с другой она колом берется. Привез Никифора, а он посинел, как кура, лежит в постели, зуб на зуб не попадает. Беда да и только!

Петр Михайлович нахлобучил шапку, поднялся и строго-настрого наказал:

– Пусть с часок постоит, оклемается. Дадите теплой воды, сенца бросите. Да и с собой не лишнее взять. А я побегу к Никифору – может, фершала вызвать надо?

* * *

Выехали в лес мы только к обеду. У Савелича вторую лошадь просить не стали: хмурые плотники надели на нее хомут, привязали один конец вожжей к гужам, а второй к бревнам и стали затаскивать их по накотям на сруб.

– Не связывайтесь вы с ним, совсем человек обесстыжел. Узнал, что мы в орс письмо написали, вот и залютовал, всех готов загнать в гроб, – предупредила нас мать. – На днях Савелича уволят, тогда берите лошадь хоть на три дня. Бревна для склада скоро сгниют, а он только над своим домом хлопочет.

Стояла середина декабря, но снегу почти нигде не было. Тот, что выпал,– или испарился, или его сдуло ветром. Солнце плавало в оранжевой короне низко над сопками. Было холодно и чуть-чуть туманно. Дымы над избами стояли неподвижно, как гигантские белые столбы. В лесу было неуютно, тихо. Даже перестука дятлов не было слышно.

Лошадь неторопливо шагала между соснами, сама выбирая дорогу. Изредка она вздергивала морду и настороженно поводила ушами. Мы шли пешком, чтобы согреться.

– Чует, что ли кого? – озираясь, прошептал Мишка Артамонов,– ружье-то хоть прихватили?

– А как же, – откликнулся Генка. – Хрусталик Вовке бердану велел пристрелять, Костыль у нас по этому делу спец. Держи-ка, Вовка, – достал он с телеги запеленутую в рогожу бердану. – Четыре патрона хватит?

– Иди-ка ты со своей берданой! – отшатнулся Костыль. – Это не ружье, а самопал какой-то: само стреляет.

– Пуганая ворона куста боится. Такое, что ли, испытывал в деревне? – не очень зло напомнил Захлебыш. – Знаменитый был выстрел, как же. Второй значок тебе полагался.

– Сам ты пуганая ворона. А берданку лучше убрать, ни к чему она здесь, – насупился Вовка. – Теперь ее хоть медом обмажь, не возьму в руки. Лучше из рогатки стрелять.

– Смех смехом, а я того мужика видел на самом деле, – упрямо повторил Артамонов. – Сегодня приснился даже: лицо обросшее, щека обморожена.

– Ты бы ее снегом натер, вот она бы и отошла, – снова стал заводиться Захлебыш. – Бритву бы ему предложил, помазок. Знаешь, как называется колокольчик, который привязывают к лошади? Вот ты этот колокольчик и есть.

– Вот честное, честное пионерское, – остановился Мишка. – Чтоб мне с треском провалиться на этом месте!

В ту же секунду раздался громкий треск. Мы остолбенели: неужели Мишка на самом деле проваливается? Только придя в себя, увидели: колесо телеги зацепилось за сухостоину и высоченная жердь с грохотом упала на землю.

Мишка втянул голову в плечи и пугливо озирался вокруг. Костыль удивленно хлопал глазами.

– Тьфу, да-ну, что было дальше? – как ни в чем не бывало продолжал издеваться Захлебыш. – Пушка-то хоть у него была?

– Не, винтовка за плечами висела. Здоро-о-вая!

– Ладно, пусть он нам только попадется, – дурачась, пригрозил Захлебыш. – Мы ему с Костылем ноги выдернем и спички вставим. Верно ведь, Вовка?

– Типун тебе на язык, – чертыхнулся Вовка. – Дрова рубить надо, а он зубы точит. Давайте, ребя, остановимся, чего дальше ехать. Тут сухостоины сами под топор лезут, – и сплюнул.

– Остановимся так остановимся, – согласился Генка.

И мы стали в две пилы раскряжевывать смолистые, поваленные бурей сосны.

Когда телега была нагружена, Генка сказал:

– Двоим надо ехать, а троим тут остаться. Пока шель да шевель, можно еще воз напилить. Поздно вернемся, да, поди, дед ругаться не будет.

– У меня, ребята, живот болит, – пожаловался вдруг Захлебыш. – Я, пожалуй, поеду. Молока прокисшего выпил.

– Когда я в деревне мосол проглотил, мне не поверил, на работу погнал, – обидчиво протянул Мишка. – Теперь тоже тут оставайся.

– Будет тебе считаться, пусть едет, – заступился за него Генка. – Зато в следующий раз поверит.

– Я тоже поеду, – взял повод Вовка. – Может, и правда у него живот, вдруг станет плохо. Или телега перевернется, так я ее живо поставлю на ноги.

– Ладно, ладно, езжайте, только возвращайтесь быстрей, а то солнце постель стелет. А встретите дезертира – кладите его на телегу. Высушим и печку истопим, – хлопнул по Мишкиному плечу Генка.

Мы давно наготовили дров, слазили на соседнюю сопку, погрелись около костра, а Вовки все не было.

– Может они не в Клюку, а в Аргентину поехали? – меланхолически спросил Мишка. – За это время можно было обратно на животе приползти.

Стемнело, на небе высыпали зябкие звезды, деревья отступили во тьму.

Когда кто-нибудь шевелился, шевелились и тени. А когда костер угасал – укорачивались и исчезали.

– Пожалуй, надо идти, не случилось ли там чего, – не на шутку встревожился Генка. – Давайте, разбросаем костер.

– Эге-ге-ей! – вдруг чуть слышно донеслось откуда-то справа. – Где-е вы?

– Кто это? – насторожился Мишка. – Какой-то чужой голос.

Он подбросил сучьев в костер и на всякий случай негромко откликнулся:

– Эгей-гей-гей, мы зде-е-есь!

– Это же Славка, – чуть не в один голос вскрикнули мы с Генкой. – Как он тут очутился?

Минут через десять на кузнецовской лошади подъехал Славка, растерянно потирая переносицу.

– Я вас ищу, ищу, чуть в деревню не завернул. Очки уронил, а они под колеса и – дринь. Хоть на ощупь езжай.

– А куда наши стахановцы подевались, может, дезертира ищут? – покосился я на Артамонова.

– Какое там: Котька за живот держится, а Вовка в школе дрова пилит. Поспорили с Кунюшей, кто больше сделает. Вкалывает, только щепки летят.

– Вот это номер. А чего же ты утром не пришел? – упрекнул я Славку. – Мы так и рассчитывали, что ты с нами поедешь.

– Я только в обед приехал, на товарняке. Утром проспал на пригородный, пришлось на подъеме прыгать. Хорошо, что поезд был тяжелый. Да, – заулыбался вдруг Славка. – Вот умора с ними была. Решили они спрямить путь и сунулись по старой дороге. Едут, едут, вдруг Котька говорит: на какое-то кладбище приехали, человеческие кости белеют. Вовка смотрит – верно, за кустами белеют руки и ноги. Стали препираться, кому первому идти в разведку. Вовка Котьку посылает: «Ты первым увидел, ты и иди», а тот на живот ссылается. Наконец пошли вместе. Смотрят – а там и правда лежат осколки от рук и ног, только не костяных, а гипсовых. Оказывается, из костно-туберкулезного санатория снятый с больных гипс на свалку вывезли.

Мы посмеялись, но каждый подумал, что и он бы сдрейфил, наткнись в сумерках на такое.

Дров оказалось больше, чем в первый раз.

– Может, малость оставим, тяжело будет,– сказал я.– В другой раз увезем.

– Доедем, чего там, – сбрасывая с плеча сутунок, возразил Генка. – Тут все с горы да под гору, только успевай тормозить.

Не проехали мы и километра, как воз затрещал, телега накренилась и поползла осью по корневищам.

– Чтоб тебе! – замахнулся Мишка на лошадь, будто она была виновата. – Пурхайся теперь до полночи!

Мы отыскали колесо, но чеки так и не нашли.

– Хорошо хоть, что не ось сломалась, – глубокомысленно заметил Славка. – Но воз надо разгружать.

На разгрузку и погрузку ушел чуть ли не час. Колесо поставили, но без чеки ехать было нельзя.

– Думай, Славка, ведь ты же конструктор, – сказал Генка. – А то так до морковкиной заговени будем сидеть.

– Надо сучок воткнуть, – предложил Мишка. – Сосновый или лиственный.

– На повороте все равно сломается, – поправляя несуществующие очки, убежденно отрезал Славка. – Надо железо. На худой конец выдержанную березку.

– Ну и выдерживай. Подождем год или два, – съязвил Мишка.

– Год, два, три, четыре, пять,– передразнил его Славка. – Давай пилу, отрубим от нее ручку. Соображать надо!

* * *

К школе мы подъехали уже за полночь. Все привезенные Вовкой дрова были распилены и аккуратно сложены в поленницу. Даже кора и опилки были сметены в кучу.

– Здорово работнули, ничего не скажешь, – признал Генка. – Интересно, кто кого переплюнул: Костыль Кунюшу или Кунюша Костыля?

– Давайте, не будем сегодня сгружать, а то на телеге придется тащиться через переезд, – предложил я, – распряжем лошадь и я переведу ее через линию.

– Мысль, – поддержал Генка. – Только напоить ее надо сперва. И вообще мы пойдем вместе, а то дед чехвостить тебя начнет. Артамонов переночует у нас.

Генка взял вожжи, Мишка веревку, Славка пилу и топор. Мимо станционного здания мы двинулись к водокачке.

– Не торопитесь, ведь я без очков ничего не вижу, – взмолился Славка.

– Давай инструменты, а сам держись за шлею, – услужливо предложил Мишка. – Кабы знатье, я бы путейский фонарь прихватил.

На водокачке натужно пыхтел локомобиль, тяжело ворочая железными локтями. Чавкая, ходил сверху вниз шток водяного насоса. Мы попросили у Голощапова ведро, напоили лошадь, добавив в холодную воду кипятка из котла.

– Поздно, поздно,– покачал головой Степан Васильевич, вытирая паклей мазутные руки. – Вы бы поосторожнее, говорят, в округе дезертир объявился.

Мишка встрепенулся, Генка ничего не сказал.

Мы перевели лошадь через линию и спустились с насыпи напротив заброшенной избы.

– Вот где он должен прятаться, дезертир, – зловещим голосом сказал я, чтобы подзавести Мишку. – Может, посмотрим, а?

– Тише ты, – насторожился вдруг Генка. – Слышали?

Все вытянули шеи, но вокруг стояла зыбкая тишина.

– Я слышал, – попытался я разрядить обстановку. – Дышит.

– Кто дышит?

– Лошадь за спиной дышит.

В это время откуда-то справа донесся чуть слышный скрип, словно кто-то вытаскивал гвоздь. Потом еще и еще. Звук шел из магазина. Вернее, не из магазина, а из дощатых сеней, в которых находился склад.

– Воры... – прошептал Мишка. – А собака даже не тявкает.

Мы привязали лошадь к дверям бани и на цыпочках пошли вперед.

Поселок спал, ни одно окно на горе не светилось. Только в станционном здании тускло горел свет и локомобиль на водокачке трудолюбиво пыхтел: пых-пых.

Из-за поворота стал нарастать грохот и по линии побежали светлые змейки.

– Ложись, – скомандовал Генка, – а то при свете увидят!

Мы плюхнулись на землю.

Славка сослепу споткнулся о камень, в кровь разбил губу.

Мы затаились, словно ожидая удара. Но когда поезд, не снижая хода, пролетел мимо, из сеней снова донеслось «скрип-скрип», а потом «тук-тук».

– Славка, ты беги к Голощапову, а ты, Генка, задами к Савеличу, – взял я инициативу в свои руки. – Мы с Мишкой покараулим здесь.

– Я же сослепу не найду, а лучше с тобой, – заупрямился Славка. – У меня и силы побольше Мишкиной.

– Тогда, Мишка, беги ты.

– Не, – замотал головой тот, – я буду с тобой.

– Ладно, черт с вами, я побегу, – согласился Генка. – Только вы без меня ни шагу.

Когда он исчез в темноте, Мишка шепнул:

– А если они выскочат? Надо подпереть дверь.

Мы поднялись и, затаив дыхание, на цыпочках пошли вперед. Сердце учащенно билось, на лбу выступил холодный пот. Казалось, что звук шагов разносится далеко по округе.

– Только бы на васаре никого не было, – дотронулся до моего рукава Мишка. – Вы с этой стороны постойте, а я зайду с той. Только тихо.

Мы со Славной вплотную подкрались к стене склада и тут я заметил пробивающийся сквозь щель тоненький лучик света. Я прильнул к щелке и обомлел. Посреди склада на чурбаке деловито сидел Савелич. На бочонке стояла свечка, а в ногах – ведро с солью. Савелич вытаскивал из распечатанных ящиков сало, выбирал куски побольше, остальное снова складывал и густо посыпал солью.

– Вес подгоняет, гад, – шепнул я, забыв, где мы находимся.

Славка неожиданно повернулся и шоркнул плечом по стене.

– Кто там, стрелять буду! – истошно завопил Савелич, соскакивая с чурбака. Свечка опрокинулась и погасла. С той стороны, за дверью, послышались сопение и возня.

В несколько прыжков мы обогнули магазин, и Славка снова упал. Перед нами, сцепившись, барахтались на земле Савелич и Мишка. Савелич заскорузлыми пальцами пытался вцепиться в Мишкино горло. Я схватил его за руку и вонзил в нее зубы.

– У, щенок! – зарычал сторож. – Убью!

Подбежавший Голощапов перехватил его руку.

– Все, Савелич, допрыгался. Теперь будешь отдыхать в доме с решетками. Пошли, да не вздумай брыкаться!