Текст книги "Один "МИГ" из тысячи"

Автор книги: Георгий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

–  Нет, на «МИГе» воевать можно. Можно! Вот как немец от меня драпал...

Начальник штаба полка майор Матвеев, замещавший командира, который совершил вынужденную посадку, сидел над картой рядом с Пал Палычем, одетым в меховой комбинезон. Лицо у Пал Палыча было строгое, сосредоточенное. Сдвинув шлем на затылок и смахнув крупные капли пота со лба, он рассеянно поздоровался с летчиком и снова углубился в изучение карты.

Начальник связи полка капитан Масленников шепнул Коле:

–  Сейчас полетят в разведку. На предел дальности, в глубь Румынии. До самого Тыргу-Фрумоса.

Пал Палыч оторвался от-карты, аккуратно свернул ее, уложил под целлулоидный лист планшета, надел перчатки и, сказав как-то не по-военному, запросто: «Трудновато будет, но сделаем все, как надо»,– выпрямился и четко, по-военному отрапортовал:

–  Звено старшего лейтенанта Крюкова к выполнению боевой задачи готово. Разрешите идти?

–  Выполняйте, – с волнением сказал начальник штаба.

Он знал, что этот полет сопряжен со смертельным риском: идти днем трем самолетам в глубокий тыл к врагу, когда небо кишит «мессершмиттами»... Но нужно во что бы то ни стало получить сведения о передвижении войск противника к фронту.

Взревели моторы. Выскочив из-под ветвей молодых деревьев, три «МИГа» взмыли к небу и ушли на запад, не сделав традиционного круга над аэродромом: теперь следовало особенно тщательно его маскировать, и летчикам настрого запретили проводить над семеновским лугом хотя бы одну лишнюю секунду.

Только сейчас Коля осмелился подойти к начальнику штаба. Протянув ему злополучную бумажку, он растерянно сказал:

–  Так что же мне теперь делать? Неужели...

–  Что делать? – перебил его майор Матвеев и сердито скомкал заключение врачебной комиссии. – А вот что: видишь, вот там, под тополем, «чайка»? Садись в нее и лети в Бельцы. Будешь драться под командованием Атрашкевича.

Молодой пилот схватил начальника штаба за руку и потряс ее. Тот нахмурился:

–  Ну-ну, хватит. Некогда тут разводить телячьи нежности. Выполняйте!

Майор надел наушники, пытаясь настроиться на волну радиопередатчика Крюкова. Как на беду, связь была плохая, и сигналы Крюкова поймать не удавалось.

Коля побежал к самолету и через минуту уже был в воздухе. Он радовался, что все так быстро и хорошо устроилось. И пусть ему не доверили «МИГа», он и на этой вот старой «чайке» покажет фашистам, почем фунт лиха! Только бы встретиться с ними, а уж там...

В сущности, ему, конечно, очень повезло, что в это утро не пришлось встретиться с «мессершмиттами». Одинокая тихоходная «чайка», пилотируемая самоуверенным молодым пилотом, легко могла стать жертвой опытного воздушного охотника. Но, к счастью, полет прошел без приключений. И вскоре Коля увидел знакомую бетонированную полосу, бараки, коричневую извилину Рэуца и зеленый город за ней.

Уже издали он обнаружил страшные следы первых бомбардировок. Над аэродромом стоял густой черный столб дыма: горела цистерна с горючим. На поле чернели глубокие воронки от бомб. Посреди аэродрома распластался чей-то «МИГ», севший на фюзеляж. В стороне стояли две разбитые «чайки». Некоторые дома были без крыш. Там и сям взвивались языки пламени, пожиравшего кварталы мирного города. Сердце у Коли заныло. До сих пор он читал о таких вещах только в книгах и газетах. Теперь война пришла к нему в дом: здесь, в Бельцах, жила его жена с крохотным сынишкой. Что с ними? Где они сейчас?..

С трудом лавируя среди воронок, Коля кое– как посадил самолет. К нему уже бежали техники и летчики – закопченные, измазанные грязью, в изорванных гимнастерках.

–  Давай быстрей заруливай в укрытие! – хрипло крикнул Атрашкевич. – Сейчас они опять придут.

Пилот поспешно отвел «чайку» в земляной капонир, и летчики начали забрасывать ее свежесрубленными ветками. Коля работал с той же лихорадочной поспешностью, что и все, на бегу перебрасываясь с друзьями отрывистыми фразами. Как всегда в таких случаях, разговор шел вкривь и вкось, невпопад, и Коля сердился на себя за то, что не мог толком их расспросить о том, что здесь произошло.

–  Как же это они?

–  Да вот так, как видишь. Висят с утра!

–  А вы?

–  Деремся! Одного такого зубра сбили – будь здоров! Два железных креста. На кладбище приземлился, с парашютом. Говорит, Лондон бомбил!

–  А семьи-то, семьи как же? – отчаянно воскликнул молодой пилот.

Но Атрашкевич, непрерывно шаривший взором по горизонту, не слушая его, взмахнул рукой и с горечью пробормотал:

–  Идут! Эх, черт, заправиться не успели...

И всех словно ветром сдуло. Коля растерянно оглянулся по сторонам и, увидев, что Атрашкевич лежит в свежей воронке среди рыхлых и влажных комьев чернозема, скользнул к нему. Атрашкевич, чуть приподняв голову, глядел широко раскрытыми глазами в сторону города и почти беззвучно шевелил губами:

–  Десять... Одиннадцать... Двенадцать...

Коля скосил глаза в ту сторону, куда смотрел Атрашкевич, и холодная испарина покрыла его веснушчатый лоб: низко-низко с нарастающим ревом в четком строю шли к аэродрому восемнадцать ширококрылых «хейнкелей». По учебным описаниям он знал, что эти бомбардировщики поднимают весьма солидный бомбовый груз. Почему-то вспомнился кадр из испанской кинохроники: нестерпимый, скребущий сердце свист, разламывающийся шестиэтажный дом и мертвые дети в черной луже крови.

–  А семьи-то как? – снова спросил Коля.

Но тут послышался резкий свист, в сто крат более отвратительный и страшный, чем в кино, и он, втянув голову в плечи, еще плотнее прижался к земле, инстинктивно стремясь слиться с нею, и не было сейчас ничего дороже на свете, чем вот эта неглубокая яма в рыхлой, родной земле.

«Хейнкели» бросали некрупные бомбы, но зато сеяли их превеликое множество, норовя попасть в самолеты, бараки и перекопать весь аэродром. Последний «хейнкель», резко снизившись, прошелся над аэродромом, словно любуясь результатами проделанной работы. Впрочем, любоваться было нечем: бомбардировщикам не удалось поразить ни самолетов, ни летчиков. Но аэродром они исковыряли сильно. И как только восстановилась тишина, техники, бойцы и мобилизованные им в помощь горожане начали старательно орудовать лопатами.

–  В вашем распоряжении примерно полчаса, – сказал молодому летчику Атрашкевич, взглянув на часы. – Быстрее проверьте свой самолет!

Коля побежал к машине. Возле нее уже орудовали техник, моторист и оружейник. Работая, они коротко рассказали, что произошло в Бельцах с утра.

Первая партия немецких бомбардировщиков приблизилась к городу на рассвете. Впереди шел разведчик. По тревоге поднялось в воздух дежурное звено. Наши летчики еще не знали, что принесет этот неожиданный визит. Действуя по инструкции, они хотели попросту отогнать немецкий самолет, но он открыл огонь. Тогда они приняли бой и сбили разведчика. Но основная бомбардировочная группа прошла стороной и обрушила удар на аэродром. Так в Бельцах узнали о том, что началась война.

Налеты следовали один за другим в нарастающем темпе. Немцы не знали, что основные силы авиационного полка находятся в лагере у Семеновки, и стремились стереть с лица земли его основную базу. Капитан Атрашкевич, младшие лейтенанты Фигичев, Комлев, Семенов, Миронов, Суров упрямо поднимались в воздух, чтобы отразить атаки, но слишком неравны были силы атакующих и обороняющихся.

В этих первых боях погиб Суров. Это была первая жертва в полку, и все глубоко переживали смерть молодого скромного парня. Рассказывали, что он был ранен в воздушном бою после того, как сбил немецкий самолет. Рано выпустив шасси, Суров едва тянул к аэродрому. В это время откуда-то выскочили два «мессершмитта». Увидев их, Суров стал уходить со снижением и врезался в дом...

–  Ну, а семьи наши как? – в третий раз спросил Коля.

–  Семьи – что, – хмуро ответил техник. – Семьи чуть свет погрузили в эшелон и повезли на Кировоград. Только доедут ли? Говорят, он, злодей, здорово дорогу бомбит...

Молодой летчик тяжело вздохнул. Когда-то теперь он увидит родных? И увидит ли вообще?.. Каким-то странным, неправдоподобным, удивительным показался ему вдруг весь этот напряженный, полный страшных и роковых неожиданностей день. Трудно было сразу осознать, постигнуть все происшедшее, трудно было уяснить, что вот с этого самого утра начинается отсчет дней новой, незнакомой ему жизни, когда уже никто не может поручиться за следующую минуту, когда каждый бугорок, каждое облачко, быть может, таит смертельную опасность для тебя.

А между тем солнце светит так же ласково, как и вчера, и жаворонки поют так же звонко, и вот этот куст шиповника, чуть покачнувшийся на краю глубокой воронки, все так же охотно поит медом пчел из своих розовых чашечек. Но густой, удушливый чад от горящей цистерны все ниже расстилался над аэродромом, от него першило в горле, и мохнатые лапы дыма все теснее охватывали город, уснувший мирным сном и проснувшийся на войне.

– Летный состав, ко мне! – скомандовал Атрашкевич, выбегая из землянки командного пункта. В руках у него была карта. Командир эскадрильи указал летчикам на район Стефанешти и коротко сказал: – Сейчас дадим им прикурить! Задача – штурмовка колонны. Машины у всех готовы? За мной в воздух!

Летчики торопливо надели парашюты, запустили моторы и вырулили на старт, поминутно оглядываясь на горизонт: не настигли бы на земле немецкие самолеты, они вот-вот могли вернуться с новым грузом бомб. Розовощекий Костя Миронов, которого все в эскадрилье звали «сынком», положив на колени планшет, еще раз глянул на знакомый рельеф, вспомнил ориентиры на пути к Стефанешти: два ручья поперек большака, потом извилистый Прут, и за рекой, почти у самого берега, – румынский городок. Туда от Ботошани, видимо, и подходят резервы фашистов, чтобы штурмовать переправы.

Сердце колотилось учащенно. Костя знал: до Прута минут десять полета. Значит, через десять-двенадцать минут бой. Бой!.. Это короткое слово заслонило все, и как-то сразу голова стала ясной, и все дальнейшее отпечаталось в мозгу словно на кинематографической ленте – точно, во всех подробностях.

Атрашкевич повел машины на бреющем. Летчики шли звеньями, четко выдерживая строй, как учили их в мирное время. Холмистая бессарабская земля, виноградники, сады, хутора „стремительно проносились под крыльями, сливаясь в пестром мелькании. Потом внизу, под крутым берегом, мелькнул мутный широкий Прут, за ним встало высокое бурое облако пыли, и сразу же в небе замелькали огненные звезды, окутывавшиеся черными и белыми облачками: била немецкая зенитная артиллерия.

Коля еще не вполне сообразил, что же, собственно, происходит, а Атрашкевич, ловко сманеврировав, уже прижался к самой земле, и летчики змейкой устремились за ним, прорываясь к пыльной дороге, на которой кишели танки, автомашины и повозки. Нескончаемая колонна тянулась насколько хватал глаз. Машинам было тесно на дороге, и они сползали на обочины, катили по полю, ломая стебли Молодой кукурузы, распарывая аккуратные гряды огородов, подминая под себя еще не окрепшие саженцы фруктовых деревьев.

Все это огромное стальное стадо завыло, застонало, заревело, стало плеваться огнем и железом, завидев горсточку советских летчиков, отчаянно устремившихся в атаку. Теперь сплошная плотная стена разрывов встала на пути истребителей; и казалось, ни единой щелочки в ней не найти. Но Атрашкевич ухитрился-таки проскочить, и одна за другой четыре маленькие бомбы легли в самую гущу машин. Потом он стал строчить из всех пулеметов зажигательными пулями по автомашинам до тех пор, пока не вышли все патроны. А за ним уже мчался командир звена Валя Фигичев, друг Саши Покрышкина, за Фигичевым – сосредоточенный и злой Семенов, за Семеновым – Миронов.

Миронов испытывал странное ощущение. Ему почему-то было очень весело и хотелось все время смеяться, и в то же время ком поднимался в горле и нервная дрожь пробегала по телу. Работал он, как во сне, автоматически повторяя заученные движения. Вот сейчас надо чуть-чуть прижать машину... Теперь в прицеле должны появиться танки... Есть! Теперь можно бросать бомбы... Так! Теперь еще ниже. Еще! Пулеметы! Вверх – и разворот на сто восемьдесят градусов. Опять вниз... Опять пулеметы...

Густое черное облако висело над дорогой, когда Атрашкевич увел свою пятерку. В гуще остановившихся немецких машин что-то рвалось, что-то горело. На какую-то долю времени летчики задержали эту страшную ползущую колонну и дали передышку пограничникам, изнемогавшим в неравной борьбе у Прута.

Когда самолеты приземлились на изрытом бомбами аэродроме, Миронов почувствовал, как он сразу страшно устал, словно проработал без передышки несколько суток. Гимнастерка и комбинезон насквозь пропитались потом. Отдохнуть бы!.. Но Атрашкевич, определив по свежим воронкам, что немецкие бомбардировщики снова наведались на аэродром, собрал летчиков, техников и торопливо сказал:

– Быстрее заправляйте и подвешивайте бомбы! Может, сумеем еще раз взлететь.

Через час пятерка отчаянных «чаек» снова устремилась к Стефанешти.

Несколько раз поднималась в воздух в этот день эскадрилья Атрашкевича, отправляясь на штурмовку колонны, упрямо подползавшей к Пруту и растекавшейся на север и на юг в поисках переправ. У летчиков пересохло в горле, в глазах ходили темные круги, кружилась голова, но они, пересиливая себя, летали и летали...

Последний раз сели уже в сумерках. Над Бельцами стояло багровое зарево. Летчики угрюмо брели в столовую. Атрашкевич задумчиво оглядел своих пилотов зоркими, внимательными глазами. Люди, думал он, пережили сегодня страшный день. Теперь надо учиться жить по-новому. Пусть все личное, корыстное уйдет далеко. Настало время больших чувств и свершений. Ожесточатся сердца и души, люди научатся хладнокровно убивать врага. Впереди еще месяцы, а может быть и годы, изнурительной войны, кровь и пот, увечья, борьба не на жизнь, а на смерть. Сегодня погиб Суров. Кого лишится полк завтра?.. Никому не дано видеть завтрашний день, и в этом – солдатское утешение.

А Саше Покрышкину опять не повезло! 22 июня он оказался далеко от Бельц: со своим звеном перегонял машины в Кировоград, где предполагалось организовать курсы усовершенствования летного состава. Из-за дурной погоды летчики на целую неделю застряли на раскисшем аэродроме близ Тирасполя. Скука там была смертная. Покрышкин никого из местных летчиков не знал, отсиживался в общежитии и мечтал только о том, чтобы закончился этот затянувшийся извозчичий рейс.

В субботу вечером небо, наконец, прояснилось, порывистый сильный ветер стал быстро подсушивать почву. Саша повеселел: завтра можно лететь! На рассвете его разбудил знакомый сигнал тревоги. Люди вскакивали с коек, торопливо хватали гимнастерки, обувались и мчались к выходу, на бегу натягивая шлемы.

Покрышкин недовольно повернулся под одеялом: тревога его не касалась. Но сон прошел, и он ворчал про себя: «Ну и дотошный же здесь командир, даже выходные дни портит людям учебной тревогой! Не мог вчера ее провести...» Не хотелось вставать так рано, но было как-то неудобно валяться, когда все вокруг уже на ногах. Саша растолкал пилотов своего звена, медленно оделся и вышел. Небо было чистое. Приятно пахло свежей июньской степью. Было так хорошо, что Покрышкин примирился с воздушной тревогой, поднявшей и его чуть свет.

Мимо Покрышкина торопливо пробежал какой-то запыхавшийся летчик. Он озабоченно бросил:

– Бомбят Бельцы и Кишинев...

Покрышкин улыбнулся: здорово, однако, этот парень вошел в свою роль! Учебная игра, видимо, была в разгаре. Потянувшись, сорвал веточку спелой черешни и неторопливо зашагал к столовой – позавтракать, да можно и лететь в Кировоград. И вдруг, взглянув еще раз в чистое небо, Саша заметил нечто подозрительное: в стороне, курсом на Тирасполь, шла на повышенной скорости шестерка незнакомых бомбардировщиков. За ними вертелась сопровождавшие их истребители – конвой. Что это – новые типы машин? Но вот самолеты приблизились и стали разворачиваться. На солнце отчетливо блеснули черные кресты, и Покрышкин сразу вспомнил учебные таблицы с изображением «юнкерсов» и «мессершмиттов».

–  Война... – сдавленным голосом сказал он своим летчикам. – А ну, к самолетам!

Летчики помчались к машинам, сами подтащили баллоны с сжатым воздухом, запустили моторы и взвились в небо. Покрышкин повел звено обратно, в Семеновку, – ему стало ясно, что теперь уже незачем гнать самолеты в Кировоград.

В Семеновку они прилетели часов около десяти утра. На командном пункте царило тревожное настроение: уже прошли все сроки возвращения Крюкова, а его все не было, и куда ни обращался начальник штаба, никто не мог сообщить, перелетело ли звено «МИГов» обратно через линию фронта. Не верилось, что люди, которых вел опытный боевой командир, могли погибнуть все так вот, сразу. Но Крюкова не было...

Покрышкин доложил майору Матвееву о прибытии. Тот рассеянно скользнул по нему взглядом, думая о чем-то своем, и сказал:

–  Ага, очень кстати. Садись-ка на «У-2» и лети вот сюда. – Он ткнул пальцем в карту. – Здесь на вынужденной командир полка. Он вернется на «У-2», а ты посиди там, пока прибудут техники и потом прилетишь на его машине.

–  Но... – заикнулся Покрышкин, – я хотел бы...

Начальник штаба оборвал его:

–  Какие могут быть «но» в военное время? Выполняйте!

Закусив губу, Покрышкин пошел в дальний угол аэродрома, где стоял связной «У-2». Ему было очень больно: он так долго думал вот об этом именно дне, так явственно представлял себе, как одним из первых вступит в бой, как схватится не на жизнь, а на смерть с вражеским истребителем, – и вот, пожалуйста: будь в первый день войны воздушным извозчиком!..

Командир полка майор Иванов не находил себе места, расхаживая у самолета, стоявшего на пашне. И надо же было случиться: мотор отказал именно в первый день войны, и именно тогда, когда он возвращался в полк с облета пограничных засад! Пока он добрался до сельсовета и дозвонился в райисполком, пока оттуда сообщили в полк, прошло несколько часов. И кто знает, что случилось за эти часы в Бельцах и Семеновке?

Когда на горизонте показалась, наконец, черная точка и послышалось тарахтение стосильного мотора, он с облегчением вздохнул. «У-2» плюхнулся на пашню и подполз к совершившему вынужденную посадку самолету.

– Покрышкин?! Ну, как там дела?

Покрышкин коротко рассказал командиру полка все, что знал. Вести о том, что звено Крюкова пока не вернулось, что Суров погиб, что немцы сожгли цистерну с горючим и подбили несколько «чаек» на аэродроме в Бельцах, расстроили командира. Утешительным было только то, что врагу до сих пор не удалось нащупать главную базу полка, укрытую в Семеновке, а она теперь была большой силой. Обстоятельства сложились так, что истребители не успели сдать свои «чайки» и «И-16», которые они сменили на «МИГов». Поэтому полк располагал целой армадой самолетов: несколько десятков скоростных и высотных «МИГов» да еще тридцать-сорок истребителей старых марок – с таким парком можно воевать! Надо только с умом расходовать силы и ни в коем случае не выдавать свой полевой аэродром.

–  Хорошо. Я лечу, а вы оставайтесь здесь, у самолета.

–  Есть оставаться у самолета, – глухо повторил Покрышкин, помня о стычке с начальником штаба.

Майор Иванов уловил нотку горечи в его голосе.

–  Хочется подраться? Эх, молодежь!.. – Он называл молодежью всех, кто хоть на год был моложе его. – Думаешь, война всего один день продлится? Еще повоюете, поверьте мне, Покрышкин! Завтра гарантирую вам боевой вылет. А сегодня покараульте самолет. Ясно?

–  Ясно! Только обидно все ж таки. Будут потом люди вспоминать, кто как войну начал, а мне и сказать будет совестно: был караульщиком, как дед на баштане.

Майор рассмеялся, легко вскочил на крыло «У-2», уселся и привычно скомандовал:

–  К запуску!

Покрышкин провернул винт.

–  От винта! – сказал командир полка и быстро крутнул ручку магнето.

Мотор чихнул, неуверенно взмахнул лопастью пропеллера и потом вдруг зарокотал ровно и сильно. Майор Иванов приложил руку к шлему, кивнул Покрышкину и взлетел. Пожав плечами, Саша отошел к самолету командира, оглядел его со всех сторон и прилег в траву, мысленно чертыхаясь и проклиная свою незадачливую судьбу.

В полк Покрышкин вернулся только вечером.

День 23 июня начался трагическим эпизодом: погиб полковой инспектор по технике пилотирования, летчик отчаянной души и мастер пилотажа Курилов, молодой днепропетровец.

В первый же день войны он показал себя лихим и горячим мастером воздушного боя: сбил над Кишиневом фашистский самолет, а летчика, пытавшегося ускользнуть с парашютом, перерубил плоскостью своего «МИГа». А на второй день погиб сам.

Курилова похоронили у аэродрома. Печально играл оркестр, плакали колхозницы, пришедшие проститься со смелым, веселым летчиком, которого все успели полюбить; и друзья его, тесно сомкнув шеренгу, дали троекратный салют над гробом...

Через час Покрышкина вызвал командир полка.

–  Ну, пришел и ваш черед. Гляньте-ка сюда. – И он показал на карте изгиб синей нитки, обозначавший излучину Прута. – Тут переправа. Немцы уже форсировали реку и возятся вот здесь. Сегодня наша пехота должна отбросить их за Прут. Нужно разведать устройство переправы, численность переправившихся и их огневые средства. Пройти, посмотреть и вернуться! В бой не ввязываться. Ваших сведений ждут большие командиры.

–  Ясно!

–  Кого возьмете с собой?

Покрышкин подумал:

–  Семенова!

Семенов с группой летчиков уже перелетел сюда из Бельц. Он вчера понюхал пороху, и на него можно было рассчитывать, как на верного спутника в таком ответственном полете.

–  Отлично! Проложите маршрут – и в воздух!..

К переправе шли парой: Покрышкин – впереди, Семенов – сзади. На земле они договорились, что в случае вынужденного столкновения с противником бой примет Покрышкин, а Семенов будет прикрывать его сзади. Самолеты шли на большой скорости, и расстояние, отделявшее их от Прута, быстро сокращалось, но нетерпеливому Саше все казалось, что машина едва ползет.

Но вот внизу замигали выстрелы – била наша артиллерия. Потом мелькнули узкие ниточки окопов, бурые шапки разрывов над ними, и впереди блеснул Прут. Покрышкин едва успел отыскать похожую сверху на соломинку переправу и черные точки на берегу, как впереди и по бокам начали рваться десятки зенитных снарядов. Леденящий холодок стиснул на мгновение грудь, потом бросило в жар. Покрышкин почувствовал, что движения у него скованные, напряженные, но он взял себя в руки.

Вскоре самолет уже вилял над рекой, уходя от зениток, – Саша и не заметил, как его рука заученным жестом перекладывала рули. То забираясь повыше, то пикируя, Покрышкин внимательно рассматривал переправу. Семенов не отставал от него. Так прошло несколько минут. Можно было уже поворачивать домой. Вдруг Покрышкин увидел пятерку «мессершмиттов».

Немецкие истребители шли прямо в лоб – три внизу, два вверху. Покрышкин не забыл приказ командира – не ввязываться в драку, но уйти от встречи было невозможно. И он легким покачиванием крыльями дал знать Семенову, что принимает бой.

Сблизившись, противники торопливо нажали на гашетки, но пулеметные струи прошли мимо, и самолеты на бешеной скорости разминулись. Сделав резкий разворот, Покрышкин хотел было броситься в погоню за подвернувшимся «мессершмиттом», как вдруг заметил за спиной пару немецких истребителей, ловивших его в прицел. Резко взяв ручку на себя, он взмыл, развернулся вверху и огляделся.

Фашисты перестраивались для новой атаки. Семенов уходил со снижением. «Неужели подбит?» – внезапный приступ злобы удушьем подступил к горлу Покрышкина. Он на предельной скорости устремился к ближайшему «мессершмитту» и с огромным наслаждением выпустил в упор, как когда-то по полотняному конусу, очередь из крупнокалиберных пулеметов. Это был удар наверняка. «Мессершмитт» сразу же загорелся и начал падать. Забыв обо всем на свете, Покрышкин глядел на зловещие огненные языки, пожиравшие обшивку вражеского самолета. Казалось, самолет тает в воздухе – так быстро продвигалось жадное пламя.

И вдруг страшный удар потряс машину. «МИГ» сразу же перевернулся на спину. Резким движением рулей Покрышкин вернул самолет в нормальное положение, но он снова стал ложиться на крыло. Только потом Покрышкин понял, что, пока он смотрел на горящий «мессершмитт», второй фашист близко подошел к его машине и ударил по ней в упор, страшно изувечив оба крыла: из правой плоскости был вырван огромный кусок, в левой пробит бензиновый бак.

Подбитый «МИГ» плохо повиновался летчику, – продолжать бой теперь было бы равносильно самоубийству. Сделав переворот, Покрышкин прижался к земле и ускользнул от преследователя. Он шел теперь бреющим полетом над полями, по которым брели толпами понурые беженцы, уходившие от Прута. Машина качалась, клевала носом, и управлять ею становилось все тяжелее. Нестерпимая обида, боль, стыд жгли душу. Казалось, что сейчас все эти люди, бредущие на восток, тычут в него пальцами: «Смотрите, смотрите! Вот летчик, который бежит от немцев!»

С трудом дотянул Покрышкин до аэродрома, с трудом выпустил шасси, с трудом подвел искалеченную машину к посадочному знаку и посадил ее, безвольную, шатающуюся, с зияющими дырами в плоскостях, на зеленый семеновский луг. Зарулил под сень молодой рощи, выключил мотор и откинулся на бронированную спинку сиденья. Страшно захотелось пить, в горле ощущались нестерпимая сухость и горечь. Не было сил открыть фонарь и вылезти на крыло.

А к подбитому «МИГу» уже бежали летчики и техники. Среди них был Семенов. Он кричал:

– Саша, Саша! Тебя ведь зажгли...

В бою Семенов увидел падающий горящий самолет, и ему показалось, что это горит самолет Покрышкина. Самому Семенову пришлось выйти из боя: мотор начал капризничать. Немцы гнались за ним, но ему удалось ускользнуть от преследования. На душе у Покрышкина полегчало: его самолет можно было отремонтировать, а вот от «мессершмитта», которому он влепил порцию огня, осталась только горсточка пепла. Значит счет один – ноль, как говорят футболисты.

Доложив командиру о полете и составив разведывательное донесение, Саша лег в траву под крылом самолета и долго лежал, стараясь до мельчайших подробностей восстановить в памяти прошедший бой. Многие детали терялись, растворялись в туманной дымке. Покрышкин вспомнил слова Пал Палыча: «Имейте в виду, в первом бою вы попросту многого не увидите и не поймете».

Да, Крюков был прав. Где-то он сейчас? Покрышкина, как и всех летчиков, беспокоила судьба исчезнувшего звена.

«Не может быть! Вернутся... Ну, конечно же, вернутся!» – поспешил он успокоить себя и, отгоняя горькие мысли, снова стал анализировать только что пережитый бой. Цельной картины того, что произошло там, над Прутом, он так и не смог воссоздать. Но основные этапы боя и – главное – свои ошибки припомнил хорошо.

Конечно, он поступил непростительно глупо, по-мальчишески заглядевшись на горящего фашиста. И еще дешево отделался, мог поплатиться жизнью! Впредь – урок: никогда не отвлекаться от основного, главного в бою – глаза на противника! И еще урок: два раза бил по вражеским самолетам, а попал только один раз. Почему? Во-первых, рано открывал огонь. Во-вторых, небрежно целился. А еще гордился тем, что был первым на учебных стрельбах! Нет, надо стараться воевать смелее, хладнокровнее, расчетливее. И бить только наверняка!

Так начиналась война...

Германский генеральный штаб, опираясь на опыт войны в Западной Европе, планировал вторжение в Советский Союз в темпах уже привычного для немецких генералов «блиц-крига» – молниеносной войны. Сосредоточив на границе СССР сто девяносто полностью укомплектованных и отлично вооруженных дивизий и наделено прикрыв их авиацией, гитлеровское верховное командование полагало одним внезапным мощным ударом прорвать советскую оборону на всю глубину, сорвать развертывание Красной Армии, быстро занять Киев и Смоленск, выйти к Москве и парадом своих отборных дивизий на Красной площади закончить восточный поход.

Как стало известно много позднее, в войсках Гитлера, подготовленных к внезапному нападению на Советский Союз, было свыше 3 500 танков и более 50 тысяч орудий и минометов. На Восточный фронт Геринг перебросил около 3 900 самолетов – свыше шестидесяти процентов всего, что у него было. Кроме того, он использовал тысячу румынских и финских самолетов. Таким образом был создан подавляющий перевес в силах и технике.

Положение наших войск, прикрывавших границу, осложнилось тем, что в первый же день войны авиация Геринга нанесла тяжкий удар по шестидесяти пяти аэродромам приграничных советских округов. К полудню 22 июня 1941 года наша авиация потеряла 1 200 самолетов, в том числе свыше 800 были уничтожены на земле, а остальные погибли в первых воздушных боях.

Но уже первые часы войны показали, что расчеты гитлеровских генералов ошибочны: они недооценили силу сопротивления советского человека, силу его души и сердца. Несмотря на то что военные действия в соответствии с указанием фюрера были начаты без формального объявления войны и вторгшиеся на советскую землю внезапно немецкие отборные армии, вооруженные самой современной техникой, имели перед собой в первый день боев лишь пограничные войска, они натолкнулись на самое ожесточенное, упорное сопротивление и понесли большие потери. В течение первых семи-восьми суток гитлеровцы потеряли многие сотни танков, многие сотни самолетов, многие десятки тысяч солдат и офицеров.

И все-таки с каждым днем, с каждым часом становилось все яснее, что над страной нависает страшная угроза: гитлеровская армия располагала большим численным превосходством, особенно в танках и авиации; она была полностью отмобилизована, ее солдаты и офицеры обладали боевым опытом. Гитлеровцам удалось занять Белосток, Гродно, Вильнюс, Каунас и многие другие города; они наступали на Киев и Смоленск.

К концу июня обстановка на фронте рисовалась следующим образом. У берегов Баренцева моря наши войска вели ожесточенные бои с противником, преграждая ему путь к Мурманску. На Виленско-Двинском направлении немецкие мотомеханизированные части успешно продвигались на северо-восток, стараясь отрезать наши войска, оборонявшие Прибалтику, и выйти к Ленинграду. На Минском направлении части Красной Армии отходили к Смоленску. В районе Ровно уже несколько дней продолжалось невиданное по размаху танковое сражение, в котором с обеих сторон участвовало до четырех тысяч танков. Фашисты прорывались к Новоград-Волынскому и Шепетовке. И только на самом южном участке фронта, где сражался Саша Покрышкин со своими друзьями, гитлеровцы пока что не продвинулись так далеко, как на других участках, – там все еще шли упорные бои за переправы через реку Прут.