Текст книги "Один "МИГ" из тысячи"

Автор книги: Георгий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Летчики дивизии приобрели широкую известность, и вся центральная печать писала о них. Особенно широкую популярность приобрели Борис и Дмитрий Глинка, Приказчиков, Покрышкин. Стал выдвигаться и Андрей Труд, который сбил за это время одиннадцать немецких самолетов.

Андрей вернулся в строй в июне. Лечение прошло удачно – на лице у него почти не осталось следов от ожогов. Он был все такой же – веселый, неугомонный. Рассказывал новые анекдоты, слышанные в Ессентуках, поддразнивал приятелей. И, глядя на него, трудно было представить себе, что совсем недавно он пережил трагедию. Молодым летчикам он пришелся сразу по сердцу...

Дивизией теперь командовал Дзусов; Бормана, как и предполагалось, перевели на другую работу. С нового места службы генерал прислал своим бывшим подчиненным коротенькую, но выразительную телеграмму: «Браво, гвардейцы! Теперь заработайте орден на знамя части».

Пользуясь новой передышкой, Дзусов организовал упорную, кропотливую учебу. Покрышкин, которому 8 июня присвоили звание майора, был занят обобщением опыта, накопленного полком. На боевые задания ему приходилось летать реже. Но всякий раз он брал с собою в воздух то одного, то другого из своих молодых воспитанников.

Четырнадцатого июня пришел черед Цветкова, Трофимова и Голубева. Ранним утром Покрышкин повел их в составе своей восьмерки в район Темрюка, чтобы прикрыть наших штурмовиков, атаковавших вражеские позиции. В таких случаях встречи с истребителями противника почти гарантированы, и потому Покрышкин тщательно проинструктировал своих учеников. Он категорически запретил им отрываться и приказал внимательно следить за каждым его маневром, чтобы на практике учиться атаковывать врага. Своим ведомым Покрышкин избрал Николая Чистова.

Над Темрюком восьмерка набрала высоту в 4 тысячи метров. День был ясный, и летчики отчетливо видели не только весь Таманский полуостров, но и Новороссийск, и Керчь, и юго-восточный берег Крыма. Противника на этой высоте Покрышкин не обнаружил и, приказав капитану Лукьянову, который вел пару прикрытия, остаться на высоте, сам с молодыми спикировал на 2 тысячи метров.

Внимательно глядя в сторону солнца, он заметил отдаленные зенитные разрывы. Значит, где-то близко враг! Майор удвоил внимание и вскоре различил пару «мессершмиттов». Гитлеровцы искали советских штурмовиков и не заметили истребителей. Отлично! Такая ситуация вполне устраивала майора: можно было дать урок ученикам.

Пропустив «мессершмиттов» ниже себя в стороне, он предупредил по радио: «Внимание!» – и бросился на врага сверху сзади. Молодые летчики не отставали. Покрышкин вплотную подошел к гитлеровцам и в упор расстрелял ведомого. Ведущий немецкий истребитель рванулся в сторону и сделал переворот. Чистов погнался за ним, но от сильного волнения не смог как следует прицелиться, и гитлеровец ушел из-под удара. Сконфуженный, Чистов вернулся в строй ни с чем.

Собрав восьмерку, Покрышкин продолжал ходить над полем боя, выискивая новую добычу. Противник не заставил себя долго ждать: вскоре летчики увидели на высоте 2 тысяч метров четверку «мессершмиттов», стремительно шедших курсом 90 севернее станицы Анастасиевка. За ними прошмыгнула пара «фокке-вульфов». Куда они?..

Голубев пригляделся и обнаружил внизу группу советских штурмовиков «ИЛ-2», которых наши летчики в просторечии звали «горбатыми». Восьмерка для того и вылетела, чтобы прикрыть их. Значит, надо немедленно доложить майору, что фашисты атакуют «горбатых» и... Но пока Голубев рассуждал, Покрышкин уже приказал по радио: «Следите. Атакую!» – и развернул свой самолет в хвост немецкому ведущему. Чистов четко повторил маневр. Цветков и Голубев ринулись за ними. Гитлеровцы тут же повернули на запад. Покрышкин устремился за ними. Расстояние быстро сокращалось: советские истребители обладали преимуществом в высоте и теперь, постепенно снижаясь, набирали скорость.

Один из гитлеровцев пытался отразить атаку на ведущего. Тогда Покрышкин круто развернулся на него. Тот, увидев прямо перед собою острый нос советской машины, бросился вправо, невольно подставляя под обстрел всю несущую площадь. Покрышкин неторопливо прицелился и дал очередь со ста метров. «Мессершмитт» клюнул носом, задымился и врезался в землю.

Ведущий самолет, который тщетно пытался спасти сбитый Покрышкиным гитлеровец, тоже не ушел. Ведь на тысячу метров выше, немного в стороне, бодрствовала пара Лукьянова, и оба летчика оттуда отлично видели весь ход боя. Как только Покрышкин начал бой с ведомым истребителем, Лукьянов спикировал на ведущего. Тот ринулся вниз, прижимаясь к самой земле. Лукьянов последовал за ним и уже на бреющем расстрелял в упор. Немецкий истребитель воткнулся в землю.

Голубев от восхищения чуть не подпрыгнул в кабине. Он чувствовал себя счастливым человеком: велика честь попасть в полк, где летчики дерутся так артистически. На мгновение у него мелькнула мысль: а может быть, этот бой не обычный, а нечто из ряда вон выходящее? Могло же ему попросту повезти! Вот, наверное, на земле будет торжество!

Но когда самолеты сели, Покрышкин обратился к летчикам самым обычным тоном, словно они вернулись с заурядного тренировочного полета:

–  Голубев, расскажите по порядку все, что видели.

И начался подробнейший разбор полета. Покрышкину важно было установить, как молодые летчики восприняли бой, насколько остра их реакция, как они поняли его маневры. Результатами он остался доволен, а когда летчики уже расходились, вдруг сказал Голубеву:

–  Вот что. Будете летать со мной ведомым. Понятно? – И, помедлив, добавил: – Имейте в виду, раньше со мной летал тоже Голубев. Старшина. Расспросите летчиков. Они вам расскажут, что это был за человек. Замечательный человек и превосходный летчик... Но летать со мной трудно. И опасно. Того Голубева немцы сбили. Понятно? Так что подумайте. Неволить не буду.

Он говорил, как всегда, отрывисто, грубоватым баском, искоса наблюдая за старшим сержантом: не струсит ли? Голубев тряхнул курчавой головой.

–  Волков бояться – в лес не ходить!

Покрышкин протянул ему руку.

–  Сразу видно сибирского охотника! Мы ведь, кажется, земляки?

–  Так точно, я из Ачинска.

–  Ив Новосибирске бывали?

–  В тридцать четвертом году ездил на слет авиамоделистов.

–  Вот как! И что же?

–  Третье место по фюзеляжным моделям.

–  Неплохо, – одобрительно сказал Покрышкин. – Когда-то и я этим занимался. Там же, в Новосибирске. Только было это года на три-четыре раньше...

Майор на мгновение задумался. Но время было дорого, и он оборвал разговор:

–  В общем ясно. Доложите комэску, что я беру вас ведомым.

Голубев поделился новостью с друзьями. Они поздравили его, и только Березкин хмурился: его все еще не пускали в бой. Покрышкин поручил ему перегонять новые самолеты с тыловых баз на аэродром полка, и Славик с горечью говорил, что, видно, такова уж его судьба – быть «воздушным извозчиком» на войне.

Все же Березкин продолжал добиваться своего. Он постоянно толкался среди опытных летчиков, надоедал им своими вопросами, внимательно слушал рассказы пилотов, только что вернувшихся с задания, что-то записывал при этом, часами сидел над учебниками, часто ходил к техникам, ремонтировавшим самолеты, и подолгу глядел, как они копаются в моторах.

А Покрышкин не выпускал Славика из поля зрения. «Он еще будет истребителем, только не надо торопиться», – сказал Саша однажды начальнику штаба полка, когда тот, просматривая списки личного состава, спросил, стоит ли держать на аэродроме человека, который не летает в бой.

Теперь, когда воздушные схватки над Кубанью завязывались все реже, у летчиков было больше свободного времени. И Покрышкин каждый день заставлял своих учеников проводить воображаемые воздушные бои. С моделями самолетов в руках они то кружились на месте, то поднимались, то приседали, стараясь перехитрить друг друга и словчить так, чтобы вывести свою модель в хвост модели «противника». Увлекаясь, они порой горячились, спорили. И тогда Покрышкин сам брал модель и красивым, почти неуловимым движением выводил ее в самое выгодное положение. Крохотный самолетик словно парил в воздухе, как хозяин воображаемого поля боя.

Потом Покрышкин заставлял учеников в сотый раз чертить схемы воздушных маневров и требовал, чтобы каждый умел толково, точно и кратко их объяснить. Некоторые летчики еще не владели лаконичной и четкой военной речью, и это сердило Покрышкина: он не терпел штатской рыхлости.

–  Учитесь говорить, – требовал он. – Развивайте дар речи. Понятно? Я не требую, чтобы вы были краснобаями и говорили цветисто. Но летчик обязан толково, четко и ясно излагать свои мысли. Кто мямлит, заикается на земле, тот и в воздухе будет мешкать. А замешкаешься в воздухе, и через три секунды ты – мешок мяса с костями.

Майор настаивал, чтобы летчики больше читали. Сам он с детства сберег привычку в любой обстановке хоть час, хоть полчаса в день побыть с книгой. Некоторых удивляло, когда они заставали Покрышкина после третьего или четвертого боевого вылета где-нибудь в укромном уголке аэродрома над томиком Толстого или Бальзака.

Книги он ухитрялся добывать всюду – в любом полуразрушенном селе отыскивал остатки какой-нибудь библиотеки, либо чудом сохранившуюся этажерку с книгами в доме неведомого книголюба, либо груду старых журналов на чердаке школы.

–  У Саши нюх на книги, – добродушно говорил Труд, не питавший к чтению особого пристрастия, но уважавший привычки своего учителя и друга. – Он идет по улице и чует, где литература лежит.

Однажды Покрышкин принес молодым летчикам изодранный томик стихов Есенина и сказал;

– Стихи тоже нужны летчику. Советскому летчику, – подчеркнул он. – Есенина в свое время ругали. И правильно, по-моему, ругали: у него много заупокойного. Но как любил он Россию!.. Вот почитайте... Стихи помогают драться. И вовсе не обязательно, чтобы они были про то, как пушки стреляют и как самолеты пикируют. А вот вы прочтете про березки, про солнце, про русскую деревню – и сразу злее станете... Это и надо нам сейчас. Правильно?..

Чем ближе знакомились молодые летчики с Покрышкиным, тем больше привязывались к нему. На первый взгляд как-то не вязались суровость и нетерпимость этого майора в выгоревшей солдатской гимнастерке и в потрепанной фуражке, смятой блином, с любовью к книгам, к стихам, с пристрастием к простонародным забавам, когда он вдруг начинал возиться и бороться с кем-либо из летчиков. Но такая кажущаяся противоречивость только подчеркивала цельность и широту его натуры.

Покрышкин рисковал многим, вылетая на задания с молодыми летчиками. Но он понимал, что временное затишье скоро кончится, и тогда от полка потребуется напряжение всех сил, и молодым пилотам придется драться наравне со всеми, без всяких скидок на недостаток опыта. Следовательно, их надо было ввести в строй как можно быстрее. И Покрышкин все чаще комплектовал свои четверки, шестерки и восьмерки из новичков, заявляя недовольным ветеранам:

– Обождите! Дайте молодым подраться.

В эти дни он ввел в строй даже Сухова и Березкина. Юные друзья пока ничем особенным себя не проявили, но и не оскандалились, и Покрышкин остался доволен.

На Кубани стояла жаркая, безветренная погода. По вечерам в небе играли долгие золотые зори. Крупные капли росы садились на твердых, как камень, завязях груш и яблок в осиротевших садах, укрывших густой темно-зеленой листвой свои раны. На заброшенных, дичающих полях Тамани тянулись к небу, споря с сорняками, наливающиеся соками колосья – истомившаяся по хозяину земля дала жизнь опавшим зернам неубранного прошлогоднего урожая. Из плавней по ночам доносился извечный нестройный гомон: самозабвенно верещали лягушки, испуганно бормотали что-то тревожное и жалобное дикие утки, забравшиеся в самую глушь, чтобы укрыть своих птенцов. Кто-то большой и тяжелый брел напрямик, ломая камыш, – то ли зверь, то ли бессонный разведчик.

Тучи злых мошек и комаров с тонким звоном вились над неглубокими мокрыми окопами, вырытыми в топкой земле. И загорелые бойцы последними словами ругали Гитлера, по вине которого им приходится в такое прекрасное время лежать вот здесь, в грязи. Единственным утешением было то, что немцев, судя по всему, комары донимали еще сильнее: фашистские части теперь были сброшены в низины, лишь небольшой кусок Тамани оставался у них в руках. Как дикие кабаны, гитлеровцы возились в зарослях камыша, заросшие, грязные, распухшие от комариных укусов.

Война здесь все чаще стала приобретать характер охоты. Воевали на лодках с пулеметами и гранатами, воевали, путешествуя вброд, по пояс в воде и иле. Каждый островок, каждая коса, каждая полоска сухой земли были взяты на учет, пронумерованы и записаны, и за них дрались не на жизнь, а на смерть.

А боевая работа авиации на Кубани все сокращалась: в июне вся дивизия провела лишь тридцать два воздушных боя, в июле – тридцать. Самолеты гвардейцев стояли на широком зеленом поле у станицы с длинным старинным именем Старонижнестеблиевская, раскинувшейся у самых ворот Тамани. Покрышкин понимал, что затишье закономерно: центр тяжести военных событий неизбежно должен был переместиться на другие фронты, имеющие больше возможностей для маневра крупных сил танков и пехоты. Но эта затянувшаяся передышка была ему не по душе, он чувствовал себя выбитым из колеи. Трудно было жить спокойной жизнью, летать лишь раз в неделю. Воздушный противник в небе почти не показывался. За целых два месяца Покрышкин сбил только четыре самолета, и то его называли счастливцем: Крюкову и Труду за это время и вовсе не досталось ни одного.

В один из этих дней Покрышкин прочел в газете тревожную сводку:

«С утра 5 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанных большим количеством авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерями, и лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону.

По предварительным данным, наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боев подбили и уничтожили 586 немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито 203 самолета противника.

Бои продолжаются».

«Бои продолжаются»...

Покрышкин задумался. Ему вспомнились жаркие дни прошлогоднего лета. Шахтерские поселки Варваровка, Смелый, Шмидт... Бесконечные колонны запыленных танков с крестами на башнях, которые ползли по степи, подминая пшеницу... Горящие заводы Донбасса...

Что же будет сейчас? Покрышкин понимал, чувствовал, знал, что лето сорок второго года не повторится: соотношение сил стало иным. Теперь даже такие молодые пилоты, как этот чудной Березкин, отлично разбираются и в аэронавигации и в тактике, умеют пользоваться радио, хорошо стреляют. И самолеты такие, о каких не мечталось год назад. Да и количество техники небывалое. Это показали бои на Кубани. Гитлеровцы же определенно стали трусливее, слабее.

И все-таки сводка опять сулила очень трудные и долгие бои. Судя по количеству уничтоженных немецких танков и самолетов, на Курской дуге началось сражение небывалого размаха. Вот туда бы! Но вместо этого сиди здесь и карауль каких-то паршивых болотных фашистов.

Вести из-под Белгорода и Орла будоражили не только Покрышкина, но и других летчиков: там сошлись вплотную, сцепились и гнули, ломали друг друга две гигантские военные машины, до предела напрягавшие свои силы. В газетах замелькали новые слова: «тигр», «пантера», «фердинанд». Чувствовалось, что гитлеровцы долго и основательно готовились к этой операции, придумав всякие технические и психологические новинки, чтобы еще раз попытать счастье в наступлении. Но с каждым днем росла уверенность, что на этот раз они сломают себе шею. Прошла уже неделя, – а летчики хорошо знали, что самое страшное в таких боях именно первая неделя! – но Курская дуга, туго натянутая, как лук, сохраняла на картах свои очертания. Стало ясно: наступление противника проваливается, хотя там, под Обоянью, еще идут бои и сотни танков коверкают землю огнем и гусеницами.

И сразу по всему огромному фронту, от моря и до моря, словно ветром, пронесло солдатские словечки: «Теперь наш черед!» Никто не объявлял, что Советская Армия начнет свое большое наступление летом, никто не говорил о том, как сложатся военные действия в августе, но всеобщая уверенность в том, что фашистов вот-вот погонят, и притом на широком фронте, крепла час от часу,

Покрышкин как-то поздно вечером подслушал разговор мотористов, возившихся у самолетов. Один из них, степенный, неторопливый мастеровой лет сорока пяти, начавший военную карьеру еще под Бельцами, серьезно и убежденно доказывал приятелю, недавно пришедшему в часть, что уже вышел приказ идти в наступление и брать Донбасс, Киев и Одессу, что только по соображениям военной тайны об этом приказе не пишут в газетах, но что верным людям из старослужащих эта тайна доверена.

Молодой сомневался: виданное ли это дело – наступать летом? Летом положено гитлеровцам наступать, а наше дело зимнее, когда фашист становится хлипким и дух его убывает. Пожилой моторист горячился и стоял на своем, объясняя, что командование не может больше терпеть, чтобы фашисты жрали украинское сало и убивали наших людей. Вот командование и постановило: душа, мол, народная горит, и стыд великий будет всем нам, если мы не погоним фашистов; вот, мол, вам приказ, передайте его нашим верным солдатам – и в добрый час, ни пуха ни пера!

Подумав, молодой моторист сказал:

– Ну, раз такое дело, давай я факел свяжу. Придется нам до утра поработать.

– А ты думал как? – с оттенком превосходства сказал пожилой. – Так бы я и дал тебе, сопляку, на перине нежиться, когда мы в наступление идем!..

Покрышкин невольно улыбнулся и тихонько отошел, чтобы не смутить собеседников. Он думал о том, какую великую силу имеет человеческая душа и какое огромное дело делают вот такие безыскусные солдатские сказы, в которых желанное воплощается в реальное и которые вот так, передаваясь из уст в уста, лучше всяких официальных лекций и докладов воодушевляют бойцов!..

Тридцать первого июля дивизия получила боевой приказ – перебазироваться в Донбасс. И все сразу поняли: это и есть начало того большого наступления – до самого Берлина, – о котором не переставали мечтать летчики все эти годы, как тяжко им ни приходилось на долгом пути от Днестра до Кубани.

В их жизни открывалась новая глава.