Текст книги "Один "МИГ" из тысячи"

Автор книги: Георгий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

С ЧЕГО НАЧАЛОСЬ

Хорошо весной в Бельцах!

Сады, владеющие городом, окутаны бело-розовой дымкой. Ветвистые клены и каштаны, выстроившиеся шеренгами вдоль каменных тротуаров, машут прохожим своими пахучими ветвями. Усики виноградных лоз, устремленные к горячему белому солнцу, карабкаются по резным балясинам тенистых веранд...

И все в Бельцах весной такое яркое, ослепительно чистое, красочное, непривычное для северянина: и эти канареечные дома, и вот эта ярко-голубая церковь под цинковой крышей, и необыкновенные пестрые вывески, и мостовые из белого камня, и ленивый немноговодный Рэуц в зеленых камышах. Кажется, здесь словно огромную цыганскую шаль накинула на себя бессарабская земля!

И вот цокает копытами сытый конь; мягко катится на дутых шинах высокий фаэтон; загорелый бородатый возница, лениво щелкая длинным бичом, мурлыкает какую-то свою песенку, недопетую на вчерашней гулянке. Покачиваются на кожаных подушках юные пассажиры – зеленые гимнастерки, серебряные птицы на рукавах, малиновые кубики в голубых петлицах. До аэродрома несколько километров, почему и не отдать рубль извозчику?

Вот уже скоро год, как молодой 55-й истребительный авиаполк перекочевал из Кировограда в Бессарабию. Он был сформирован 15 сентября 1939 года. В нем собрались разные Люди: и бывалые летчики и зеленая молодежь, только что вышедшая из стен училища. Как часто бывает в таких случаях, полк долго жил шумным и беспокойным биваком.

Летчики гордились тем, что их 55-й одним из первых получил новые скоростные истребители «МИГ-1». Говорили, что в боях на большой высоте, до восьми тысяч метров, им нет равных во всем мире. До этого летали на старых машинах – сначала на «доисторических» «И-5» и «И-15-бис», потом получили курносые «И-16», прославившиеся в боях в Испании, но с тех пор уже устаревшие. «МИГи» были доставлены в полк совсем недавно, в апреле, но летчикам так не терпелось овладеть ими, что, работая с превеликим энтузиазмом, почти все уже не только изучили новый самолет, но и успели полетать на нем.

Работали в полку много, приходилось заниматься и не своим делом: в Бельцах раньше не было авиационной базы, поэтому летчикам пришлось помогать строителям. Они часто устраивали воскресники, субботники: надо было побыстрее забетонировать взлетно-посадочную полосу, построить бараки, вымостить шоссе к аэродрому.

Жили летчики пока что в юроде, на частных квартирах, столовались в веселых молдаванских ресторанах с шумливыми, темпераментными музыкантами и дешевым бессарабским вином.

Командир полка майор Иванов, лихой мастер воздушной акробатики и поэт в душе, по вечерам читал друзьям наизусть целые главы из пушкинских поэм, а иногда и собственные стихи. Втайне майор считал себя неудачником: сколько раз просился добровольцем на боевые дела – не пустили ни в Испанию, ни в Монголию, когда шли бои на Халхин-Голе. Это очень обижало его, но он старался не подавать виду и скрывал свою тоску под напускной веселостью.

Командир полка, конечно, отдавал себе отчет в том, что, в сущности говоря, уже пора было бы завести более жесткие порядки, подтянуть воинскую струнку. Но, видя, что летчики летают и учатся неплохо, не спешил, выжидал, пока люди еще ближе узнают друг друга, пока накрепко завяжутся узы воинского братства...

Фаэтон уже перекатился через мост, и теперь копыта коня глухо стучали по грунтовой дороге. В такое погожее утро не хотелось думать ни о чем серьезном. И вдруг широкоплечий старший лейтенант с волевым угловатым лицом, озаренным ясными серыми глазами, сказал, продолжая мысль, которая, видимо, не давала ему покоя:

–  А что, если он меня потащит вниз?

Летчики переглянулись.

–  Ты о ком, Саша?

–  О ком? Конечно, о противнике! Представьте себе: они завязывают бой и уводят нас на низкие высоты. На семи тысячах метров я на «МИГе» – бог. А если мне придется драться на двух тысячах? На тысяче? На бреющем? А? Ведь мотор у меня высотный!..

Он говорил глуховато, отрывисто. Его лицо горело румянцем. От этого на переносице заметнее выделялась белая отметинка – давний след удара, полученного на боксерском ринге.

Его спутники заулыбались.

–  И охота тебе, Покрышкин, в эту погоду о таких вещах думать! Пусть о них начальство беспокоится. Тебе же говорили, что «МИГи» будут применяться во взаимодействии с другими машинами. Те будут внизу, а ты, как бог Саваоф, – над облаками.

Но Покрышкина трудно было урезонить, он стоял на своем.

–  Где эти другие машины, не знаю. А вот представь себе, что мы сегодня начинаем бой. На нашем аэродроме одни «МИГи» да устарелые «ишаки» и «чайки». Так что же ты прикажешь делать, Соколов, а?

Соколов пожал плечами.

–  Если бы да кабы! Экий ты философ, Сашка! Прикажут – полетим! Полетим – будем драться! Будем драться – собьем! Ведь «МИГ» – зверь в сравнении с «ишаком». А было время, в Испании и на «ишаках» «мессершмиттов» били!

–  Так-то оно так... – буркнул старший лейтенант. – Ты думаешь я «МИГа» хуже твоего знаю?

И он опять замолчал, уйдя в себя.

Двадцатишестилетний летчик Александр Покрышкин пришел в полк в конце 1939 года. Одни относились к нему с уважением, другие, услышав его имя, пожимали плечами. Он был неразговорчив, резковат, с людьми сходился не сразу, как-то исподволь прощупывал их, прежде чем подружиться. Его можно было вдруг встретить в компании лихих, веселых ребят, которые не лезли в карман за словом и любили покуролесить. Но также внезапно он мог уйти, запереться в комнате и часами сидеть наедине с книгами.

Увлекался Покрышкин радио, возможностями его использования в бою. Некоторые ветераны истребительной авиации пренебрегали радиосвязью. «Только мешает этот лишний шум, – говорили они. – Летчик в полете должен прислушиваться к мотору. Мотор – это сердце, это все. А тут тебе на ухо кто-то бормочет, что-то подсказывает, что-то приказывает. Внимание раздваивается, летчик теряет решительность. Нет, эта штука хороша для воздушных извозчиков, а не для истребителей – королей воздуха». Покрышкин решительно возражал: «Это глупо! Вы хотите драться, как дрались средневековые рыцари, в одиночку. В будущей войне наверняка нам придется воевать в строю, может быть, целыми полками, как же тогда без радиосвязи?» И он с величайшей добросовестностью изучал радиоаппаратуру.

О себе Покрышкин рассказывать не любил. Только Соколов, Миронов да Фигичев – летчики, с которыми он сблизился, знали, что жизнь у него сложилась тяжело. Вырос в большой бедной семье, рано ушел из дому и начал самостоятельную жизнь. Мечтал стать летчиком.

В 1932 году, когда Покрышкину исполнилось девятнадцать, райком комсомола послал его в Пермскую авиационно-техническую школу. Он слабо разбирался в авиационных терминах, поэтому слово «техническая» скользнуло мимо его внимания. И когда в Перми узнал, что ему суждено не летать, а обслуживать самолеты на земле, то пережил это как большую трагедию. Но служба есть служба. По окончании школы Покрышкин был направлен в Краснодар техником звена авиасвязи 74-й стрелковой дивизии и долго тянул там свою солдатскую лямку, регулярно два раза в год подавая рапорт о зачислении в школу пилотов и так же регулярно получая отказ: говорили, что техники нужны так же, как летчики, а он – хороший техник.

Так уходили годы. Тоска глодала Покрышкина. Уже высоко взошла звезда Чкалова, уже прославились Громов и Байдуков, уже поразили мир своими полетами советские арктические летчики, а безвестный техник Саша Покрышкин в потрепанной, замасленной гимнастерке по-прежнему дежурил у своих немудреных «У-2» и «Р-5», каждый винтик которых знал наизусть.

С горечью он вспоминал день, когда таким окрыленным, полным радужных надежд покидал Новосибирск. Останься он тогда на заводе, наверняка бы уже закончил институт и стал бы инженером. А что теперь?

Друзья говорили ему: «Остепенись. Пора бы тебе жениться, обзавестись семьей, осесть прочно в Краснодаре!» Покрышкин не хотел и слушать об этом. Он знал, чувствовал, что еще не все потеряно, что он еще может стать летчиком. Летом 1936 года, отдыхая в Хосте, Покрышкин познакомился с Супруном, тогда еще молодым летчиком-испытателем. Они сошлись характерами и долго беседовали по душам, сидя на берегу моря или заплывая далеко-далеко от берега. Супрун хорошо понимал Покрышкина и советовал ему ни в коем случае не оставлять своей мечты.

–  Раз веришь в себя – значит дело будет! А ты ведь вон какой здоровяк. Мамонт сибирский! Из таких летчики и получаются.

Молодая кровь бурлила у обоих. В шторм они тайком уплывали на лодке далеко от берега, чтобы там помериться силами с волнами. Когда об этом узнавали, в санатории поднимался переполох. Снаряжали спасательную экспедицию, а друзья усталые и довольные выгребали к берегу и с виноватым видом выслушивали строгие нотации главного врача.

«Раз веришь в себя – значит дело будет!» Покрышкин потом часто вспоминал эти слова.

Он поступил в осоавиахимовский кружок планеристов и два года бегал в свободные от службы часы по летному полю, запуская веревкой неуклюжие самодельные планеры. Потом выпросил у летчиков «Курс летной подготовки», составленный Пестовым, тщательно разобрался в нем, вызубрил наизусть. Наконец упросил принять его в члены Краснодарского аэроклуба и пожертвовал учебе очередной отпуск.

Результаты оказались ошеломляющими: уже на третий день занятий, после двенадцати полетов по кругу, Покрышкину дали возможность летать самостоятельно, а на пятнадцатый день вручили свидетельство об окончании аэроклуба, и инструктор сказал ему:

–  Будете истребителем...

Однако лишь в 1938 году, когда Покрышкину исполнилось двадцать пять лет, ему разрешили, наконец, поступить в школу пилотов. Он окончил ее отлично и был направлен вот сюда, в этот молодой авиаполк. Саша привык уже к тому, что ему не везет, и его не удивило, что ему достался самый изношенный, видавший виды «ишачок». Безропотно приняв старую машину, он долго возился с нею, не отходил от своего «ишака» до тех пор, пока не удостоверился, что машина не подведет его в воздухе.

И все же первый полет принес огорчение. Когда командир увидел, что новичок уверенным жестом бросил свою ветхую машину в пике, а потом резко вывел ее «горкой», у него подкосились ноги. Он был почти уверен, что машина не выдержит перегрузки и грохнется на землю. И хотя Покрышкин приземлился нормально, командир строго сказал:

–  Отстраняю вас на три дня от полетов. Вот начнется война, тогда и будете головой рисковать. А сейчас я за вас отвечаю.

С тех пор прошло почти полтора года. Покрышкин многого добился. Он окончил курсы командиров звеньев, был назначен помощником командира эскадрильи; одним из первых в полку пересел на новейший скоростной высотный истребитель «МИГ»; получил звание старшего лейтенанта. Теперь все знали, что он умелый летчик. И все же Покрышкин нет-нет да и заставлял своих командиров поволноваться.

–  Какой-то анархист! Рано или поздно он сломит себе голову, – осуждающе говорил о нем сухой, подчеркнуто подтянутый заместитель командира полка капитан Жизневский.

В самом деле, никогда нельзя было поручиться, что Покрышкин не выкинет какой-нибудь номер, идущий вразрез с наставлениями. Он пилотировал резко, упрямо, с какой-то особенной страстью, которую перенял у своего друга—летчика Соколова. Покрышкин сознательно шел на большие перегрузки, которых другой пилот, пожалуй, не выдержал бы.

Много шуму в полку наделали стрельбы Покрышкина. Вначале у него дело не ладилось, хотя он как будто бы по всем правилам атаковал полотняный конус, который тянул за собой самолет-буксировщик. В эту движущуюся мишень попадали всего две-три пули. Не удавалось поразить мишень и многим другим пилотам. Покрышкин принял свою неудачу очень близко к сердцу.

–  Пойми же, Костя, – говорил он Миронову, который пробовал его утешить, – ведь мы с тобой только для того и существуем, чтобы убивать в воздухе врага. На черта нам и взлет, и посадка, и искусное хождение строем, если мы не сумеем, когда нужно будет, всадить очередь зажигательных пуль в хвост самолету врага?! Будь я командиром, я бы только стрельбам и учил молодежь...

Вечером он заперся в своей комнате, достал учебники, бумагу и стал вести сложные математические расчеты. Надо было найти наивыгоднейший угол подхода к мишени, при котором попадание было бы гарантировано, – и он его нашел. А чтобы избегнуть рассеивания пуль, Покрышкин решил бить по конусу с предельно короткой дистанции, нажимая на гашетку лишь в тот момент, когда по всем правилам учебных стрельб полагается отваливать в сторону.

Наутро снова были назначены стрельбы. Когда пришел черед Покрышкина, и он, набрав скорость, стал срезать угол, быстро сближаясь с мишенью, все на земле так и обмерли: самолет Покрышкина почти вплотную прижался к буксировщику.

–  Сейчас он врежется ему в хвост, – сказал со злостью Жизневский. – Хулиган!

Послышался треск, словно в воздухе рванули огромное полотно. Конус тряхнуло, а Покрышкин проскочил над буксировщиком, который резко спикировал.

–  Никак летчик буксировщика ранен, – в сердцах предположил заместитель командира полка. – Черт знает что!..

Но пилот буксировочного самолета, благополучно совершивший посадку, был невредим. Бледный как бумага, он возмущался и кричал срывающимся голосом:

–  Сумасшедший! Медведь! Чуть-чуть не убил...

Приземлившийся вслед за ним Покрышкин угрюмо косился на него из-под надвинутой на брови фуражки.

–  Чуть-чуть не считается. Ты лучше сочти пробоины в конусе.

Конус был весь изрешечен. И это радовало не только Покрышкина, но и его командира – опытного двадцатидевятилетнего комэска Атрашкевича. Защищая Покрышкина, он говорил Жизневскому:

–  Не всем же ходить по ниточке и быть паиньками! А как Чкалов начинал? Помните, как он под мостом летал?

–  Чкалов, Чкалов!.. – горячился заместитель командира полка. – Так ведь на то он и Чкалов! А кто такой Покрышкин? Ну? Кто он? Подумаешь! Только вчера выскочил из техников и думает, что он теперь бог! Один «МИГ» из тысячи!

Атрашкевич подхватил:

– В этом я с вами согласен. Вот именно: один «МИГ» из тысячи! Но ведь мы тем и сильны, что у нас сегодня тысячи таких, как он. Ни я, ни вы, ни сам дух святой не скажет, по каким аэродромам сейчас ходят будущие Чкаловы. А растить их мы с вами обязаны.

Жизневский поморщился.

– Ну, вы, батенька, кажется, начинаете мне проповедь читать, а я сам ученый, тоже на Халхин-Голе воевал... Давайте кончим на этом. Имейте в виду: если вы будете и впредь поощрять такое поведение летчиков в воздухе, то и вам не поздоровится...

Капитан Атрашкевич, сам старый служака, отлично знавший технику и умело владевший самолетом, прекрасно понимал, что Покрышкину еще надо пройти серьезную школу, прежде чем он станет настоящим военным летчиком. Упрямство, своеволие, порою совершенно непонятная смена настроений – все это мешало Покрышкину втянуться в размеренный воинский ритм.

В Качинской авиационной школе Покрышкин увлекся ранним Горьким, выучил наизусть «Песнь о Соколе», запоем прочел «Жана Кристофа» Ромена Роллана, «Войну и мир» Толстого. Его влекли романтические образы сильных людей, не боящихся одиночества. Он преклонялся перед Андреем Болконским, ему был близок и понятен мятущийся Кристоф. Ожесточившаяся от долгих неудач душа Покрышкина была закрыта на замок для всех посторонних. И нелегко теперь было доказать ему, что в наше время нужно жить иначе – открыто и широко.

Атрашкевич был уверен, что в случае войны Покрышкин станет хорошим солдатом. Но своевольные индивидуалистические черточки могли серьезно подвести его в бою, требующем прежде всего слаженности и безукоризненной четкости в действиях коллектива, совершенного взаимодействия всех винтиков военного механизма. А ну как ему взбредет на ум в разгаре боя сделать без предупреждения что-нибудь свое – может быть, умное и интересное, но идущее вразрез с общими планами?

И все-таки комэск не был согласен с заместителем командира полка, требовавшим зажать этого летчика в ежовые рукавицы. Хорошо зная характер Покрышкина, Атрашкевич понимал: этого человека нельзя заставить – его надо убедить. И он часто и подолгу разговаривал с Покрышкиным, стремясь вызвать его на откровенность.

Комэск чувствовал, что с подготовкой пилотов надо спешить: в воздухе пахло порохом, и здесь, на границе, о войне говорили как о чем-то близком и неизбежном, хотя страна в те дни еще жила привычной и шумной мирной жизнью. В Москву съезжались со всех концов колхозники, спешившие на открытие сельскохозяйственной выставки. Белорусы начинали осуществление большой программы осушения болот, рассчитанной на пятнадцать лет. В Ленинграде заканчивалось печатание очередного тома Собрания сочинений Ленина. Летчик Черевичный со своей гигантской «летающей лабораторией» совершал один за другим дерзкие прыжки в район «Великого белого пятна» – за 80-й параллелью. В Вильнюсе состоялось первое собрание литовской Академии наук. Москва тепло приветствовала участников декады таджикского искусства. Здесь же, где-то совсем рядом, уже накапливались армии врага, готовившиеся к внезапному удару. Они передвигались на восток тайно, по ночам. Немецкие дипломаты в Москве еще вежливо улыбались на официальных приемах, немецкие газеты благожелательно писали об успехах советского народного хозяйства, а тут, у Прута, пограничники задерживали шпионов и диверсантов, и немецкие самолеты, словно по ошибке, то и дело перелетали границу.

Авиаполк получил боевое распоряжение – выставить засады. При появлении немецких машин в воздухе «МИГи» стремительно взмывали в небо и, не открывая огня, – это было строжайше запрещено! – заставляли непрошеных гостей удаляться. На аэродроме ускоренным темпом заканчивали сборку последней партии только что полученных машин. Их тут же облетывали и перегоняли в летний лагерь, оборудованный близ уединенного хуторка Семеновка. Там самолеты искусно маскировали в небольшой рощице; и трудно было догадаться, что именно здесь находится крупная полевая авиабаза.

Туда, в лагерь, уже переселилась большая часть летчиков и техников. Атрашкевич, Покрышкин, Соколов и некоторые другие должны были присоединиться к ним, как только закончится сборка и облет самолетов. Покрышкин любил испытывать собранные машины; каждая из них имела свои особенности, свой характер, и ему доставляло удовольствие каждый раз распознавать новый характер самолета в полете.

Как-то после полетов летчики улеглись в траве, ожидая попутной машины в город. Разговор опять вертелся вокруг войны. Толковали о недавнем вторжении гитлеровцев в Грецию, о жестоких боях на острове Крит, где немцы впервые применили массовую высадку парашютистов.

–  Это репетиция. Уверяю вас, что это репетиция! – горячо говорил Соколов. – Только вот вопрос: на какой сцене разыграется спектакль? На английской или на нашей?

–  Ну, это не вопрос! – улыбнулся, сощурив глаза, Атрашкевич. – Во всяком случае, не на английской. Там уже высажен один десант: Гесс.

Летчики засмеялись. Атрашкевич добавил:

–  Помните, немцы сообщали: «Идеалист Гесс одержим роковой навязчивой идеей – ему хочется добиться соглашения с Англией». Кажется, вполне ясно, в чем тут дело.

– Да, – сказал Покрышкин, – все яснее ясного. Только одного хочется: поскорее бы, и чтобы не вслепую. Драться так драться!

Лежавший рядом с ним веснушчатый младший лейтенант горячо откликнулся:

–  И подеремся!

Это был совсем молодой пилот, недавно пришедший в полк из Пермской авиашколы, Женя Озеров. Атрашкевич глянул на него. Ему вспомнилась запись в аттестации младшего лейтенанта: «Курсант дисциплинирован, строевая подготовка хорошая. Усвоение летной подготовки хорошее. В воздухе смел, находчив и спокоен. Материальную часть знает хорошо. Однако над повышением своих знаний работает недостаточно. В работе находчив и работоспособен, но иногда ленив».

Атрашкевич хотел умерить пыл юноши, но его опередил сосед.

–  Ишь, какой петух! – сказал вдруг негромко загорелый круглолицый и сам как мячик старший лейтенант средних лет, с орденом Красного Знамени на груди. – Петух! – добродушно повторил он и продолжал: – А вот эту пословицу ты помнишь: «Не хвались, идучи на рать»?..

Озеров покраснел.

–  А что ж, Пал Палыч, разве я хвалюсь?

–  А я и не говорю, что ты хвастун. Я говорю: петух! Потому говорю, что сам таким был. А попал в первый бой: крутился, крутился – и ни черта не понял! Только потом на земле от других летчиков, которые раньше уже воевали, узнал, что происходило. Деликатная вещь – человеческие нервы, да-с... И с этим считаться надо.

Молодежь придвинулась к старшему лейтенанту, и даже Атрашкевич подсел к нему поближе.

Пал Палыч Крюков, один из старейших летчиков полка, пользовался большим авторитетом. Он начал свою летную карьеру еще тогда, когда пилоты летали на самолетах первых советских конструкций, служил семь лет на Дальнем Востоке, воевал на Халхин-Голе. Рассказы его все слушали с огромным вниманием.

–  Я к тому говорю, – продолжал он, – чтобы ты не думал, что это так же просто, как бить по конусу: попал – хорошо, не попал – можно второй заход сделать. А вот когда увидишь перед собой не мишень, а живого врага, который норовит первым в тебя очередь уложить, тут пойдет другой разговор!.. Ты уж к тому и готовься. И имей в виду: в первом бою попросту много не увидишь и не поймешь. А потом, конечно, постепенно как-то привыкнешь. Вот тогда и говори: «Подеремся!»

Покрышкин попросил:

– Пал Палыч, расскажите, как вы самураям давали прикурить...

Крюков привычным движением расправил складки гимнастерки, плотно облегавшей его округлую фигуру и улыбнулся. По правде сказать, он любил вспоминать о своих воздушных боях, и долго упрашивать его не приходилось. Да и командование поощряло такие беседы: они были очень полезны для летной молодежи.

Начинал Пал Палыч обычно издалека – с 1931 года, когда он учился в школе летать на древней машине «Р-1», ужасно любившей весьма некстати сваливаться в штопор. Сейчас ее можно увидеть только на картине.

Когда Крюков стал истребителем, он летал уже на «И-3» с мотором водяного охлаждения. Эту старинную машину тоже никто из молодых истребителей никогда не видал. Потом Пал Палыч был назначен в 51-ю истребительную эскадрилью в Читу. Там он уже летал на более или менее современной машине, «И-5». Правда, и это был самолет с коварным норовом – любил сваливаться в плоский «штопор», и однажды Крюков чуть было не угодил на нем в озеро.

Когда японские войска в районе озера Буир-Нур вдруг углубились на сорок пять километров на монгольскую территорию, отряд из двадцати истребителей, в который включили и Павла Крюкова, был переброшен туда, на помощь монгольским друзьям. Истребители помогли остановить захватчиков. В ожидании дальнейшего развития событий там пришлось временно и поселиться. Жили в юртах и землянках, было несладко, но что поделаешь – служба.

Японские милитаристы, как и следовало ожидать, не успокоились. В 1938 году они предприняли уже мощное военное вторжение в районе реки Халхин-Гол, и там закипела ожесточеннейшая битва. Советский Союз бросил в помощь Монголии танковые и авиационные части, и разгорелась самая настоящая война.

Павел Крюков и его друзья уже пересели на вполне современные для той поры самолеты «И-15-бис», и их эскадрилья была развернута в авиационный полк. Но и японцы ввели в действие отличные авиационные части. Их «И-97» по скорости даже превосходил «И-15-бис». Начались жестокие воздушные бои.

Вспоминая о том, что происходило три года назад, Пал Палыч был совершенно искренен, когда говорил, что в первом бою он ничего не увидел и ничего не понял. Заметил только, что чей-то самолет горит, подумал: «Черт возьми, так и сбить могут!» – начал крутиться, метаться, гоняясь за японскими хвостами, стрелял с дальних дистанций, хотя отлично знал, что надо подходить ближе, и сел совершенно расстроенный, думая, что никогда ему не стать настоящим истребителем.

На земле более опытные летчики рассказали: был острый бой, одного японца сбили, у нас потерь нет, Крюков серьезных ошибок не допустил, но надо учесть то-то и то-то.

Во втором бою все казалось яснее и понятнее. Атаковали японские «И-97», легкие и верткие. Вели их, видимо, опытные, лихие летчики; дрались японцы с шиком, перевертывая машину вверх колесами, атаковали в лоб и вели огонь, вися вниз головой. Подловив одного такого лихача, Крюков дал очередь из четырех своих пулеметов, и тот загорелся. За Крюковым увязался второй. Он от него увернулся, стал действовать увереннее, смелее.

Потом Крюков сбил еще одного японца. Ожесточение военных сражений нарастало. В иных боях с каждой стороны участвовало до сотни истребителей. В одной из таких схваток Пал Палыч погнался за японцем, как вдруг увидел, что рядом двое клюют его товарища. Бросил свою поживу, пришел на выручку другу, зажег японскую машину, – это была уже третья победа Крюкова на Халхин-Голе. Но тут же почувствовал удар, и пламя хлынуло в лицо...

Как на беду, Крюков в нарушение правил летал в этот день без кожаного пальто и даже без обмундирования – было очень жарко, и он надел только матерчатый комбинезон на голое тело. Теперь пламя жгло руки, грудь, затронуло волосы. В голове мелькнуло: «Ну, Пал Палыч, слезай, приехали...» Все же кое-как отстегнул лямки, последним усилием толкнул ногой ручку управления вперед и вылетел как пробка из летящего костра.

Комбинезон еще тлел. Никак не удавалось нащупать кольцо парашюта: А земля приближалась. Рванул шланг парашютной тяги – пришит крепко. Опять начал нащупывать кольцо. И когда земля уже была близко, нашел его, наконец, и изо всей силы рванул. В глазах потемнело от динамического удара. Приземлился почти в беспамятстве. Пришел в себя, огляделся – японцев нет, рядом река. Понял: Халхин-Гол. На руках волдыри от ожогов. Тихо. Напился из реки, перевел дух. Куда идти? На запад... Брел час. Боялся остановиться: сядешь на песок – уже не встанешь... Солнце пекло нестерпимо. Когда силы уже совсем кончались, наткнулся на советский патруль.

Потом был госпиталь. Потом двухмесячный отпуск, поездка в Москву, вручение ордена Красного Знамени в Кремле; орден вручил и руку жал сам Михаил Иванович Калинин – это даже в «Правде» и «Красной звезде» было напечатано, красивая такая фотография. Ну, а потом вот 55-й истребительный авиационный полк – Кировоград, а теперь Бельцы.

Молодые летчики не раз слышали этот рассказ, но им нравилось снова и снова расспрашивать о всех деталях военных действий, в которых участвовал Крюков; было и страшновато и малость завидно, а главное – каждому думалось: придет же, придет такое время, когда и тебе случится провести свой первый бой. Как же ты себя покажешь?

– Вот я вам и говорю, – снова сказал Крюков, оглядывая своих слушателей, – петухи вы пока в настоящем бою не побывали...

– Ну, а они? – запальчиво спросил Озеров, и все поняли, кого он имел в виду.

– И они из того же теста слеплены, – ответил Крюков. – Но учтите: они уже два года воюют, а большинство из нас пока только учится по полотняным конусам пулять. Это их козырь. Не решающий, конечно, козырь – у нас есть и поважнее. Но недооценивать их нам с вами не следует...

Летчики помолчали. На аэродроме было тихо, только где-то на другом конце поля возились техники, звякая железом. Солнце уже садилось, и небо на закате было густо залито малиновым светом. Казалось, где-то там, далеко-далеко занялся гигантский костер.

Никто не мог сказать, когда придет то, о чем они так много думали и говорили в эти дни, – завтра или через год. Но все понимали, что это страшное, неизбежное и злое настанет рано или поздно.

И скорее раньше, чем позже...

Обстоятельства сложились так, что в то утро они, как назло, оказались разбросанными по разным местам.

Скучнее всех встретил выходной день один из самых молодых пилотов полка Коля Н. Ему чертовски не повезло: незадолго до этого он потерпел неожиданную аварию, посадил свою «чайку» на живот, и это так подействовало на его впечатлительную натуру, что врачи констатировали у бедного малого общее нервное расстройство. Он был командирован на медицинскую комиссию в Одессу. Его долго осматривали, задавали какие-то странные вопросы, стучали молоточками по суставам. И, наконец, добродушный председатель комиссии сказал Коле:

–  Придется тебе, сынок, вернуться, так сказать, в первобытное состояние. Ты кем работал-то до призыва?

–  Электромонтером, – растерянно сказал покрасневший Коля, и капельки пота выступили на его веснушчатом курносом лице.

–  Вот и отлично! Чудесная квалификация. Бог с ними, с самолетами. Беспокойное занятие!

–  Позвольте, но как же так...

Председатель поправил очки, укоризненно взглянул на Колю, задерживавшего комиссию, и строго сказал:

__ Следующий...

И вот теперь молодой пилот возвращался в полк с холодной казенной бумагой, в которой было сказано, что он подлежит демобилизации ввиду болезненного состояния. От волнения он спутал поезда и сел в скорый Одесса – Ленинград, который не остановился в Чубовке, откуда можно было добраться в Бельцы, и Коле пришлось ночью сойти в Котовске. Ждать до утра встречного поезда ему не хотелось, и он упросил главного кондуктора товарного поезда, уходившего в Чубовку в четыре часа утра, взять его на тормозную площадку. Могло ли прийти ему в голову, что ровно через двадцать минут после его отъезда на Котовск посыплются бомбы?

В безмятежной степной Чубовке пилот долго дожидался попутных машин, но дорога была пустынна, и он побрел пешком в Семеновку. Идти надо было километров около двадцати, и он шел неторопливым, размеренным шагом, любуясь густыми спеющими хлебами, перекликаясь с веселыми птицами, срывая васильки на обочине. И вдруг впереди увидел пыливший по дороге бензозаправщик, спешивший в Чубовку. Увидев знакомого летчика, водитель затормозил:

–  Откуда?

–  Из Одессы, с комиссии. Понимаешь, какое дело... Придется теперь перед Москвой хлопотать...

И, поставив ногу на крыло машины, Коля начал неторопливо рассказывать свою историю. Водитель с изумлением посмотрел на него.

–  Да ты что?.. Ничего не знаешь? Война началась!

–  Брось трепаться! Какая война?

–  Немцы напали! Бельцы сегодня бомбили.

–  Врешь! Не купишь!

Водитель пожал плечами и включил мотор. Коля отшатнулся, и бензозаправщик рванулся вперед, обдав его пылью и горячим бензинным перегаром. Пилот растерялся: неужели правда? Черт возьми, как все глупо выходит!.. В такой день получить белый билет! Нет, это немыслимо!

На счастье, его догнала попутная машина, и он часам к одиннадцати добрался-таки в Семеновну. Здесь уже все было каким-то новым, непривычным. Под плащ-палаткой, раскинутой у молодого тополя, связисты непрерывно перекликались с постами воздушного наблюдения. В бараке развернулся медицинский пункт первой помощи, и сестра трясущимися от волнения руками бинтовала руку только что прилетевшему из Бельц пилоту. Тот еще весь жил ощущениями только что пережитого боя: глаза его лихорадочно блестели, и он непрерывно повторял, обращаясь к каждому, кто заходил в палатку: