Текст книги "Один "МИГ" из тысячи"
Автор книги: Георгий Жуков
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
«Нужно попытаться разбить противника, бросив в бой все силы до последнего».
Свежеиспеченный командующий группой армий «Юг» генерал фон Рейхенау, также выслуживаясь перед Гитлером, заявил 1 декабря Гальдеру, что «возможный риск в операции он берет на себя» и «считает правильным приказ об удержании промежуточной позиции обороны, несмотря на то, что Клейст доложил мне, что его войска будут разбиты на этой промежуточной позиции».
Это было в 11 часов утра. А четыре с половиной часа спустя тот же фон Рейхенау позвонил по телефону Гальдеру и доложил, что позиции на участке, занимаемом отборной эсэсовской дивизией «Адольф Гитлер», уже прорваны советскими войсками, и попросил «дать ему разрешение на отход сегодня в ночь на рубеж по реке Миус». И Гальдер с горечью записал:
«Ему был разрешен такой отход. Итак, мы находимся там, где мы должны были находиться вчера. В жертву были принесены время и силы, и, кроме того, потерян фон Рундштедт. Состояние здоровья главнокомандующего сухопутными войсками из-за постоянных нервных переживаний и волнений опять пошатнулось».
Узнав о том, что и Рейхенау не удалось удержать указанную им линию обороны, Гитлер окончательно взбесился. Даже не известив главнокомандующего сухопутными войсками Браухича о своем решении, он тут же сел в самолет и полетел под Ростов, в 1-ю танковую армию Клейста, наводить порядок в войсках. Но там, где были бессильны его лучшие генералы, фюрер, конечно, не мог ничего поделать, и Гальдер не без скрытого ехидства отметил в своем дневнике 3-го декабря:
«Фюрер, находясь в группе армий «Юг», заявил командующему группой армий, что он и командование танковой армией невиновны в том, как развернулись события. Войска сражались исключительно упорно и смело. Он отдал целый ряд указаний в отношении проведения отдельных мероприятий».
Эх, если б знали наши летчики в те дни, что где-то здесь, рядом, в неописуемом хаосе отступления армии Клейста суетится осатанелый от горечи поражения Гитлер! С каким удовольствием они припечатали бы его своими бомбами к донской земле! Но об этом, повторяю, они узнают лишь много лет спустя, пока же Покрышкин и его друзья, охваченные великолепным настроением по поводу первого в их жизни большого наступления, успешно воюют в Донбассе.
А над Гитлером и его вооруженными силами нависает тень еще более грозной катастрофы. Командующие группами армий «Север» фон Лееб и «Центр» фон Бок шлют в ставку верховного главнокомандования все более панические донесения. Пока Гитлер, находящийся под Ростовом, требует от Браухича «возможно скорее» перебросить по железной дороге в армию Клейста сто пятьдесят шесть танков и приказывает «возможно скорее перейти в наступление» в Донбассе, советские войска наносят один за другим удары под Тихвином, потом под Ельцом и, наконец, под Москвой.
Гальдер едва успевает записывать в своем секретном дневнике новости —одну тревожнее другой:
«2 декабря. На фронте группы армий «Север»... противник готовится предпринять большое наступление... Создается впечатление, что командование группы армий не полностью осознает возможность такой угрозы в настоящее время.
3 декабря. В районе южнее Тима и Ельца обстановка обостряется. Нажим, оказываемый противником с направления Каширы, вынуждает 17-ю танковую дивизию к отходу. Противник атакует с востока, севера и запада... Окружение отдельных немецких частей.
4 декабря. Противник усилил сопротивление... В районе Ельца контратаки противника.
5 декабря. Гудериан решился на отвод своих войск от Тулы. Намеченное наступление 3-й и 4-й танковых групп должно быть отменено. Противник прорвал наш фронт в районе восточнее Калинина... Фон Бок сообщает: силы иссякли».
Советские войска уже начали свое мощное наступление под Москвой. Но Гитлер, вернувшийся из-под Ростова, все еще пребывает в упоении своими мнимыми подвигами. Он снова и снова требует послать Клейсту танки и начать наступление в Донбассе; пресмыкающиеся перед ним генералы вермахта поддакивают ему: «Все идет отлично!»
В дневнике Гальдер 6 декабря коротко записывает:
«Во второй половине дня был доклад фюрера. Он остановился на анализе соотношения сил. Превосходство над противником. Ближайшей задачей признается пополнение войск. В силе остаются ранее поставленные задачи. На фронте группы армий «Юг» – захват района излучины реки Донец как подготовительное мероприятие для захвата Майкопа. На фронте группы армий «Север» – ликвидация противника в районе Ладожского озера. Соединение с финнами – это задача, которая должна быть выполнена в течение этой зимы».
И здесь же рядом:
«Вечерние данные об обстановке: в результате наступления противника на северный фланг 3-й танковой группы создалась необходимость отвода наших войск, находящихся южнее Волжского водохранилища... Положение У Тихвина заслуживает самого серьезного внимания. Командиры корпусов считают, что обстановка очень серьезная».
Назавтра Гальдер записывает еще более горькие слова:
«События этого дня ужасающи и постыдны».
И, наконец, 8 декабря он признается наедине с собой, что планы вермахта потерпели крах и что отныне гитлеровская Германия стоит перед страшной перспективой:
«Если мы примем решение на отход, то мы потеряем при этом большое количество вооружения и материальной части. Но если противник начнет большое наступление, то последствия этого даже трудно сейчас предусмотреть. Следовательно, если мы не сможем создать резервы, то нам грозит опасность быть разбитыми...»
Пять дней спустя, 13 декабря, Покрышкин, Фигичев, Труд и другие летчики, собравшись тесным кружком на командном пункте у радиоприемника, внимательно слушали подробное сообщение Советского Информбюро о провале гитлеровского плана окружения и взятия Москвы. 13 танковых, 33 пехотных и 5 мотопехотных дивизий бросил Гитлер в бой, начав 16 ноября свое второе генеральное наступление на столицу. Потеряв свыше 85 тысяч солдат и офицеров, 1434 танка, 5 416 автомашин, сотни орудий, армии Гудериана, Гота и Хюпнера покатились на запад.
И хотя путь к победе оставался еще очень долгим, но отдаленный ее отблеск уже осенил подернутые изморозью знамена советских войск. У людей начало пробуждаться бодрящее сознание превосходства над противником, и сам ход мышления стал иным: теперь они думали о наступлении...
Девять дней спустя в полк пришел приказ о награждении отличившихся летчиков. Иванов, Лукашевич, Покрышкин и Карпович получили ордена Ленина, а Крюков – орден Красного Знамени. Говорили, что полк представляется к гвардейскому званию – в те дни уже создавалась советская гвардия. Год заканчивался хорошо. Вспоминая пережитое, Покрышкин признавался себе, что в июне и в июле трудно было даже мечтать о таких успехах: фашисты остановлены, фашисты пятятся, полк идет вперед!
В штабе Саша видел любопытную табличку, составленную командиром, – итог работы полка. С 22 июня летчики сделали 3 583 самолетовылетов и провели 40 воздушных боев. Они израсходовали 595290 патронов и 20 150 килограммов бомб. Полк уничтожил 82 немецких самолета, 33 танка, 379 автомобилей, 56 орудий, более 2 200 солдат и офицеров. За отличное ведение разведки в ходе ростовской операции полк получил благодарность Военного совета 9-й армии.
Покрышкину было приятно чувствовать, что и он сделал немало: на его личном счету записано 316 боевых вылетов, 26 воздушных боев, сбито 4 самолета. И все-таки Саша испытывал некоторую неудовлетворенность: желал чаще драться в воздухе. Хоть он и понимал, как важна воздушная разведка, хотелось самому каждый день настигать самолеты противника, и трудно было всякий раз заставлять себя уходить от встречи с «мессершмиттами», соблюдая инструкцию: разведчикам в бой не вступать.
– Неисправимый истребитель! – говорил, подшучивая над Сашей, Фигичев. Но тому было не до шуток...
Маленький шахтерский поселок Дарьевка жил в ту морозную зиму суровой жизнью. Все вокруг было мертво. Еще в августе остановили свой бег гигантские шкивы шахтных копров, погасли огни в кочегарках, застыли насосы, день и ночь гнавшие раньше на поверхность потоки рыжей подземной воды, остро пахнущей серой и колчеданом. Под эстакадами валялись измятые, ржавые вагонетки. Мрачные серые пирамиды отработанной породы высились, как надгробные памятники, над умершими шахтами.
Горняки ушли в армию, и теперь, когда немцев прогнали отсюда, восстанавливать шахты было трудно. Лишь старики, еще помнившие немецкого барона, которому в старину принадлежал этот рудник, да шахтерские жены с малыми детьми копались в неглубоких шурфах, которые раньше презрительно звали «мышеловками». Теперь «мышеловки» стали основным источником топлива. Люди работали молча, с натугой, зло, без звонких песен и соленых шуток, которыми славились когда-то острые на язык шахтеры. Недолго побыли фашисты в этих местах, но успели и здесь оставить свой страшный след...
Полк вел разведку на широком фронте. Он держал под контролем Таганрогское направление, просматривал с воздуха дороги, ведущие в район Донецка. Штаб помещался на шахте № 6, близ города Шахты, а подразделения были разбросаны по полевым аэродромам, довольно далеко одно от другого.
Эскадрилья, где была собрана молодежь, разместилась в Дарьевке, на ее окраине. Здесь были Андрей Труд и Даня Никитин, получившие, наконец, свое первое офицерское звание и необычайно гордившиеся малиновыми кубиками и золотыми кантами на петлицах, их ровесник Степан Супрун, черноволосый, плотный тавричанин, который до сих пор не мог забыть, как ему под Мелитополем довелось штурмовать свою родную Громовку, занятую немцами, и другие. Их водили обычно на разведку опытные истребители Лукашевич и Шульга.
Молодые разведчики летали все на тех же старых «И-16». Техники, среди которых был и Гриша Чувашкин, каждый вечер молча утаскивали израненные самолеты в мастерские, принадлежавшие раньше совхозу, раскрывали капоты, зажигали факелы и до утра возились, стараясь как можно дольше продлить век машин. Летчики знали, чего стоит техникам подготовка каждого боевого вылета, видели, с каким волнением и надеждой всякий раз провожают их взглядами одетые в грязное, замасленное тряпье шахтерские жены, и старались вкладывать всю душу в каждый полет.
Летать было нелегко. Приходилось уходить далеко в тыл врага, пробиваться сквозь густую завесу заградительного огня, ускользать от «мессершмиттов», которые стаями вились над железнодорожными узлами, прикрывая их от советских самолетов. Подвесив под плоскостями бомбы, Труд и Никитин забирались повыше, уходя от разрывов зенитной артиллерии, и пересекали фронт. Идя заданным маршрутом, они время от времени снижались, присматриваясь к тому, что делается на земле, и снова набирали высоту.
Когда рейс подходил к концу, разведчики заглядывали на гитлеровский аэродром близ Донецка, пересчитывали стоявшие там самолеты, пикировали, сбрасывали бомбы и, набрав на пикировании бешеную скорость, уходили на бреющем. Выскакивая, наконец, за свой передний край, Андрей вытирал перчаткой лоб: было жарко, словно после бани.
Пока что разведчикам везло. Ни один самолет ни разу не был подбит, хотя каждый полет был связан со смертельным риском: фашисты старались наглухо закрыть свои тылы от советских разведчиков и с каждым днем усиливали противовоздушную оборону. Но 13 марта приключилось несчастье: немецкий зенитный снаряд пробил мотор «МИГа», на котором летел Лукашевич, и разведчику пришлось совершить вынужденную посадку. Теперь в распоряжении отряда осталось всего три машины.
Больше всех был удручен Гриша Чувашкин, обслуживающий этот злосчастный самолет: мотор ведь был совсем новый, его достали с таким трудом только накануне. Грише удалось установить своеобразный рекорд: работая на морозе, он сменил мотор за десять часов. И вот все пошло прахом!
Поохав, он зацепил грузовиком подбитую машину за хвост, утянул ее в мастерские и снова начал колдовать над мотором – авось удастся его оживить. Дыша на красные, иззябшие руки, он в десятый раз осматривал перебитые, изломанные части, думая о том, как и чем их заменить.
Раздумья Гриши были прерваны каким-то шумом и криком. Он обернулся и увидел у входа молоденького оружейника.
– Да ты что, оглох, что ли? Зову, зову – молчит! Гвардейцы! Понимаешь, мы – гвардейцы... – И оружейник, перепрыгивая через груды деталей, ящиков и бидонов, подбежал к Грише и стал трясти его за плечи. – Гвардейцы, говорю! Ну... Прилетел Покрышкин, привез телеграмму Вершинина... Гвардейское звание! Пойдем, пойдем, сейчас читать будут!
Чувашкин понял. Они оба помчались в хату, где помещалась столовая разведчиков. За столом, накрытым старенькой клеенкой, сидел Покрышкин в меховой куртке, в унтах и шлеме с задранным ухом. Его окружали летчики, техники, мотористы. Положив на стол телеграмму текстом вниз, он говорил Лукашевичу:
– А где же яства? Не вижу гвардейского шика! Ну-ка, живее, чтобы все было, как в лучших домах.
Сердитая повариха, стуча коваными сапогами, уже тащила чугун с вареной картошкой, миску с крупнонарезанным хлебом, моченые яблоки, связку тарани. Труд бережно поставил на стол заветную бутылку с разведенным спиртом, припасенную втайне для торжественного случая.
– Банкет по всем правилам военно-полевого этикета, согласно традициям БАО [2]2
БАО – батальон аэродромного обслуживания, в обязанности которого входит и обеспечение питания лётчиков.
[Закрыть], – сказал он, скорчив серьезную мину, и все дружно засмеялись.
Покрышкин вдруг встал и официальным тоном проговорил:
– Попрошу всех товарищей пройти на командный пункт.
В просторной избе все выстроились и замерли по команде «смирно». Покрышкин оглядел знакомые лица.
– Командир приказал мне сообщить, что с сегодняшнего дня наш полк гвардейский. Вот... – Саша не умел и не любил говорить речи и теперь решительно не знал, как быть дальше. – Вот... – повторил он. – Так что я думаю, всем понятно, что это значит и как теперь надо воевать... А самое главное написано вот здесь, в телеграмме командующего. – Он бережно развернул телеграфный бланк и стал медленно, с выражением читать:
«В соответствии с постановлением Президиума Верховного Совета Союза ССР Ставка Верховного Главного Командования приказывает: за проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава преобразовать 55-й истребительный авиационный полк в 16-й гвардейский истребительный полк.
Сердечно поздравляю весь личный состав полка с этой высокой честью. Уверен, что в дальнейшей борьбе с фашизмом ваш полк так же беспощадно, по-гвардейски будет громить врага до полного его уничтожения.
Быть гвардейцем – великая честь. Держите свою славу высоко. Пусть боевое гвардейское знамя вдохновляет вас на новые подвиги. Вперед, дорогие соколы!
Командующий Военно-Воздушными Силами Южного фронта генерал-майор авиации Вершинин».
– Ясно? – неожиданно сурово спросил Покрышкин, сворачивая телеграмму. – Ну, вот... В общем командующий тут так говорит: если вы там, в Дарьевке, проморгаете хоть один немецкий эшелон, с вас три шкуры будет спущено. Ясно? Чтобы ни одна мышь к переднему краю без вашего ведома не проскочила! Вот какой теперь будет гвардейский разговор.
Ему льстила доверенная командиром полка роль вестника столь знаменательной новости, и он старался держаться возможно солиднее. Конечно, не мешало бы по такому случаю сказать настоящую громкую речь, – вот покойный Дьяченко, тот наверняка сумел бы блеснуть. Но ведь не каждому суждено быть оратором. И Саша, вздохнув, сказал вдруг сердито Лукашевичу:
– Ну, что ж ты? Зови гостей к столу...
Обедали шумно, весело. Были тосты, песни. Труд осторожно обогнул стол, вышел на середину и отбил такую звонкую чечетку, что в окнах стекла задребезжали. Покрышкин сидел молча, думая о своем. И вдруг сказал Грише Чувашкину:
– Выпьем-ка за руки техника!
Чувашкин конфузливо отдернул со стола свои распухшие, растрескавшиеся, пропитанные маслом и грязью руки.
– Да, да, вот за эти самые, сто раз обмороженные и двести раз обожженные, дубленные бензином лапы! Думаешь, я забыл, как ты летом по всем совхозам возил бак от моего «МИГа» варить? Тут уже немцы на подходе, а ты с этим дырявым баком по дорогам колесишь!..
Гриша покраснел. Он и в самом деле тогда чуть не попал в окружение из-за этого бака. Заварить пробоину не удалось, но техники ухитрились накрепко залатать бак перкалем и эмалитом. С этой латкой «МИГ» и дожил до конца своих дней.
– Так вот, товарищи, – сказал, повысив голос Покрышкин, – я пью за руки техника, без которых не получили бы мы гвардейского знамени. Ясно? А тебя, Чувашкин, как только получим новые машины, я заберу в свой экипаж. Идет?
Гриша хотел было что-то ответить, но тут на противоположном конце стола опять затянули песню, и Покрышкин с досадой отмахнулся, – случайно ли, нет ли, но Даня Никитин завел любимую Сашину песню:
Коли, жить да любить.
Все печали растают,
Как тают весною снега...
Цвети, золотая,
Звени, золотая,
Моя дорогая тайга...
Саша погрустнел. Вспомнилась Сибирь, вспомнился Краснодар, где до войны молодые техники певали эту песню, усевшись на сочной зеленой траве у реки Кубани. И как-то обидно стало, что вот ему уже скоро тридцать лет, а за хлопотами и трудами своими он так и не успел устроить свою личную жизнь, и только мать в далеком Новосибирске помнит и поджидает его. А Никитин снова запевал:
И пусть не меня, а его за рекою
Любая минует гроза,
За то, что нигде не дают мне покоя
Его голубые глаза...
Песня плыла, звенела... И Саша, глядя на распевшуюся молодежь, немного ревниво и, пожалуй, даже завистливо думал о том, что вот они, Труд, Никитин, Супрун, кончат войну еще совсем молодыми и жизнь у них будет иная...
В конце апреля в Дарьевке собрался весь полк. Прибыло пополнение. Гвардейцы получили бесценный по тем временам дар: целую эскадрилью новеньких истребителей «Яковлев». Эти самолеты обладали более мощным мотором, чем «МИГи», меньшим весом, они могли развивать большую скорость на низких высотах и гораздо легче маневрировали.
Освоение «Яковлевых» было поручено Крюкову. Под его руководством группа пилотов на небольшом, но удобном аэродроме в тихом шахтерском поселке близ Ворошиловграда, училась летать и драться на новых машинах. Остальные летчики продолжали вести усиленную разведывательную службу и прикрывали свои войска от немецких разведчиков.
Скупая донецкая земля уже надела недолговечный праздничный наряд. Пока не вошло в силу злое летнее солнце, буйно зеленели травы, поспешно выгнал метелки пырей, потянулся к небу лисий хвост, медоносный донник спорил за место с клевером, а над всеми торжествовал колючий татарник, уверенно выбрасывавший свои большие жесткие листья. Засуетилась в траве живучая степная мелкота, засвистали суслики, запели жаворонки. На пригорках расцвели неяркие степные цветы, и тонкий медоносный аромат витал над степью.
Теперь летчики с утра до вечера дежурили у своих машин, замаскированных соломой и сеном. Утром 5 мая в ожидании полета Труд и Никитин, лежа на скирде, сочиняли новую песенку: Даня вспомнил лихой цыганский мотив, и им захотелось подготовить новый юмористический номер для самодеятельности. Песенка посвящалась описанию одной из встреч Никитина с немецкими истребителями. Два куплета уже были готовы, и Труд мурлыкал:
Как-то раз я над Харцызском
«Мессеров» двух повстречал...
Даня вмешивался и низким тоном выпевал припев:
Пушечный взгляд,
Желтый наряд!
Труд делал встревоженное лицо и продолжал:
– Пойдет! – солидно сказал Даня. – Теперь надо сказать, как я делаю «горку», потом «иммельман» и с разворота...
– Никитин, – послышалось вдруг снизу, – к командиру!
Даня кубарем скатился со скирды, бросив на ходу:
– В общем ты там подумай...
«МИГ» Никитина взвился в воздух. Проводив его взглядом, Андрей стал думать над рифмой к слову «иммельман». Кроме слова «ранверсман», он ничего подобрать не мог, а «ранверсман» тут явно было ни при чем. Ему стало скучно, и вся затея потеряла интерес: мыслимое ли дело – описать воздушный бой в стихах? Хорошо было Пушкину: ни «мессершмиттов», ни автоматических пушек. Знай пиши про ядра да картечь!
Андрей вздохнул и поглядел на горизонт – пора бы уже Дане возвращаться. И вдруг он заметил нечто такое, что заставило его забыть обо всем на свете, кроме того, что в эту минуту происходило там, в небе. Со стороны переднего края летел, растопырив голенастые ноги, немецкий самолет «хейншель-126». Он шел со снижением, и за ним стлалась густая черная струйка дыма – гитлеровец перегрузил мотор, стремясь уйти от преследования. На него наседал «МИГ», не давая свернуть с прямой. Это был самолет Никитина. Видимо, он хотел заставить немецкого разведчика сесть на нашем аэродроме.
Летчики и техники, задрав головы, следили за маневрами товарища, восторженно приветствовали его криками и швыряли кверху шлемы. Но тут из облака вывалились три «мессершмитта», спеша на выручку своему разведчику.
– Данька!.. «Мессы»! – завопил Труд, словно Никитин мог услышать его.
Но Никитин заметил опасность. Подойдя ближе к «хейншелю», он в упор прострочил его длинной очередью и круто развернулся навстречу «мессершмиттам», применяя свой любимый прием – лобовой удар. Это, видимо, удивило гитлеровцев. Они наверняка думали, что советский летчик постарается уйти от неравного боя. Развернувшись в стороны, «мессершмитты» снова нырнули в облака и, перегруппировавшись, выскочили сразу с трех направлений, стремясь зажать Никитина в клещи.
Но сделать это было не так просто: девять месяцев пребывания в полку не прошли для Никитина даром, и теперь он стал зрелым истребителем. Резко сманеврировав, он опять загнал двух немцев в облака, а третьего отколол и стал яростно клевать короткими, точными очередями. «Мессершмитт» задымился, окутался пламенем и огненным клубком свалился на землю.
Летчики зааплодировали, но тут же притихли: теперь Никитину приходилось туго: двум уцелевшим немецким истребителям удалось, наконец, подбить его машину. «МИГ» резко накренился и как-то неуверенно закачался.
– Собьют, сволочи!.. – прошептал Труд, не отрывавший глаз от самолета своего товарища.
Никитину все же удалось развернуть свой самолет. Теперь он шел прямо в лоб на один из «мессершмиттов», не ведя огня: видимо, у него кончились боеприпасы. «Мессершмитт» не сворачивал; разгоряченный и злой от неудач, немецкий летчик не хотел уступить дорогу русскому.
– Таран!.. Таран!.. – закричали летчики. И впрямь «МИГ», стремительно сблизившись с «мессершмиттом», ударил его плоскостью. Посыпались щепки, лохмотья перкаля, куски изуродованного металла. «Мессершмитт» падал отвесно – видимо, летчик потерял сознание. Никитин еще пытался выровнять свою искалеченную машину, – изуродованный, полуразбитый «МИГ» судорожно дергался в воздухе.
– Прыгай! Горит! Прыгай же!.. – кричал Труд.
Мотор «МИГа» еще работал, и его рев, приближаясь и нарастая, заглушил все звуки. Еще рывок... Еще... Труд закрыл глаза. В ту же секунду послышались два взрыва, и сразу же все смолкло.
Летчики и техники, не разбирая дороги, прыгая через какие-то канавы и рытвины, бежали туда, где только что упал «МИГ». Ни у кого не было надежды, что Никитин останется жив: слишком силен был удар. Но все же люди безотчетно торопились, как это бывает всегда в таких случаях, – трудно разобраться в сумятице ощущений и трудно повиноваться голосу рассудка, когда у всех в представлении он, Данька, еще живой, подвижной, с хитроватой смешинкой в глазах, с недопетой песенкой. И вот...
Труд, задыхаясь от бега, чувствовал, что по щекам его катятся слезы. Размазывая их, он шмыгал носом, совсем как мальчишка, и, быть может, было что-то именно мальчишечье, детское в том остром отчаянии, которое охватило его. Андрей уже не был новичком на войне, он многое видел и пережил. Иногда он даже бравировал некоторой показной лихостью и равнодушием. Но сейчас все это куда-то ушло, и все увидели настоящего Труда – вчерашнего десятиклассника, парнишку из Криворожья.
У края неглубокой ямы, от которой шел острый запах гари, все остановились. Нигде не было видно ни щепы, ни куска металла – трехтонный «МИГ», врезавшись в рыхлую землю на полном газу, ушел на несколько метров вглубь, похоронив Никитина.
Сбегали за лопатами, начали рыть землю. Но Труд вдруг сказал:
– Не надо, ребята, его тревожить. Зачем? Пусть это и будет его могила...
Друзья оглянулись по сторонам. Широко расстилалась степь. В небе звенели жаворонки. Медвяный запах цветов настойчиво пробивался сквозь бензинный чад. И все молчаливо согласились с тем, что именно здесь и надо оставить навек Никитина.
А чтобы надолго сохранилась память о нем, чтобы знали люди, кто лежит здесь, в степи, техники придумали поставить ему самый лучший памятник: отгородили широкий участок степи вокруг могилы и ровными рядами посадили молодые деревья, да так, что с воздуха можно было прочесть «Н-и-к-и-т-и-н».
Покрышкина в эти дни в полку не было: командующий военно-воздушными силами поручил ему провести в Новочеркасске испытания трофейных «мессершмиттов». Там, на полевом аэродроме, он спокойно занялся новым для него, любопытным, но небезопасным делом.
Покрышкин на трофейной машине работал как бы за двоих: ставя себя на место советского летчика, мысленно атаковал немца и тут же требовал ответа от пилота «мессершмитта»: как тот будет реагировать на эту атаку? Потом Покрышкин заставлял воображаемых летчиков меняться местами. «Мессершмитт» нападал, а советский самолет оборонялся. Он вел этот допрос с пристрастием целыми часами, перекладывая машину из одного виража в другой, разгоняя ее и делая «горки» и боевые развороты, круто пикируя, выполняя фигуры вертикального маневра.
Постепенно Покрышкин распознавал все стороны поведения немецкого истребителя. Он видел, что перед ним хорошая, современная, сильная машина, но при всем том не столь всемогущая, как казалось некоторым летчикам в первые дни войны. И уж во всяком случае Саша не променял бы на нее новый советский скоростной самолет, который теперь был в его распоряжении. Он видел все слабые стороны «мессершмитта» и рвался в бой, чтобы снова помериться с ним силами.
Говоря по правде, у него был и гораздо более важный стимул, толкавший его побыстрее сразиться с противником: летом 1942 года ему предстояло сражаться уже коммунистом. Этой весной его приняли, наконец, в партию; и произошло это событие в небольшом шахтерском поселке Краснодон, который впоследствии вошел в историю: там разыгралась героическая трагедия «Молодой гвардии».
В своих записках «Крылья истребителя», которые выйдут в свет после войны, Покрышкин, вспоминая об этом, напишет:
«Кто знает, может быть, проходя по Краснодону, я не раз встречал и Олега Кошевого и всех его друзей – комсомольцев, не зная еше, какая непреодолимая сила была заключена в этих вихрастых пареньках и девушках с косичками, перевязанными ленточкой. Сколько раз потом, когда мы на фронте узнали о славных делах комсомольцев-краснодонцев, вспоминал я дни, проведенные в Краснодоне, стараясь воспроизвести в памяти все детали, которые могли бы дополнить, дорисовать образы героев-ребят, близких сердцу каждого советского человека.
Мне, может быть, особенно близки они еще и потому, что Краснодон для меня явился тем местом, где началась моя новая жизнь – жизнь члена Коммунистической партии. Партийный билет, врученный мне возле боевого самолета, – был документом, звавшим на новые боевые дела, документом, требовавшим новых, еще более целеустремленных усилий в борьбе за свободу и независимость нашей Родины. Это чувствовал я сам, эту мысль в теплых, проникновенных словах выразил и член нашего партийного бюро летчик Крюков, поздравивший меня с таким серьезным событием.
– Помни, Саша, – сказал он, – теперь ты не просто летчик. Теперь ты летчик-коммунист...
Свою роль коммуниста я понимал так: быть во всем впереди – в боях и в учебе. Моя преданность партии и советскому народу должна выражаться не только в личной отваге. Без этого, конечно, я бы не мог считать себя коммунистом. Мой партийный долг – не только быть храбрым и умелым, не только показывать личный пример в бою, но и вести за собой других-, воспитывать в них то боевое мастерство, которое в сочетании с жгучей ненавистью к врагу в конечном счете должно было принести победу»...
Но время для решающих воздушных сражений еще не пришло. Лишь в мае начали формироваться заново авиационные дивизии, призванные стать основными боевыми единицами.
22 мая 1942 года 16-й гвардейский полк включили в состав вновь созданной 216-й истребительной дивизии, командование которой принял Герой Советского Союза генерал-майор Владимир Илларионович Шевченко. Гвардейцы должны были стать ударной огневой силой дивизии: в подчинении у подполковника Иванова было двадцать восемь обстрелянных в боях летчиков. А всего в дивизии – шестьдесят четыре пилота. Не богато, но воевать все же можно.
После некоторого затишья бои разыгрались с новой силой. Уже 11 мая гитлеровцы перешли в наступление на Керченском полуострове. 12 мая начались кровопролитные бои на Харьковском направлении.
Саша Покрышкин часто склонялся над картой, задумываясь, как сложится новая военная кампания и какое место в ней будет отведено Южному фронту. Хотелось думать, что лето 1942 года будет совсем не таким, как лето прошлого года, и что линия фронта начнет, наконец, быстро передвигаться на запад. Хотелось бы!.. Но сводки с фронта, которые вначале порадовали Сашу и его друзей, снова становились тревожными.
После того как наши армии, начав наступление на Харьковском направлении, прорвали фронт гитлеровцев и ушли вперед, сжимая клещи вокруг Харькова, начались новые неудачи, и это были тяжкие неудачи: гитлеровцы, также готовившие большое наступление в районе Харькова и сосредоточившие там для удара мощные силы, быстро провели перегруппировку, отсекли ушедшие на запад советские войска и начали контрнаступление.
Второй фронт, обещанный союзниками, так и не был открыт. Гитлеровцы все еще располагали огромной военно-технической мощью и хорошо обученными резервами; летом 1942 года они смогли сосредоточить на Восточном фронте до двухсот тридцати дивизий. Притом около сорока процентов пехоты и более половины всех танковых и моторизованных соединений они направили на южное крыло фронта: Гитлер решил нанести главный удар не в районе Москвы, где советское главнокомандование создало мощную оборону, а на юге. В ставшей известной гораздо позднее гитлеровской директиве № 41 говорилось: «Первоначально необходимо сосредоточить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке фронта с целью уничтожить противника западнее реки Дон и в последующем захватить нефтяные районы Кавказа и перевалы через Кавказский хребет».
