Текст книги "Один "МИГ" из тысячи"

Автор книги: Георгий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

КТО ИЩЕТ, ТОТ НАХОДИТ!

Где-то под обрывом вздыхает море, лениво пережевывая гальку. По стене перебегают круглые светлые зайчики – теплый южный ветер ерошит листву старого сада. Через открытое окно льются острые, терпкие запахи: морская соль, рыбная чешуя, спелые яблоки, цветущий табак. Тихий рыбацкий поселок, прилепившийся над берегом Каспия, дремлет в лучах ласкового сентябрьского солнца.

Можно сойти вниз, к морю, на пляж, где лежат забытые рыбаками старые сети, переплетенные рыжими волосатыми водорослями. Можно посидеть на камнях увитой зеленым плющом полуразвалившейся романтичной крепости. По преданию, здесь когда-то жили солдаты Петра I, раскинувшего свой лагерь у Каспия. Можно полежать на берегу ледяной горной речки, орошающей виноградники, – согретые солнцем гроздья матово-сизых ягод сами просятся в руки. Мир, тишина, спокойствие, довольство разлиты в воздухе.

Но нет, не хочется к морю, не тянет в старую крепость, не радуется душа говорливой речке и богатому, нетронутому винограднику. Тонкая рука девушки с точеным профилем и копной золотых волос лежит на смятом газетном листе с кричащими тревожными заголовками. Задумчиво перечитывает она проникнутое страстью и болью солдатское письмо, напечатанное в «Комсомольской правде»:

«Девушки! Хорошие, чудесные, милые наши девушки! Мы знаем: трудно вам сейчас, очень трудно... Какими словами выразить боль расставания? Как рассказать о дружбе, нити которой растянуты на тысячи километров? Если бы не фашисты, вы учились бы в школах и вузах, а после учебы ходили бы в парки и на каток. Мы не простили бы вам ни одной пропущенной лекции. Мы не позволили бы вам работать, по двое суток не выходя из цехов. Но сейчас нам не обойтись без ваших рук. Руки ваши, заботу, ласку мы чувствуем везде: в письме, в противотанковом патроне, в банке консервов, в моторе танка, в славном полушубке. Красноармейское спасибо вам! После войны вернемся, погладим ваши маленькие руки. После войны долюбим, допоем, догуляем. А теперь надо работать, работать и воевать...»

Девушка вздохнула, подняла голову, прислушалась. Все было тихо, только назойливые цикады звенели в саду. Ветер лениво шевелил белый флажок с красным крестом. Никто не шел сегодня на прием, и дежурной сестре нечего было делать. Она снова склонилась над этим, не раз уже читанным письмом:

«Мы все свои, мы все советские по крови и убеждениям. Но есть еще среди нас люди, которым легко живется, которые хотят уйти от войны и порхают, как мотыльки, приговаривая: «Война все спишет». Нет, война ничего не спишет, запомните это, пожалуйста. Война только припишет: одним – славу и бессмертие, другим – позор. После войны мы рассчитаемся на первый и второй. Мы укажем, кто должен пройти первым перед Мавзолеем Ленина в Праздник Победы и кто в этот день останется в тени...»

Девушка задумчиво сложила газету, встала, расправив складки своего аккуратного черного платья, сшитого из двух перекрашенных солдатских гимнастерок, и прошлась по комнате маленького домика санчасти БАО. Двое выздоравливающих техников, накинув халаты и свесив с коек ноги, играли в шахматы. Сияли белизной свободные койки. Нигде ни пылинки. Цветы на подоконниках политы, стекла в шкафу с инструментами протерты до блеска. Нет, поистине невыносима эта спокойная, размеренная жизнь в такое трагическое время!

Где-то далеко-далеко остался родной Харьков, разбрелись, растерялись друзья, погибли в огне любимые книги, потускнела мечта об институте. Там, в Харькове, теперь немцы. Через линию фронта просачиваются лишь редкие, скупые весточки о том, что там творится. И так они невероятны, страшны и дики, что мозг отказывается понять и поверить, хоть и многое уже теперь известно о фашистах.

Здесь, у Каспия, пока тихо, – война гремит по ту сторону гор, где-то там, у стен безвестного городка, который раньше и знали-то лишь по одной строке поэта: «В Моздок я больше не ездок». А теперь этот Моздок каждый день фигурирует в сводках, и имя его печатают все газеты мира. Вот бы попасть туда, а не в этот злосчастный рыбацкий поселок! У, как все-таки не повезло Марии!..

Конечно, и в этой глуши нужны люди. Здесь, на узкой полоске земли, между скалами и водой растянулся аэродром. Выскакивая из самого пекла битвы, измотанные авиационные полки садились тут, чтобы переформироваться, принять пополнение, отремонтировать старые и получить новые самолеты, наконец просто немного перевести дух. Тишина, солнце, море ошеломляли фронтовиков. Запах цветов, пение птиц, блестки луны на морской воде – все это доходило до сознания, как далекое, неясное и дорогое воспоминание. Люди успокаивались, начинали ровнее дышать, веселее глядеть.

Надо было создать все условия, чтобы летчики, попадающие сюда с фронта, не только успешно сделали свои дела, но и хорошо отдохнули. И работники БАО старались держать свое хозяйство в образцовом порядке. Марии доставляло истинное удовольствие глядеть, как посвежевшие, окрепшие люди с шутками, с песнями улетали обратно на фронт. И все-таки это было совсем, совсем не то, на что она рассчитывала, добровольно вступая на службу в БАО...

Мария еще раз горько вздохнула, достала из шкафчика томик Гюго и села дочитывать «Отверженные».

– Опять читаешь? – Мария оглянулась и увидела Нину – хохотушку и певунью, всегда старавшуюся шутками отгонять мрачные мысли.

Скорчив гримасу, Нина подошла к зеркалу и начала сосредоточенно пудрить нос.

–  Да, ты знаешь, Маша, – вдруг деловито сказала она, – сегодня новенькие прибыли. Шестнадцатый гвардейский полк! – И, зажмурившись, она потянулась. – Гвардейцы! Ты представляешь?..

Мария с досадой пожала плечами.

–  Не все ли равно мне, какой полк прилетел.

Нина обернулась.

–  Ну, как знаешь! – сказала она с оттенком жалости и выбежала из санчасти.

Опустив книгу, Мария опять задумалась. Как забыться, как отвлечься от мысли о том, что сейчас происходит там, откуда прилетели эти гвардейцы? И как смириться с тем, что ты живешь сейчас спокойной, монотонной жизнью – совсем не так, как твои подруги, которым удалось попасть на передний край?

В соседней палате завели патефон. Высокий и сильный голос пел:

 
Коли жить да любить,
Все печали растают,
Как тают весною снега...
Цвети, золотая,
Звени, золотая,
Моя дорогая тайга...
 

Послышались шаги, с шумом открылась дверь, и на пороге встали двое летчиков: широкоплечий, лет под тридцать, с упрямым, резко очерченным лицом напитан и долговязый, совсем еще молоденький лейтенант с большими серыми глазами и мягким широким ртом. На груди у капитана был орден Ленина, а у лейтенанта – Красная Звезда.

–  Ого! – сказал хрипловатым, простуженным голосом капитан. – Здесь мою любимую песню слушают. – И с любопытством посмотрел на Марию.

–  Вы что, на прием?

–  Никак нет, сестрица, – ответил за капитана лейтенант, видимо не привыкший лезть за словом в карман. – Обозреваем незнакомые местности.

–  Тогда пройдите к морю или в сад, – холодно сказала Мария, – а здесь – санчасть.

–  Зачем же так строго? – спросил капитан и, подойдя поближе, взял со столика книгу и начал перелистывать ее. – Может, дадите почитать?

Мария ответила, что книга не ее, но капитан просил так настойчиво, обещая завтра вернуть, что она уступила.

–  Ну ладно, – вздохнул капитан, – раз нас встречают так сурово, пойдем отсюда.

Лейтенант снял фуражку, галантно раскланялся, и они удалились. Мария проводила их взглядом и вдруг поймала себя на мысли, что ей стало жалко, почему они так скоро ушли. В сущности, они даже не успели познакомиться. Ей не нравилось, как разглядывал ее капитан, но было в нем что-то такое, что заставило ее встрепенуться: наверное, это был человек большой силы воли.

Назавтра капитан не пришел, и Мария пожалела, что дала книгу незнакомому человеку: где теперь ее искать? Не пришел он и на третий день. И вдруг некоторое время спустя, регистрируя больных, пришедших к врачу, Мария увидела капитана. По лицу она заметила, что у него жар. Рука у Марии почему-то дрогнула. Не желая показать, что встреча эта чем-то ее тронула, она холодным тоном спросила, записывая его на прием:

–  Фамилия?

–  Покрышкин. – Капитан сказал это быстро, словно чего-то стесняясь, и Мария не разобрала окончания.

–  Простите, я не поняла.

– Пок-рыш-кин, – обиженно протянул он по слогам.

У капитана оказалась температура около сорока градусов, и его уложили в малую палату, в которой лежал уже один летчик, страдавший жестоким приступом малярии. Доктор сказал, что у капитана острая форма гриппа.

Покрышкин лежал неподвижно на спине, вперив взгляд в потолок. В ушах не стихал тихий, настойчивый звон. Толчки пульсирующей крови болезненно отдавались в висках. Во рту высохло. Он терпеть не мог болеть и за всю войну ни разу не прибегал к помощи врачей. Надо же было случиться такой неприятности именно здесь, в теплом, солнечном крае!

Саша не хотел признаться себе, что эта белокурая сестра в черном платье чем-то задела его, вывела из состояния привычного душевного равновесия. Он уже свыкся с мыслью о том, что ему, так сказать, на роду написано остаться бобылем, и подобные встречи обычно нисколько не трогали его, а тут вдруг как мальчишка расчувствовался. И он, стараясь отвлечься от этих непривычных и стеснительных ощущений, в сотый раз ворошил в памяти пережитое за этот трудный месяц.

Какой, в сущности, страшный путь пройден гвардейцами! В разгоряченном мозгу Саши мелькали с лихорадочной быстротой обрывки воспоминаний. Горестный отход из горящего Батайска. Отчаянный бой над станцией Гетмановская, когда Покрышкин с пятеркой истребителей атаковал группу из восемнадцати «мессершмиттов-110», которые шли на бомбежку соседнего аэродрома, – тогда на глазах у всего полка пятерка Покрышкина сбила пять «мессершмиттов-110». Ранение командира полка. Бесконечные переброски с одного аэродрома на другой. Горящие города и села. Угрюмый Хасав-Юрт. Тщетные попытки продлить жизнь окончательно отказывающихся служить самолетов. Гибель Супруна: в Беслане на взлете обрезал мотор...

Дивизия осталась там, среди скал на Тереке. Сдав последнюю девятку самолетов подошедшему на смену 45-му истребительному авиационному полку подполковника Дзусова, гвардейцы 9 августа отбыли сюда, на берег Каспия, на переформирование – им предстояло освоить новый скоростной истребитель, появление которого на фронте должно было явиться большим и неприятным сюрпризом для гитлеровских летчиков.

Сколько продлится переучивание? Не меньше полугода: ведь надо не только освоить новую материальную часть, не только в совершенстве овладеть новым самолетом, но и найти принципиально новые методы применения его в бою. Новый самолет – новая тактика!

Для Покрышкина, как и для всех, было большой неожиданностью, что командование снимает с фронта гвардейский полк в такое критическое время. Казалось, теперь, когда там, на Тереке, все поставлено на карту, каждый летчик, тем более опытный, на счету. Садиться за книги и чертежи в такой момент как-то стыдно. Так прямо, начистоту, гвардейцы все и выложили провожавшему их командиру дивизии.

Командир поглядел на возбужденных летчиков, устало усмехнулся и сказал:

–  Сверху все-таки виднее, товарищи!. Мне говорили, что прошлый год, когда вас отводили в тыл из Таганрога, Крюков тоже развивал такие мысли. На что уж Пал Палыч спокойный человек, а и он тогда думал, что на Таганроге свет клином сошелся. А что получилось? Конечно, там трудновато тогда пришлось, но выдержали. Выдержим и теперь. Вас сменяет полк Дзусова, подойдут и другие. А потом, кто знает, – может быть, и встретимся. Война-то, ведь она долгая...

Покрышкин заворочался на койке. Он почувствовал, что щеки горят еще сильнее: наверное, температура опять поднялась.

–  Сестра! – хрипло позвал он. – Сестра...

В палату вошла Нина. Увидев ее фарфоровое личико, Саша нахмурился.

–  А где та?.. Ну, которая писала?

Сестра немного обиженно сказала:

–  Мария? Она окончила дежурство...

Саша закрыл глаза. Мария... Какое хорошее русское имя! Ему почему-то захотелось сейчас увидеть эту девушку, и он, приподняв голову, упрямо сказал:

– Все равно... Позовите Марию.

Нина пожала плечами и вышла. Через несколько минут она вернулась.

– Она говорит: «Я не дежурю, и нечего мне там делать». И не пошла...

Саша молча отвернулся к стене и натянул одеяло на голову.

Мария приняла дежурство утром. Она взяла градусник, часы, блокнот и начала обход палаты. Капитан Покрышкин спал. Ей не хотелось его будить, и она, осторожно приподняв руку, поставила термометр под мышку спящему. Капитан открыл глаза. Взор его на мгновение блеснул, но тут же он потушил его и с деланной сердитостью сказал:

– Что вы мне спать не даете?..

Мария молча подождала, пока термометр нагреется, записала его показания и ушла.

После завтрака она села что-то писать. Через открытую дверь увидела, что сердитый капитан сел бриться. Он перехватил ее взгляд и покраснел. Мария склонилась над письмом. Покрышкин порезался и проворчал:

– Сестра! Вы зачем на меня смотрите? Мешаете бриться...

Мария вздохнула и перешла на другое место. Ей казалось, что этот фронтовик смеется над ней. Она была бы рада вовсе не разговаривать с ним, но Нина оставила незаполненным бланк истории болезни, и надо было идти к капитану.

Увидев в руках Марии казенный бланк, Покрышкин вздохнул.

– Опять будете писать?

– Имя, отчество? – спросила Мария.

– Александр Иванович...

– Год рождения?

– Девятьсот тринадцатый.

– Ваш домашний адрес?

– Новосибирск, улица Лескова, 43-а...

Покрышкин усмехнулся самому себе: сколько лет прошло с тех пор, как он в последний раз прошел по улице Лескова? А Мария почувствовала вдруг, что у нее часто-часто заколотилось сердце: у него есть домашний адрес – значит, он, наверное, женат. И дети, может быть, есть. Кто же в двадцать восемь лет живет без семьи?.. Она чувствовала, что капитан неотрывно смотрит на нее, и это волновало ее еще больше: много их, таких, – домой небось нежные письма пишет, а здесь на чужих девушек засматривается. И книгу взял. Небось и читать не будет, только ради знакомства унес Гюго...

День прошел скверно, тоскливо. Вечером доктор назначил капитану банки. Эту процедуру поручили Марии.

Пока нагретые банки оттягивали кровь, Мария молча сидела рядом с койкой больного. Капитан, повернув к ней лицо, разглядывал тонкий строгий профиль, озаренный коптилкой, стоявшей на столе. В полумраке тонкие светлые волосы сестры, красиво обрамлявшие голову, светились, словно пух, и вся она казалась Саше удивительной, необычайной, словно привидевшейся во сне.

Он задал ей несколько неуклюжих вопросов, потом вдруг стал рассказывать о себе, о Сибири, о широкой Оби, о Краснодаре, о Бессарабии, о том, как дрался в воздухе. Вначале Мария слушала его рассеянно, пропуская слова мимо ушей, но потом заинтересовалась. Капитан говорил неуклюже, скороговоркой, подчас теряя слова, но было в его рассказах что-то неотразимо привлекательное – они были правдивы и насыщены живыми, полнокровными деталями.

Когда Мария собрала банки, капитан, взяв ее за руку, осторожно и настойчиво посадив на стул, попросил:

– Посидите еще. Ведь у вас сейчас совсем немного работы.

Мария хотела встать со стула, но не смогла. Так она и просидела возле капитана до ночи, слушая его рассказы. Когда же прозвучал отбой. пожелала ему спокойной ночи, взяла коптилку и ушла в комнату дежурного врача. Щеки горели, и ей трудно было сосредоточиться...

29 сентября 1942 года Покрышкин выписался из санчасти и вернулся в полк. Уже начиналась углубленная, серьезная учеба. Пока не были получены новые самолеты, люди вспоминали теорию полета, изучали и продумывали накопленный опыт, решали тактические задачи.

Товарищи сразу заметили, что Покрышкин как-то изменился, вернувшись из санчасти. Он стал приветливее, веселее, общительнее, словно помолодел. Андрей по секрету рассказал кое-кому об очаровательной сестрице из санчасти БАО, но никто не смел обидеть Сашу намеком: все знали, как остро он воспринимает шутки на свой счет. И только Андрей позволил себе сказать:

–  А здорово тебя вылечили в санчасти! Вот бы мне к этой кудеснице!..

Против обыкновения Саша не насупился, а весело улыбнулся.

–  Да, брат, лечение мировое!

И в самом деле, Покрышкин чувствовал себя необыкновенно хорошо. Пожалуй, именно теперь он впервые почувствовал, как много сил, знаний, умения накопилось в нем за эти годы. До сих пор Саша жадно впитывал наблюдения, опыт, знания. Теперь пришло время этот опыт реализовать.

Особенно остро запоминает летчик неудачи. На всю жизнь останется в памяти приглушенный ревом мотора треск рвущихся над ухом снарядов, зловещая струя пламени, облизывающая внезапно обнажившийся призрачный скелет крыла. Война есть война, и даже самому искусному летчику не избежать этих неприятностей.

Покрышкину, как и любому, такие воспоминания причиняли досаду и боль. Но уйти от них невозможно они становятся частью человеческого существования. И Саша с присущим ему упрямством заставлял себя мужественно признаваться: вот здесь он был не прав, вот тут его машину подбили потому, что он совершил такую-то ошибку, вот там можно было бы сманеврировать удачнее, и результат был бы совсем иным.

Он припоминал не только свои неудачи. В памяти его жили последние атаки Атрашкевича и Соколова, Дьяченко и Селиверстова, Никитина и Жизневского. Потери на войне неизбежны – это старая-престарая истина. Но разве Соколов был менее искусным летчиком, чем Покрышкин, а Никитин слабее Труда? Что же, им просто не повезло? Бывает и так. Но объяснять все неудачи одними случайностями наивно.. Гитлеровских самолетов больше в воздухе, чем наших? Да, пока что, к сожалению, это верно. Но все-таки сколько раз наши летчики выходили победителями из неравного боя! Может быть, причина неудач в том, что летчики отдавали предпочтение индивидуальному бою, не заботясь о взаимодействии? Бесспорно, и это вредило делу. Однако нельзя же все объяснять только так!..

Было что-то такое, что перекрывало все эти причины, представлявшие собою лишь частные детали общего явления, и Покрышкин снова и снова искал подступы к нему. Теперь он старался переходить от воспоминаний об отдельных боях к общему представлению, от множества картин, ярких и пестрых, к сухой и жесткой схеме, свободной от подробностей, мешающих обобщать и делать выводы.

Недавние испытательные полеты на трофейных «мессершмиттах» дали ему не только уверенность в своей силе – теперь он отлично знал уязвимые места немецкой машины и ощущал превосходство новой советской техники. Но, стараясь разобраться в том, что больше всего поразило его в этих полетах, он испытал странное удивление, смешанное с досадой: ему казалось раньше, что «мессершмитт» гораздо сильнее.

Это старое, укоренившееся в первые месяцы войны представление не было только психологической реакцией на пережитое. Покрышкин отлично помнил, с какой стремительностью, с каким ревом и свистом проходили над нашей территорией «мессершмитты», с какой бешеной скоростью они начинали атаку.

Именно это постоянно повторявшееся зрительное ощущение невольно оставляло впечатление о «мессершмитте» как о первоклассной скоростной машине. И вот оказалось, что технические возможности немецкого истребителя довольно ограничены – наш «Яковлев-1» по скорости был равен «мессершмитту-109».

В чем же было дело? В том, что немецкие истребители с первых дней войны эксплуатировали над полем боя свои самолеты на предельном режиме, заботясь о том, чтобы к началу схватки обладать превосходством в скорости. Скорость – сила истребителя! Скорость и только скорость дает возможность уверенно встретить противника и не только удачно ответить на любой его маневр, но перехватить инициативу и прочно ее удержать.

И еще: надо уметь не только набрать, но и сохранить высоту! Хозяин неба тот, кто выше всех. Но для того, чтобы свободно применять вертикальный маневр, надо опять-таки владеть скоростью.

К сожалению, до той поры в частях еще не придавали решающего значения скорости. Считалось, что летчик вправе использовать полную мощность мотора только в момент атаки. Но опыт учил, что воздушные бои разыгрываются внезапно и скоротечно, а на разгон нужно время. И некоторые летчики погибали лишь потому, что не успевали заблаговременно набрать максимальную скорость.

Нет, надо отказаться от крейсерских скоростей, надо во что бы то ни стало переходить – над полем боя – на скорости, близкие к максимальной, когда самолет в любую секунду готов совершить боевой разворот, «горку», «иммельман», самую трудную фигуру. Вот самолет идет на предельной скорости, врезаясь в упругую массу воздуха. Именно теперь летчик оправдывает чаяния конструктора, который напрягал все свои творческие силы, чтобы заставить холодный, неподатливый металл выжать, вытолкнуть еще тридцать, еще сорок километров в час сверх того, что было ранее достигнуто. Каждый винтик, каждая часть машины напряжены. Она в полной боевой форме. Достаточно легкого, едва ощутимого давления на ручку, чтобы самолет взвился на дыбы и сделал все, чего требует от него летчик. Сравнить ли этот грозный, стремительный полет с той расслабленной походкой, которой бродит над полем боя самолет, мотор которого загружен полезной работой лишь на три четверти своей мощности?

У Покрышкина всегда захватывало дух от волнения, когда он вспоминал полеты на повышенных скоростях, которые он несколько раз пытался применить при патрулировании с полгода тому назад. Но... Тут возникало несколько проклятых «но», которые всякий раз выдвигали противники повышенных скоростей. Во-первых, при полете на таких скоростях уходило больше горючего, – следовательно, время пребывания самолета над полем боя сокращалось, а это всегда вызывало недовольство общевойсковых командиров: с передовой звонили в штаб, требовали объяснений, почему истребитель ушел раньше срока. Во-вторых, такие полеты требовали высокой культуры пилотажа: когда самолеты мчатся столь стремительно и притом выполняют сложные маневры, трудно выдерживать заданное построение, и молодые летчики могут отстать, сбиться, пристроиться к чужой машине. В-третьих, быстрее изнашивается мотор, а моторов у нас мало...

И все-таки навязчивая мысль о переходе на режим повышенных скоростей не давала покоя Покрышкину. Не может быть, чтобы нельзя было преодолеть эти противоречия! Сама по себе практика использования самолета на три четверти его возможностей казалась ему настолько отсталой и реакционной, что мириться с нею он не мог: бунтовала душа истребителя. Вновь и вновь возвращаясь к тем огорчительным «но», которые останавливали летчиков, пытавшихся перейти на повышенные скорости, он отбрасывал второе и третье возражения как непринципиальные: сегодня летчики еще не освоились с повышенным режимом эксплуатации самолета – завтра освоятся; что же касается быстрого износа мотора, то ведь опять-таки война есть война, и редкий самолет выживает в боях теоретически положенный ему срок; больше того – тот, кто, стремясь продлить жизнь мотора, будет летать не на максимальной, а на крейсерской скорости, имеет еще больше шансов быть сбитым. А вот первое возражение оставалось существенным.

Как же добиться, чтобы и самолеты ходили на той скорости, для которой они созданы, и чтобы поле боя было прикрыто как можно дольше? Ответ на этот сложный и трудный вопрос, как это часто бывает, пришел случайно. Покрышкин вдруг вспомнил аварию на горном шоссе, когда гвардейцы ехали на грузовиках с фронта к берегам Каспия. Разогнавшись под уклон, грузовик, на котором он ехал, легко взлетел на пригорок, вильнул задом на повороте и едва не скатился в пропасть. Покрышкин и Труд отделались легкими ушибами. Сейчас, когда Саша вспомнил эту историю, его внимание остановила не сама авария – она была случайностью. Его заинтересовало другое – с какой легкостью набравший скорость на спуске грузовик преодолел крутой подъем и взлетел на гору.

Самолет с боевым снаряжением весит три-четыре тонны. Не только на пикировании, но даже на планировании с газом он моментально набирает определенную скорость. Значит... Черт возьми, это значит, что если пустить его не по прямой, а вот по этакой волнообразной линии, как по горному шоссе, он даже на среднем режиме мотора сможет держаться больших скоростей! Конечно, известная доля скорости будет теряться из-за лобового сопротивления воздуха. И все-таки... все-таки мощная сила инерции самолета даст возможность гораздо лучше использовать возможности машины!

При первом же удобном случае Покрышкин, вылетев в тренировочный полет, попробовал поводить самолет в новой манере. Летчики с земли с любопытством глядели, как ушедшая в зону машина Покрышкина с глухим ревом описывала в небе кривые, то опускаясь, то взвиваясь. Это было похоже на размеренные качания маятника. В совершенстве владея искусством пилотажа, Покрышкин ухитрялся, не теряя высоты, выводить машину в верхнюю точку подъема с таким запасом скорости, что мог тут же перейти в любой боевой маневр.

Результаты проверки одновременно и удовлетворили его и озаботили: он увидел, что расчеты его целиком оправдываются, но в то же время убедился, как трудно будет на первых порах ведомому приноравливаться к ведущему. Надо было добиваться той высшей степени слетанности, когда летчики угадывают замысел друг друга по каким-то совершенно неуловимым признакам и моментально на них реагируют. Иначе все пошло бы прахом – самолеты, непрерывно маневрируя по вертикали, могли бы разбрестись, растерять друг друга.

Добиться такой слетанности трудно, но не невозможно. Убедившись в этом после нескольких полетов в зону с лучшими летчиками эскадрильи, Саша немного успокоился и начал думать, как применить на практике новые возможности. Было совершенно ясно, что новая скоростная машина, которую вот-вот получит на вооружение полк, потребует и новых методов боевого применения. Стало быть, необходимо, чтобы люди отрешились от устарелых, консервативных, раз и навсегда заученных приемов.

Военная наука, как и любая другая, не терпит застоя творческой мысли. Действительность всегда опережает инструкции, и самое лучшее наставление не поможет, если слепо следовать букве, вместо того чтобы истолковывать его творчески, в соответствии с требованиями сегодняшнего дня. Надо было критически разобраться в жадно нахватанном за этот год богатстве опыта, разложить его по полочкам, отбросить ненужное, устаревшее, выудить из хаотической груды впечатлений самые важные, основные и привести в строгую систему. Именно теперь, перед решающими боями, надо было сделать это, чтобы потом, когда полк получит новые самолеты, вступить в бой с врагом во всеоружии новых тактических приемов.

И где бы ни бродил Покрышкин, чем бы ни занимался, голова его была занята одним: он продумывал день за днем, шаг за шагом все эти пятнадцать месяцев каждый полет, каждый бой. Он обладал чудесной памятью, специфической памятью летчика, способной хранить трудно выразимые словами представления, ощущения и еле уловимые движения, из которых складывается маневр самолета. Вспоминая и сопоставляя их> Саша постепенно отбирал то, что следовало закрепить и отшлифовать.

Говорили, что новая машина, которую предстояло освоить гвардейцам, хорошо набирает высоту. Эта особенность ее живо интересовала Покрышкина: опыт подсказывал, что в современном воздушном бою особенно большую роль должен играть именно вертикальный маневр. Еще в мирное время на истребителе «И-16» он много и упорно тренировался в исполнении восходящей «бочки». Она пригодилась ему в памятном бою б октября 1941 года у Запорожья: тогда он, резко перевернув машину, ушел из-под вертикального удара восходящей спиралью.

В дальнейшем Покрышкин и его товарищи, которым он рассказал об этом маневре, не раз пользовались им в воздушных боях. Особенно удачно он получался на «Яковлеве»: улучшенные летно-тактические данные этой машины открыли новые возможности вертикального маневра.

До войны истребители учились драться главным образом на виражах, в горизонтальной плоскости. Но при современном уровне авиационной техники такой бой неминуемо приобретает характер пассивной обороны. А советские летчики хотели не обороняться, а наступать; и для этого необходим был вертикальный маневр – боевой разворот, вертикальная спираль «горка» с переходом в вираж.

Однажды летчики соседней части получили партию новых «Яковлевых». На радостях, проходя над аэродромом гвардейцев, они приветствовали их головокружительным каскадом фигур высшего пилотажа. Один из пилотов пошел на «горку» и крутанул «бочку». Скорость была маловата, самолет зарылся носом и пошел вниз, теряя высоту. Второй «Яковлев» проскочил над ним.

Фигичев сказал пару резких и обидных слов по адресу неопытного пилота.

Покрышкин промолчал. Он был захвачен мыслью, вдруг осенившей его: второй самолет проскочил! А что, если?.. Что, если в бою, когда противник у тебя в хвосте, нарочно сделать вот такую неправильную фигуру – ну, назовем ее хотя бы так: «бочка с зарыванием и потерей высоты»? Гитлеровец обалдеет от неожиданности: только что советский самолет был перед самым носом у него и вдруг исчез, уходя из поля зрения под его мотор. Пока он соображает, что случилось, ты даешь газ, ручку чуть– чуть на себя – и вот уже не он у тебя, а ты у него в хвосте! Получается, что ты как будто бы слетка притормозил свой самолет.

Саша «заболел» этой фигурой. Иногда он ловил себя на том, что ладонями машинально делал такую «бочку», разыгрывая воздушный бой. Он вычертил схему нового маневра и показал ее Фигичеву. Тот поглядел и пожал плечами.

Все же Покрышкин решил испытать этот маневр. Вначале он тренировался в зоне. Непосвященные летчики смеялись, думая, что в небе неопытный пилот, которому никак не удается сделать «бочку». По радио с КП Саша услышал озабоченный голос, советовавший ему: «Скорость! Следи за скоростью!»

В ближайшем бою Покрышкин вспомнил о «бочке с зарыванием». Драться пришлось с тремя «мессершмиттами». Методичными, последовательными ударами они прижимали его к земле. Покрышкин яростно огрызался, но немцы наседали все нахальнее. И тут по радио он услышал: «Покрышкин! «Месс» сзади... Сейчас...» Саша не дослушал. Почти инстинктивно он сделал движения, отработанные во время тренировочного полета, и в ту же секунду его самолет, зарывшись носом и теряя высоту, оказался сзади, внизу немецкой машины, которая пулей пронеслась вперед, стреляя из пушек.

«В белый свет, как в копеечку!» – мелькнуло в голове у Покрышкина, и радость охватила его: маневр удался!

В другом бою Саша упростил маневр. Когда немецкие истребители насели на него, он вдруг резко свалил машину в скольжение, убрав газ, и получил тот же результат: его самолет оказался в хвосте у немецкой машины. Теперь можно было бить «мессершмитт» сзади, пока тот не опомнился.