Текст книги "Один "МИГ" из тысячи"

Автор книги: Георгий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Явившись к командиру полка, Борода отрапортовал густым, рокочущим баритоном, которому позавидовали бы многие певцы:

–  Разрешите представиться – звено робких пилотов ищет пристанища: Фадеев, Соловьев, Чесноков. – Он галантным движением руки указал на себя и своих спутников. – По причине кризиса тягловой силы низвергнуты, так сказать, из райских кущ в горестное чистилище.

–  Говорите по-русски! – холодно сказал командир. – И покажите ваши документы...

Документы были в полном порядке. Командира поразила лишь одна справка, подписанная самим командующим воздушной армии: в ней было сказано, что старшему лейтенанту Фадееву Вадиму Ивановичу предоставляется право питаться по двум аттестатам. Еще раз взглянув на него, командир с удивлением подумал: «Эк его вымахало!»

–  Из-за недостатка материальной части откомандированы на переформирование, – сдерживая раскаты своего баритона, сообщил, теперь уже по всей форме, Фадеев.

–  Ну то-то же! – сказал командир. – И впредь прошу обращаться согласно установленной воинской терминологии.

–  Есть обращаться согласно установленной воинской терминологии! – серьезно пророкотал Фадеев, поднял руку к козырьку, но в глазах его, спрятанных под дремучими светлыми бровями, мелькнул такой шальной огонек, что командир только головой покрутил. Но справки, наведенные им в запасном авиационном полку, где находился Фадеев со своими спутниками, характеризовали его с деловой стороны хорошо, и после некоторого раздумья командир решил принять в полк всех троих.

Фадеев воевал с 1941 года. Он бывал во многих переделках и рассказывал о них так искусно, что самая печальная история могла превратиться в его изложении в увлекательный юмористический рассказ. Казалось, он был начинен всякими анекдотами. И стоило ему появиться среди летчиков, как поднимался хохот.

Покрышкин долго присматривался к Фадееву со стороны, – он не любил вертопрахов и несерьезных людей. Но после нескольких тренировочных полетов Саша убедился, что в полк прибыл незаурядный летчик, – он маневрировал напористо, дерзко, с той изобретательной тонкостью и легкостью, по которой сразу угадывается мастер пилотажа. Это несколько примирило его с эксцентричными манерами нового пилота.

Еще более благожелательно стал он относиться к Фадееву, когда узнал историю его ордена. Не будучи от природы хвастуном, Фадеев сам умалчивал о ней, но история эта была настолько необычна, что, как только личное дело попало в строевую часть полка, писаря сразу разнесли ее по всем эскадрильям.

Мне рассказали эту историю осенью 1944 года, когда я встретился с ветеранами полка в польской деревушке близ Вислы. За два с половиной года она обросла множеством легендарных деталей, и трудно поручиться сейчас за точность каждого слова. Но я уверен, что она абсолютно правильно передает дух, настроение, которыми жили летчики тех лет, – и потому воспроизведу здесь историю фадеевского ордена такой, какой я записал ее на фронте, хотя А. И. Покрышкин, прочитав в 1962 году рукопись этой книги, сделал своим генеральским карандашом осторожную пометку на полях: «История была несколько другая».

Так вот, рассказывали мне, дело было глубокой осенью 1941 года, когда шли бои за Ростов. Фадеев, служивший разведчиком в корпусной авиации, был подбит над передним краем и приземлился за бугорком у самых окопов. Поломка была пустяковая, и он сам быстро справился с ремонтом. Теперь оставалось достать бензин и перелететь на аэродром. В поисках горючего Фадеев забрел в расположение пехотной роты. Летчика встретили приветливо.

–  Что ж вы тут сидите, как кроты? – спросил, разгорячившись, Фадеев. – Фашисты небось в хатах греются, а вы тут мерзнете.

–  У него сила, – возразил молоденький лейтенант. – Там и артиллерия и минометы...

–  А у нас что – огня нет? – разгорячился еще больше Фадеев. – У меня вон какая пушка! А у вас пулеметы...

Отойдя за бугорок, к самолету, он дал очередь из авиапушки, потом прибежал обратно. И не успели пехотинцы опомниться от неожиданности, как этот верзила в зеленом комбинезоне, в шлеме с поднятыми на лоб очками, с планшетом, болтавшимся у бедра, выскочил на бруствер окопа и закричал во все свое богатырское горло:

– За мной! Бей фашистов!..

Потрясая пистолетом, он вдруг запел залихватскую песенку:

 
Как по нашей речке
Плыли три дошечки!..
 

Всем стало смешно, и чувство страха как-то отодвинулось. Карабкаясь по мерзлому откосу, бойцы восхищенно ругались. Этот гость, свалившийся с неба, был так удивителен, что они теперь пошли бы за ним в самое пекло. И хотя вокруг них сразу же начали рваться мины, они бежали и бежали вперед, прямо к деревне, где было тепло, где можно было хорошо отдохнуть, – вот только выбить бы оттуда фашистов!

Командир дивизии, стоявшей в обороне, ничего не понимал: что происходило на переднем крае? Кто подал сигнал атаки? В бинокль с наблюдательного пункта он видел, что небольшая группа пехоты стремительно продвигалась вперед. Ее возглавлял какой-то чужой командир, не то танкист, не то летчик – пожалуй, скорее летчик: у него, кажется, подвешен сбоку планшет.

Атака, предпринятая так внезапно, имела неожиданный успех: немецкие офицеры никак не ожидали, что русские попытаются их выбить из деревни, и оставили в окопах лишь небольшую группу наблюдателей, отпустив остальных солдат греться в избах. Пока они пришли в себя, русские, миновав траншеи, уже ворвались в село и начали глушить гитлеровцев гранатами. После короткой рукопашной схватки рота закрепилась в деревне, представлявшей собой немаловажный узелок дорог.

Только тут Фадеев вспомнил, что ему давно пора было бы возвратиться в часть и что он, в сущности, занялся вовсе не своим делом. Ему могло еще влететь за самовольство. И он, никому не сказавшись, потихоньку убрался из роты, где-то раздобыл бензин и взлетел.

К вечеру начались розыски: кто из летчиков совершил днем вынужденную посадку у переднего края? Фадеев погрустнел: кажется, он попал в нехорошую историю. Но делать было нечего – приходилось признаваться, и он пришел в штаб с повинной головой. Каково же было его удивление, когда командир полка сообщил ему, что по представлению пехотинцев летчик, возглавивший атаку при захвате деревни, награждается орденом Красного Знамени...

Покрышкин по собственному опыту знал, что ходить в атаку на земле вовсе не простое дело, – в его памяти были еще свежи воспоминания о тех боях, которые ему самому приходилось вести в пешем строю по пути от Запорожья к Ростову. Может быть, именно поэтому он сблизился с Фадеевым, хотя ему далеко не все нравилось в этом человеке.

Очень быстро Вадим со всеми в полку сошелся на короткую ногу, стал разговаривать на «ты». Как и следовало ожидать, он оказался незаменимым человеком на всех вечеринках. Сын интеллигентных родителей, Вадим прошел долгий и извилистый путь, пока стал летчиком. В детстве у него обнаружили прекрасный слух, и мать хотела сделать его музыкантом. Она купила ему скрипку и наняла учителя. Но Вадиму быстро надоели гаммы. Гораздо больше интересовали его книги и спорт. Уединяясь в комнате, он клал перед собой книгу и, глядя в нее, машинально пиликал что-то невообразимое, лишь бы родители думали, что он готовится к музыкальному уроку.

Книг прочел он множество, и Покрышкин отмечал про себя, что Вадим знает очень много. А так как Фадеев к тому же был изумительным рассказчиком, то своим слушателям заменял библиотеку. Мог соревноваться он с Покрышкиным и в спорте – говорили, что до войны он был чемпионом Перми по борьбе.

Одним словом, это был разносторонне одаренный юноша. И если бы родители сумели совладать с его своенравным буйным характером, из него, быть может, действительно вышел бы незаурядный музыкант, писатель или ученый. Но мир семьи ему казался тесен, и подростком он бежал из дому, стал грузчиком на Волге, бродяжничал, пел песни и плясал с такими же отчаянными беспризорными ребятами, как он сам, и немного утихомирился только тогда, когда ему посчастливилось попасть в летную школу.

Воинская дисциплина пошла Фадееву впрок: он привык к порядку, научился доводить начатое дело до конца. Но нет-нет да и прорывалось в нем старое буйное озорство, и тогда уже ничто не могло заставить его смириться. Многим нравилось это своеобразие натуры Фадеева – в нем видели лихого, компанейского парня. Еще больше располагал он к себе людей неистощимой изобретательностью на самые смешные выдумки.

В полку вдруг начали увлекаться организацией вечеров самодеятельности. Вадим был неизменным режиссером и конферансье на этих вечерах. Люди покатывались со смеху, когда на самодельных подмостках вдруг появлялась его долговязая фигура и он начинал сыпать шутками и прибаутками. И вдруг, церемонно раскланявшись, Фадеев объявлял:

–  А сейчас перед вами выступит лауреат международных и межпланетных конкурсов чечеточников, всемирно знаменитый танцовщик Андрей Труд.

И, хитро подмигивая косматой бровью, он доверительно сообщал:

–  Труд – это псевдоним. Специально для начальства! Но никто все равно не верит.

Под гром аплодисментов на подмостки поднимался Андрей и лихо откалывал «Сербиянку». Потом выходил сам Пал Палыч Крюков и, немного конфузясь оттого, что ему приходится выступать в роли чтеца-декламатора, читал длинную поэму собственного сочинения под названием «Отомстим!». Вечера проходили шумно и заканчивались обычно танцами под музыку неизменного баяниста – начальника связи полка.

Дни летели быстро: учеба, формирование, повседневные заботы воинской жизни. В конце декабря командир полка объявил: уезжаем дальше на юг, будем принимать новые самолеты. Освоим их – и на фронт!

Саша Покрышкин снял в летной столовой свой фотопортрет – там были вывешены фотографии лучших истребителей с надписью: «Воздушные следопыты» – и отнес его Марии. Она вспыхнула от радости, но тут же сникла: догадалась, что это неспроста – наверное, скоро разлука. А Саша потоптался на месте и хмуро, скрывая свое волнение, сказал:

–  Вот улетаем... Война! Если будешь любить – береги этот портрет, а если забудешь – не бросай, пошли его лучше матери. Адрес-то не забыла? Новосибирск, Лескова, 43-а.

Глаза Марии наполнились слезами.

–  Как тебе не стыдно? Разве...

–  Ну ладно. – Покрышкин по-медвежьи сгреб хрупкую подругу и крепко обнял ее. – Знаю, все знаю. Это я так...

Утирая слезы и улыбаясь, Мария сказала:

–  Не буду говорить красивых слов, а подойдет время, приедешь, сам увидишь, и люди скажут, какая я была без тебя...

На следующий день они съездили за четырнадцать километров в город, разыскали фотографа и снялись у него вдвоем.

Когда летчики уже уезжали на вокзал, Покрышкин снова забежал к Марии. Запыхавшись, протянул ей томик «Отверженных» Виктора Гюго, с которого когда-то началось их знакомство. Внизу уже гудела машина. Сашу торопили. Он обнял и поцеловал Марию, хотел что-то сказать. Но снизу снова раздался гудок, и он, отчаянно махнув рукой, сбежал вниз по лестнице. Мария начала лихорадочно листать книгу – может быть, Саша догадался вложить записочку, но и записочки не было. Тогда она села на табуретку и зарыдала навзрыд, размазывая слезы по щекам. «И так больно мне стало, – рассказывала она мне несколько лет спустя, вспоминая эту тяжелую минуту. – Думаю: «Неужели не увижу его больше? Ведь у истребителя жизнь так коротка». Но судьба оказалась милостива к этим двум хорошим молодым людям и не далее как через пять месяцев снова свела их, на этот раз на Кубани...

Однако не будем забегать вперед. Вернемся к текущим делам 16-го гвардейского истребительного авиационного полка, летчики которого уже передвигаются к месту назначения, самым банальным образом– по железной дороге, в пассажирских вагонах, словно и войны-то никакой нет и едут они куда-нибудь на курорт или в командировку.

Настроение у них хорошее, приподнятое, немного возбужденное: ведь скоро снова в бой. Но до этого предстоит освоить новый скоростной и маневренный самолет, на котором еще никто из них не летал.

А эшелон, как назло, двигался медленно. Так в вагонах и пришлось встретить новый, 1943 год. Выпили за победу, за то, чтобы дожить до встречи с родными. Масленников сыграл на баяне, Крюков опять прочел стихи. Фадеев изо всех сил старался поднять настроение. Но в общем-то большого веселья не получилось: люди мысленно уже жили будущим – войной...

Новые самолеты пришлись всем по душе. На всех дали семь машин – их было пока еще мало, и летали на них по очереди, но командиру обещали к тому времени, когда полк освоит новую технику, дать достаточно самолетов. Чаще всего летали на машине с № 13 – она досталась Чувашкину, который, как обычно, ухаживал за самолетом, словно за малым ребенком, и можно было не сомневаться, что № 13 взлетит в любую минуту. Молодежь шутила: цифра «13» стала приносить счастье.

Покрышкина теперь все реже называли на службе Сашей. Полагалось подойти к нему и сказать: «Разрешите обратиться». Но сам он субординации не любил и даже сердился, когда вдруг между ним и летчиками эскадрильи возникали какие-то официальные отношения.

Летчики 1-й эскадрильи поселились в общежитии, наскоро оборудованном в двухэтажном домике. Покрышкин устроился на частной квартире. На столике у его кровати стояла фотография, на которой он снялся с Марией. Но бывал он дома редко: почти круглые сутки пропадал на аэродроме, где тренировал летчиков.

Место это показалось на первый взгляд довольно привлекательным: аэродром находился на берегу большого озера, поблизости – быстрая Кура, обильная рыбой; зима совсем не чувствовалась. Но травы не было: голый, твердый суглинок, солончаки. Люди начали страдать от малярии. Кое-кто жаловался. Покрышкин резко обрывал: «Не на курорт приехали!..»

На своем 13-м номере он выпустил в самостоятельный полет почти всех летчиков. Хозяйственный Чувашкин подсчитал, что его машина налетала тридцать часов. Покрышкин еще раз придирчиво проверил каждого, учинил экзамен и по технике и по тактике воздушного боя. Приезжала комиссия. Сочли, что люди готовы к бою. Каждому дали по новому самолету. Полк снова становился грозной боевой единицей.

Покрышкин после раздумья оставил за собой машину № 13 – она ему определенно нравилась, хотя друзья, посмеиваясь, советовали ему: «Ты поручил бы Чувашкину номер перекрасить», «Добавь на всякий случай нолик».

Покрышкин отшучивался: «Тринадцать – число счастливое!» Так он и вылетел на фронт на машине № 13.