Текст книги "Три нью-йоркских осени"

Автор книги: Георгий Кублицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Третий вторник сентября

Генеральная Ассамблея собирается на свои сессии каждую осень. Торжественное открытие происходит обычно в один и тот же день – в третий вторник сентября.

Хорошо прийти пораньше, когда медленно нарастает яркость освещения еще почти пустого зала заседаний. Он торжествен и прост. Нет ни позолоты, ни колонн. В плане зал близок к овалу. Он весь под гигантским сводом, лишь слегка наклонным по краям, у пола, и собранным в вышине куполом, в котором улавливаешь неожиданное сходство с колесом турбины.

С темно-голубых ребер купола льется вниз прожекторный свет. Стены украшают две огромные фрески работы Фернана Леже: свободно-причудливое сочетание грязновато-желтых, небесно-голубых и белых поверхностей с одной стороны, красных, белых, темно-серых – с другой.

Для делегаций – четыре секции чуть изогнутых, очень длинных столов, разделенных проходами. За каждым столом размещается по две делегации – справа и слева. Постоянных мест нет. Перед началом каждой сессии мечут жребий, кому садиться за первый стол в первом ряду. Остальные рассаживаются друг за другом строго по алфавиту.

На XV сессии первое место досталось Бирме. На том же столе, рядом, поставлена табличка Белорусской ССР, следующей по алфавиту. Австрия же и Австралия, которые в алфавитном списке стоят раньше Бирмы, оказались на этот раз за последними столами в последнем ряду: кольцо замкнулось.

Над местами делегатов боковые стены прорезаны застекленными ярусами. Там действуют фоторепортеры, кинохроникеры и операторы телевидения. Их видно, но не слышно: прозрачнейшие стекла, не мешая съемке, скрадывают стрекот и жужжание камер. Журналистам без техники, вроде меня, имеющим на вооружении лишь вечные перья и блокноты, отведен балкон позади мест делегатов.

Полукружье делегатских столов обращено к возвышению, куда ведут четыре ступени. Там трибуна из темного с прожилками камня. «С этой высокой трибуны», – говорят о ней ораторы. Но зрительно она совсем невысока, куда выше ее – облицованный светло-зелеными плитками прямоугольник, прикрывающий стол, за которым всего три кресла. В центре – место председателя Ассамблеи, справа от него – место генерального секретаря, слева – исполнительного помощника генерального секретаря. А над ними, на золотистой стене – эмблема Объединенных Наций: материки земного шара в окаймлении ветвей мирной оливы.

Я десятки раз наблюдал, как незаметно заполняется зал Генеральной Ассамблеи, но впервые видел это в третий вторник сентября 1960 года.

В Нью-Йорк съехалось тогда небывало много глав государств и правительств, и на островке ООН были введены необычные строгости. Туристов не пускали вовсе. Нам выдали по две карточки. Одну – белую, с фотографией, покрытой прозрачной пленкой, чтобы нельзя было заменить ее другим фото. Вторую – серую, по форме напоминающую средневековый рыцарский щит, с печатью департамента полиции. На ней было указано, что обладатель этой карточки может проходить «через полицейские линии и линии огня», но при этом никакой ответственности за его жизнь и здоровье полиция не несет. На обороте были графы: вес, рост, цвет глаз, цвет волос.

Карточки требовалось предъявлять уже на дальних подступах к зданию, куда были стянуты 500 полицейских, 1 ООО детективов и множество федеральных агентов. Всякое движение в этом районе прекратилось – только полицейские машины.

При входе на территорию ООН – не то чтобы обыск, но нечто похожее: смотрели, не оттопыриваются ли карманы, открывали папки, вывинчивали объективы фотоаппаратов. Севшие на места находились под неусыпным наблюдением обычной охраны ООН и хорошо сложенных господ в штатском, которые стояли в проходах спиной к трибуне, не спеша изучая ваши лица.

Около двух тысяч представителей великой армии прессы, не получивших в дополнение к двум карточкам еще и кусочек оранжевого картона, теснились возле телевизионных экранов в холлах и коридорах. Мне повезло – у меня был оранжевый пропуск на балкон прессы, и за два часа до открытия сессии я сел в глубокое кресло первого ряда.

И вот зал стал наполняться. Я думал, что все будет как-то необыкновенно торжественно. Но входили люди, одетые кто как: ни мундиров, ни смокингов, костюмы и серые, и синие, и в легкомысленную клеточку. Входили, осматривались, здоровались, клали портфельчики на столы, болтали, шли курить.

Стали появляться главы делегаций; фотографы, которым до начала заседания разрешают снимать в зале, сломя головы бросались то в один конец зала, то в другой, встречая президентов, премьер-министров, королей. Уже были истрачены километры пленки, а кинокамеры все жужжали и жужжали, заглушая нетерпеливый стук председательского молотка.

Наконец пресса успокоилась.

Председатель по традиции пригласил соблюсти минуту молчания, посвященную размышлению или молитве.

Воцарилась тишина.

Минута на размышление… Пожалуй, для него не грех бы отводить куда больше времени.

«Мы, народы Объединенных Наций, преисполненные решимости избавить грядущие поколения от бедствий войны… проявлять терпимость и жить вместе в мире друг с другом, как добрые соседи…»

Это первые строки Устава ООН. В бомбоубежищах обреченного Берлина еще агонизировал гитлеризм, когда три удара председательского молотка открыли в Сан-Франциско конференцию Объединенных Наций: надо было думать о послевоенной жизни на израненной земле.

Газеты с сообщениями о конференции печатались в еще по-военному настороженной Москве. Газеты, описывающие первый этап ее работы, вышли в Москве, ждавшей известий о красном флаге над рейхстагом. Газеты с сообщением о решениях конференции расхватывались в Москве, отпраздновавшей День Победы.

В знак мирового исторического значения Устава Организации Объединенных Наций делегаты голосовали за его принятие, вставая со своих мест так, как встают при исполнении национального гимна.

Сколько раз заседала с тех пор Генеральная Ассамблея!

То заседание в Нью-Йорке, начало которбго я описал, было восемьсот шестьдесят четвертым по счету! Восемьсот шестьдесят четвертое пленарное, а если прибавить заседания многочисленных и многолюдных комитетов, то, вероятно, счет давно перевалил за десятки тысяч.

Сколько добрых надежд было порождено в этом удобном для работы зале и как иной раз по-плюшкински скупились тут на оправдание этих надежд!

«Ваши Объединенные Нации» – утверждает путеводитель, купленный индийцем, или арабом, или русским. Но почему же наши Объединенные Нации не выполняют нашу волю, волю народов: давайте разоружаться, давайте жить в мире!

Швейцарские ученые насчитали в истории человечества 14 513 больших и малых войн. Это лишь с той поры, когда за 3200 лет до нашей эры началась их более или менее достоверная летопись. Из пяти тысячелетий на долю человечества пришлось всего 292 мирных года! Но и неполные три века затишья слагались из множества коротких передышек, отравленных страхом перед новыми войнами.

После пяти тысячелетий пришло время, когда войны перестали быть неизбежностью. Их возможность еще не исключена полностью. Но могуче выросшие силы мира сделали возможным их предотвращение.

Так в чем же дело, господа? Почему бы торжественно не договориться здесь о всеобщем, полном, контролируемом разоружении, которое давно предлагает правительство нашей страны? Пожалуйста, подумайте об этом еще раз в минуту размышления!

Но тсс, не мешайте! Господа сложили руки, шепча молитву.

Еще минута размышления

В разных странах по-разному относились к борьбе, которой были заполнены дни Генеральной Ассамблеи. По-разному воспринимались речи, поступки и поведение глав делегаций на островке ООН и за его пределами. Но в одном, кажется, сходились все: схватки на берегах Ист-ривер в тот год никого не оставили равнодушным. Множество людей, обычно пробегавших глазами лишь заголовки отчетов из штаб-квартиры ООН, осенью 1960 года вчитывались в их длинные газетные столбцы.

Нет нужды восстанавливать здесь хронологию событий. Мне хочется лишь поделиться мыслями о тогдашних настроениях американцев, которые следили за ходом сессии с не меньшим интересом, чем мы.

Уже выступили почти все главы делегаций, уже несколько раз накал страстей в зале заседаний доходил до того, что председатель, пытаясь утихомирить их, сломал свой молоток, уже осипли и охрипли пикетчики, устраивавшие «кошачьи концерты» под окнами нашего представительства, и по всему было видно, что дело идет к концу. Нет, я не имею в виду сессию – она может тянуться месяцами, но становилось ясным, что главное сказано, точки зрения определились и вот-вот начнется разъезд президентов и премьер-министров.

К этому времени реакционная американская пресса сделала, кажется, все для того, чтобы настроить своих читателей против всего советского. И как ловко использовалась для этого сама Ассамблея!

Перед началом заседания фоторепортеров, кинохроникеров и операторов телевидения удаляли из зала. Через минуту их лица и объективы маячили уже за стеклом боковых галерей. Лица и объективы почти неизменно были повернуты туда, где сидели делегаты социалистических стран. Репортеры застывали у видоискателей. Они караулили. Они не снимали много, часами терпеливо выжидая какого-либо случайного жеста, позы, поворота головы, которые можно было бы потом истолковать так, как им хотелось.

Я видел плоды работы этих терпеливых пушкарей.

Американец, который не встречался сам с делегатами, только широко раскрывал глаза: сжатый кулак крупным планом, нахмуренные лица, поднятая вверх рука, что может быть истолковано и как просьба слова и как жест угрозы…

К этому же времени уже успели возникнуть и сгореть несколько сенсаций. К зданию представительства советской делегации почтальон принес посылку с надписью «Яблочный пирог». Дежурный эксперт с особым аппаратом тотчас установил, что в посылке есть нечто металлическое.

Посылку отнесли на середину улицы. На шести кварталах остановили движение. Саперы с величайшими предосторожностями увезли опасный груз в форт Тилде. Газеты вышли с крупными заголовками: «Попытка покушения?», «Таинственный пакет», «Бомба или адская машина?»

Между тем посылку вскрыли. И действительно, раздался взрыв. Взрыв… хохота: перед сконфуженными экспертами появился румяный яблочный пирог. Кроме него, в посылке были два американских флажка, игрушечный станок для метания «ракет» и письмо г-жи Мак-Клири, в котором та писала, что Америка принимает мирный вызов СССР, что ракеты пусть идут ко всем чертям и что она, г-жа Мак-Клири, посылает русским «секретное оружие мирной американской жизни», испеченное на ее собственной электрической сковороде ее собственными руками.

Но искусственность атмосферы, которую старались создать к этому времени вокруг советской делегации, была особенно заметна при самых обычных встречах с самыми обычными американцами. Тут все было проще, человечнее, естественнее.

У меня нет наивной претензии на любовь каждого встречного иностранца на том основании, что я советский человек. Странно было бы ждать сувениров и дружеских излияний при первых знакомствах в Нью-Йорке. Скажу откровенно: не так уж часто слышал я в этом городе разговоры о дружбе с нами. По-видимому, для этого тогда еще не пришло время. Дело обычно ограничивалось пожеланиями жить в мире.

Но за очень редкими исключениями я не замечал и враждебности. Полицейские, проверявшие мои пропуска, никогда не грубили и не были излишне придирчивыми; они делали то, что им приказали. Детективы, заглядывавшие внутрь фотоаппарата, кажется, не относились к этой операции всерьез, и обычно я слышал «о’кэй» раньше, чем сыщицкий глаз проникал внутрь «Зоркого».

Утверждают, что в США два миллиона человек не говорят по-английски ни слова, а многие миллионы говорят плохо, так что произношением тут вряд ли кого удивишь. Но, видимо, я говорил настолько скверно, что часто слышал вопрос: «Кто вы?»

– Русский.

Следовал кивок головой: в Америке немало русских эмигрантов. Я добавлял:

– Советский. Из Москвы.

– А-а… – Быстрый взгляд, и только.

Лишь однажды я встретил той осенью американца, позволившего после моих слов грубый выпад против нашей страны. Одного – и бог с ним, в семье не без урода! Некоторые спорили, иные сдержанно осуждали то, что им у нас не нравится, но большинство просто задавало вопросы с обычным человеческим любопытством, и в их тоне было уважение к стране, к ее народу, к ее рядовому гражданину.

Большинство американцев, с которыми я имел дело, были простыми, приятными в общении людьми, без вздорной спеси, точными в исполнении обещаний, знающими настоящую цену шутке.

Помню, как, взволнованный и огорченный беснованиями у ограды ООН, я разговорился с корреспондентом «Юманите», которому приходилось уже не раз бывать в Нью-Йорке.

– Это не американцы, – убежденно сказал он. – Уверяю вас, среди этих господ американцев было, может быть, несколько человек.

И он стал говорить, что нормальный американец – не «бешеный», не удравший от своего народа и устроившийся за океаном эмигрант, не расист, а просто гражданини своей страны – не станет поддерживать затеи антисоветского сброда. Он, этот нормальный американец, наделен чувством национального достоинства и гражданской ответственности. Он трезво смотрит на вещи, его тревожит и раздражает все, что мешает добрососедству двух великих стран.

Сколько раз впоследствии я убеждался в правоте моего коллеги! И когда сейчас я перебираю в памяти впечатления той бурной осени, то из них выкристаллизовывается вывод: при всех временных: обострениях, при всех взрывах политических страстей, когда неосторожные слова срываются с языка и запальчивые обвинения теряют подчас даже видимость объективности, остается все же нечто более важное, устойчивое, решающее. Иван и Джон в душе уважают друг друга. Их тянет к дружбе, а не к ссоре. Это чувство возникло не вчера, не сегодня, и оно не исчезнет завтра!

Когда поднимают флаги

Вскоре после того как Октябрь смел Российскую империю и красный флаг Страны Советов поднялся над шестой частью суши, в Париже собралась конференция для решения послевоенных судеб мира. Двадцать семь флажков стояли на столах делегаций. Красного флага Советской России среди них не было.

Президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон, глава английского правительства Ллойд-Джордж, французский премьер-министр Клемансо, премьер-министр Италии Орландо – «большая четверка» повивальных бабок будущей Лиги наций свирепо ссорилась у ее колыбели. Но в одном они были единодушны: никакой Советской России не существует, есть только «русский вопрос». Русский же вопрос не сложен: надо только поскорее разгромить большевиков.

Когда весной 1945 года создавалась Организация Объединенных Наций, над порталом Дома ветеранов в Сан-Франциско, где проходила конференция, поднималось уже не двадцать семь, а пятьдесят флагов. И алый наш флаг был в числе пяти флагов великих держав, постоянных членов Совета Безопасности ООН, несущего главную ответственность за поддержание мира на Земле.

В день открытия XV сессии я насчитал на мачтах перед штаб-квартирой ООН девяносто шесть флагов. И вот их уже сто, потом сто шесть, после XVIII сессии – сто одиннадцать.

Мир меняется непрерывно и неудержимо. Цвета и символы новых флагов еще непривычны нам, но мы радостно приветствуем их. Это флаги государств, чьи земли столетия были окрашены на картах чужой, ненавистной краской. Это флаги молодых независимых государств шестидесятых годов, которые войдут в историю как годы полного развала колониальной системы. И главное пополнение дает Африка, где все в движении, где борьба особенно жертвенна, кровава, а старое сопротивляется наиболее открыто и злобно.

Алжир открывает строй молодой Африки. Не парадный шелк под осенним нью-йоркским солнцем, а простреленное боевое знамя, опаленное взрывами, с бурыми пятнами запекшейся крови героев видится нам.

Африка развертывает парад. Красно-зеленое полотнище, две белые полосы крест-накрест по диагонали; и другое – зеленая, желтая, красная поперечные полосы, латинская буква «эр» посредине. Это Бурунди и Руанда, государства среди зеленых холмов экваториальной части материка. Еще недавно колонизаторы с дьявольским искусством натравливали там племена друг на друга, чтобы «кофейный спрут» – монополия бельгийских и американских бизнесменов – мот надежнее присосаться щупальцами к чужим богатствам.

Шесть продольных черных, желтых, красных полос – флаг Уганды, еще одной отколовшейся части Британской империи, по площади равной самой Великобритании, а по уровню жизни отброшенной от нее так далеко, что последний английский нищий еще недавно считался бы среди угандцев баловнем судьбы.

От той же империи, над владениями которой прежде никогда не заходило солнце, отделилась Ямайка. Потомки рабов, привезенных на остров Карибского моря в вонючих, тесных трюмах невольничьих кораблей, уже с давних пор вели партизанскую войну против угнетателей. Теперь черно-зеленый, перекрещенный по диагонали желтоватыми полосами флаг подтверждает независимость Ямайки. Он в одном строю с красным, наискось прошитым черной лентой флагом независимого государства Тринидада и Тобаго, двух островов в карибских же беспокойных водах. С тех пор как эти острова были открыты Колумбом, за них дрались сначала испанские конквистадоры, потом англичане и французы, привлеченные уже не мифом о сказочных золотых россыпях, а вполне научными данными о богатых запасах нефти. Добрый «дядя Сэм» тоже не остался в стороне и на 99 лет наделил землю Тринидада военной базой! Срок аренды немалый, но мир меняется так быстро.

На новых флагах много черного цвета. Не слишком ли траурно? Да, но лишь на взгляд европейца: в некоторых африканских странах в знак траура носят не черные, а белые повязки.

И просторов Океании коснулся ветер перемен: оттуда привезен красный, с синим прямоугольником в углу, по которому рассыпаны белые звезды, флаг независимого Западного Самоа. Некогда цветущий архипелаг, населенный искусными мореплавателями, тоже был яблоком раздора. Европейские цивилизаторы до последних дней сохраняли в самоанских деревнях почти такое же натуральное хозяйство, каким оно было во времена плавания капитана Кука.

Новые флаги радуют глаз и сердце. Но некоторые господа слишком торопятся: смотрите, с колониализмом покончено! «Король умер. Да здравствует король!» – оповещали некогда французов из окон дворца, где у смертного одра монарха его наследник примеривал корону. Колониализм же еще жив кое-где и в старых, классических формах. Он обречен, но еще бодрится; однако наследник не рвется к короне, он предпочитает шляпу бизнесмена-неоколонизатора.

Однажды трибуну зала заседаний Ассамблеи занял господин, которого на манер чеховского «ваше местоимение» хотелось титуловать «вашим благолепием». Ни резких слов, ни резких жестов, поток красивых слов о гармонии, об идеалах. Господин признал, правда, что его страна имеет «заморские территории», но…

– Идеал, всегда вдохновлявший мою страну, – распространение христианства и цивилизации, создание атмосферы братства и уважения. Велением судьбы мой народ образовал единую семью с народами за морем. Если уважаемое собрание мне позволит… Вот королевский указ семнадцатого века, где об этом сказано следующее (читает). Глава государства Гана – но, может быть, ему угодно было шутить – говорил, что в наших заморских владениях – принудительный труд. О, это не так! Позвольте мне в доказательство сослаться на статью в авторитетной и уважаемой газете «Нью-Йорк таймс» (читает). Что касается нашей территории Кабинды, то там очень густые леса и, возможно, она развивается недостаточно быстро. При всем уважении к уважаемому представителю Индии я должен поэтому заметить, что… и т. д. и т. п.

Я постарался сохранить здесь стиль речи «его благолепия» – министра иностранных дел Португалии, крупнейшей из современных колониальных держав. Управляемая одним из самых бесчеловечных и низких диктаторов, Португалия владела колониями, в 23 раза превосходящими землю метрополии. В захваченной португальцами Анголе свободны только птицы, и там было больше рабов, чем полвека назад. В порабощенном португальцами Мозамбике непокорных хлещут кожаными бичами, грузят в военные самолеты и сбрасывают в море, кишащее акулами.

В выступлении «его благолепия» сладкоголосие прикрывало страх. Господина министра пугало выражение лиц сидящих в зале африканцев и азиатов. Дед г-на министра мог без суда застрелить предка нынешнего главы государства Гана. Теперь г-н министр не решался нападать на представителя Ганы даже словесно.

Вот новичок с журналистского балкона тщетно пытается читать таблички на дальних столах. Ему нужна делегация страны, занимающая юг Черного материка. Ладно, думает он, пусть буквы издали неразличимы, но есть же национальные костюмы, курчавые головы, белозубые улыбки… Эх, святая наивность! Делегацию Южно-Африканской Республики нужно искать по другим приметам. Вот же нужная табличка, совсем рядом, там, где сидят блондины с квадратными подбородками.

Южно-Африканскую Республику представляют здесь только белые. Ни один из них не сядет рядом с черным. В этой стране – расистские законы апартеида, почти под копирку описанные с законов гитлеровского рейха. В этой стране черные в резервациях и по своей земле могут ходить только с пропуском, подписанным белым господином. По приговорам судов им отпускается в год 80–90 тысяч ударов кнутом. В этой стране таблички «Собакам и неграм вход запрещен» выпускаются фабричным способом. И флаг этой позорящей человечество страны висит рядом с флагами молодых независимых государств Африки!

Осенью 1963 года примерно около 80 территорий и свыше 50 миллионов человек все еще находились под колониальным гнетом. Но и флаги молодых государств на древках у Ист-ривер не всегда означают, что их народы полностью вырвались из орбиты колониализма. Тут свои законы притяжения и понуждения. Зачем предаваться иллюзиям? Прежние господа стараются проскользнуть обратно через черный ход. Генералы и губернаторы уступают место директорам банков и членам правлений трестов, вывески которых теперь пишутся на местных языках. Хлыст сменяется соглашением об «экономической помощи».

Места колониальных чиновников занимают терпеливо и дальновидно выращенные ими «местные люди», душу которых растлевали долгие годы. Исподволь отрывали их от народа, приручали, прикармливали, превращали в космополитов с европейскими манерами. Нет, у таких не поднимется рука на своих «благодетелей»!

И люди, у которых признаком национальности остался лишь экзотический костюм, на Генеральной Ассамблее от имени вчерашних рабов начинали вдруг восхвалять вчерашних рабовладельцев.

Предстоит еще борьба и борьба, прежде чем по зорное слово «колониализм» останется лишь в словарях и учебниках истории.