Текст книги "Три нью-йоркских осени"

Автор книги: Георгий Кублицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Чемпионы библии, уличные пророки

– Не назовет ли уважаемый кандидат совершенно точно порядок сотворения мира господом богом нашим? – вкрадчиво спрашивает член жюри.

По залу проносится ропот неудовольствия. Для человека, выучившего наизусть чуть не всю библию – 770 тысяч слов, это детский вопрос. Тувья Гольман, финалист всеамериканского конкурса знатоков библии, награждается за точный ответ лишь жидкими хлопками.

– Не скажете ли вы нам теперь, какие именно сельскохозяйственные орудия упоминаются в библии?

Гольман трет лоб, шепчет что-то про себя. Да, он может назвать семь орудий и сказать, в каком именно месте они упоминаются. Мотыга в главе такой-то и еще раз в главе такой-то, лопата – в главе такой-то…

Гром аплодисментов. Но у председателя еще вопрос:

– Быстро, пожалуйста: сколько Рахилей названо в библии и что это за Рахили?

Однако Гольман знает всех библейских Рахилей так же хорошо, как простой смертный своих двоюродных сестер.

Поздравив Гольмана со званием всеамериканского чемпиона библии, жюри тут же вручило ему бесплатный билет на поездку в Иерусалим, на всемирный конкурс.

Туда съехалось 3 тысячи участников и множество болельщиков. Шум поднялся на весь мир. Победил Ихве Алших, раввин из Израиля. Но не думайте, что состязались лишь духовные особы. Серебряную медаль получила домашняя хозяйка из Бразилии, почетные призы – преподавательница и студент-математик, обладавший феноменальной памятью.

Отмечалось, что чемпионат повсеместно повысил интерес к изучению священной книги. А это и было главной его целью.

Библия в США – всюду: в гостинице, в пароходной каюте, в приемной врача. В книжной лавке или в аптеке можно купить ее сокращенный вариант: всего 154 тысячи слов, незаменимо при воздушных путешествиях, не оттягивает карман пиджака, помещается в обычной дамской сумочке рядом с пудреницей.

В некоторых городах посоветоваться с библией столь же просто, как узнать, который час, если ваши часы остановились. Наберите определенный номер – и голое, записанный на пленку, прочувствованно прочтет вам библейский текст, а потом поблагодарит за внимание.

Русская православная церковь никогда не отличалась особенной гибкостью, и в Америке ее считают отсталой, старомодно-догматической. Американская же церковь поспешает в ногу с веком. Богослужебный сервис она рекламирует яркими плакатами.

Ее служители отнюдь не буйно заросшие волосами фанатики в длиннополых рясах; но вполне современные господа, не чуждые спорту, обладающие чувством юмора, светскими манерами.

Отец Вильям Кленеск, священник нью-йоркской пресвитерианской церкви, начинает воскресную службу ударами цимбал. До того, как стать священнослужителем, этот красивый моложавый мужчина танцевал в балете и не без успеха занимался журналистикой.

– Мы засушили религию, – говорит он. – Люди бормочут псалмы и кладут кое-что на тарелку для сборов… Не то, не то! Религия должна снова стать веселой, какой она была когда-то!

И поп-новатор ввел в церкви балет. У него псалмы не только поют, но и танцуют. Постановщики – сам отец Кленеск и балерина Кармен Лавальде. От псалмов там перешли к постановке танцедрам на религиозные темы. Церковь всегда полна.

Я ловил себя на странном чувстве: мне, атеисту, казались чуть ли не кощунственными – вы понимаете, конечно, условность этого термина – подобные приманки. Концерт в церкви с участием популярного певца из джаза? Монахини, изучающие последние новинки в самых дорогих салонах, чтобы не ударить лицом в грязь, если их спросят о модах? Кружок, где после молитвы можно разучивать твист? Обидно за религию, ведь, черт возьми, были же когда-то христианские мученики и подвижники! В известном смысле русская православная церковь все же целомудреннее своих западных сестер.

Но в Нью-Йорке и православная церковь сильно «обамериканилась». Я узнал, что сестричество Святой Успенской церкви устраивает «чашку чаю» в балетной студии Н. Ф. Липинской, а в православной церкви Святого Андрея даются концерты с духовным и светским отделением. В светском отделении – украинские песни и украинские танцы в исполнении балетных групп г-жи Дэйвид и г-на Франковского. После концерта в церкви устраиваются вечеринки с домашним буфетом.

До твиста здешняя православная церковь еще не дошла, но гопак уже пляшет…

А уличные американские проповедники – к какому исполнительскому жанру их отнести?

Особенно много их по воскресным вечерам в улочках возле Таймс-сквера. Любимое же место этой публики – у стены Франклинского сберегательного банка, где огромные цифры «4¹/₄%» напоминают о выгоде срочных вкладов, а в витрине красуется небольшая статуя Свободы с надписью: «Это единственная женщина, которая не нуждается в сбережениях».

Вот сюда-то с воскресного полудня и собираются эти господа. Ставят американский флаг на раздвижной металлической треноге, раскрывают чемоданчик, достают библию.

– Ты, ты и ты! – тычет черным томиком в прохожих старец с седой бородой пророка. – Думаете вы о своей душе, спрашиваю я вас?

Те, к кому он обращается, ухмыляясь, проходят мимо: парочка, дылда в узких ковбойских штанах. Старик трясет бородой, у него расстегнут ворот сорочки, к стоптанным башмакам давно не прикасалась щетка, а видавшую виды шляпу опоясывает лента с надписью: «Бог есть любовь».

Он не говорит, а вопит. Связная, спокойная речь не для нью-йоркской улицы.

– Ага, вы не думаете о душе, о боге! Нет? А конец мира близок! Опомнитесь, еще есть время!

Чуть подальше девица в сером клетчатом пальто, с челкой реденьких волос-сосулек и с безумными глазами. Она в кругу парней. Девица взяла скользкую тему – обличает пороки. Парни в ответ гогочут, тычут в нее пальцами, отпускают шуточки, от которых, кажется, закачаются незыблемые стены банка.

Но у фанатички глаза горят светом мученичества. Она напоминает бывалую драную кошку, отбивающуюся от задиристых собачонок. Здоровенный негр-полисмен входит в гогочущую толпу, как таран. Уличная пифия остается одна возле своего треножника.

А подле угла класс выше. На ярко-красной складной трибунке с пюпитром и флагом женщина лет пятидесяти, в ореоле седых волос, придерживаемых модным металлическим обручем. Она не кричит – трибунка и так заметно приподнимает ее над толпой. Она властно внушает, притопывая туфлями под крокодиловую кожу. Эта хоть и не дама из общества, но цену себе знает. И я вспомнил рассказы о проповеднице, которую за углом всегда ждала роскошная машина с вышколенным надменным шофером.

Чуть моросит, воздух перенасыщен влагой, но семь певцов не боятся простуды: привыкли. Среди них девица, поминутно закатывающая глаза, и весьма потертый джентльмен лет шестидесяти, особенно старательно выводящий ноты. Заправляет хором блондин с манерами певца из мюзик-холла. Он уже не может не улыбаться, даже если поет о страшном суде.

Человек десять останавливаются и начинают подпевать. Вся группа – на фоне тех же 4¹/₄ процентов..

Обычно я проходил мимо уличных проповедников, почти не задерживаясь. Но однажды запасся терпением. У седобородого пророка, который на этот раз украсил шляпу лентой с надписью: «Иисус никогда не ошибается», появился серьезный противник. Он поразительно походил на красноречивого мистера Дулитла из «Пигмалиона» Шоу – такого, каким москвичи видели его в исполнении знаменитого английского актера.

«Дулитл» с Сорок второй улицы был одет в подержанный серый костюм с отвисшими карманами. Его галстук пересекали яркие красные полосы. Шляпа, впитавшая в себя все дожди и всю копоть Бродвея, тем не менее свисала совсем узенькими полями, что свидетельствовало о желании не отстать от моды.

«Мистер Дулитл», бесспорно, обладал природным даром уличного оратора. Он то повышал голос, то понижал его до хриплого шепота, драматически закатывал глаза, прижимал руки к сердцу и даже заламывал их над головой.

– Вы мертвы! – зловеще сипел он. – Вы мертвы духовно. Да, да, не смейся, парень! Ты не чувствуешь себя мертвым, ты скалишь зубы. Но труп тоже не чувствует себя мертвым, череп скалит зубы получше твоего. Вы все погрязли в грехах. Вечность в огненном озере – вот участь, уготованная всем грешникам. Эй ты, я тебе говорю, моряк, тебя качает без ветра! Вместо храма ты свернул к кабацкой стойке. А знаешь ли ты слова писания, что ни один пьяница не может рассчитывать на жизнь вечную? Твое положение перед ликом господа значительно хуже, чем ты думаешь!

Я смотрел на красный нос проповедника. Мне показалось, что положение его самого пред господним ликом будет едва ли лучше, чем у подвыпившего моряка, который, энергично плюнув в сторону обличителя, отправился восвояси. Между тем старый шут оседлал нового конька.

– Одумайтесь! – завопил он. – Это я говорю тем из вас, кто носит в сердце своем сочувствие к красным! Бог все видит! Страшной будет его кара! Нет греха тяжелее, чем отрицание его высшей власти. Коммунисты – безбожники. Им вечный огонь сатаны, вечные адские муки! Разве вы хотите провести вечность в кипящей смоле, спрашиваю я вас?

Наконец, истощив проклятия в адрес безбожников, оратор умолк и, грязным носовым платком вытерев лоб, победоносно взглянул на старца с бородой пророка. «Далеко тому до «мистера Дулитла», – подумал я. Но пророк не завопил, как обычно: он сообразил, чго у соперника глотка крепче.

– Я знал одного парня, – начал старец ровным голосом. – Он чистил зубы утром и вечером. Он спал с открытым окном в любую погоду. Он заплатил врачу сорок долларов, и тот удалил ему миндалины. Сигарета? Он всегда с любезной улыбкой отказывался от нее. Он не пил, друзья, он не знал вкуса влеки. И он умер в тридцать восемь лет. Он делал все, кроме одного. У него была единственная ошибка: он забыл бога! Не повторяйте его ошибку!

«Мистер Дулитл» во время этой речи демонстративно зевал, широко раскрывая щербатый рот. Но едва пророк кончил, как старый шут завел прежнюю пластинку о духовных мертвецах. Тут я заметил, что у него не только недержание речи: желтые пятна на брюках позволили бы урологу диагностировать и другую его хроническую болезнь.

День воскресный

Сегодня воскресенье.

Не знаю, как начинается оно в пригородах. Мне знакомы лишь воскресенья на Манхэттене, куда жители пригородов стягиваются для праздничных развлечений и, так сказать, греховных удовольствий.

Ранним воскресным утром центр Нью-Йорка мертв. Закрыты магазины и даже газетные киоски: продажа воскресной газеты начинается в субботу вечером. Туристы еще только собираются стайками у подъездов гостиниц, преувеличенно громко приветствуя друг друга.

Одну осень я жил в комнате с окнами на Сорок третью улицу, совсем не схожую со своей шумной соседкой. Отель «Тюдор» переглядывается там со старым жилым домом.

Сумрачный осенний день в нем неизменно встречают с электрическим светом. По воскресеньям сидят в подтяжках за кофе, роются в газетах, ласкают кошек, штопают носки, вытирают пыль тряпкой, гудят пылесосами. Завтракают не плотно и уединенно.

Ближе к полудню кое у кого может состояться воскресный скромный пир с соседями, когда хозяйка печет торт по старому рецепту своей покойной матушки или колдует над особым чаем: сначала заваривает крутым кипятком, потом охлаждает в холодильнике, затем пересахаривает до приторности и в заключение выжимает в каждый стакан сок целого лимона. Сегодня пир, кажется, в квартире, где на окнах красные герани, в следующее воскресенье будет у соседей, в самую холодную погоду спящих с открытыми окнами, на которых иногда появляется жирнющий ангорский кот.

На пир с соседями гостиничному жильцу рассчитывать не приходится. Плетусь в кафетерий. Пусто, слышно, как гремят подносы. Кассирши не прочь поболтать с редкими постоянными посетителями.

Но как неуютно чувствуют себя эти господа! Сегодня им некуда спешить. Они неторопливо присматриваются к витринам, придирчиво выбирают столик, развертывают газету и… по привычке мгновенно уничтожают все, что наставлено на поднос. Раз навсегда выработанный ритм утренней заправки мешает смаковать недожаренный, сочащийся кровью кусок мяса и хрустящие листья салата. Все уничтожается мгновенно, и какое-то время посетитель сидит даже с несколько растерянным видом. Он как статист-дебютант, не знающий куда девать руки и время. Потом сует два никеля – пятицентовые монетки – в отверстие автомата и пьет второй праздничный стакан кофе. А дальше что?

В самом деле, что дальше? В обычные дни мистер Смит, закончив заправку, спешит в оффис, чтобы делать свои или чужие деньги. Он занят, он подобие хорошо отрегулированной машины, которая не может, не должна останавливаться даже на минуту. А в воскресенье?

А в воскресенье у мистера Смита наступает то особое состояние, которое современные американские исследователи называют «страхом свободного времени», «неврозом удовольствий» и еще как-то посложнее. Алексей же Максимович Горький, еще в начале века насмотревшись на унылое недоумение, почти тревогу, заметные на лицах американцев по воскресеньям, сказал просто: научив людей работать, их не научили жить, и поэтому день отдыха является для них трудным днем.

Мистер Смит бесцельно топчется у витрин закрытых магазинов. Постоял у окна, густонаселенного пиджаками, рассматривает в соседнем цветные водопады галстуков. Скучно… Может, пойти на Таймс-сквер?

Но знаменитый перекресток Сорок второй с Бродвеем тоже пуст. Ветер крутит смерчи из газетных листов, обрывков оберточной бумаги. Однако пустынный Таймс-сквер уже орет. Из открытых дверей сувенирных лавчонок несутся зазывные звуки магнитофонов, пущенных на полную силу.

В некоторых лавчонках владельцы стараются создать впечатление, что они по меньшей мере прогорели на бирже и сегодня, именно сегодня, только сегодня, вынуждены по баснословно дешевым ценам распродавать свои превосходные товары.

Вот витрина с небрежно приклеенными газетами, где от руки чернилами крупно намалеван отчаянный призыв: «Хелп! Клоуз аут!» – «Помогите! Закрываюсь!»

Внутри – разломанные картонные ящики, обрывки веревок и тому подобная дрянь, разбросанная по полу. Очень правдоподобная картина спешной ликвидации дел. Еще бы! Владелец поднаторел в этом. Целый год изо дня в день он симулирует разгром и срочную распродажу, ловя на эту удочку простаков, перед отъездом из Нью-Йорка запасающихся сувенирами.

Есть ли на свете сувениры безвкуснее и однообразнее нью-йоркских? Бронзовые статуи Свободы и бронзовые же Эмпайры всех размеров, открытки с подкрашенными выпуклыми изображениями той же Свободы и Эмпайра, пепельницы с барельефами Свободы, термометры, вделанные в позолоченные Эмпайры… Бывают, правда, штучки позабористее, специально для моряков и скотопромышленников, но их достают из-под прилавка.

От Таймс-сквера недалеко до Метрополитен-оперы. Но билеты там кусаются – и пребольно: в партер – 25 долларов, самый дешевый, для стояния на галерке – 3 доллара. А при открытии сезона уже совершенная обдираловка: один билет в партере – 50 долларов (45 рублей)!

Таймс-сквер предлагает вам развлечение подешевле – «музей занимательных вещей». Гигант ростом с Петра I, в чалме, широких восточных шароварах и роговых очках, для рекламы торчащий у входа, с молчаливым презрением смотрит на пигмеев, сующих в окошечко кассы свои 50 центов.

Над экспонатами всюду надписи: «Хотите – верьте, хотите – нет». Под стеклянным колпаком поразительно выполненная скульптура японца. Это даже не скульптура, это как бы мгновенно застывший в неподвижности человек. Он смотрит на вас. У него настоящие человеческие ногти и зубы. Утверждают, что это автопортрет скульптора, который при жизни выдернул свои зубы, чтобы оживить творение своих рук. Хотите – верьте, хотите – нет.

Посетителям показывают также голову миссионера, попавшего к дикарям, копии «Орлова» и «Великого могола» – знаменитейших бриллиантов мира, двухстворчатую «железную деву», топоры для отрубания рук и вообще полный набор орудий пыток, сапоги 168-го размера. Тут же горящие фальшивыми самоцветами мифическая астраханская и сибирская короны, а также копия короны Николая II. Возможно, российские эмигранты-монархисты приводят иногда сюда внуков и правнуков для возбуждения верноподданнических чувств.

– Взгляни, Майкл, вот это и есть головной убор нашего самодержца. Когда в день тезоименитства государя императора, блаженной памяти…

– Ай доунт вонт… Не хочу… Ну его… – хнычет внучек и тянется к соседнему экспонату – чучелу двухголового теленка.

А теперь куда? Конечно, в «Радио-сити», где уже толпятся «каучуковые шеи», – посещение этого мюзик-холла предусматривается всеми классическими туристскими маршрутами.

Что там показывают сегодня? Сборная программа «Крылья славы»? Наверное, сладковатая театрализованная историйка о простушке из прерий, которая становится звездой балета. Или, может, крылья славы возносят скромного уличного певца на театральные подмостки Бродвея? Знаем мы эти музыкальные истории!

Но на сцене полумрак, серые плывущие облака, стена с древнееврейскими письменами. Рыдает виолончель, и незнакомое торжественно-грустное пение бередит душу. Исполняется «Кол нидре» – еврейская молитва, напоминающая плач. Это традиционное начало осенних программ: осенью отмечается еврейский новый год, а в Нью-Йорке и его окрестностях живет около трех миллионов евреев. Нынче в исполнении «Кол нидре» мне слышится особенно драматический оттенок. Возможно, это пение как-то связывается в сознании с недавними событиями. В одном из районов Нью-Йорка местные «наци» осквернили двести памятников на еврейском кладбище. У хулиганов нашли портреты Гитлера и Эйхмана. В другом районе на лестнице синагоги был зверски избит антисемитами и умер от ран раввин Бернард Айздорфер, отец троих детей, не так давно переселившийся за океан из Чехословакии.

Умолкает виолончель. Яркий свет рассеивает мистический полумрак. Новый занавес. Вместо скрижалей он расписан реактивными истребителями. На сцене – голый натурализм: взаправдашний вертолет № 44 системы Сикорского, принадлежащий американскому военно-морскому флоту и окрашенный защитной зеленоватой краской.

Вокруг хор моряков. Солист в капитанской фуражке запевает тенором:

– Вступай во флот, посмотри чужие страны и очаровательных девочек! Если ты не цыпленок, иди в морские авиаторы!

Так вот оно что! «Крылья славы» – специальная программа, посвященная пятидесятилетию воздушных сил американского флота.

Ее гвоздь – роскошная пантомима, показывающая вполне благополучную посадку американских космонавтов на неведомой планете, населенной преимущественно кордебалетом. Главным признаком жительниц этой планеты были огоньки, каждый раз вспыхивающие пониже спины, когда прелестницы наклонялись.

Потом самодеятельный мужской хор вольнонаемных служащих военных верфей исполнил кантату.

В художественной форме она утверждала, что за пятьдесят лет боевой дух у авиаторов флота ничуть не выветрился, а, напротив, окреп и что крылья славы не утратили молодости и упругости. Чтобы эти утверждения не остались голословными, их подкрепили кадрами кинохроники: сбоку сцены на экране, с палубы авианосца один за другим взлетали реактивные самолеты, и зал наполнился их ревом, гулом и свистом, переданными стереофонически.

А когда снова вспыхнул свет, сцена превратилась в палубу авианосца «Костелейшн», выполненную опять-таки не в условной манере, а с наибольшим приближением к натуре. Отверзлись три люка. Оттуда поднялись три реактивных истребителя и окружении «роккетс» – танцовщиц знаменитого ансамбля мюзик-холла. Слабо постукивая каблучками, балерины помаршировали немного, а потом принялись за обычное свое дело – ритмическое вскидывание стройных ног.

Я видел четыре программы «Радио-сити». В них много бродвейской пошлости и безвкусицы. Но нельзя упрекнуть постановщиков, скажем, тех же «Крыльев славы» в полной безыдейности. Мне показалось даже, что эти господа не без некоторой ловкости и с изрядной беззастенчивостью воспользовались кое-чем из арсенала того сценического искусства, которое они сами же окрестили «агиткой»…

Однако не посвятить ли остаток воскресного дня изобразительному искусству? Сегодня в музее Гуггенгейма выставка: развитие скульптуры за сто лет.

Само здание музея не похоже, кажется, ни на одно музейное здание в мире. Построил его Франк Райт. Снаружи – глухой, без окон, цилиндр с выступами полого спускающейся, слегка прогнутой в одном месте спирали. Непонятно? Яснее объяснить не смогу. Пожалуй, можно сравнить еще с выдвижным охотничьим стаканчиком, получившим вмятину с одного бока.

Внутри серый цементный пол, инкрустированный медными соприкасающимися кругами, чуть слышно журчащий фонтан. Преобладают бледно-палевый, мягкий серый и белый цвета. Спираль вьется белым барьером вверх, к куполу. Сквозь его стекло – небо, голубое или серое, смотря по сезону.

Лифт поднимает к куполу. Там начало осмотра. Оттуда вы спускаетесь пешком.

Нет ни залов, ни дверей, ни ограждений. Широкие и низкие деревянные скамьи облегают местами стены. Кое-где зелень. Иногда она свисает с барьера, иногда коренится в нишах. Сама спираль не строга, ее линия отклоняется плавными выступами. Экспозиции размещаются вдоль наружной стены. На узких полосках – имя художника, название вещи, год, когда она сработана.

Музей посвящен искусству последних ста лет с упором на показ работ живущих мастеров. Экспозиции время от времени меняются. Выставляются экспонаты из частных собраний и из коллекций самих художников. На этот раз основу выставки составили 444 предмета из частной коллекции Джозефа Хирторна.

Вверху, под куполом, работы мастеров прошлого. Несколько скульптур Матисса, фигурки танцовщиц Дега, Огюст Ренуар. И могучий Роден. Много Родена.

Среди работ Пикассо есть «Совенок». Его когти из шурупов. Он сварен из железа, приглядевшись, заметишь оплавленные гвозди. Но прежде всего видишь совенка, чем-то испуганного, настороженного.

Во многих же других работах видишь только гвозди, железо и следы неумелой сварки. Какой-то скульптор с мастерством новичка школы ФЗО кое-как соединил несколько планок и к темному железу привесил начищенную медную грушу. Похоже на вешалку. Называется «Фруктовое дерево».

– Разве не мило? – спрашивает спутника дама в накидке из искусственной норки. Тот неопределенно поднимает брови.

Минуем кубизм, конструктивизм – и попадаем в современность.

Понятно, вкусы различны. Некоторые вещи показались мне интересными: декоративные конструкции, пытающиеся передать ощущение легкости, устремленности в пространство, полета. Но большинство экспозиций…

Я смотрю и на скульптуры и на посетителей: блуждающие скептические улыбки и вежливо подавляемые зевки. Иногда – хихиканье. Тут идут быстрее, точно спираль спускается круче.

У стены отпиленный от толстого бревна диск. На нем чурбан, который хочется расколоть. Третий чурбан положен сверху поперек и протравлен морилкой. Весь этот лесоматериал называется: «Голова топора».

Вот плоскостные, под прямым углом переломленные фигуры, как будто вынутые из-под катка. А головы не прокатаны, они похожи на старые купеческие пудовые гири с ручками. Смотришь сбоку: там, где положено быть глазу, дырка. Но почему-то по одной дырке на фигуру. Это отлита супружеская чета.

Но Джессон Сили – вот кто поистине титан! Сначала я не разобрал, что за знакомая штука прислонена к стене под названием «Формальность» или, может быть, «Формалистика». Штука выше человеческого роста, никелирована, в трех местах уширения, но на сгибах уширений – зигзагообразный след сварки. Одно уширение раздуто, должно быть, кувалдой.

Подошли двое, чуть навеселе.

– Форд, – сказал один и постучал пальцем по металлу.

– Крайслер, – возразил другой и заглянул в тыл скульптуры. – Интересно, сам тащил со свалки?

Бампер! Ну конечно же, это бампер от автомашины! В Америке разрешено при парковке слегка подталкивать бампером машину соседа, так что сама жизнь подсказала сметливому скульптору и фактуру и способ воздействия на материал. К черту резец! Кувалда и электросварочный аппарат – вот отмычки к тайнам искусства!

– Нет, не со свалки, – глубокомысленно заметил первый подвыпивший зритель, тыча пальцем в выставленную рядом кучу смятого цветного железа. – Прямо с места аварии. Все пустил в дело. И бампер и кузов…