Текст книги "Сердце прощает"

Автор книги: Георгий Косарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Они вышли на дорогу и сразу оказались в кругу. Одного, белоголового, Виктор сразу узнал – это он под видом полицая сидел на возу. Парень подошел к Виктору и крепко обнял его за плечо.

– Молодцы, хлопцы! Здорово рванули. Опередили, правда, нас, но ничего. Так им, гадам, и надо за Новоселки... А вы сами-то откуда будете?

Виктор кратко поведал, кто они.

– Значит, вы из отряда Васильева? Слышали о ваших делах. Ну, а мы из группы Лаврова. Так и доложите своему командиру, что уничтожили команду карателей, действуя совместно с партизанами подразделения младшего лейтенанта Лаврова.

Пока Виктор разговаривал с партизанами, Борис и Сергей привели из глубины леса прятавшегося там Петю. Увидев белоголового партизана, мальчик вдруг вскрикнул и бросился к нему. Тот крепко обхватил его руками.

– Петька, откуда ты? Жив, братишка, – сказал он и прижался лицом к его взлохмаченной голове.

Глава четырнадцатая

Не успел Виктор с друзьями отдохнуть после Новоселок, как всех троих снова вызвали к командиру.

– Война есть война, – сказал Васильев. – Вам, ребята, снова надо собираться в путь.

Он достал из планшета карту области и развернул ее.

– Вот, смотрите, вам предстоит пройти здесь и проникнуть в районный центр Демидово. – Указал он на линию, проведенную зеленым карандашом. Это будет отсюда не менее тридцати километров. Ты, Виктор, хорошо знаешь эти места и поэтому будешь за старшего.

– Места знакомые, – сказал Виктор. – Только почему мы должны подходить с западной стороны?

– Фашисты сильнее охраняют фронтовую сторону, там и партизанские базы, меньше обращают внимания на свой тыл, – сказал подошедший Сидор Еремин. – Эта зона безопаснее.

– Понятно.

– На улице Советской, в доме пятнадцать, – продолжал лейтенант, проживает Александр Петрович Бардин.

– Улицу я знаю, – сказал Виктор.

– А дом найдете. Связь с Бардиным только по паролю. Вот, возьми. – И Васильев протянул юноше листок с написанными на нем несколькими словами.

– А кто он такой, этот Бардин, что за человек? – спросил Борис Простудин.

Васильев посмотрел вопросительно на Еремина и сказал:

– Бардин – мастер сыроваренного завода, он же теперь и главный его хозяин. Другого сообщить пока ничего не могу. Ваша задача – получить некоторые сведения у Бардина. Агентурная связь у нас с ним временно прервалась, и нам крайне необходимо ее восстановить, – сказал лейтенант.

– Задание серьезное. Вы можете столкнуться с непредвиденными обстоятельствами, – сказал Еремин. – Может случиться всякое. В районе значительный гарнизон противника...

– Как нам экипироваться? – спросил Сергей Горбунов.

– Как обычно; вооружиться автоматами, взять с собой по нескольку гранат, пистолеты, холодное оружие. Запаситесь четырехдневным пайком.

– С автоматом в районный центр, как на парад! Это что-то новое, заметил Борис.

– А вы что же думаете, войти ночью в расположение врага с голыми руками – это лучше? Первый попавшийся патруль схватит вас и расстреляет.

– А днем? – спросил Виктор.

– Это решите на месте.

– Два слова еще, – сказал Еремин. – Я согласен с командиром. Многое будет зависеть от вашей смекалки. Возможно, в райцентр целесообразнее будет проникнуть кому-то одному, разведать все, осмотреться. На этот случай я вооружу вас полицейскими удостоверениями, повязками и немецкими паспортами. Вот, держите, – протянул он ребятам приготовленные полицейские принадлежности.

Вечером того же дня группа вышла в назначенное место. К полудню добрались к той самой межрайонной магистрали, которую указал им на карте Васильев. Время от времени мимо них проносились грузовые автомашины, мотоциклы, цокали копытами мохноногие немецкие битюги, впряженные в высокие пароконные повозки.

Виктор раздвинул кусты и увидел поодаль повозку с бидонами, направлявшуюся в сторону райцентра. Лошадью правила женщина. Виктор на мгновение задумался, а затем, поделившись своими мыслями с товарищами, решительно сказал:

– Сергей, держи автомат. Если моя задумка удастся, ждите меня где-нибудь здесь поблизости. А сейчас замрите... – Он натянул на рукав полицейскую повязку и уверенным шагом направился к большаку.

Когда повозка подъехала, он ступил на обочину и крикнул:

– Эй, гражданочка, постой!

Женщина остановила лошадь.

– Что везешь? Молоко?

– Молоко, – покосившись на его повязку, ответила женщина.

– На сыроваренный завод?

– Знамо, не в кузницу.

– Почему без охраны?

– А где я возьму ее, эту твою охрану? Наших деревенских полицаев всех куда-то угнали, – объяснила она.

– А если партизаны отберут молоко, кто тогда будет отвечать?

– Не знаю. И при чем тут я, если отберут? Не буду же я с ними воевать, – сказала женщина. – И что ты ко мне привязался? Подумаешь, начальник какой!

– Раз привязался, значит, нужно. – И, прыгнув на телегу, сказал: Давай, поехали!

Женщина удивленно глянула и, ничего не ответив, подхлестнула мерина концами вожжей.

При въезде в райцентр повозку остановил часовой, пожилой немец.

– Млеко? – шумно втягивая носом воздух, спросил и потянулся к бидонам. Потом открыл одну за другой крышки и заглянул внутрь.

Виктор заметил, как часовой облизнулся, и сказал ему:

– Котелок есть? Кохгешир...

– О, я, я! Данке! – пробормотал часовой и вынес из дежурной будки надраенный до блеска солдатский котелок.

Виктор, недолго думая, зачерпнул им из бидона молоко и протянул солдату.

– Данке, данке, – закивал довольный часовой и махнул рукой.

– Как же ты смеешь распоряжаться чужим добром? – спросила женщина, когда они отъехали от полосатой будки.

– Пусть жрет, – улыбнувшись, ответил Виктор.

– Смел же ты, парень! – не то с укором, не то одобрительно произнесла женщина и покачала головой.

На перекрестке путь им преградила колонна солдат. Когда она прошла, женщина, сплюнув, спросила:

– Сходить где будешь?

– Поезжай до конца, прямо к заводу.

Возле невзрачного одноэтажного здания повозка остановилась. У входа в помещение стояло двое мужчин, один из которых, лысоватый, полный, судя по описанию Сидора Еремина, походил на Бардина.

Виктор соскочил с телеги и готов был начать разгрузку подводы.

– Здесь же не сгружают, ты что, Варвара, не знаешь, – бросив на Виктора быстрый взгляд, сказал лысоватый мужчина.

Виктор подошел к нему.

– Скажите, а где мне можно повидать Александра Петровича?

– Я Александр Петрович.

– Я к вам.

– Пожалуйста, – сказал тот и повернулся к другому мужчине, – сходи, Егор, помоги Варваре сгрузить молоко.

Оставшись с Бардиным вдвоем, Виктор протянул ему руку и произнес:

– Здравствуйте, дядя Саша!

– С кем имею честь познакомиться? – спросил Бардин.

– Меня просили передать вам привет от дяди Феди и узнать, нельзя ли полакомиться сыром?

– Это можно, – сказал Бардин и, пристально посмотрев на Виктора, спросил: – Как добрался, без приключений?

– Как видите, попутно с тетей Варварой.

– Очень рад. Как звать?

– По паспорту и удостоверению я полицай – Захар Снегирев.

– Пошли ко мне в контору, – предложил Бардин и пропустил Виктора в дверь.

Контора была чисто выбелена, с широким, выходящим во двор окном. Небольшой стол по-домашнему был накрыт белой скатертью. Возле стола и по стенам стояли венские стулья.

– Присаживайся, – сказал Бардин, – а я на минутку выгляну.

Виктор насторожился. Однако опасения его были напрасны. Бардин вернулся через две-три минуты, плотно притянул за собой дверь, подсел к столу и спокойно заговорил:

– Слушай внимательно, запоминай и передай все Сидору Петровичу. В деревне Бурково размещен большой склад боеприпасов. Для их хранения использованы помещения зерносклада. Склад постоянно охраняют восемь солдат. Воинская часть, в ведении которой находится склад, расквартирована в деревне Утица. Запомнил? – спросил Бардин.

Виктор утвердительно кивнул.

– А это схема деревни, – развернув перед Виктором помятый листок бумаги, сказал Бардин. – Вот здесь, где пометки синим карандашом полицейский участок и склад. Эти крестики – посты.

Виктор взял листок, скатал его в трубочку и, отвернув голенище сапога, сунул в продырявленную подкладку.

– Передай еще Сидору Петровичу, что связь со мной можно теперь поддерживать через Ольгу Рыжонкову из села Кукушкино. Пароль старый.

– Ясно.

– Ну, и превосходно. Молодец! – похвалил Бардин и спросил: – Как намерен возвращаться?

– Если возможно, дождусь до вечера.

– Это опасно. Лучше вернуться сейчас же с Варварой. Ее действительно всегда сопровождал полицейский. Я предупредил ее. Передай еще Еремину, что в ближайшие дни я сообщу полные данные о местном гарнизоне.

Разговаривая, Бардин и Виктор не заметили, что к заводу подкатила легковая машина. Дверь конторы распахнулась, и в комнату вошел щеголеватый белокурый офицер. Он небрежно кивнул Бардину, высокомерно и холодно скользнул взглядом по лицу юноши и чисто по-русски сказал:

– Я прибыл за сыром.

Он достал из нагрудного кармана бумагу с лиловым кружком печати, бросил на стол.

Бардин быстро пробежал ее глазами.

– О, так много, господин Штимм, сто пятьдесят килограммов! Это почти все мои запасы...

– Это меня не интересует. Распорядитесь отгрузить, – ледяным тоном произнес Штимм, закуривая сигарету.

Бардин засуетился и, встав из-за стола, направился к выходу.

– Момент, – сказал офицер и указал дымящейся сигаретой на Виктора. А это что за субъект?

Бардин остановился.

– Господин лейтенант, он охраняет доставку молока.

Взгляд офицера смягчился.

– Запоминающееся лицо у вас, господин охранник.

– Таким уж родила меня мать, – улыбнулся Виктор и обратился к Бардину: – Господин Бардин, моя подвода освободилась?

– Думаю, молоко уже приняли. Пойдемте вместе.

Войдя во двор и встретив там Варвару, Бардин сказал ей:

– Можете ехать, Варвара. Только попрошу в следующий раз не доставлять так поздно молоко. Будьте здоровы... Всего хорошего, – кивнул он и Виктору, дав понять, что ему надо поскорее убираться восвояси.

Виктор как ни в чем не бывало вскочил на телегу и весело сказал:

– Поехали, тетя Варя!

Товарищей Виктор нашел на прежнем месте. Он дословно передал им все полученные от Бардина сведения. Потом назвал будущую их связную – Ольгу Рыжонкову.

Друзья уже хотели уходить от дороги, но до их слуха донеслось жужжание легковой автомашины.

– Ребята, а вдруг там генерал? – загораясь, произнес Сергей.

– Пусть не генерал, пусть рангом пониже... Давайте попробуем, сказал Борис, оглядываясь на Виктора.

Тот на секунду задумался, а потом решительно скомандовал:

– К атаке гранатами приготовиться!

Борис и Сергей тотчас положили перед собой ручные гранаты.

– Спокойнее, ребята, не промахнитесь. Я поддержу вас автоматной очередью. Внимание!..

По мере приближения машины Виктор чувствовал, как приливает кровь к его лицу.

– Огонь! – крикнул он и, вскинув к плечу автомат, дал очередь.

В ту же секунду полетели, описывая дугу, гранаты. А когда воздух вздрогнул от грохота разрывов, звона разбитого стекла и скрежета тормозов, Виктор поднял голову. Он увидел, как в кювет кувырком полетело колесо, а машина, развернувшись, встала поперек дороги. И вдруг рядом с ним просвистело несколько пуль. Раздался еще выстрел и почти одновременно глухой вскрик Сергея. Виктор опять резанул автоматной очередью по стеклам и заметил, как из задней дверцы вывалился немец и зайцем метнулся на другую сторону дороги.

На какое-то время все вокруг стихло. Чуть-чуть дымился мотор машины.

– Сережа, что с тобой? – спросил Виктор.

– Пустяки, царапнуло руку.

– Боря, перевяжи его, а я осмотрю машину.

Взяв на изготовку автомат, он осторожно обошел легковушку, заглянул вовнутрь. На заднем сиденье навзничь лежал убитый солдат. Впереди повис на руле шофер. Рядом, уронив голову на плечо и весь обмякнув, в безмолвии находился белокурый офицер с узкими серебряными погонами. Лицо его было залито кровью, но Виктор сразу узнал в нем того офицера, который приезжал к Бардину за сыром. "Вот тебе и генерал!" – разочарованно подумал он, однако извлек из нагрудных карманов убитого документы и среди них удостоверение личности.

– Франц Штимм, лейтенант, инспектор... – вслух прочитал Виктор.

* * *

Прошло не менее двух часов, прежде чем потерявшего сознание, обессиленного от потери крови, но живого Франца Штимма доставили в ближайший госпиталь. После переливания крови и нескольких несложных операций он почувствовал себя лучше.

Дня через три Штимма посетил офицер службы безопасности. Его интересовали обстоятельства, при которых было совершено нападение на машину. Штимм подробно рассказал о поездке на сыроваренный завод, о двух сопровождавших его подчиненных – один был убит, второй, унтер-офицер Грау, к счастью, спасся, – о том, что машина была атакована в лесу на дороге приблизительно в пяти километрах от бывшего Демидовского районного центра.

– Это все нам известно, господин Штимм, – проворчал офицер. Постарайтесь припомнить хоть какие-нибудь внешние приметы бандитов, хотя бы одного из них.

Штимм задумался. В сознании его, как в тумане, блуждал расплывчатый облик партизана, который показался тогда перед его неплотно закрытыми, залитыми кровью глазами. Штимм попробовал восстановить в памяти его черты, собрать воедино, но они рассыпались, и в воображении оставалось только смутное пятно. Он сказал, что, к сожалению, не может назвать ни одной реальной приметы того бандита. Ему казалось, что он кого-то напоминал и попадись тот ему на глаза, он, Штимм, несомненно опознал бы его.

Следователь службы безопасности уехал по существу ни с чем, а Штимм неоднократно в мыслях своих возвращался к этому незапечатленному облику партизана, и каждый раз перед его глазами почему-то возникала контора сыроваренного завода и дерзкий взгляд молодого русского полицейского. "Это, конечно, чепуха, моя болезненная мнительность", – сказал Штимм и заставил себя больше не вспоминать о нападении партизан, едва не стоившем ему жизни.

Во время пребывания в армейском госпитале Штимму было предложено продолжить лечение в глубоком тылу, но он поблагодарил и отказался. Его отказ был расценен как проявление патриотических чувств, хотя у лейтенанта на этот счет были свои соображения. "Здесь тоже трудно и опасно выкачивать продовольствие и фураж для армии, – думал Штимм, – но это все же не фронт и ненавистные окопы, над которыми как пчелы жужжат свинцовые пули и как коршуны вьются самолеты. Кто знает, куда меня пошлют после лечения. Назначат интендантом в какой-нибудь пехотный полк, а там тоже угодишь под огонь русской артиллерии или бомбежку. А кроме того, Люба, – продолжал размышлять Франц. – Я не могу и не хочу расставаться с ней. Да, да, я полюбил ее!"

Весть о ранении Штимма была встречена Любой с двойственным чувством. Она не могла жалеть его так, как жалела бы любого из своих деревенских, окажись они ранеными. Вместе с тем ее личная судьба все больше переплеталась с судьбой немецкого лейтенанта. Люба была уже в положении. Ребенок рос, развивался где-то совсем рядом с ее сердцем и все чаще напоминал ей о своем существовании. Это вызывало у нее порой панический страх и, как она чувствовала, грозило ей новой страшной бедой. В то же время в ее сознании помимо ее воли все больше укоренялось малопонятное ей чувство материнства.

Когда по настоятельной просьбе Штимма Любу привезли в госпиталь, она помрачнела и неожиданно почувствовала сильные боли в сердце. Сухопарая медицинская сестра-немка выдала ей белый халат и предложила следовать за ней. Озираясь по сторонам, Люба испуганно шла по широкому и длинному коридору. По одну сторону его виднелись палаты, набитые ранеными. Они размещались и в коридоре, на кроватях, сплошь установленных вдоль стен. Сестра, повернув в боковой коридорчик, вошла в просторную офицерскую палату.

– Господин лейтенант Штимм! – громко произнесла она по-немецки. – К вам гостья.

Люба еще не успела по-настоящему осмотреться, а Штимм, чисто выбритый, в пижаме и в стеганом атласном халате, уже оказался рядом с ней.

– Здравствуй, дорогая! Я так благодарен, что ты пришла, я так хотел тебя видеть, – растроганно произнес он и без стеснения крепко обнял ее. И опять не то от страха, не то от растерянности Люба почувствовала, что цепенеет. Штимм поцеловал ее руку, потом лицо и пристально посмотрел ей в глаза.

– Что с тобой? Ты нездорова?

Любе хотелось сказать ему что-то дерзкое, но неожиданно для себя, коснувшись живота рукой, она прошептала:

– У меня же ребенок, – и словно ища у него сочувствия и поддержки, уткнулась головой ему в плечо.

Штимм нежно привлек Любу к себе, спокойно и твердо сказал:

– Не волнуйся, милая. Это очень хорошо. Мне нужен сын или дочь, все равно. Ты знаешь, на войне бывает всякое и меня могут убить, но теперь у меня останется свое дитя.

– А где же тебя так ранило? – спросила Люба.

Этот вопрос внезапно пробудил в душе Штимма чувство тревоги. "Я жив, я здесь, в госпитале, – пронеслось в его сознании, – но я мог бы здесь и не быть, а лежать в неуютной русской земле".

При выписке из госпиталя Штимму был предоставлен отпуск. И хотя продолжительность его исчислялась всего десятью днями, он мог бы успеть побывать дома, проведать близких друзей, провести целую неделю в тихой семейной обстановке. Он знал, что старый отец, советник коммерции, и мать ждут не дождутся встречи с ним. В своих письмах они как бы между прочим частенько сообщали ему то об одной, то о другой знакомой девушке из их круга. После госпиталя он поехал бы повидаться со своими заботливыми стариками, если бы... Если бы, разумеется, не Люба, которая с каждым днем становилась для него все роднее и ближе.

Сослуживцы радостно встретили возвратившегося из госпиталя Штимма. Они с ужасом вспоминали все, что с ним произошло, и в один голос твердили о счастливой звезде господина лейтенанта, которая помогла ему спастись от гибели. По такому случаю в квартире Штимма была назначена пирушка. Основная забота по ее подготовке легла на плечи старика Отто. Пришлось потрудиться и Любе. При ее участии был подготовлен стол для гостей, но когда они явились, она, сославшись на нездоровье, ушла в свою комнату. Штимм заметил в глазах товарищей по службе искорки сожаления.

Державшийся особняком оберштурмфюрер Ганс Фишер, дымя толстой сигарой, спросил Штимма, улучив удобный момент:

– Слушай, дружище, скажи откровенно, ты надолго связался с этой красоткой?

– До гроба, до последнего вздоха, – с серьезным лицом ответил Штимм.

– Нет, кроме шуток?

– А разве это плохо, Ганс?

– Плохо? Откуда я знаю? Но ты, по-моему, чертовски смел.

– А почему я должен быть трусом?

– Ну, а если вся эта твоя затея дойдет до моего шефа? Хоть ты и принадлежишь к вермахту и у тебя связи в Берлине, мой генерал может испортить тебе карьеру.

– За что? – искренне удивился Штимм.

– За то, что ты предпочел русскую немке. Потом, возможно, твоя красотка подослана к нам партизанами. Русские это могут делать.

– Вот уж об этом я никогда не думал!

– А следовало бы подумать, – пыхтя сигарой, высокомерно заметил Фишер.

– Чепуха все это, Ганс, – отмахиваясь от его ядовитого дыма, сказал Штимм. – Ты прекрасно знаешь – в своем кругу мы можем говорить об этом откровенно, – что наши солдаты убивают здесь многих людей, иногда вешают русских и даже сжигают их в своих жилищах, и никто из нас не боится, что кто-то накажет нас за это. И разве на фоне этого любовь к русской девушке может считаться преступлением? Наказывать за любовь – это что-то не очень укладывается в моей голове.

– Смотри, Франц, твое дело, я тебя предостерег, чисто по-дружески, многозначительно произнес Фишер.

Рядом кто-то щелкнул каблуками.

– Господа офицеры, общество чувствует себя без вас как корабль без руля и без ветрил, – высокопарно произнес штабс-фельдфебель Капп, полный, рыхлый человек.

– Тогда прошу всех к столу, – сказал Штимм и первый прошел к своему месту. За ним последовали гости. И скоро тема любви к русской девушке была позабыта, утонула в вине.

Пили все, много, дружно, за великую Германию, за фюрера, за его непревзойденное полководческое искусство и невиданные в истории блистательные победы. Пили за успехи германского оружия на юге России, за всемирную победу рейха. Потом в едином порыве все поднялись и громко запели:

– Германия, Германия превыше всего...

Особенно ликовал штабс-фельдфебель Капп, старый член национал-социалистической партии. Он с особым восхищением говорил о пророческом даре фюрера и, как всегда, был категоричен в своих заключениях.

– Господа офицеры, дорогие коллеги, – с пафосом говорил он, – я считаю, что Кавказ уже наш. Нынче-завтра над Казбеком и Эльбрусом взовьется наше немеркнущее знамя. Без Кавказа Россия как разъяренная тигрица с перебитыми задними ногами. Конечно, она будет еще некоторое время рычать, но укусить уже не сможет. С завоеванием Кавказа германскому солдату откроется дорога и в Индию. Итак – ура! За нашу победу. Зиг хайль! – подняв рюмку, воскликнул он.

Когда выпили, Штимм сказал:

– И все-таки пока не возьмем Москву и Ленинград, Россия все еще не будет нашей.

– Я полагаю, господин лейтенант, что эти центральные русские города сами склонят свои головы перед фюрером... А что им делать? В этом уже никто не сомневается, – сказал штабс-фельдфебель.

– А я пью за дипломатический талант фюрера, – отчетливо произнес Ганс Фишер.

– Вот как! Любопытно! – восхитился Штимм.

– Что же тут любопытного? Мы все здесь свои и можем говорить откровенно. Вспомни, Франц, как здорово наш фюрер провел Даладье и Чемберлена. Чехословакия после этого, словно на десерт, была преподнесена нашему великому рейху.

– Ганс, ты чертовски гениален! – с легкой иронией проговорил Штимм и похлопал оберштурмфюрера по плечу.

Фишер вновь самодовольно запыхтел сигарой.

– По-моему, и дуче оказался не в лучшем положении...

– Мы и его одурачили, – сказал Штимм.

– Именно это я и хотел подчеркнуть, – заметил уже захмелевший Фишер.

– Однако, господа, дуче наш союзник... – осмелился вставить слово унтер-офицер Грау, до сих пор хранивший молчание.

Ганс усмехнулся.

– Наш фюрер, исходя из высших интересов нации, надел на дуче хомут... Фюрер великий дипломат, утверждаю я и никому не позволю оспаривать эту истину, и особенно вам, Грау... Зарубите себе на носу, Грау, что мы впрягли макаронников в нашу упряжку и им из нее не выпрячься.

Фишер пыхнул клубом сигарного дыма и восхищенно продолжал:

– Или вот, стоило нашей элите пустить кое-кому пыль в глаза и в результате – колоссальный успех. Должен признаться, что меня восхищает поразительный факт из дипломатической практики фюрера и его опорной гвардии.

– Ганс, я тебе завидую, – сказал Штимм. – Чем черт не шутит, когда бог спит: может быть, после войны тебя переведут на дипломатическую службу!

– Не исключено, не исключено... Итак, это было перед самым началом восточного похода, – польщенный общим вниманием, значительно промолвил Фишер. – У меня в Берлине был тогда приятель, служивший в ведомстве имперского министра доктора Гебельса и имевший доступ к кое-какой информации...

– Оберштурмфюрер, вы, надеюсь, не будете разглашать государственную тайну? – взволнованно пролепетал Грау.

– Молчите, Грау, это все, что требуется от вас... Берлин походил тогда на военный лагерь. По ночам не умолкал гул танков, самоходных орудий. Все это было приведено в движение, но куда направлялись войска, понять было трудно, и никто точно не знал, что происходит. По городу ползли самые невероятные слухи. Мой приятель из ведомства доктора Гебельса доверительно говорил: "Готовимся к прыжку через Ламанш". И вот в один из дней такой суматохи в "Фелькишер беобахтер" появилось короткое сообщение о начале предстоящей операции "Морской лев".

– Операции по захвату Британских островов? – спросил Штимм.

– Да, мой милый Франц, да... Но не успели подписчики получить этот номер газеты, как были объявлены чрезвычайные меры по его изъятию.

– И вы, оберштурмфюрер, читали эту газету? – жмурясь, как от солнца, почти шепотом произнес Капп.

– Разумеется, – с гордостью ответил Фишер. – Если бы не читал, то и не рассказывал бы.

– Что же дальше? – поинтересовался Штимм.

– Случай с газетой был расценен так, что кто-то из наших высокопоставленных руководителей допустил разглашение важнейшей государственной тайны. По городу распространились слухи о том, что фюрер был потрясен подобным "предательством" и что между фюрером и министром пропаганды доктором Гебельсом произошел невообразимый скандал, который должен был завершиться отстранением Гебельса от всех государственных дел. Кое-кто клюнул на эту шумиху, и это сбило русских с толку, усыпило их бдительность и крепко помогло нам в первые же дни в разгроме их армий.

– Да, вот что значит величайший ум! – восторженно пропел Капп.

– Во имя достижения мирового господства все средства хороши, распалившись, продолжал Фишер. – Треугольник Берлин – Токио – Рим – это тоже дипломатия. Наши союзники – япошки отважно дерутся на Дальнем Востоке. Янки терпят поражения одно за другим. Скоро мы и до них доберемся. Зажирели они на мировых хлебах. Надо сбить с них спесь. "Это наш непримиримый враг "номер один" – окрестил их фюрер. И эти пророческие слова останутся для нас программой действий до тех пор, пока не будут американские плутократы разгромлены. Я прошу, друзья, поднять бокал за разгром Америки. Ура! – покачиваясь от опьянения, крикнул оберштурмфюрер.

Штабс-фельдфебель и унтер-офицер, как будто они только и мечтали об этой долгожданной минуте, трижды прокричали "ура", за разгром Америки, за мировое господство!

Выпив за мировое господство, фельдфебель однако неожиданно загрустил.

– А я, видимо, все же мелкий человечек, плохой политик, многого еще не понимаю, – неожиданно вдруг для всех признался он.

– Не хмурься, не плачь, ты будешь великим человеком. Тебе открыты все дороги во весь мир, – утешил его Франц.

– Все не ясно.

– Что же именно? – спросил Франц.

– Например, бесконечность вселенной. Как я ни пытался представить ее, ничего не пойму. Убей меня, не могу охватить ее своим сознанием.

– А к чему она тебе, эта бесконечность? Плюнь ты на нее! Разве нам сейчас до нее. Дело идет теперь о будущем нации, о ее величии, ее мировом господстве, а ты тут со своей вселенной, – упрекнул его Грау.

– Да ты, видно, Курт, переложил через край, – заметил Штимм. – У тебя в голове, как у меня в желудке.

– Ничего у меня не перемешалось, – возразил Курт Капп и отбросил назад пятерней спустившиеся на глаза длинные русые волосы.

– А тогда что же тебе непонятно? – с раздражением спросил Ганс Фишер и недовольно сморщил раскрасневшееся лицо. Курт молчал и что-то обдумывал, а Ганс упрямо смотрел на него и щурил глаза. Его заостренный нос, казалось, еще больше оттянулся и удлинился.

– А что такое мировое господство?

– Оберштурмфюрер! – подал голос и захмелевший Грау. – Имею честь просить... изложите ему, точнее говоря – растолкуйте, что такое есть мировое господство, как его должен понимать рядовой, патриотически мыслящий немец...

– Браво, Грау!.. Однако прошу внимания, – сказал Фишер и налил себе светлого мозельского вина. – С учетом поправки баловня судьбы... прошу прощения – господина инспектора и хозяина этого дома, моего друга доктора Франца Штимма... мировое господство означает то, что всеми богатствами земли будем распоряжаться мы, немцы, в интересах германской нации. Леса, поля, реки, моря и люди тоже будут принадлежать нам. Мы будем определять судьбы народов. К нам рекой потечет золото, драгоценности. Чего же здесь вам непонятно, Капп? Воля каждого немца будет законом для каждого не немца. Все, кто будут нам противиться, не будут покоряться, подлежат уничтожению. Это очистит мир от всего, что его разлагает. Просвещение и культура будут только для немцев. Остальным она будет только мешать. Меньше в мире будет забот и хлопот. Не нужно будет тратить бумагу на книги, строить школы, театры. Страна наша будет сияющей звездой в мире. Вспомните историю: мир всегда состоял из господ и рабов. Так будет и впредь. Что касается вас, дорогой друг, то вы за ваши услуги... э-э, я хотел сказать, службу, получите чин оберштурмфюрера. Не дурно, а? Ну, а лейтенант Штимм, благодаря своим влиятельным родственникам в Берлине, очень скоро станет губернатором Цейлона, Крыма или Мадагаскара... Ты заведешь себе роскошный гарем, Франц! У тебя будут сто красавиц-рабынь, а свою русскую девочку ты подаришь будущему эсэс-оберштурмфюреру Грау, не правда ли? Итак, за Франца Штимма и его губернаторство!

Капп и Грау охотно поддержали тост и выпили.

– Нет, мне такого губернаторства не надо, – вдруг помрачнев, сказал Штимм. – Мы еще не можем укротить Россию. Все крестьяне этой страны взялись за оружие, наточили на нас ножи. Это же могут сделать и другие народы. Как же тогда быть? Мы расплескаем свою кровь по миру, обескровим себя. А дальше можем зачахнуть. Я сомневаюсь, Ганс, удержимся ли мы на мировой вершине? Да и карабкаться до нее еще не так уж мало. Почувствовав, что вино ударило ему в голову, Штимм встал из-за стола и, слегка раскачиваясь, вышел на середину комнаты. – А если говорить откровенно, то ты, Фишер, веришь в эту вершину, а я... не верю. Я честный немецкий офицер, я готов умереть за величие нации, за честь и доблесть нашего оружия, но я не верю в твою вершину...

Все удивленно уставились на Штимма, не зная, как выпутаться из создавшегося щекотливого положения.

– Господин инспектор, вы, кажется, выпили немного лишнего, – скромно заметил унтер-офицер Грау, – вы несколько возбуждены и говорите...

– Я говорю то, что думаю, – перебил его Штимм. – Оберштурмфюрер Фишер, могу я говорить в кругу друзей то, что думаю?

– Конечно, можешь, – пьяно усмехнулся Фишер. – Однако глупости все-таки лучше не говорить. А вообще, черт побери, какая муха тебя укусила, Франц? Оскорбился за свою несовершеннолетнюю любовницу? Что с тобой случилось?

– Ничего не случилось. Просто мне стала противна вся эта трескотня, твое высокомерие и... твои непомерные амбиции!

– Что ты сказал? – бледнея, произнес Фишер.

– Господа, господа, мы действительно много выпили... Грау, проводи господина лейтенанта в другую комнату... Оберштурмфюрер, умоляю вас! метался по комнате тучный Капп.

– Если бы ты был мне не друг, я бы... – мрачно выкрикнул Фишер, схватив свою фуражку с изображением черепа на черном околыше, направился, сильно шатаясь, к выходу и хлопнул дверью.

Глава пятнадцатая

Литровая бутыль мутной самогонки стояла на середине стола.

– Господи, помоги переплыть, вон какая она глубокая и страшная, сказал полицай Степан Шумов и, взяв бутыль в руки, разлил самогон по стаканам.

– А куда нам торопиться, мы не спеша, – пробормотал его напарник Цыганюк. – Выпьем пока по одной трудовой, а там будет видно.