Текст книги "Сердце прощает"

Автор книги: Георгий Косарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Мамочка, пришла! Я хочу есть, мама.

Марфа заглянула в закопченную алюминиевую кастрюльку и поняла, что сын не нашел оставленные ему на обед несколько неочищенных картофелин. Она подала их Коленьке. Он проворно начал чистить их. Его глазки были напряжены, худенькие ручонки тряслись. Марфа смотрела на него печальным взглядом и, поглощенная своими мыслями, не обратила внимания на громкие голоса, доносившиеся с улицы.

– Мама, к нам кто-то идет. Послушай, немцы! – испуганно воскликнул Коля.

Марфа, мгновенно преобразившись, напрягла слух. Наверху, где-то возле ее сарая, раздавалась речь со знакомой нерусской интонацией. "Что еще такое? Неужто за мной пришли?" И словно в ответ на ее мысленный вопрос послышался голос Натальи:

– Сюда, сюда проходите, они здесь. Марфа! – громко позвала соседка. Принимай гостя.

– Спасибо. До свидания, – ответил мужской голос. – Теперь я сам...

Марфа приоткрыла дверь землянки, и ее глаза в упор встретились с глазами Франца Штимма.

– Здравствуйте, Марфа Петровна, так трудно было найти вас, – сказал он с вежливой улыбкой.

Марфа насупила брови и, не ответив, отступила на шаг в свое убежище.

– Позвольте мне посмотреть, как вы живете здесь, – не обращая внимания на неприветливость хозяйки, произнес Штимм, спустился по неровным скрипучим ступенькам и аккуратно притворил за собой узкую дверь.

Марфа стояла у противоположной стенки, скрестив на груди руки, и с тем же насупленным видом молча смотрела на непрошеного гостя. Из угла на него испуганно глядел Коленька. Штимм остановился посреди землянки. Голова его почти касалась темных, закопченных досок перекрытия. Он щурился, осваиваясь с полумраком землянки.

Марфу трясло, как в лихорадке. "Вот он, мой злодей, – сверлило в ее мозгу. – Он отравил мою жизнь, лишил меня родной дочери. Броситься на него, выдрать ему глаза, перегрызть зубами горло, и тогда будем квиты..."

Штимм заговорил тихо, как будто сочувственно:

– И вы здесь живете! Это хуже солдатских окопов! Ради чего, не понимаю... Вам нужно было сказать мне только одно слово, и я сделал бы все, чтобы у вас было... чтобы вы получили приличный дом...

У Марфы все кипело внутри, глаза ее горели, однако высказать то, что было на сердце, не решилась: на руках у нее был еще сын, забыть это даже в минуту негодования она не могла.

И все же до конца не сдержалась.

– Насчет жилья – мы как-нибудь управимся и без вашей помощи.

– И опять я не понимаю вас, – сказал Штимм. – Разве я обидел вас?

– Да, да, вы не только меня обидели, но и отравили всю мою жизнь!

– Странно, удивительно. Теперь я для вас не посторонний человек. Теперь моя кровь течет в жилах вашего внука...

– Это неправда! – закричала Марфа.

– Почему неправда? У нас есть прекрасный мальчик, он... ему два месяца, он уже улыбается, он так хорошо, умно смотрит. Мы... Я и Люба очень счастливы... Я пришел к вам с открытым сердцем, чтобы поделиться этой радостью, – добавил он дрогнувшим голосом.

– Господи, за что же такая казнь! – простонала Марфа и, словно распаленная жаром, сдернула с головы полушалок.

Штимм достал из бокового кармана плитку шоколада и, шагнув вперед, протянул ее Коленьке.

– Не смей брать! – истерично вскричала Марфа. – Не смей... Не прикасайся!

Коленька отдернул руку назад. Глазенки его светились голодным, лихорадочным блеском, вероятно, он уловил густой сладкий запах шоколада, видно было, как он проглотил слюну, но мать не ослушался.

– Ну, полно вам, фрау Зернова! Вы все боитесь меня, как черт ладана... я знаю эту вашу русскую пословицу. Но так вести себя – это вздорно. Как германский офицер я вам неприятен, однако судьба сильнее нас, теперь есть ваш швалер, то есть, извините, зять, я вам не чужой...

Марфа удивленно смотрела на Штимма и никак не могла разгадать его чувств: то ли говорил он от всего сердца, то ли издевался над ней.

Штимм, не теряя самообладания, держался по-прежнему ровно, снисходительно.

– Этот шоколад не от меня, – сказал он, обращаясь к Коле. – Это тебе от сестры твоей, Любы.

И тут Коленька, не выдержав, жадно вцепился в плитку и, искоса взглянув на мать, крепко прижал подарок сестры к своей груди.

– А это вам, – снова повернувшись к хозяйке, сказал Штимм и положил сверток, который держал до этого под мышкой, на край ее самодельного стола.

Марфа еще какое-то время продолжала удивленно посматривать то на Штимма, то на преподнесенный ей сверток.

"Вот, видишь, все-таки дочка твоя родила, а ты не верила, стремительно проносилось в ее голове. – Оказывается, все это правда. И нечего возмущаться. Ты лучше спроси у него, как живет Люба, как она себя чувствует без матери, довольна ли, что у нее сын... А офицер, может, неволит ее, издевается над ней?.."

От этой последней мысли кровь снова бросилась в лицо Марфе, и она с прежней враждебностью, быстро, громко сказала:

– Уходите прочь со своими подарками, я проживу и без них.

– Это же от дочери, – невозмутимо возразил Штимм.

– У меня нет дочери!

– Пожалуйста, послушайте, что я хочу вам сказать. Ваша дочь Люба очень просит, чтобы вы приехали к ней. Мы вас устроим на хорошей квартире. Люба очень нуждается в вашей помощи. Любе одной трудно с сыном. Он прекрасный мальчик, и вам с ним будет мило и хорошо. А летом я вас всех отправлю в Берлин к своим родителям... Если вы согласны, то можете сейчас же поехать со мной на машине или приезжайте через несколько дней, как вам удобно. Вот наш адрес.

Штимм положил листок бумаги сверху на сверток. Потом порылся еще в карманах и, вынув небольшую стопку немецких марок, протянул их Марфе. Глаза у Марфы гневно сузились, лицо покрылось пятнами.

– Я вам сказала, у меня нет дочери. Вы ее украли, купили, но я не продаюсь.

– Замолчите! – вдруг крикнул Штимм. – Всему есть предел, не забывайте это... – И он с остервенением бросил деньги на стол.

Марфа, не помня себя от гнева, двинулась прямо на него.

– На ваших руках пятна крови, кровь невинных, кровь загубленной девочки!..

Штимм выпрямился и, застывший, холодный, неподвижно глядел прямо перед собой.

Забившийся в угол Коля испуганно всхлипнул. Марфа схватила деньги, брошенные Штиммом на стол, и со злобой швырнула их в печь. Они хрустнули, зашуршали и, свертываясь в трубочки, запылали желтым огнем.

– К черту ваш Берлин, хорошую квартиру, вашего прекрасного сына! кричала Марфа. – Можешь и меня убить, душегуб!

– Вы есть фанатичная женщина, вы феррюкт... как это по-вашему?.. безумие, безумная! – возмущенно произнес Штимм, не находя от волнения нужных русских слов, и как ошпаренный выскочил вон из землянки.

Некоторое время Марфа еще стояла с горящими глазами, чутко прислушивалась, не вернется ли сюда этот ненавистный человек, укравший у нее дочь и обесчестивший ее семью. Но вот прошла минута, другая, и она как подкошенная повалилась на кровать, залилась горькими беззвучными слезами.

* * *

Вступала в свои права долгожданная весна. Быстро освободились от снега поля, зашумели наполненные талыми водами реки. От зари до зари, не умолкая, галдели на деревьях грачи, в небе разливались звонкие трели жаворонка. Природа пробуждалась, все обновлялось в ней после долгого зимнего сна. И только жизнь Марфы была по-старому полна тревог и печалей, все те же думы бередили ей душу.

Как-то поздно вечером вместе с сыном она присела на бревно возле своего сарая. Сидела в немом раздумье. Небо было безоблачным, на нем ярко мерцали звезды. Стихла жизнь в селе, от этого отчетливее доносилось до слуха Марфы журчание ручьев.

И вдруг раздались чьи-то шаги, тихие, осторожные. Марфа взволнованно замерла, напрягла слух. Шаги приближались. Потом вдали еле заметно обозначилась как будто знакомая фигура человека. Он чуть продвинулся вперед и словно застыл на месте. "Кто он? Зачем здесь?" – подумала она с нарастающим волнением. Человек сделал еще несколько шагов в ее сторону и снова остановился. Сердце у Марфы заколотилось острыми гулкими толчками.

– Кто это? – негромко окликнула она. Мужчина не отозвался.

Марфа повторила вопрос.

– Марфа, ты ли это? Туда ли я попал? – глухо раздалось в потемках.

Марфа, будто оглушенная этим голосом, только протяжно застонала:

– Господи, Игнатушка, родной мой, неужто ты?..

Глава двадцать четвертая

На всем пути к дому Игната не покидало чувство тревоги: "Застану ли семью? Живы ли мои, здоровы ли? А вдруг их нет уже на свете! Что я буду делать тогда, куда подамся?"

Он много думал о жене, о детях, о разных опасностях, которые могли подстеречь его семью в военную пору. И все же горькая действительность оказалась хуже того, чего он опасался: пепелище сожженного дома, убогая землянка, болезненное личико сынишки. Но и это было еще не все. Страшным ударом явилась для него судьба дочери. "Как же так? Моя дочь и вдруг там, в стане врага?! Проклятие, почему же она вместе с ними? Как это случилось? Как!.. Кто же в том виноват?.." В отчаянии он искал ответа на все новые и новые встающие перед ним вопросы, но ничто не облегчало его отцовских душевных страданий. Он проклинал ее, а она словно умышленно в ответ на это вставала в его сознании такой же милой, ласковой, родной дочерью, какой была для него уже в далекие, оставшиеся где-то позади годы. Вся жизнь ее с первого дня до ухода на фронт в одно мгновение пролетала перед его мысленным взором. И в этом водовороте воспоминаний особенно почему-то назойливо стояла она в глазах его маленькой пятилетней крошкой. И было это так. Однажды Марфа одела дочку и предложила Игнату погулять с ней. Стоял осенний теплый день. В многоцветии увядала природа. После ненастных дождей ярко светило солнце, напоминая доброе и благодатное лето. Игнат вместе с дочуркой гордо шел по широкой сельской улице. Время от времени Любушка выпускала руку отца и с восторгом срывала редко попадающиеся на обочине дороги невзрачные осенние цветочки, подбирала желтые и красные листья, спадающие с кленов, берез и осин. И вдруг, завидев большую, блестящую на солнце лужу, она быстро устремилась к ней и сделала несколько шагов к ее середине. Игнат, выхватив ее из лужи, поддал ей несколько шлепков. Девочка нахмурилась, но не проронила ни слова, и вновь ринулась в эту лужу и завязла в ее грязи по колено. Игнат оттрепал ее за уши. Но почему-то потом долго было ему стыдно за свой поступок и одновременно досадно за упорство дочери. Вот и теперь, когда горе обрушилось на его семью, этот случай с новой силой ожил в его памяти. И он то клял ее, то проникался к ней прежней любовью, а потом резко корил Марфу и мысленно бичевал самого себя.

В тяжких раздумьях тянулись дни за днями. Они были безрадостны и не сулили Игнату никакого утешения.

"Пока немцы здесь, ни мне, ни семье не видать покоя. Я должен быть там, где мои товарищи. При первом же моем открытом появлении в селе меня схватят фашисты или их холопы, и тогда пиши пропало..." – размышлял он.

Игнат понимал, что дочь его стоит на гибельном пути и ее во что бы то ни стало надо как-то спасать. Но как, каким путем высвободить ее из этого позора?

Марфа же была непреклонна. Похоже, она махнула на дочь рукой, считая ее падшим и пропащим выродком.

– Сама полезла в эту пропасть, сама пусть из нее и выбирается, – не раз с ожесточением говорила она мужу. – Может жить хоть в раю, хоть в аду, мне все равно. Она вырвана из моего сердца, и нет у меня больше дочери, нет!

Игнат в такие минуты упрекал Марфу в черствости и бессердечности. Он настолько загорался, что готов был на любой отчаянный поступок. И тогда на выручку ему и матери приходил Коленька. Он бросался к отцу на шею, обвивал его крепко руками и утешал.

Прячась от посторонних глаз, Игнат прожил с семьей больше месяца. Пора было возвращаться в лес. Однако связаться с партизанами все не удавалось. Но в одну из темных ночей в дверь их сарая постучали. Игнат вместе с Марфой вскочили с кровати. Стук повторился. Марфа спросила:

– Кто там?

– Свои, – приглушенно ответил мужской голос.

Марфе голос показался незнакомым, и она продолжала стоять в нерешительности.

– Марфа Петровна, да откройте же... или не узнаете меня? Это я, Виктор...

Мало кому было известно, что в напряженной походной жизни Виктор постоянно тянулся к родным местам. Здесь уже не было у него своего дома, не было ласковой, умной, всегда озабоченной матери, но где-то на задворках таилось близкое его сердцу убогое жилище Марфы. И, идя к ней, он все еще втайне на что-то надеялся, словно ждал, что вот-вот произойдет чудо...

Марфа отодвинула засов и приоткрыла дверь. Виктор был не один. В темноте она не смогла рассмотреть лицо незнакомого ей человека и спросила:

– А это кто ж с тобой, Витя? Не узнаю что-то.

– Из отряда, нездешний он, – почти шепотом ответил Виктор и спросил: – Что нового в деревне? Фашисты есть?

– Сейчас нет, они реже здесь стали появляться, а все равно от полицаев житья нет, – со вздохом сказала Марфа и озабоченно предложила: Да вы проходите, что стали-то?

Несмотря на тусклый свет, падавший от коптилки, Игнат мгновенно разглядел на вошедших знакомую партизанскую экипировку: автоматы, перекинутые через плечо, и закрепленные на поясе гранаты. "Ну, вот и дождался, теперь выберусь", – подумал он и облегченно вздохнул.

Встреча с Игнатом Зерновым была для Виктора полной неожиданностью. Она вызвала у него смешанное чувство радости и смущения.

Чтобы у бойцов не было никакого сомнения, Игнат достал из тайника удостоверение, выданное ему партизанским отрядом, и, протянув его Виктору, заявил:

– Оклемался полностью, с излишком даже. Так что берите с собой.

Марфа какое-то мгновение с грустью смотрела то на Виктора, то на его спутника с редкими темными усиками и, переведя взгляд на Игната, вздохнула и нерешительно сказала:

– Может, Игнат, поживешь еще недельку?..

Игнат промолчал, а Марфа, заметив суровое нахмуренное лицо мужа, уже другим, отрешенным тоном продолжала:

– Ну, что же делать, иди, Игнат... Твое место там, иди.

Виктор, чувствовалось, не знал, что ответить Игнату.

– Ну, так что, ребята, берете с собой?

– Конечно, мы с радостью, – решился наконец Виктор. – Нам такие люди нужны. Вы пороху, видно, понюхали вдоволь.

– Пришлось, верно, – усмехнулся Игнат, потом серьезно добавил: – А еще бы, Виктор, мне хотелось бы поговорить с тобой открыто и откровенно о Любе. Все-таки вы вместе учились...

– И кто бы мог подумать, что так случится, – понурясь, сказал Виктор.

– В жизни ведь всякое бывает, – сочувственно заметил его товарищ.

– Так-то оно так, а нам-то каково! Опозорила нас, обесчестила, горестно сказала Марфа.

– А мы, Марфа Петровна, к вам и зашли насчет Любы, – вдруг сознался Виктор.

– А что такое? Что еще случилось? – тревожно спросила Марфа.

– Нам нужна ваша помощь.

– Какая, в чем?

Игнат напряженно уставился на Виктора. Тот медленно произнес:

– Надо с ней встретиться и поговорить: согласна ли она бежать к нам в отряд.

Лицо Марфы вспыхнуло от прилива крови. Сердце болезненно заныло. Она на минуту задумалась, а затем сказала:

– Нет, не хочу я с ней встречаться в ее логове. Для меня она умерла, не тревожьте мое сердце!

– Марфа! – вскрикнул Игнат. – Дело идет о ее спасении!.. Не пойдешь ты, тогда пойду я, меня ничто не остановит. Она моя дочь как была, так и есть...

– Вам нельзя, Игнат Ермилович. Это может осложнить все дело, – заявил Виктор.

– Я хочу видеть ее, хочу знать правду от нее самой.

Виктор пожал плечами.

– Ну что ж, посоветуемся с вашим командиром, подумаем вместе, сказал Игнат. – Не убьет же дочь своего собственного отца, если он неожиданно появится в ее доме.

– Но там, кроме нее, фашисты, а что они из себя представляют, вы прекрасно знаете.

Марфа поставила на стол миску с вареной картошкой, рядом положила два ломтика хлеба.

– Садитесь, голодные ведь, – обратилась она к Виктору и его товарищу.

Друзья переглянулись и, присев к столу, принялись очищать картофель. Игнат тем временем сложил в свой старый, видавший виды вещмешок приготовленные загодя пожитки. Марфа смотрела на него с грустным и печальным лицом.

Игнат подошел к ней, крепко обнял. Он ласково погладил ее волосы и поцеловал. А Марфа, спохватившись, кинулась к кухонному ящику, достала оттуда ковригу хлеба и сунула в вещмешок.

Игнат тихонько поцеловал спящего сына и вместе с молодыми партизанами вышел из землянки.

* * *

В течение всей весны партизанский отряд Васильева держал под своим контролем один из важных участков железнодорожной магистрали. Под откос летели вражеские эшелоны с горючим, военной техникой, живой силой противника; взрывались мосты, разрушались железнодорожные строения и пути. "Рельсовая война" приносила гитлеровцам немало хлопот, они то и дело предпринимали карательные операции, но разгромить отряд им не удалось.

Когда ответственное задание Западного штаба партизанского движения отряд выполнил, ему было разрешено отойти в глубь лесного массива на отдых. Партизаны приводили в порядок оружие, мылись, стирали белье, чинили обувь. В это же время по инициативе подпольного райкома партии отряд стал пополняться новыми людьми.

В числе "новобранцев" оказался в отряде и Игнат Зернов. Виктор явился с ним прямо в штаб. Доложив о своем возвращении, Виктор представил начальству прибывшего с ним Игната. Комиссар, обрадовавшись встрече с односельчанином, крепко стиснул ему руку:

– Рад тебя видеть, земляк, очень рад!

Потом он познакомил Игната с командиром и с начальником разведки Лавровым, который тоже недавно был направлен в отряд Васильева.

– По-моему, мы с вами где-то встречались, – сказал Лавров.

– Встречались... товарищ младший лейтенант, на фронте, в первое военное лето, – вглядываясь в его лицо, произнес Игнат.

– Правильно, правильно... Но где, при каких обстоятельствах?

И тогда Игнат, все сразу вспомнив, рассказал о танковом ударе врага, об отходе полка и его прикрытии, потом о неравном бое взвода, пытавшегося прорваться к своим.

– Вот теперь и я все вспомнил, – сказал взволнованно Лавров. – Ваш пулемет был уничтожен разрывом мины, а вы, как мне казалось, убиты.

– Я был тяжело ранен, подобрали крестьянские ребятишки...

– У нас бывает, и мертвые воскресают, – усмехнулся комиссар.

– Ну, а дальше как, где, в каких краях пришлось вам быть? – спросил Лавров.

Игнат коротко поведал обо всем пережитом и передал начальнику разведки справку своего полка. Лавров, быстро просмотрев ее, спрятал справку к себе в полевую сумку.

– Это для вашего послужного списка, товарищ Зернов.

– В село-то когда вернулся? – спросил, снова обратившись к Игнату, комиссар Еремин.

Игнат стал рассказывать, а Виктор тем временем тихонько пояснил командиру, что этот новый товарищ, доставленный им в отряд, – муж Марфы Зерновой, у которой он провел на квартире почти целую зиму. Лицо Васильева сразу просветлело и подобрело.

– И кто бы мог подумать, что судьба сведет нас с тобой, товарищ Зернов! – сказал он. – Да как еще и свела-то. Я в неоплатном долгу перед твоей семьей.

Игнат нахмурил брови. О том, что Васильев жил в его доме, он узнал еще от Виктора по пути в отряд. "В долгу, говоришь, а вот дочку-то не помог уберечь от позора", – подумал он, а вслух сказал:

– Беда у меня, товарищ командир, с дочкой.

Васильев тоже нахмурился.

– Кто же мог предполагать, что такое случится, – негромко и чуть смущенно ответил он. – Все произошло так неожиданно, что мы ничего не смогли сделать. Возможно, есть в этом и доля моей вины.

– Ну, а теперь... неужто она так и останется у них?

Васильев прямо и открыто посмотрел Игнату в глаза.

– Трудно сказать, чем мы сможем помочь ей теперь. Нам мало что известно о ее жизни.

– У нас есть данные, что ее держат под постоянным надзором, – добавил Еремин.

– А вы так ничего о ней и не знали до последнего времени? – спросил Лавров.

– Откуда же я мог это знать? – угрюмо произнес Игнат. – С начала войны дома не был...

С минуту все молчали. И Васильев, и Еремин, да и Лавров всем сердцем сочувствовали Игнату, но как помочь его горю, никто пока не знал.

Васильев протянул свой кисет Игнату, потом сам свернул "козью ножку", закурил и, пустив струю синего дыма, сказал:

– И все-таки мы, товарищ Зернов, подумаем. А теперь идите, экипируйтесь, отдыхайте. Хромов поможет вам устроиться.

Игнат молча козырнул и вместе с Виктором направился к одному из шалашей.

В предвечерних сумерках партизаны большой группой расположились на поляне. Пели старинные песни о ямщиках, о Волге-матушке, пели довоенную "Катюшу", о партизанах. Приволье и свобода волновали Игната. На сердце у него было и радостно, и печально...

Прошло несколько дней. Игнат все увереннее входил в колею знакомой ему партизанской жизни. Однажды вечером его срочно разыскал Виктор и гордо сообщил:

– Есть одна новость, Игнат Ермилович: в связи с приближением фронта отрядам приказано перебазироваться на запад. Мы с вами остаемся здесь с небольшой группой в ведении райкома партии. Одновременно нам с вами разрешено проникнуть в райцентр на связь с нашими людьми и, в зависимости от обстановки, встретиться с Любой...

Игнат, словно не находя слов для ответа, только тревожно, тяжело вздохнул.

Глава двадцать пятая

Мучительными были для Любы первые дни материнства. По молодости своей, по неопытности она не могла еще в полной мере осознать, что с ней произошло. Да, она стала матерью, и ее, как всякую мать, тянуло к своему ребенку. Вместе с тем собственное дитя вызывало у нее чувство страха, по-прежнему не покидали ее мрачные мысли. Она осознала, что вместе с ее кровью в сыне течет и кровь того, кто пришел в ее страну как враг. В такие минуты ей хотелось пристрелить и Штамма, и собственного ребенка, а заодно и покончить с собой.

Но бежали дни, и спасительное чувство любви к беззащитному невинному существу – маленькому сыну – у нее все росло и усиливалось. Судьба его чем-то напоминала ее собственную печальную судьбу.

Она видела, как Штимм временами беспричинно начинал волноваться, делался раздражительным, и догадывалась, что с появлением сына положение его в том мире, где он был просто обер-лейтенантом, стало щекотливым. Порой ей приходило в голову, что Штимм тяготится ребенком.

Поскольку на казенной квартире было слишком беспокойно и тяжело без помощи опытной женщины, Франц уговорил Любу перейти с сыном на первое время в просторную избу старой Лукерьи.

Так шло время. Отбушевала суровая, с трескучими морозами и затяжными метелями зима, пролетела весна с ее бурными потоками и благоухающим запахом цветов, и настало жаркое лето...

Чувство тревоги, обреченности, панического страха, как эпидемия чумы, проникали во все поры гитлеровской армии, особенно после битвы на Орловско-Курской дуге. Страх перед будущим докатился и до фашистского тыла.

Тревога все больше овладевала и обер-лейтенантом Францем Штиммом. Фронт быстро перемещался на запад. Теперь уже не сотни, а всего десятки километров отделяли его от передовых частей. Начались экстренные работы по созданию и укреплению оборонительных рубежей. Нужны были люди, рабочая сила. На Штимма, как и на других подобных ему командиров тыловых подразделений, легли новые обязанности. Вверенные ему солдаты теперь не столько охраняли интендантские склады с продовольствием, амуницией и боеприпасами, сколько сгоняли мирных граждан на рытье окопов, противотанковых рвов, строительство блиндажей. И, делая это, Штимм особенно нервничал, предвидя дальнейшее отступление германских войск. Он не хотел признаваться даже самому себе, что семья тяжелой гирей повисла на его ногах.

Как-то он пришел к Любе поздно вечером. Ребенок спал. Он склонился над ним и долго не спускал с него глаз.

– Все-таки удивительно, как он похож на меня! – с гордостью сказал Франц.

– Что же удивительного: ты его отец.

– И имя у него красивое – Вольдемар.

– Нет, Владимир, – упрямо сказала Люба.

– Но это же русское имя!

– А что, разве оно тебя пугает?

– Нет, – пожимая плечами, ответил Франц. – Я только говорю, какое оно звучное... Мальчик узнает меня с первого взгляда. Но знаешь, мне немного тревожно за него. Приближается фронт. Партизаны нападают на гарнизоны, всюду убивают наших солдат. Это ужасно!.. Кстати, где твой пистолет?

– Что-нибудь случилось?

– Я хочу просто напомнить тебе, чтобы ты не расставалась со своим "вальтером".

– Это для чего же? Стрелять в партизан?

– Ты должна стрелять в тех, кто будет нападать на нас, кто посмеет угрожать жизни нашего сына. Возможно, на днях последует приказ о нашем отходе. Будь к этому готова.

Люба давно уже заметила, что немцев лихорадит. Успешное наступление Советской Армии порождало у них нервозность, суматоху. Она внутренне радовалась развивающимся событиям, но, понимая двусмысленность своего положения, пугалась будущего.

Вначале Лукерья с явным недоверием относилась к Любе, упрекала ее в неразумности. "И как это ты могла попасться к ним на крючок? Конфеткой они тебя, что ли, приманили? – бубнила старуха. – Ты только на меня, бабку глупую, не серчай. Я как понимаю, так и говорю. Но коли такое случилось, что же поделаешь? Ребеночка-то береги, он не виноват. Вон какой он становится славный! Пока ему сытно и тепло, а до всего остального ему нет никакого дела".

Люба покорно выслушивала замечания старой женщины и чувствовала в ее словах почти материнскую озабоченность. "Меня пугает, а сама как мать родная заботится обо мне и моем сыне".

Лукерья подолгу могла ворчать на Любу, но никогда не выносила на люди худой славы о ней. Этому, возможно, способствовало и то, что в большинстве домов поселка квартировали немцы.

Однажды ярким солнечным днем Люба вынесла ребенка из избы. На лужайке напротив дома играли в цветах ребятишки, по дороге изредка проходили немецкие солдаты, местные женщины.

Постояв у крыльца, Люба прошла за калитку и, став в тени березы, принялась укачивать сына.

– Ух, какой крикливый, ты гляди... – сказал кто-то за спиной нарочито строгим голосом. И Люба, повернувшись, увидела перед собой высокого парня с полицейской повязкой на рукаве. Ничего не ответив, Люба продолжала убаюкивать неспокойного сына.

– Мужчина, сразу видать по крику, – назойливо продолжал полицай. Ишь, орет как...

– Проходи давай, – неприязненно сказала Люба. – Чего тебе до крика его, сам небось не так еще орал.

– Да вы, дамочка, не беспокойтесь, я ребятишек не обижаю, – улыбаясь, сказал полицай и вдруг шепотом добавил: – Привет вам от отца.

– От отца?.. – повторила Люба, задохнувшись на слове.

– Угу, от Игната Зернова, – подтвердил полицай и громко продолжал: Во, заливается! Ну-ка покажись дяде...

Полицай приоткрыл легкое одеяльце и сунул в складку бумажный пакетик.

– Письмо вам, – тихо сказал он.

– Господи, папа жив, не верится, – сказала Люба.

Затем, опомнившись, удивленно посмотрела на полицая.

– А как же он узнал, где я нахожусь?

– У вашей матери, а ей адрес оставил обер-лейтенант Штимм.

– А вы-то видели папу? – спросила Люба.

– Видел, – ответил тот. – И отца, и ваших друзей.

– Друзей?! У меня еще есть друзья?..

– Отец ваш хотел бы повидаться с вами.

Лицо полицая стало строгим.

– Нам нужно условиться во всем. Есть в этом некоторая сложность.

– Какая же?

– Вы же знаете, всех мужчин призывного возраста немцы забирают и отправляют в лагерь. Так что...

– Да-да, я понимаю. Все не так просто.

– Смогли бы вы, скажем, отлучиться из дома и подойти к лесу? спросил он.

– Нет, это невозможно, сразу спохватятся, – ответила Люба.

– Жаль, – задумчиво сказал полицай. – Ну что ж, тогда придумаем что-нибудь другое. Завтра, в это же время, сообщу...

Полицай поправил одеяльце и, подмигнув утихшему малышу, пошел вдоль дворов.

Взволнованная Люба вошла в калитку.

* * *

Штимм ночь провел один, без Любы, в своей офицерской квартире. В шестом часу утра он разбудил ее. Несмотря на то что его чисто выбритое лицо было спокойно, Люба сразу почувствовала, что Штимм необычайно встревожен.

– Срочно еду в управление, – объяснил он. – Если возникнут какие-нибудь непредвиденные обстоятельства, немедленно дам знать. В крайнем случае, пойдешь к Отто, он будет знать, что делать.

– Что-то случилось?

– Ничего особенного. Полагаю, пойдет речь о формировании новой части для отправки на фронт.

– Значит, ты уедешь?

– Откуда я могу знать, что будет со мной? – с чуть приметным раздражением произнес Штимм. – Армия противника наступает, этого никто не мог предвидеть. Готовятся экстренные меры по стабилизации фронта.

Люба растерянно опустила голову. Штимм быстро взглянул на нее.

– Тебе страшно? – спросил он.

– Да, немного, – ответила Люба.

– Главное помни, что у нас с тобой сын, это самое важное, многозначительно произнес Штимм и, с нежностью посмотрев на спящего малыша, поспешно вышел.

...День был солнечным и теплым. Высоко в небе висели редкие белые облака. За окнами неугомонно сновали ласточки. Они то опускались на наличники окон, то садились на провисшие телефонные провода, протянувшиеся вдоль улицы, и задорно щебетали. По дороге промчалось несколько машин с солдатами, оставив после себя клубы пыли. Затем улица опустела, и наступило затишье. Люба взяла сына на руки, приложила его к груди. К ней подошла Лукерья.

– Может, мне с мальчонкой-то побродить по усадьбе? День-то больно погожий выдался, – сказала она.

– Я сама хотела попросить вас об этом, – ответила Люба. – Сейчас, только накормлю его.

Припав к теплой материнской груди, ребенок жадно тянул ее. Насытившись, он отвалился и довольно заворковал. Люба поцеловала его в обе щечки и бережно передала на руки Лукерье.

Оставшись одна, Люба отворила правую створку окна, выходившего на улицу, а на левую половину подоконника поставила горшок с геранью. Это был условный знак. "А вдруг все это провокация и полицай проверяет меня?" подумала она, вспомнив внезапный ранний приход к ней Франца, и в груди у нее шевельнулось подозрительное чувство. Постояв минуту в нерешительности, она затем выдвинула ящик стола, достала оттуда небольшой пистолет, проверила его и, завернув в носовой платок, сунула в боковой карман платья.

Люба не отрывала взгляда то от одного, то от другого окна. Наискосок через дорогу, возле колодца, стояли две женщины и о чем-то разговаривали. Мимо окна с открытой створкой пробежал какой-то вихрастый подросток, оглянулся и скрылся в соседнем проулке. Через несколько минут из этого проулка вышли трое мужчин и направились к ее дому.

По мере их приближения росло волнение Любы. Сердце ее громко стучало, пересыхало во рту. Первым среди троих она узнала отца и высокого, уже знакомого ей полицая, и вдруг горячая краска стыда и горького отчаяния бросилась ей в лицо, – рядом с отцом шел Виктор.

Высокий полицай еще раз покосился на ее полуоткрытое окно с геранью, сказал что-то отцу и показал Виктору на сад, позади двора. Игнат сорвал с рукава полицейскую повязку и, решительно войдя в сени, открыл дверь в комнату. Люба бросилась отцу в ноги.