Текст книги "Сердце прощает"

Автор книги: Георгий Косарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Поехали, – скомандовал Яков Буробин.

Они чокнулись, выпили, крякнули, понюхали корочки черного хлеба и принялись с хрустом жевать сохранившийся еще с прошлой осени шпик.

– А где же кума? – спохватился Буробин и, посмотрев на Цыганюка, предложил ему: – Давай поди покличь ее, без бабы и вино – не вино.

Цыганюк вышел во двор, и через минуту супруги вошли в дом. Наталья гордой походкой прошла к столу и лукаво глянула на старосту. Тот с невозмутимым видом принялся вновь разливать по стаканам самогон.

Степан усмехнулся:

– Господи, господи, видишь ли ты через тучи, что творится на твоей обетованной земле?

– Ты, Степан, не балагурь над богом, а то ведь он тебя и накажет, строго заметил староста.

– А я у него в списках не значусь, поскольку в небесной канцелярии не был.

– Ты на что это намекаешь?

– Ни на что не намекаю. Я только говорю, что родился без божьего позволения и в числе рабов господа бога нигде не прописан.

– Ну, то-то, смотри у меня, а то я тебе язычок-то дверью прищемлю.

– Не обижайся, Яков Ефимович, на него, – сказала Наталья. – Как вешний путь – не дорога, так и пьяная болтовня – не речь. Степан всегда по простоте душевной чего-нибудь лишнее взболтнет.

Яков чуть приметно улыбнулся в усы и предложил тост за здоровье хозяйки. Опять все чокнулись, выпили до дна и принялись с хрустом и чавканьем есть.

– Крепка, зараза, – сумрачно заметил Цыганюк.

– Что и говорить, хороша и жгеть, аж как перец! – восхитился Степан.

– Выпьем еще по одной и, пожалуй, с ног полетим долой, – с усмешкой процедил сквозь зубы Буробин.

– Нет, на одной мы не остановимся, – с пьяным упрямством возразил Степан. – Ты же знаешь, какая у нас с ним работенка, – указывая взглядом на Цыганюка, продолжал Степан. – Все леса кишать партизанами, только и оглядывайся по сторонам, а то в один миг окажешься с праотцами на том свете. Да и удружил же ты мне работенку, Яков Ефимович. Век тебя, благодетеля, не забуду. И если бы ты не был моим сердечным другом – я тебя вот сейчас бы взял бы и удушил, – растопырив пальцы и нацеливаясь ими на Буробина, возбужденно, зло, хрипло заключил Степан.

– Ну, ну, тише, ты что, сдурел, что ли? Черт болотный! Выпивать выпивай, но ума не пропивай, – с опаской пробурчал Буробин.

– Мирон мой тоже что-то по ночам стал дергаться, – сказала Наталья.

– Да замолчите вы, дьяволы! – с неожиданной злобой оборвал вдруг своих собутыльников Цыганюк.

– Мы же гуляем, а не на панихиде, – круто повернулся в его сторону Степан. – Зачем же нам молчать? Мы даже споем. Шумел ка...мы...ш, де...е...ревья гнулись, а ноч...ка те...е...мная, – затянул было он, но так как голоса у него не было, то скоро осекся. – Нет, в певцы я не гожусь. Я лучше буду пить, чем петь.

Наполнив стакан, он громко закричал:

– Все! За новый, значит, нонешний порядок выпьем, други хорошие! За нашего несравненного опекуна и наставника, Якова Ефимовича, ура!

– За Якова Ефимовича я выпью тоже, – сказала Наталья.

– И я тоже, – внезапно поддержал ее Цыганюк, и компания снова звякнула стаканами.

Степан выпил и, подбежав к старосте, обвил его руками за волосатую шею.

– Солнышко наше, отец родной, защитник наш наземный, вот кто ты для нас, пропали бы мы без тебя, как мухи. Трудно тебе, я знаю, но большому кораблю большое и плаванье, – умильно тараторил Степан и поцеловал старосту в щеку.

Буробин тоже как будто расчувствовался. Он вытащил из кармана свой большущий клетчатый платок, трубно высморкался, а потом сквозь хитрую улыбочку, спрятанную под усами, ответил:

– Ох, и сукин же ты сын, Степка, и умный и вместе с тем подлец, все понимаешь! А ведь кое-кто думает, что мне так уж и легко нести свою ношу... Черта с два! И главное – за что? Я ведь не какой-нибудь купец богатый, не отпрыск белой кости. Я мужик. Думой моей была и есть земля. Я сросся с ней с детства. Тоскую о своей полоске с этакой плотной, в человеческий рост рожью. Бывало, глянешь на нее – сердце так и забьется. Если бы можно было – так бы и обласкал ее всю на своей груди. Руки чешутся, а почесать-то обо что? Немцы обещали дать наделы, а их все нет да нет. Вот ведь что получается. Ну, а куда ж податься-то? Советскую власть ненавижу. Спросишь – за что? За то, что подрезали меня, под самый корешок подрезали.

– Вижу, Яков Ефимович, горько тебе. Но бог терпел и нам терпеть велел. Придет время, и ты получишь свой надел, – с притворным сочувствием произнес Степан и, уставившись сощуренными глазами на старосту, продолжал: – Помнишь, как в сказке говорилось: "Подождите, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток".

– А мы с Натальей... мечтаем о промысле. Обжигать... Кирпич за кирпичиком... обжигать, – с хмельной хрипотцой прерывисто проговорил Цыганюк. – Надо приобщаться к этому... к новому порядку. Чтобы не зазря...

– Об кирпичики-то можно и обжечься, воин... И черт знает, чего вас тянет туда? Лучше забудем все и осушим самогон. Смотри, сколько еще здесь целебной водицы! Не оставлять же ее до завтра, а то еще, не приведи господь, прокиснет, – указывая на синеватую бутыль с мутно-желтоватой жидкостью, заявил Степан.

– Вы сколько хотите, столько и пейте, а я больше не могу. Так ведь можно и до чертиков допиться, – запротестовала Наталья и, поднявшись из-за стола, неровной походкой вышла на кухню.

Прошел час, другой. Цыганюк вдруг заскрежетал зубами и обессиленно склонил голову.

– Молокосос, вздумал с кем тягаться! – криво усмехнулся Степан и посоветовал старосте выпроводить Цыганюка поскорее на чистый воздух.

Наталья неуверенно заголосила:

– Батюшка ты мой, да что ж это такое с ним?

– Когда перепьешь, и не такое случится, – успокоил ее Яков. И, подхватив вместе со Степаном под руки своего собутыльника, выволокли его во двор и уложили на сено. Цыганюк захрипел. Степан отряхнул руки.

– Десять часов теперь будет дрыхнуть, как убитый. Кол на голове теши – не услышит. По себе знаю. В сене есть какой-то здоровый дух: букет моей бабушки. Дышишь им, и за это время весь винный угар до последней капли вытянет. Проспится, и опять будет похож на человека. А сейчас свинья свиньей. По себе знаю, вот чтоб мне провалиться на месте. Ох, и зла же эта домокурная сивуха!

– Ослабел он что-то у меня в последнее время, – призналась Наталья.

– Жалеешь его, – сказал Степан. – Поневоле хоть в этом позавидуешь твоему Мирону. А моя жена не любит меня, говорит – хоть бы ты сдох, идол проклятый! А я разве проклятый? Просто обыкновенный. Ничего, я стерплю все. Выдержу любую пружину, а твой слабоват и справился-то с одной только корчагой. – Степан указал на пустую бутыль и добавил: – А мы с Яковом Ефимовичем сейчас откупорим вторую и рванем еще по стакану.

– Нет, я больше не могу, – сказал Буробин. – У меня и так в голове полный ералаш, не пойму, что к чему. – Потом, взглянув на Наталью, смиренно проговорил: – Я, пожалуй, пойду, отдохну чуток.

Наталья засеменила перед старостой и, придерживая его слегка за руку, предложила:

– Вот сюда, Яков Ефимович, пожалуйста, на диван, прилягте сюда...

Степан поморщился, схватился за стакан и, опорожнив его, потряс головой, как при ознобе. Затем сунул в рот кусок сала и, чавкая, уткнулся головой в стол.

– Степан, что с тобой-то? – обеспокоенно спросила его Наталья и, не дождавшись ответа, сказала: – Иди, Степа, я и тебе приготовлю постель, поспи немного.

Степан опять не отозвался.

– Не тревожь его, пусть поспит так, сидя. Это лучше, – крикнул Яков.

Голова у Степана гудела. Веселые и страшные видения тянулись нескончаемой чередой, а до ушей долетел назойливый умильный голос Натальи:

– Заступник ты наш, Яков Ефимович. Если бы не ты – давно бы я осталась без моего Миронушки. Ты уж охраняй его. Странный он стал какой-то! Ни с того ни с сего вдруг ночью задрожит, испугается, стонет во сне. Я думаю, уж не сходить ли мне к бабке-знахарке?

– Не страмись, обойдется и так, без бабки, – приглушенно прогудел голос Якова Буробина.

Степан снова встряхнул головой и как будто удивился чему-то, словно ему что-то примерещилось, а потом невнятно забормотал себе под нос:

– Пойду-ка и я к Марфушке Зерновой. Поди, пустит, каково ей одной, да еще при таком горе!

Наталья, заслышав бурчанье Степана, подбежала к нему.

– Степан, а Степан, что с тобой? Приляг, отдохни, – посоветовала она ему и, подойдя к лампе, увернула фитиль.

– Нет, я пойду, – сказал Степан.

– Ты же на ногах не устоишь.

– Будь здорова, Натаха, обо мне не печалься. Степан Шумов знает, что делает.

Кургузая изломанная тень Степана закачалась на полу, перескакивая на печь, на занавеску. Он толкнул с силой дверь и вышел в коридор. Дверь сразу захлопнулась за ним, звякнул железный крючок. "И вправду, видно, говорят, что просватанная невеста дороже ценится", – подумал Степан и, шатаясь, погрузился в ночную мглу.

* * *

Позорная связь и бегство дочери с немецким офицером камнем легли на сердце Марфы. Словно тяжелый недуг сковал все ее тело. Бессонными ночами, прижимая близко к себе Коленьку, она часто твердила: "Боже мой, за что ты прогневался на меня, рабу твою несчастную? Враг лютует на земле нашей, а она, беспутная, безрассудная, кинулась в объятия грабителя, пошла на вражьи харчи! Вскормленная грудью моей, она предала меня, нанесла удар в сердце мое, обесчестила меня, опозорила! Что скажу я Игнату? Чем оправдаюсь перед ним? Не сберегла я ее".

Марфа то проклинала Любу, то горевала о ней, предавала ее анафеме и молилась о ее спасении. Разбитая горем, она не находила для себя никакого успокоения. Неутешная тоска внутренне сгибала ее, пугала страшной неизвестностью. И ничто не облегчало ее страданий. А дочь, словно нарочно, ни днем, ни ночью не выходила из ее головы, жила глубоко в материнском сердце. Всю жизнь Любы день за днем перебирала в памяти своей Марфа. Дочь была как дочь, в меру капризная и упрямая, а больше – милая да робкая. "Лучше бы бог тебя прибрал в день твоего рождения, не мучилась бы я теперь!.." Никто не хотел посочувствовать Марфиному горю, понять ее изболевшую душу. Бабы по-прежнему судачили, а иные и ехидно посмеивались над ней, корили ее дочь за распутство, называли офицерской подстилкой. Некоторые из них при встрече с Марфой отворачивались, а то и обходили ее стороной. Все это выводило Марфу из себя, еще больше обостряло ее страдания. "И что я только наделала, почему не отпустила ее в отряд вместе с Витей и Кузьмой Ивановичем?" – не раз досадовала на себя Марфа.

Однажды в дом вновь зашел пожилой немец, служивший денщиком у лейтенанта Штимма. Он подсел к Марфе и на ломаном русском языке стал рассказывать о жизни ее дочери. Марфа слушала и не верила ушам своим. "Нет, не может этого быть, тут какая-то хитрость, обман; жива ли вообще она?.." А старый, с морщинистым лицом Отто смотрел на Марфу выцветшими бледно-голубыми глазами и говорил на своем странном наречии:

– Пан лейтенант есть такий ладный чловек. Они будут иметь сченстье. Я сам ойтец, я все разумею...

Однако слова денщика только расстраивали душу Марфы. Все внутри у нее клокотало: и злоба, и отчаяние, и досада нахлынули одновременно. Она схватила давно уже собранную и связанную в узел одежду и белье дочери и с негодованием бросила к ногам Отто.

– Слышать о ней не желаю больше ничего! Нету у меня дочери...

Отто покачал сокрушенно головой, поднял узел и вышел на улицу.

Однако некоторое время спустя он снова появился в доме Марфы. На этот раз он положил на стол письмо, вежливо и твердо сказал:

– Пани не хотела читать первого письма дочки, пани дольжна читать это письмо...

Упоминание о дочери залихорадило, затрясло Марфу. Какое-то время она растерянно смотрела на голубенький конверт и знакомый ей почерк и не знала, как поступить. Ей хотелось взять письмо и сию же минуту прочесть его, но какой-то внутренний голос упрямо твердил: "Да как же это ты смеешь унизиться перед ней! Или ты уже готова благословить распутство?" И вот, разом освободившись от колебаний, Марфа в гневе закричала:

– Я уже сказывала вам – нету у меня дочери! Я когда-то мучилась, родила ее, кормила ее своим молоком, а теперь ее нет, она умерла для меня!

Потом она схватила письмо и, почти не помня себя, с какой-то страшной внутренней дрожью, разорвала его на мелкие кусочки. Все это произошло так быстро и неожиданно, что Отто успел только воскликнуть:

– О, что вы сделали, пани!

Отто, мобилизуя весь свой скудный запас русских слов, перемешивая их чешскими и немецкими словами, стал говорить Марфе о том, что в своей любви люди не вольны; он, Отто, глубоко убежден в том, что самому господу богу было угодно, чтобы прелестная русская девушка Люба и вполне порядочный молодой человек, немецкий офицер Франц Штимм сочетались браком; правда, немецкий офицер пришел в вашу страну с оружием в руках, но ведь он не волен пойти против закона.

Услышав слово "закон", Марфа опять обрушилась на немца-денщика:

– Хороши же ваши законы! Приходят, насильничают, отбирают у людей добро, нажитое честным трудом... И ваш лейтенант тоже насильник и бандит.

– О, нет, – забормотал Отто, – герр лейтенант никого не стрелять. Он есть интендант.

– А хлебушек наш крестьянский кто отбирает? Не разумеешь?.. А дочку, дочку... кто похитил у меня дочку?

Отто принялся доказывать, что тут действует закон природы, молодая любовь, которую нельзя осуждать, тем более что пани Люба в скором времени, вероятно, станет матерью.

– Угодники святые! – простонала Марфа и, поднявшись на дрожащие ноги, молча указала старому немцу на дверь.

"Это в семнадцать-то годков стать матерью! Что же это такое? За что мне такая кара?" – думала Марфа и чувствовала, как леденеет и словно останавливается от нового тяжкого испытания ее сердце...

Как-то раз, усталая и подавленная раздумьем, Марфа долго не могла сомкнуть глаз. За окном лежала темная, беспросветная ночь. До слуха Марфы откуда-то издалека доносились неясные звуки, и она по привычке прислушивалась, как бывало, когда дочка поздно возвращалась домой. И вдруг раздался тихий стук в окошко. Марфа вскочила с кровати и уткнулась лицом в стекло, стараясь разглядеть того, кто так робко постучался. Ничего не разобрав во тьме, она тихо спросила:

– Кто там?

– Марфа Петровна! – послышался негромкий голос, который показался ей знакомым.

– Кто это?

– Я, откройте.

У Марфы вдруг сильно заколотилось сердце.

– Это ты, Витя?

– Да, я самый.

Звякнула щеколда, со скрипом отворилась дверь, и появившаяся на крыльце Марфа торопливо сказала:

– Проходи, Витя, проходи.

– Не называйте громко моего имени, – предупредил он.

– Хорошо, – ответила Марфа и, впустив гостя в открытую дверь, тотчас восторженно начала приговаривать: – Дорогой ты мой соколик, откуда ты прилетел? Где же ты долго так пропадал?

– Прилетел вот, и не один, – сказала Витя и, обернувшись, поманил кого-то рукой. За Виктором в избу вошел какой-то человек; третий, как успела заметить Марфа, прикрыл калитку и остался на улице.

– Здравствуйте, Марфа Петровна! – радостным тоном произнес тот, кто вошел вслед за Виктором.

– Да кто же ты такой? Голос знакомый, а чей не пойму. Сейчас я засвечу лампу, – отозвалась Марфа.

– Нет, ни в коем случае, – ответил тот же голос, – поговорим в потемках. Помните такого Горбунова... с черной родинкой под глазом?

– Как же, Сереженька, милый ты мой голубчик, – растроганно произнесла Марфа и уткнулась ему в плечо.

– Успокойся, Марфа Петровна, слышали мы о твоем горе, но до сих пор не верили, думали – все сплетни.

Марфа всхлипнула:

– Лучше бы были сплетни, чем такая правда.

– И как же все это произошло?

Волнуясь, Марфа рассказала о своем несчастье. И несмотря на то что это было именно несчастье, в голосе ее прорывались обида и гнев, хотя говорила она о своей родной дочери.

– Постойте, Марфа Петровна, погодите минуту. А где же вы сами-то были? – глухо, сдавленным голосом спросил Виктор.

Горбунов резко одернул товарища:

– Что ты говоришь, подумай! От этих бандитов можно всего ожидать. Чем же мать виновата?

– А тем виновата, что не пустила с нами Любу. Если бы пустила – не было бы этой беды...

– Витенька, соколик ты мой, разве я знала, разве могла подумать... с горечью ответила Марфа.

– Просто не хочется верить во всю эту историю, – сказал Горбунов.

– А где она... где Люба сейчас? – взволнованно спросил Виктор.

– Не знаю, – тяжко вздохнула Марфа. – Не знаю, Витя, да, сказать по правде, и знать не хочу. Опозорила она и себя, и всю нашу семью. Не знаю про нее больше ничего.

– Мы еще посоветуемся, подумаем, что можно сделать, – сказал Горбунов и перевел разговор на другую тему: – Много ли у вас в деревне немцев?

– Всю школу теперь занимают, а сколько их – не знаю, – ответила Марфа.

– А давно ли они живут у моей мамы? – переборов себя, спросил Виктор.

– С месяц, не больше, – сказала Марфа и в свою очередь спросила: – А кто тебе об этом сказал-то?

– Добрые люди, Марфа Петровна, – опережая Виктора, пояснил Горбунов и спросил: – Кто бы смог поподробнее рассказать нам о немцах? Может быть, Цыганюк?

– Что вы, он же фашистский холуй! Его теперь водой с ними не разольешь. Ездит по деревням, арестовывает подозрительных. В общем, подлец из подлецов.

– Значит, продался окончательно?

– Да еще как, со всеми потрохами, – сокрушенно сказала Марфа. – И пьет самогон, как самый последний забулдыга, не уступает Степану Шумову.

– А где же ее берет? – поинтересовался Горбунов.

– Находит, – ответила Марфа. – Вот и давеча, в сумерках, тоже потащил ее к себе. По-моему, и теперь еще пьет вместе со старостой и этим своим нынешним дружком полицаем Шумовым.

Горбунов вместе с Марфой подошли к окну. Сквозь пелену ночи чуть-чуть просматривался дом Натальи Бобровой, окна его не светились. Горбунов молчал и что-то раздумывал. Потом он сказал Виктору:

– Позови Бориса.

Виктор тотчас нырнул за дверь и через минуту вернулся вместе с товарищем.

– Давайте решим этот вопрос сообща, – сказал Горбунов и указал рукой в сторону дома Натальи. – Там, Боря, в этом доме, живет мой бывший однополчанин Цыганюк... Теперь он полицай. Занимается разбоем, грабежом, предает наших честных людей. Так вот, ребята, не захватить ли нам Цыганюка с собой, уж он-то наверняка знает и расположение, и число немцев.

– Такого гада лучше допросить на месте и пристрелить, – пробурчал Борис.

Горбунов задумался. А в это время с крыльца Натальиной избы спустился шатающийся полицай.

– Вот он, Цыганюк, легок на помине, – сказал Виктор, вглядываясь в темь.

– Нет, это Степан Шумов, – возразила Марфа, не отходившая от окна. Этого пьянчугу из тысячи других узнаю, сразу определяю.

Степан, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно плелся к дому Марфы. Остановившись напротив ее окна, он икнул и громко произнес:

– Чем черт не шутит, когда бог спит! А вдруг в темноте-то и приглянусь я ей. И все, вперед, Степан, смелость города берет, смелость, значит...

Он вплотную приблизился к окну и, уткнувшись лицом в стекло, стал пристально смотреть внутрь дома.

– Тише! – шепотом предупредил Горбунов своих товарищей, укрывшихся, как и он, в простенке между окон.

– Ворочается, бедная, в кровати, не спится одинокой, – донесся снаружи голос Степана, а затем послышался тихий стук в стекло.

– Кто там? – быстро отозвалась Марфа.

– Это я, Степан. Хватил я, Марфушка, через край первача, жгет внутрях. Открой, пропущу у тебя стаканчик кваску.

– Впусти, – прошептал Горбунов. – Мы спрячемся в чулане да послушаем, что он будет болтать.

Марфа вышла в сени и через минуту вернулась в дом вместе с полицаем. Перевалив через порог, Степан приглушенно спросил:

– Цы... сынок-то спит?

– Спит.

– Это хорошо, – удовлетворенно промурлыкал он. – Хорошо, что спит... А у тебя тепло, как в печурочке. Стыну я, кровь что-то становится не той, и жена плохо греет.

– Ты что, с жалобой на жену ко мне пришел, что ли? – недобро упрекнула его Марфа.

– На нее хочешь жалуйся, хочешь бей ее, все равно толку нет. Как была холодной сосулькой, так и осталась. И на зуб жестка, как старая кочерыжка.

– Сам-то ты пьяница горькая, пропитался весь самогоном. И несет от тебя, как от козла.

– Ну, не совсем уж как от козла, – равнодушно возразил Степан. – Зато сердце у меня играет, как у вьюноши. Увижу тебя на улице, посмотрю, так оно у меня и запрыгает. Внутри силища поднимается... И откуда только берется?

Марфа рассерженно ответила:

– Пройдоха ты, Степан!

– Ей-богу! Хочешь перекрещусь? – И он в темноте помахал рукой перед своим лицом. – Вот и сейчас, прохожу, а самого, как магнитом, так и повело к тебе, думаю – дай зайду. Поди, скучно, бедной. Где у тебя здесь кровать-то? Давай побалакаем.

Марфа отступила к окну.

– Не подходи ко мне, иуда! Иди вон. Холуй ты немецкий. За кого ты меня принимаешь?!

– Подождите, не гоните его, Марфа Петровна. Теперь и мы с ним поболтаем, – внезапно раздался в темноте голос Горбунова, а тихо выскользнувшие из чулана Виктор и Борис, схватив Степана, вывернули ему руки назад.

– Ой! – громко простонал Степан.

– Не ори, сволочь, а то суну в горло мочалку, – предупредил его Горбунов.

– Пусти-те... что вам от меня надо?

– Молчи. Отвечай только на вопросы.

– А кто вы?

– Партизаны.

– Ой, пощадите, – заскулил полицай.

– Будешь отвечать на вопросы – там посмотрим.

– Пожалуйста, отвечу... все что знаю, пожалуйста.

– Знаешь размещение немцев в селе? – спросил Горбунов.

– Знаю, хоть я и пьяный в дрезину.

– Ничего, мы тебя быстро протрезвим, – сказал Виктор.

– Где проживает командир карательного отряда? – спросил Горбунов.

– В доме ветпункта.

– Фамилия и звание командира?

– Майор войск эсэс, Бломберг.

– Где размещаются секретные карательные посты?

– Знаю, их два поста.

– Сможешь показать по схеме?

– Немного протрезвлюсь, нарисую вам и схему.

– А что ты скажешь о Цыганюке?

– Сволочь, хуже, чем я. Закоренелый изменник.

– Вот ты как заговорил, словно по писаной бумаге! И хмеля твоего я что-то не очень чувствую, – удивился Горбунов.

– Говорю, как умею, истинный бог, от всего сердца.

– Ну, ну, пусть будет так. А где сейчас Цыганюк?

– Спит мертвецким сном, – мотнул он головой в направлении дома Натальи. – Дрыхнет на сене, а староста в избе.

– Надо бы наведаться, – предложил Борис. – Самое время.

– Якова Ефимовича оставьте, – твердо сказал вдруг Степан.

– Ах ты, фашистская нечисть, ты еще учишь, кого карать, кого помиловать! – возмутился Горбунов.

– Тогда вздернем его вместо старосты, – сказал Виктор.

– Нет, друзья, трогать их пока не будем, – возразил Горбунов. – Мы еще успеем осудить их. А сейчас пошли, пора. Этого соловья прихватим с собой, – указал он на Степана.

Степан попытался было воспротивиться, но Виктор с Борисом быстро справились с ним.

– Неужто вы так и пойдете голодные? – забеспокоилась Марфа. – Выпейте хоть молока.

– Конечно, неплохо бы по стаканчику для подкрепления, – согласился Борис.

Через несколько минут ночные гости покинули дом Марфы, прихватив с собой с кляпом во рту полицая Шумова.

В сенях Виктор прошептал:

– Марфа Петровна, передайте маме, что я жив, здоров, крепко ее целую. Только пусть не проговорится, что мы были в деревне.

– Хорошо, соколик мой, я передам.

– Не падайте духом, Марфа Петровна, – сказал Горбунов и на прощанье бережно пожал ей руку.

Глава шестнадцатая

Повсюду на захваченной гитлеровцами территории, где бы враг ни появлялся, возникали вооруженные группы, отряды, подпольные организации советских патриотов.

В одном из таких отрядов оказался и Игнат Зернов вместе с Аксиньей. Стояла суровая зима. Вначале отряд действовал в ограниченной зоне, устраивал засады на дорогах, разрушал связь, громил волостные управы. Но вот заиграло весеннее солнце, зашумели талые воды, и отряд раздвинул границы своих действий. В мае Игнат вместе со своим отрядом влился в партизанское соединение освобожденного района. Его командиром был испытанный большевик по кличке "Батя", прошедший школу партизанской борьбы еще в гражданскую войну. Игнат много слышал о боевом командире, о его храбрости и умении наносить удар врагу там, где тот этого меньше всего ожидал. Зона действий партизанского соединения расширялась с каждым днем, составляла обширный освобожденный район в тылу врага. "Какой же из себя наш командир? Посмотреть бы на него", – не раз подумывал Игнат. Но дни шли за днями, а случая увидеться с командиром не представлялось.

В начале лета Игнат в составе своего подразделения вышел на одну из очередных операций. Задание гласило: "Разгромить фашистский гарнизон в деревне Кочегаровка и укрепиться в этом населенном пункте". Июньская ночь была сырой, небо хмурилось. Отряд бесшумно подошел к деревне, снял часовых и, разбившись на мелкие группы, занял исходный рубеж для атаки. Игнат вместе со вторым пулеметчиком, рыжим парнем Ванюшей, по прозвищу Кудряш, разместился на чердаке ветхого пустующего дома, который стоял на краю деревни и, словно часовой, прикрывал ее со стороны въезжей дороги.

Минула полночь. Небо неожиданно посветлело. Облака развеялись и обнажили тусклые далекие звезды. Игната клонило в сон. Но вот взвилась красная ракета, и окрестность огласилась раскатом выстрелов. Игнат увидел разрывы гранат и в панике мечущихся немецких солдат. Он еще раз прикинул расстояние до одного из зданий, где начали они укрываться, и дал несколько очередей из пулемета. Завязался упорный бой.

Почувствовав свое безвыходное положение, противник запросил подкрепление. В полдень партизанские наблюдатели обнаружили отряд гитлеровцев, двигавшийся к деревне с той стороны, где находилось замаскированное пулеметное гнездо Игната.

– Пора, нажимай, – торопил Игната Кудряш, нервно ерзая возле пулемета. Но Игнат не спешил. И только когда немцы приблизились к дому всей колонной, он нажал гашетку. Головные ряды были срезаны наповал. Фашисты, разбегаясь по сторонам, отступили.

О смелом, хладнокровном поведении Игната было доложено "Бате". Вот тут-то и встретился Игнат с прославленным командиром. Он вытянулся перед ним и доложил:

– Товарищ командир, боец Зернов прибыл по вашему приказанию.

"Батя" прищурился, словно что-то соизмеряя в Игнате, и, подойдя к нему, протянул руку.

– Здравствуй, товарищ Зернов! Вон какой ты боевой, любо посмотреть на тебя, – с улыбкой сказал он, потом, помолчав, добавил: – Мне докладывали, товарищ Зернов, о твоем храбром и умелом поведении в бою за деревню Кочегаровку.

– Просто мне подвезло, – возразил Игнат, – удачно накрыл фрицев, да и позиция была подобрана подходящая.

– Правильно избрать себе позицию – это тоже умелые действия, это бойцовская сметка. За мужество и храбрость, проявленные тобой, мы представляем тебя к правительственной награде.

Игнат опешил, не зная, что и ответить.

"Батя" задумчиво прошелся взад-вперед по небольшой комнате и, остановившись возле Игната, спросил:

– А родом-то откуда будешь?

– Здешний, товарищ командир, отсюда километров сто пятьдесят до дома, не больше.

– Семья здесь или эвакуирована?

– О семье ничего не знаю.

"Батя" Дружески положил руку на плечо Игната.

– Ну, потерпи немного. Вот управимся кое с какими неотложными делами, и я пошлю тебя в дальнюю разведку... И семью навестишь.

Все лето соединение "Бати" провело в напряженных боях. Противник старался блокировать партизанский край, расчленить его, а затем по частям уничтожить партизанские бригады. Однако все эти попытки врага кончались провалом. Действия партизан в непосредственной близости от линии фронта бесили фашистов. Они прекрасно понимали, что крупное партизанское соединение проводит операции в определенном взаимодействии с советскими войсками.

В связи со своим успешным продвижением на южном фронте гитлеровцы все активнее стали развивать наступление и на партизанские районы. В середине сентября они предприняли новую крупную карательную акцию, бросив в бой против партизан несколько тысяч солдат из отборных частей СС, танки, артиллерию, крупные подразделения полицейских сил. Наступление было начато сразу с трех сторон. Между партизанами и фашистами разгорелись жаркие бои. Они не утихали ни днем, ни ночью. Ожесточенные сражения велись за каждый населенный пункт, за каждую высоту, перелесок. Противник нес тяжелые потери, но, не считаясь с ними, продолжал теснить партизан. Три недели продолжалась тяжелая схватка с озверевшим, вооруженным до зубов противником.

Игнат и его второй номер в составе своего отряда в одном из боев заняли правофланговую, условно стыковую позицию на изгибе западной и южной линии обороны освобожденного района. Эта позиция напоминала острие угла и по своему положению являлась важным звеном обороны. Проходила она на опушке леса. Всю ночь отряд рыл окопы, укреплял огневые точки.

Утро было безветренное. Притихший лес пестрел желтыми и багряными, синими и бледно-зелеными красками. В оврагах и лощинах, как дым из догорающих костров, курился белый туман. Пахло грибами, прелой травой, глиной. Высоко над лесом недвижно висели изреженные молочно-синеватые облака. Далеко на востоке алыми лентами прорезались лучи утренней зари. За перелеском на взгорье чернело пепелище сожженного села, а среди него нелепой громадой белела высокая колокольня с развороченным куполом. Игнат, чувствуя усталость, опустился на дно траншеи. Кудряш, пригибаясь, поднес охапку буро-зеленой травы и раструсил ее на отвалах глины. Потом сломал несколько веток кустарника с желтыми и темно-вишневыми листьями и расставил их вокруг пулемета. Глаза у парня от бессонницы были красные и припухшие, лицо усталое, помятое. На загорелом коричневом подбородке пробивались редкие, с медным отливом колючие волосы.

– Садись, Ванек, закурим, – предложил ему Игнат. – О чем задумался?

– Да вот смотрю, уж больно хорошее утро, – ответил Кудряш и поправил выбивающиеся из-под кепки волосы. – Если бы не война, взял бы корзину и пошел за грибами. Люблю лес. Каждое дерево свое обличье имеет, хоть дуб, хоть сосна. И куда ни глянешь, все-то радует глаз.

Игнат невольно поддался настроению младшего товарища:

– А я бы сейчас взял косу да и давай махать. Роса-то какая! Да и травищи вон сколько пропадает.

– А мне бы подойник, да к своим буренушкам, на ферму, – мечтательно сказала подошедшая к ним Аксинья.

– А разве плохо рыбачить! – вмешался в разговор сидящий поблизости пожилой партизан с густой бородой. – Теперь самый подходящий момент для клева. И сом, и шелеспер так и бросаются на насадку, словно после голодовки. Только успевай вытаскивай. А щуку взять, эта хоть и хищная, но разборчивая, принципиальная, ей что втемяшится: или жрет все подряд, даже жестянку, или упрется, хоть в пасть ей пихай карася, не берет, да и все тут...

Мужик хотел что-то еще сказать, но в этот момент по траншеям и окопам полетела команда: