Текст книги "Сердце прощает"

Автор книги: Георгий Косарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Кто здесь?

– Сидор Петрович, это я, Виктор.

– Ты ко мне? Пройди к саду и обожди минутку.

Оказавшись рядом с Хромовым, Сидор озабоченно спросил:

– Что у вас стряслось?

– Ну как что, Сидор Петрович! Неужто мы и в самом деле собственный хлеб будем сдавать своим врагам?

– А что же поделаешь? – уклончиво-испытующе сказал Сидор. – Время такое, никуда не денешься.

– Хлеб не должен попасть в руки врага, – упрямо сказал юноша.

– А ты отдаешь себе отчет, какие могут быть последствия? Насколько это опасно?..

– А на фронте, наверно, еще опаснее, и все-таки...

– Это верно, – согласился Сидор и, немного подумав, добавил: – И все-таки надо отчетливо понимать, что немцы тогда не пощадят многих.

– Знаю, Сидор Петрович, вы меня не испытывайте. Сами их ненавидите, это же факт. Поэтому я и пришел к вам.

– Послушай, Витя, – понизив голос, сказал Сидор. – Вот ты верно заметил, что я ненавижу их, оккупантов, и тех, кто продается врагу. Но ведь одной ненависти мало. Уж если бороться, если биться с ними по-настоящему, то надо действовать с умом. Надо знать, на кого мы можем опереться, кто не струсит. Надо знать и тех, кто готов покориться или уже покорился фашистам, чтобы не налететь на предательство. Понимаешь? И надо умело направить ненависть большинства, умело сорвать уборку хлеба. Понимаешь ты теперь, как все это сложно?

– У нас есть верные люди, Сидор Петрович, – сказал Виктор.

Сидор смял недокуренную "козью ножку" и начал крутить новую. Потом он подал кисет Виктору. Тот неуклюже свернул себе цигарку и тоже закурил. Какое-то время они стояли молча, обдавая друг друга крепким дымом самосада.

– Ну, хорошо, Витя, – первым нарушил молчание Сидор. – Я все продумаю и потом сообщу тебе. Но только помни, осторожность – прежде всего. Это, пожалуй, сейчас, на первом этапе, одно из главных условий.

* * *

Виктор и Люба медленно шли по некошеной траве. Вечер был безветренный. Где-то за деревней лаял пес, да протяжно на чьем-то дворе мычал теленок.

– Я готов был прямо на поле задушить этого фашистского холуя, Якова Буробина, – сказал Виктор. – Он понукал меня, как будто я ему какой-нибудь батрак.

– Я же говорила, фашисты превратят нас в рабов, – сказала Люба.

– Не превратят. Еще посмотрим, чья возьмет.

– А что с ними сделаешь, Витя?

– Мы пока не в силах открыто отказаться от работы, но ведь может случиться гроза или ураган...

Люба не ответила сразу. Прищурив свои карие глаза, она задумалась.

– Ты догадываешься, о чем я говорю, Люба?

– Да, Витя. Об этом стоит поразмыслить.

– Мы уже все продумали.

– Кто это – мы?

– Как кто? Ребята – Борис, Валя...

...Ночь была теплая. Над горизонтом кое-где вспыхивали зарницы. Порывистый ветер тревожно шелестел травами, доносил тонкий медовый запах свежего сена.

Пожелав удачи Борису с Валей и условившись о последующей встрече, Люба и Витя свернули с дороги и очутились среди высокой густой пшеницы. Полновесные колосья шуршали, цеплялись своими колючими усами за одежду.

Искрящаяся полная луна, казалось, опрометью неслась по небу, то ныряя в мутные волнистые облака, то выкатываясь на темно-синие его просветы. И когда над полем разливался голубоватый лунный свет, друзья останавливались и укрывались в хлебах.

Около полуночи, миновав поле, Виктор и Люба вышли на проселок, вдоль которого стояло несколько копен сухого сена. Переведя дух, они осмотрелись.

– Вот здесь, с подветренной стороны, самое подходящее место, – сказал Виктор.

– Да, только давай быстрее, – прошептала Люба.

Схватив по охапке колючего сена, они начали разбрасывать его по кромке поля.

Когда же копна за копной исчезли с придорожного участка, по краю пшеничного поля в разные стороны протянулись две неровные темные полосы.

– Ну как, Люба, готово? – спросил Виктор, стараясь скрыть волнение.

– Только поскорее, – ответила она. – А потом сразу к оврагу и домой.

– Не беспокойся, – приободрил ее Виктор и, присев на корточки, чиркнул спичку.

Зажгла спичку и Люба, приблизила желтый огонек к клочку сена. Затем Люба подалась в левую сторону, а Виктор – вправо. Они еще несколько раз подносили горящие спички к темным полоскам сухого сена, а когда над полем, вдруг затрещав, взметнулся огромный жаркий язык огня и поле, озарившись багряным светом, загудело, кинулись бежать.

Они бежали, а позади, казалось, все выше и выше взвивалась огромная жар-птица с широко распластанными ярко-оранжевыми крыльями. С каждой минутой она все более разрасталась и озаряла полутемное небо. А по сторонам, словно не желая отстать от нее, поднимались все новые и новые горящие стаи. Ветер рвал их перья, разбрасывал по необъятному полю, превращая его в сплошную огненную массу.

Подбежав к глубокому оврагу, отделявшему поле от леса, Виктор и Люба остановились, чтобы перевести дух. Тяжело дыша, несколько секунд молча смотрели на поднимающееся зарево. Вдруг Люба вскрикнула:

– Смотри, за лесом горит!

– Значит, и у Борьки полный порядок, – радостно произнес Виктор и, схватив Любу за руку, бросился с нею бежать дальше.

Глава четвертая

Тревожно гудел обломок рыжей рельсы, подвешенный на суку старой липы. Яков Буробин коротко и зло бил молотком, отчего стальная болванка раскачивалась и издавала тягучий надсадный звон. При каждом ударе староста моргал белесыми ресницами и приговаривал:

– Хорьки вонючие, отребье голопупое, ни себе, ни людям!.. Сами беду накликали на свои дурацкие головы!

Тревожный звон, разрастаясь, сеял все больший переполох в селе. Выскакивая из подворотен, лаяли псы, на порогах изб плакали дети, испуганно переговаривались вышедшие на крыльцо женщины.

Появились немецкие автоматчики и начали сгонять жителей на пыльный деревенский пустырь.

Сидор Еремин, почувствовав недоброе, сказал жене:

– Ефросинья, это набатный звон, бежим, забирай скорее мать!

– Куда ж бежать? – растерялась Ефросинья.

– Немедленно с глаз долой! – Сидор уже натягивал на себя на ходу пиджак.

– Сынок, я останусь дома, – сказала его мать, Пелагея. – Мне семьдесят годков... куда я пойду?

– Мама, нельзя оставаться, пойми, я же у них заложник, ни мне, ни тебе от них не сдобровать.

– Меня-то за что они тронут? Ничего со мной не будет, – ответила Пелагея. И, подхватив свою березовую палку, засеменила на улицу.

Сидор с Ефросиньей торопливо вышли во двор и через заднюю калитку метнулись в огород.

– Ложись, – приказал Сидор жене и, повалившись в борозду, пополз меж рядов пахучей зеленой ботвы картофеля.

Ефросинья послушно следовала за ним. А рельс все продолжал гудеть, будоража жителей деревни.

Окруженные фашистскими автоматчиками, люди перепуганно жались друг к другу.

Люба, склонясь к Виктору, взволнованно сказала:

– Что же это? Что они хотят делать!

– Посмотрим, – ответил Виктор, устремив взгляд туда, где стоял немецкий офицер и за ним – угодливо согнувшийся староста.

С беспокойно бегающими глазами, чиновник сельскохозяйственной управы Чапинский слово за словом переводил речь офицера:

– Немецкое командование питает уважение к трудовому русскому человеку, – старательно выкрикивал Чапинский, – ко оно никогда, запомните это, никогда не позволит большевистским элементам подстрекать народ на бунт против великой Германии, пытаться ослабить ее мощь, подорвать боевую способность победоносной германской армии!..

Офицер, словно диктуя свою речь, делал короткие паузы, переступал с ноги на ногу в своих жестких, с высокими задниками блестящих сапогах.

– Предлагаю добровольно назвать тех, кто поджег хлеб, по праву принадлежащий нам, как победителям. Я спрашиваю: кто же поджег? Отвечайте!

На вопрос офицера никто не ответил. Люди испуганно смотрели на него и все чего-то ждали, на что-то надеялись. К ним приблизился Яков Буробин.

– Решайте, селяне, решайте, пусть повинится тот, кто содеял зло, а то будет поздно, страшная беда обрушится на ваши головы.

И снова жители села ответили молчанием.

– Господин офицер спрашивает: вы что, немые? – крикнул Чапинский.

Тогда из толпы выступил вперед тот самый сгорбленный седовласый старик, который однажды уже отвечал на вопрос приезжавшего офицера.

– Господин начальник, – сказал старик, – может, он, хлеб-то, сгорел от грозы, от молнии, такое бывало и прежде. Вот ведь в девятьсот десятом году, еще при царе Николашке, у нас сгорело все поле. Истинный господь! перекрестился старик. – А народ наш – что? Народ ни в чем и не повинен.

Толпа оживилась, послышались возгласы:

– Правильно!..

– Такое уже было...

– Не виноват никто.

– Стихийное бедствие, одно слово.

Офицер, выслушав перевод, вдруг побагровел и что-то возмущенно закричал, указывая пальцем на старца. Чапинский едва успевал переводить:

– Никакой грозы ночью не было! Была луна!.. Ты, старая русская свинья, русская собака, ты смеешь обманывать германское командование... укрываешь бандитов. Ты коммунист!

– Не, какой же я коммунист, – слегка оробев, сказал старик. – Я как есть, значит, это – беспартейный.

– Взять его! – по-немецки скомандовал офицер.

К старику подскочили два солдата и ударами прикладов столкнули его в сторону. Старик пытался что-то им сказать, похоже, стыдил, но его голос потонул в потоке грубой чужеземной брани.

– Неужели расстреляют деда Никиту? – тихо спросила Люба. – Витя, я больше не могу, я не выдержу...

– Ты что, в своем уме? – прошептал Виктор и дернул ее за руку.

– Построить всех в линейку! – через переводчика приказал офицер.

Когда крестьяне были выстроены, Чапинский перевел новое обращение офицера:

– Если в течение пяти минут не будут выданы преступники, возмездие упадет на ваши головы!

Толпа загудела, послышались вздохи, женский плач.

И вдруг шум стих. Из шеренги вышла, опираясь на белую березовую палку, Пелагея Еремина. Она подняла трясущуюся от старости голову и хрипло сказала:

– Я, это я хлеб подожгла. Своими руками... Потому не люди вы, а воры. Чтобы не ели наш хлебушек... Ироды!.. Не боюсь вас!.. Все сама, одна и спалила. Забирайте меня!

Десятки глаз односельчан устремились на Пелагею. Одни смотрели с удивлением, другие с восхищением, некоторые боязливо отводили от нее взгляд.

– Неужто это она сделала? – оборотясь к Марфе, сказала стоящая рядом с ней Наталья. – И кто бы мог подумать?

– Не знаю. Страх берет меня за нее, – ответила Марфа.

Чапинский перевел офицеру слова Пелагеи, а староста, трусцой подбежав к начальству и согнув спину, ехидно зашипел:

– Господин Чапинский, скажите высокоуважаемому господину офицеру, что эта старуха – мать Сидора Еремина, вашего заложника, большевика... Но не она подожгла хлеб, я ручаюсь, не она. Дальше своего дома Пелагея не ходит.

Офицер на этот раз побелел от гнева. Чапинский еще более старательно переводил с немецкого:

– Вы все вздумали меня морочить, – говорит господин офицер.

– Нет, я не позволю, – подчеркивает господин офицер, – чтобы каждая русская старушка водила меня за нос... Гражданин Еремен, два шага вперед!..

– Еремин здесь? – вероятно, от себя спросил Чапинский.

Крестьяне насторожились, взглядом стали искать Сидора. Но прошла минута, другая, а Еремин не показывался.

– Нету здесь Еремина, высокоуважаемый господин офицер, – доложил староста и виновато осклабился. – Никс...

– Никс?.. Приказываю найти его и доставить ко мне! – по-немецки прокричал офицер. – А ее, – указал он на Пелагею, – взять.

Солдаты швырнули Пелагею к деду Никите. Пелагея по-прежнему казалась невозмутимой и только повторяла:

– Ироды, я же сожгла хлеб. Я сама, одна. Чего же еще надо от людей?

Офицер в сопровождении унтера и не отстававшего от них Чапинского пошел вдоль строя. Через каждые три, четыре шага он останавливался, вытягивал руку, обтянутую тонкой кожаной перчаткой, и показывал на одного из деревенских.

– Рус! – угрюмо произносил унтер.

– Выходи! – приказывал Чапинский.

Офицер встал возле Марфы. Взгляды их скрестились. Он уже приподнял руку, разгибая указательный палец, но в этот момент между Марфой и Натальей вперед протолкнулся Коленька. Офицер что-то недовольно буркнул себе под нос и ткнул в грудь стоящей по другую сторону от Марфы пожилой женщине, известной в селе богомолке Агафье.

Оказавшись затем напротив Любы и Виктора, офицер чуть приподнял брови. Люба отвернулась в сторону. Но офицер не спускал с нее глаз, потом быстро сказал угрюмому унтеру:

– О, она прелестна, эта русская фройлейн! Не так ли, Герберт? Она могла бы скрасить суровую жизнь германского офицера в России... А этого, кивнул он в сторону Виктора, – отправим на работу в Германию...

Когда отбор заложников был закончен, офицер объявил через переводчика:

– Итак, я верен себе. Вы убедились, что я не пускаю слов на ветер. Вы не захотели выдать преступников, теперь за них своими головами ответят они. – Он небрежно махнул рукой в том направлении, где, скучившись, в окружении автоматчиков стояли отобранные им из строя люди. После этого, не снимая перчаток, он вынул из кармана батистовый платок, отер вспотевший лоб и назидательно добавил: – Имейте в виду все, а ты, староста, в особенности, так мы будет поступать всякий раз, когда будут нарушаться приказы нашего командования.

Яков Буробин низко, покорно склонил голову. Офицер, точно сбросив с себя тяжелую ношу, распрямил плечи с узкими серебряными погонами и с усмешкой сказал:

– А теперь к Еремину.

Двери и окна в доме Сидора Еремина были открыты. Солдаты осмотрели двор, перерыли все вещи и не нашли ничего, что показалось бы им достойным внимания. В избе пахло древесным дымком и свежеиспеченным хлебом. На чисто выскобленном столе стоял желтый самовар. Возле него лежал забытый второпях ситцевый фартук. Офицер потянул воздух носом и брезгливо сморщился.

– Фу, хижина дикарей! – пробормотал он по-немецки, затем, сощурив глаза, глянул на старосту и строго спросил вдруг по-русски: – Где есть этот... Ерьемин?

Стянув с себя одну перчатку, он дотронулся до самовара и мигом отдернул руку.

– Сокрамент! – выругался офицер. – Он есть горячий! – И продолжал по-немецки: – Еремин не мог успеть далеко уйти. Скорее всего он прячется где-нибудь в норе под своим домом... Быстро, огонь!

Когда офицер вместе с Чапинским и старостой покинули избу, солдаты щелкнули зажигалками, подожгли бумагу и сунули ее под пучки соломы, свисавшей с крыши. Огонь побежал по сухой кровле, пахнул первыми мутно-желтыми струями дыма. Через пять минут рыжее, с золотистым отливом пламя охватило весь дом.

...Склонившись над Любой, Марфа ласково приговаривала:

– Доченька, милая, что с тобой? Ну, успокойся! Я тебе дам капель.

– Не надо, мама, не хочу капель, – сквозь слезы ответила Люба. – За что они расстреляли бабушку Пелагею, деда Никиту?.. За что? Они же не виноваты...

– Что им, дочка, наши слезы, наша кровь? Поступают с народом, как со скотиной. Истинные ироды... Но слезами горю не поможешь.

Люба приподнялась на постели и, как когда-то в детстве, уткнулась матери в грудь. Марфа нежно прижала ее к себе.

За стеной дома послышался шорох, потом тихий стук в ставню. Люба вытерла слезы и, встав, направилась к окну. Потом, увидев в сумерках Виктора, вышла из избы.

Легкий ветерок шелестел повядшей травой, потускневшими листьями березок. Пахло пылью и едкой гарью. Из-за закрытых окон домов долетал приглушенный скорбный плач женщин и детей.

– Слышишь? – спросила Люба.

– Да, плачут, – сказал Виктор.

– Что же мы наделали!.. Уж лучше бы вражины жрали наш хлеб, только бы не трогали людей...

Они двинулись к околице и какое-то время молчали. Казалось, Виктор тоже был подавлен и не находил, что ответить. Но когда поравнялись с крайней избой, он тихо, но твердо сказал:

– Понимаешь, они убили не только наших. В Выселках, в Губино немцы расстреляли поголовно чуть ли не всех жителей. Там хлеб не горел. Это только ведь предлог – хлеб. Деревню Куркино всю сожгли, а жителей угнали неизвестно куда.

– Откуда я знаю, что там было? – вздохнула Люба.

– А как на тебя смотрел этот гад? – сказал Виктор и порывисто-безотчетно притянул девушку к себе: в эту минуту он видел перед собой только ее глаза.

– Оставь меня. Как тебе не стыдно?

Виктор виновато произнес:

– Люба, я же тебя люблю. Скажи, а ты... ты любишь меня?

Люба вздрогнула и еще больше потупилась. Сколько мучительных и волнующих раздумий осталось у нее позади в ожидании этой минуты, этих сладких, желанных слов, окутанных для нее непроглядной тайной! И как же горько было то, что эта минута, этот первый робкий поцелуй вместе со словами о любви пришли к ней одновременно с огромным горем, обрушившимся на жителей родной деревни. Перед ее глазами, как и прежде, стояла ссутулившаяся Пелагея – мать Сидора, – и Любе мнилось, будто она не сводит с нее укоризненного взгляда. Она снова вздрогнула.

– Что с тобой, Любушка?

– Пусти! Разве ты забыл Пелагею, деда Никиту? – дрожащим голосом сказала она.

Виктор, стараясь унять стук своего сердца, сдавленно сказал:

– Как же не помнить... Кажется, кто-то крадется, – вдруг прибавил он. – Ты слышишь?

Раздвинув ветви орешника, они уставились в вечернюю мглу, туда, откуда уже четко доносились шаги. Скоро перед ними вырос человек с какой-то бесформенной ношей в руках.

– Кто идет? – негромко окликнул Виктор.

Человек от неожиданности остановился и словно замер. Но вот, бережно опустив ношу на землю, он пристально вгляделся в кусты и ответил:

– Виктор, это я, Сидор. Подойди ко мне.

Прижавшись к юноше, крепко держась за его руку, Люба прошептала:

– Что с ним? Куда это он?

Виктор вместе с Любой вышли из орешника. Когда они приблизились к Сидору, они увидели на бровке тропы, под тонкими ветками ивняка, сухонькое безжизненное тело Пелагеи. Лицо ее было обращено в их сторону и в темноте казалось светлым застывшим пятном.

– Тихо, – предупредил Сидор. – Надо похоронить... Фрося уже на кладбище, могилку копает.

Виктор растерянно смотрел на мертвую Пелагею, на Сидора. Еремин чуть-чуть откашлялся и снова взял мертвое тело матери на руки.

– Давайте вдвоем, – предложил Виктор.

Сидор молча кивнул, и они понесли покойницу вместе. За ними с опущенной головой шагала Люба. "Я преступница, – думала она. – Я виновата в гибели Пелагеи, деда Никиты и других..."

Ночь была теплой и душной. Чистое с вечера небо заволокло тучами. На окраине кладбища, над бугром свежевырытой земли стояла недвижно, опершись на лопату, Ефросинья. Заслышав приближающиеся шаги, она обернулась. Лопата в ее руках звякнула о камень.

– Сидор, это ты? – спросила она и, не дожидаясь ответа, шагнула навстречу мужу.

Сидор и Виктор подошли к могиле и осторожно опустили тело Пелагеи на землю.

Ефросинья склонилась над мертвой свекровью и тихо запричитала:

– Маменька, несчастная, и за что только они тебя убили? Чем ты провинилась?..

Сидор, опустившись перед матерью на колени, достал носовой платок и отер им лицо покойницы. Виктор и Люба стояли с поникшими головами.

Над могилой подул резкий ветер. Затрепетали листья берез, скрипнула раз и другой надломленная ветвь.

– Прощай, мама! – сказал Сидор. Он поцеловал холодный лоб матери. Ефросинья сняла косынку и прикрыла лицо Пелагеи.

С кладбища они вышли на проселок к селу. Некоторое время шли молча, как будто остерегались разбудить кого-то своими голосами. На перекрестке дорог Сидор остановился и сказал:

– Ну что ж, ребятки, прощайте, нам теперь в другую сторону, – и он указал рукой куда-то в темное мглистое поле.

Люба подавленно спросила:

– Куда же вы пойдете ночью-то?

– Свет не без добрых людей, – ответил Сидор и, немного помедлив, шепнул Виктору: – Скоро свяжусь с тобой... О нас не беспокойтесь, не пропадем, – твердо добавил Сидор и, махнув рукой, зашагал вместе с женою по едва различимой стежке в темное поле.

Глава пятая

Две недели Игнат Зернов пробыл на учебном пункте. Нелегкими показались ему эти дни после размеренной домашней жизни.

Деревянные казармы, палатки, наспех вырытые землянки были переполнены, а люди все прибывали. Но никто не обращал на это внимания, оно было приковано к фронту.

В короткие передышки между занятиями по боевой подготовке уставший Игнат пытался представить себе бои, которые велись против фашистов на близком ему Западном направлении. Тревожные размышления невольно возвращали его к довоенной жизни, к семье, к детям: "Где-то они теперь? Как живут? Как себя чувствуют? Ушли ли на восток? А вдруг остались на месте?" Последняя мысль заставляла больно сжиматься сердце. Ведь враг, добравшись до селения Игната, мог лишить его семью не только угла и хлеба: сама жизнь дорогих ему людей была под угрозой.

Когда из запасной бригады стали отбывать первые маршевые роты, Игнат с завистью смотрел на отъезжающих. Но вот настал день, когда был объявлен приказ об отправке и его подразделения.

...Паровоз, напряженно пыхтя, тащил за собой длинный состав красных товарных вагонов. Рыхлый серый дымок вился позади паровозной трубы и таял в безоблачном небе. Красноармейцы, опираясь на дверные перекладины, молча смотрели на мелькающие мимо поля с неубранным созревшим хлебом, на крестьянские избы, сиротливо проглядывающие в зелени садов, на пестроцветные луга, на светлые лиственные рощи, на темные хвойные чащобы.

Чем дальше удалялся поезд на запад, тем острее ощущалось дуновение войны: шли встречные санитарные поезда, переполненные ранеными; по обе стороны железной дороги зияли воронки от разрывов авиабомб; громоздились под откосами исковерканные обгоревшие вагоны.

Не доезжая до станции Рославль, эшелон разгрузился. Сводная колонна, выслав походное охранение, в пешем порядке двинулась к линии фронта. Теперь путь их лежал по проселочным дорогам, по перелескам, через поля...

С полной боевой выкладкой, Игнат шел правофланговым. На его буром от загара лице выступили крупные капли пота, запыленные брови казались седыми. Скатка новой колючей шинели остро терла шею. Он проводил ладонью по натертому месту, стараясь уменьшить боль, но кожа от этого еще больше саднила.

Волнения и тревоги будоражили душу Игната. Где-то уже совсем близко бушевала война, и ему хотелось зримо представить себе ее, оценить свои силы.

На рассвете маршевая колонна прибыла в назначенный пункт. Рядовые и сержанты были распределены по подразделениям бывшего мотострелкового полка, отведенного после тяжелых боев на частичное переформирование в армейские тылы. Где-то, в десятке километров, время от времени доносились приглушенные расстоянием перекаты пулеметных очередей и грохот артиллерии. С самого утра почти весь полк встал на рытье окопов и оборудование огневых точек. В работу включилось и пополнение.

Сняв гимнастерку, Игнат с крестьянской основательностью прилежно резал лопатой землю, сильными размашистыми движениями отбрасывал на бровку слежавшийся на поверхности суглинок. Чем глубже становился окоп, тем тревожнее делалось на сердце Игната. Он чувствовал, как неотвратимо приближается то, к чему он упорно готовил себя. Первый бой! Каков он будет? Что принесет он ему, Игнату?

Во время перекура он разглядывал пахнущую глиной красно-желтую стенку окопа и мысленно перенесся домой, на кирпичный завод, к своему станку-прессу. Машинально взял со дна кусок глины и, разминая в руках ее, как тесто, подумал: "Да, кирпичики из нее были бы хорошие, что и говорить, только строй дома да дворцы..."

В раздумье Игнат не заметил, как к нему подошел командир батальона, капитан, кряжистый человек лег тридцати пяти. Оглядев Игната с ног до головы, спросил:

– Новичок?

– Так точно, товарищ капитан.

– Понятно. – Капитан еще раз смерил Игната оценивающим взглядом. – В армии служить приходилось?

– По срочной два года в пехоте, – доложил Игнат.

– Очень хорошо, это пригодится, – сказал капитан. – Похоже, из крестьян?

– Как вам сказать, родился в крестьянской семье, жена колхозница, а сам рабочий.

– Хорошо. Значит, по-рабочему будешь бить фашистов. – Командир батальона взял у Игната лопату и принялся разравнивать и уплотнять землю, выброшенную на бровку окопа. – Вот так надо, – бруствер тоже защита, глядишь, все лишняя пуля-то в нем и застрянет... Сейчас наша главная задача зарыться в землю. Ясно? – проговорил он и, отряхнув руки, двинулся по траншее дальше.

– Видал, какой наш комбат? – кивнул в сторону удаляющегося капитана загорелый боец с холодными глазами и глубокой ямкой на подбородке.

"Почему-то про таких, с ямкой на подбородке, говорят, что будет вдовым", – мимоходом подумал Игнат и ответил:

– Комбат как комбат. Вроде деловой.

– Деловой – это да, но со странностями, – с усмешкой произнес боец, судя по выгоревшему и обтрепанному обмундированию, уже побывавший во фронтовых переделках. – Для нашего капитана, видишь, все хорошо, что поп, что попадья. Ты рабочий – хорошо, я крестьянин – тоже хорошо. Третьего дня нас немец тряханул так, что полбатальона полегло, а он опять говорит хорошо, здорово, братцы, мы им дали.

– А может, и правда дали? – сказал Игнат.

– Если бы дали, то они не лезли бы. А го ведь прут и прут, удержу нет.

Игнат посмотрел прямо в холодные глаза бойца и спросил:

– На фронте давно?

– Вторая неделя к концу подходит.

– Ну и как они, фашисты? Какие из себя?

– Какие? – усмехнулся боец. – Скоро сам посмотришь... Лучше давай рой. Тебе эта работа в охотку.

Пролетела короткая летняя ночь. Растаяла серая дымка, и на редких облаках, ярко играя, разлилась утренняя заря.

Окопавшись на отведенном участке, полк, казалось, замер, притаил дыхание.

С заспанными глазами и помятым лицом Игнат чуть приподнялся над бруствером и, найдя просвет меж маскировочных ветвей кустарника, стал всматриваться в даль. Перед ним простиралась безлюдная равнина с редким молодым березнячком и с темно-зеленой травой. Еще дальше виднелся овраг с заросшим густым кустарником на противоположном его склоне. Где-то высоко над головой, тревожно крякая, пролетали утки, в мелколесье пели птицы, стрекотали кузнечики. В душе Игната бродили еще переживания и заботы минувшего дня, а наступившее утро несло уже новые волнения.

Осмотрев огневые точки на участке, командир взвода младший лейтенант Лавров остановился возле Игната.

– Что обнаружили на местности? – спросил он.

– Пока ничего подозрительного.

– Продолжайте наблюдать!

– Есть продолжать наблюдать, – строго по уставу ответил Игнат.

Младший лейтенант задержал на нем одобрительный взгляд, хотел что-то сказать, но в этот момент в воздухе послышался нарастающий металлический свист, и через секунду оглушительный грохот. Пестрый фонтан земли вперемешку с огнем и дымом вырос посреди равнины, прямо напротив Игната. И не успела осесть эта обожженная, продымленная земля, как впереди, коротко просвистев, вновь прогрохотало, и новый фонтан разрыва сверкнул перед глазами Зернова. Оглушенный Игнат, втянув голову в плечи и прижавшись к стенке, хотел было спросить командира взвода, продолжать ли обзор местности или переждать обстрел, но Лаврова уже не было рядом. Игнат все же решил, что надо продолжить наблюдение, и, перебарывая себя, опять глянул вперед, в просвет меж маскировочных веток. Широкая равнина с молодым березнячком, откуда только что доносилось разноголосие птиц, покрылась уже черно-рыжими оспинами воронок. Снаряды продолжали рваться вокруг, несколько раз что-то тяжелое шлепалось на бруствер, срезая будто бритвой ветки орешника, натыканные в землю, и обдавая Игната сухой глинистой крошкой.

Но вот как-то вдруг грохот артобстрела оборвался. Игнат ощутил кисловатый запах дыма и погребной дух сырой прелой земли. Он с облегчением и радостью снял пилотку, стряхнул песок, рукавом протер затвор винтовки, которую все время загораживал собой, и в эту минуту услышал неподалеку сдавленный стон. Игнат шагнул в сторону по окопу и увидел комвзвода Лаврова, который стоял во весь рост и смотрел в бинокль. У его ног боец с санитарной сумкой забинтовывал голову другому бойцу, лежавшему на боку на дне окопа.

– Зернов, на место! – не отрываясь от бинокля, приказал младший лейтенант.

Игнат, удивленный, попятился, выглянул из окопа, и только теперь до слуха его долетело рокотанье моторов.

– Танки прямо! – хрипло крикнул Лавров.

Игнат посмотрел прямо перед собой и почувствовал, как холодком схватило его сердце. По равнине, ломая молодой березняк, катились темные машины, а между ними мелькали зеленоватые фигурки немецких солдат. "Вот оно, главное!" – подумалось Игнату, он сжал зубы и просунул винтовку меж уцелевших веток, нашел упор в бойнице бруствера и стал ждать команду.

– Не трусишь, Зернов? – раздался рядом голос младшего лейтенанта. Сейчас должны ударить наши пушки... Взвод! – крикнул возбужденно он. – По вражеской пехоте...

Открыли огонь противотанковые пушки. Звонкие удары выстрелов сливались с грохотом разрывов: вероятно, били с близкого расстояния прямой наводкой. Головной танк, нестерпимо блестевший траками гусениц, качнул хоботом орудия и как будто подпрыгнул – и в ту же секунду раздался длинный скрежет металла. Соседняя машина с черно-белым крестом на броне – Игнат это видел – круто затормозила, чтобы объехать беспомощно осевший на один бок головной танк, – и вдруг задымила, заворочала башней, и в следующее мгновение неправдоподобно яркие языки огня откуда-то снизу лизнули черно-белый крест.

Рядом с Игнатом очутился Цыганюк, обросший черными щетинистыми волосами красноармеец из одного с ним отделения.

– Танки справа! – долетел хриплый крик Лаврова. – Приготовиться!..

Игнат увидел справа, в сотне метров от траншеи, два танка, которые вели на ходу огонь по артиллеристам, и повернул вправо свою винтовку.

– Гранаты! – кричал младший лейтенант. – Пехоту отсекать... Огонь! Огонь!

Цыганюк со связкой гранат подался вперед, а Игнат стал ловить в прорезь прицела винтовки зеленые фигурки фашистов и нажимать на спусковой крючок. Он стрелял и думал: "Чему быть, того не миновать".

Прижимаясь грудью к прохладной стенке окопа, Цыганюк не сводил глаз с медленно ползущего на траншею танка. В полуметре от него цокнули, вонзившись в насыпь бруствера, пули, он невольно отпрянул, но тут же, смерив взглядом расстояние до отполированной землей, мелькающей в его глазах гусеницы танка, метнул навстречу ей связку гранат и упал ничком на дно окопа. Он слышал, как над его головой оглушительно прогрохотало, потом до него донесся частый звонкий стук металла о металл, будто пневматическим молотком били по листу железа. Он нутром чувствовал, что смерть в эту минуту отступила от него, и проворно поднялся на ноги.

– Есть, есть один!.. – закричал он и осекся – прямо на него поднимался второй танк.

– Ложись! – крикнул Лавров.

Цыганюк увидел, как комвзвода бросил гранату, и в тот же миг из длинного черного орудия танка полыхнул свет, и Цыганюк успел только зажмуриться. На него навалилось что-то тяжелое и дважды сильно тряхнуло. "Неужели конец?" – мелькнуло в его сознании. Но тут же услышал далекий осипший голос младшего лейтенанта: