Текст книги "Сердце прощает"

Автор книги: Георгий Косарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Думал же... С ночи надо было уходить, – сказал он. – Подвел я вас, Аксинья...

Он принялся быстро одеваться в своем закутке.

– Да куда же ты побежишь-то? – чуть не плача произнесла хозяйка. Вся деревня оцеплена, ни входа, ни выхода...

– Дядя Игнат, куда же вы? – проснувшись и соскочив с кровати, спросил Петя.

– Так надо, Петюнчик, – ласково ответил Игнат. – Немцы в деревне...

Петя испуганно заморгал глазами, а затем торопливо натянул на себя рубашку.

Аксинья кинулась в угол, схватила лежавший там красноармейский вещмешок.

– Игнат Ермилович, скорей прячься в подпол. Здесь прямо под кухней насыпана картошка, а там, – указала она рукой к стене, – пусто. Спускай туда матрас и скрывайся.

– Нет, я туда не полезу...

– Не упорствуй, погибнешь!.. – Лицо Аксиньи покрылось лихорадочными пятнами, синие глаза светились тревогой. – Ты погубишь и меня, и Петю, подумай и об этом!

В голосе Аксиньи почудился Игнату скрытый упрек. У него на какое-то мгновенье закружилась голова, заныла рука, словно на ней открылась рана. И тогда, приподняв половицу на кухне, Игнат схватил собранные Аксиньей вещи и бросил их в черный зияющий лаз, откуда пахнуло плесенью и сыростью.

– Скорей, Игнат Ермилович, скорей!..

Игнат, словно прощаясь, долгим взглядом посмотрел в глаза Аксинье и спустился в подпол.

– Спички-то не забудь, возьми, – срывающимся от волнения голосом прокричала Аксинья и, бросив Игнату коробок, прикрыла за ним половицу...

Стуча подковами сапог, в избу ввалились немцы. Как поняла Аксинья, двое с винтовками были рядовыми солдатами; один штатский – мужчина лет сорока в серой клетчатой кепке – вроде переводчика; четвертый, с узкими серебряными погонами, в высокой фуражке.

Офицер прошелся по избе, мельком взглянул на Аксинью, затем на Петю, испуганно прижавшегося к стенке кровати, и что-то сказал по-немецки. Штатский мужчина, пристукнув каблуками, громко спросил:

– Оружие в доме имеется?

– Бог с вами, какое оружие! – оробев, ответила Аксинья. – Зачем оно мне?

– Зачем – я не спрашиваю. Господин капитан желает знать, имеется ли у вас оружие?

– Нет у меня никакого оружия, бог с вами.

Штатский перевел ее слова. Капитан еле заметно усмехнулся и вдруг спросил Аксинью по-русски:

– Где ест твоя муж?

– Не понимаю, о чем он? – растерянно сказала Аксинья, обратившись к мужчине в кепке.

– О, разве я не хорошо спросиль? – вновь усмехнулся капитан.

– Муж, где твой муж? – раздраженно сказал штатский.

– Мужа взяли в солдаты, – ответила Аксинья.

Теперь капитан не сводил глаз с Аксиньи. Не снимая перчаток, он достал пачку сигарет, закурил. У него было удлиненное загорелое лицо, нос тонкий, с горбинкой; выступающий вперед подбородок выбрит чисто, до синевы. Он окинул небрежным взором комнату, снова прошелся по ней, точно что-то прикидывая в уме, заглянул на кухню-чулан, оттуда прошел в соседнюю комнату и, возвратившись, с той же еще приметной усмешкой сказал Аксинье:

– Кто был твой муж здесь?

– Кем был муж в деревне? – поспешно повторил штатский.

– Был колхозником. Кем же он мог еще быть? – встревоженно сказала Аксинья. – Работал на ферме, подвозил корма, иногда плотничал, конопатил избы.

Выслушав перевод, капитан спросил опять на ломаном русском языке:

– Где ест он теперь? Армия? Партизан?

– Господи, какой же партизан! – воскликнула Аксинья. – Как призвали в армию – до сих пор не получила никакой весточки от него.

Капитан, коверкая русские слова, сказал:

– Русский армия капут. Алле зальдатен... марш, марш!.. как это?.. бежать.

Он испытующе уставился в лицо Аксинье. Не дождавшись от нее ответа, строго спросил:

– Ест твой мужьик коммунист? Большевик?

– Нет, что вы, он малограмотный мужчина, – сказала Аксинья, – больше промышлял по крестьянству, до политики не дорос.

Капитан кивнул, затем коротко и резко отдал солдатам какое-то приказание. Солдаты и мужчина в штатском подняли крышку сундука и вывалили на пол все его содержимое, выбросили все вещи из шкафа, порылись в постели, заглянули в печь. И пока капитан с игривой полуулыбкой задавал новые вопросы Аксинье, один из солдат извлек из-под лавки стопку книг, перелистав их, показал своему командиру страницу с портретом Сталина.

– Варум? Что есть это? – сразу враждебно спросил капитан.

– Это учебники для мальчика, он окончил два класса, а теперь школа не работает, – сказала Аксинья.

Капитан, не дослушав ее, швырнул книгу в угол к двери.

Солдаты осмотрели и обыскали все, что было возможно: двор, горенку, сени. Аксинья заметила, что один из немцев, что-то радостно залопотав по-своему, засунул в карман шинели новые шерстяные носки, а другой взял в охапку теплую шубу ее мужа и отнес на свою повозку. Протестовать Аксинья не посмела.

Когда по команде офицера солдаты вышли на улицу, штатский подошел к Аксинье и сказал:

– Господину капитану понравилась твоя хата. Она достаточно чистая и светлая. В бога господин капитан не верит, но против этих русских икон не возражает, они могут висеть на стене. Спать господин капитан будет здесь. – Он указал на кровать, где в последнее время спала Аксинья с сыном.

Аксинья не знала, что и ответить. Она только беспомощно развела руками. А капитан снова благосклонно улыбнулся и сказал:

– Ты имеешь... как это?.. очен красивый глаза.

Потом вынул из кармана тонкую плитку шоколада, величественным жестом протянул ее онемевшему от страха Пете и в сопровождении штатского мужчины вышел из дома.

В первый же день немцы отправили из деревни три автомашины с зимней одеждой, одеялами, теплой обувью. Затем целую неделю вывозили хлеб: были очищены все закрома; осталось лишь небольшое количество семян для весеннего сева. После этого черед дошел до колхозного скота: оккупанты начисто разграбили свиноводческую ферму, потом на специальных автофургонах увезли овец и крупный рогатый скот.

Терентий Петрович стоял возле своего дома и задумчиво попыхивал потемневшей от времени трубкой. Сизоватый дымок, вившийся над ней, быстро таял в холодном осеннем воздухе. Когда с Терентием Петровичем поравнялось несколько женщин, возвращавшихся с принудительной работы по починке дороги, он негромко сказал:

– Аксинья, задержись на минуту, ты мне нужна.

Аксинья свернула к калитке, у которой стоял старый доктор.

– Ну, как дела? – спросил он.

– Плохо, Терентий Петрович.

– Что-нибудь случилось с Игнатом?

– Ничего не случилось, но только каково ему сидеть-то в подполье. И прошло всего четыре дня, а ворчит. Говорит, не выдержу, убегу, куда глаза глядят.

– Нервы шалят, измотался человек, – сказал Терентий Петрович. – Да и понимать надо, обстановка у него опасная, он прекрасно это сознает.

– Я его и так, и сяк стараюсь успокоить, прошу потерпеть, обещаю что-то придумать, он того и гляди сорвется. И что делать-то?

Терентий Петрович украдкой посмотрел по сторонам, глубоко затянулся и сказал еле слышно:

– Пусть не унывает. Передай ему мой привет и скажи, что через два-три дня помогу ему переправиться в партизанский отряд.

Аксинья от удивления заморгала глазами, она сдвинула со лба на затылок свой полушалок, словно он мешал ей смотреть на доктора, и задрожавшим от волнения голосом воскликнула:

– Терентий Петрович, дорогой, отправь и меня, я очень прошу.

– Бог с тобой, Аксинья, у тебя же мальчонка. Куда его денешь?

– Завтра Петя уедет к бабушке. Право же, Терентий Петрович... А то чует мое сердце что-то неладное.

– Что ты имеешь в виду?

Аксинья, покраснев, опустила глаза.

– Боюсь я этого... ихнего капитана.

– Вот оно что! – Доктор нахлобучил поглубже поношенную баранью шапку. – Пожалуй, надо и об этом подумать, ты права.

– Постарайтесь, Терентий Петрович. Вон ведь Прасковья и Агафья ушли в отряд, а я разве хуже их? Буду стирать белье, чинить одежду, готовить пищу.

– Хорошо, – сказал доктор. – Что-нибудь решим.

* * *

Над деревней опускались вечерние сумерки. В воздухе медленно кружились первые снежинки.

...Войдя в дом, капитан Мейзель снял фуражку, повесил шинель на гвоздь возле двери, где дулом вниз на соседнем гвозде висел автомат его денщика, и, потирая остывшие руки, бодро произнес:

– Фрау Аксинья, пожалуйста, чай...

Он отлично заучил эти слова и выговаривал их почти без акцента.

– Русский зима идет, – указал он на окно, за которым летели легкие звездочки снега.

– Это еще не зима, а первая зимняя ласточка, – обмахивая чистой тряпкой самовар на кухне, ответила Аксинья.

– Лас-точ-ка?.. Что есть это? – сказал капитан и, очевидно сообразив, что хозяйка не сможет перевезти на немецкий это слово, сказал о другом: Ест холодно, эс ист кальт. Пожалуйста, чай. – И он приложил ладони к сверкающей белизной горячей русской печке.

Аксинья поставила на стол давно уже вскипевший желтый пузатый самовар и сказала:

– Пожалуйста, пейте.

Капитан в знак благодарности кивнул, затем прищелкнул пальцами.

– Я имею хороший настроение. Ин Москау... в Москве будьет парад германских войск. Я еду в Москву. Сегодня мы делаем здесь маленький праздник.

Аксинья отрицательно покачала головой.

– Это не наше... Но, говорят, будет и на нашей улице праздник.

Капитан, очевидно, ничего не понял, потому что вновь утвердительно закивал:

– О, да!.. Ты ест прекрасный... как это?.. русский цветок не-за-буд-ка, ты ест сама любовь, фрау Аксинья!

И он со своей еле приметной усмешкой, которая так пугала Аксинью, посмотрел в ее глаза.

В дверь постучали.

– Райн! – крикнул капитан, отходя от печи.

В избу вошел денщик Мейзеля рыжий ефрейтор Густав и солдат с двумя свертками под мышкой. Щелкнув каблуками, ефрейтор что-то доложил своему начальнику, Мейзель взял сам из рук солдата свертки, положил на стол, потом, обернувшись, сказал ефрейтору что-то такое, отчего тот просиял всем своим красным веснушчатым лицом. "...фрай бис цвельф", – повторила Аксинья мысленно слова капитана, и когда денщик вместе с солдатом, посмеиваясь, вышли из избы, она догадалась, что Мейзель специально выпроводил ефрейтора из дома. Тревога ее росла.

Капитан, не теряя времени, принялся распаковывать свертки. Раскрыв один, он извлек оттуда две бутылки вина, консервы, сало-шпик.

– Фрау Аксинья, – воркующе произнес он, – пожалуйста... глас... как это?.. рьюмки...

Аксинья поставила на стол мелкую тарелку, фужер с ярким золотым ободком и на белом блюдце – зеленую чашку.

– Пожалуйста, – с еле приметной улыбкой сказал Мейзель, – еще один такой рьюмка... для фрау...

Вся эта затея Аксинье была не по нутру. Она недовольно сдвинула тонкие черные брови и с возрастающей тревогой в душе сказала:

– Господин Мейзель, я не пью вина, мне нельзя, у меня больное сердце.

Вероятно не желая вдаваться в объяснения, капитан вышел из-за стола и, снисходительно улыбаясь, направился на кухню. Он открыл там деревянный шкафчик, висевший на стене, взял оттуда еще один фужер, мелкую тарелку, две вилки и чайную чашку.

Через несколько минут стол был сервирован, бутылки откупорены. Капитан зажег лампу и зашторил окна.

– Я отчень прошу, фрау Аксинья, – торжественным тоном произнес капитан, – прошу... как это по-русски?.. оказать честь... да, да!.. оказать честь и пожалуйста садиться. Битте зер! Отчень пожалуйста!.. Германский офицер ест высокий культур... имеем... как это?.. пиетет к женщина. О, женщина! Германский воин высоко уважать красоту женщин, о, красота, любовь ест как прекрасно! Отчень прошу, фрау Аксинья, оказать честь садиться...

Он торжественно говорил что-то еще, и Аксинья присела к уголку стола.

– Данке шен! – учтиво поклонившись, сказал Мейзель и только после этого сел сам.

Аксинью тревожило и раздражало поведение офицера – обычно суховатого, неразговорчивого, – раздражали его большие, резко очерченные ноздри. "Что ж делать-то? Неужто он вздумал споить меня? Нет, дудки! Убийца, каратель проклятый! Еще талдычит про красоту..."

– Вы пейте и закусывайте, господин. Я минуту посижу, а потом мне нужно еще работать по хозяйству, – сказала Аксинья.

Капитан слегка нахмурился. Казалось, он вот-вот готов вспылить, накричать на хозяйку. Но через несколько секунд лицо его вновь смягчилось и на губах появилась чуть заметная улыбка. Молча он наполнил фужеры коричнево-золотистым вином из плоской бутылки и придвинул один из них к Аксинье, сказал как будто опечаленно:

– О, я понимаю, фрау Аксинья... Война ест война. Будем немного выпить, чтобы война... скоро конец!

Он поднял свой фужер и осушил его до половины. Аксинья отпила всего два глотка и поперхнулась, на глазах выступили слезы.

– Ха-ха-ха! – вдруг залился смехом Мейзель. – Это ест искусство... О, это надо уметь... уметь пить коньяк, это ест прекрасный французский коньяк "Мартель"!

– Очень уж крепкий, – сказала Аксинья и подумала, что теперь, пожалуй, можно и уйти: капитан не будет придираться.

Но Мейзель, судя по всему, только входил во вкус. Он вынул из распечатанной плоской консервной коробки несколько маслянисто поблескивающих рыбок, положил их на ломтики белого хлеба.

– Прима! – сказал он. – Это ест португальский сардины. Очень прошу, прекрасный фрау Аксинья...

И он вновь придвинул к Аксинье фужер с коньяком и ломтик хлеба с золотистой, лоснящейся от жира сардинкой.

– Теперь один маленький... как это?.. урок. Айн момент! – Мейзель взял в руку свой фужер, немного поднял его, словно взвешивая, затем поднес к загорелому лицу и сделал глубокий вдох. – О, прима! Прекрасный арома... Пожалуйста, фрау Аксинья, делать так...

Точно завороженная, Аксинья взяла фужер с коньяком и зажала его в ладонях, а потом наклонилась над ним. Пахнуло свежими яблоками, ландышем, чуть-чуть спиртом. Почувствовав легкое головокружение, она неожиданно для себя отпила еще глоток и в этот момент заметила на себе упорный липкий взгляд капитана. "Что же это я делаю? А?" – удивилась сама себе Аксинья.

– Прозит! – ласково произнес Мейзель. – Твое здоровье, прекрасный фрау Аксинья...

Она глотнула еще раз с твердым намерением после этого встать и уйти, но когда поднялась – поднялся с места и капитан, убавил огонь в лампе и приблизился к ней.

– Я люблю тебя, – горячо зашептал он, – прекрасный глаза, прекрасный женщин, люблю...

Более недели прожил Игнат под полом дома Аксиньи. Это было для него мучительное время. Почти круглые сутки проводил он без света. Кромешная тьма выматывала силы, расшатывала нервы, ухудшала и без того ослабевшее после ранения здоровье. В те дни, когда беспокойный и опасный постоялец вместе со своим денщиком уезжал куда-то, Аксинья на час-другой открывала половицу. В такие часы Аксинья пополняла его продовольственные запасы, снабжала хлебом, давала молока, опускала ему ведро с кипяченой водой.

Петя щебетал, как скворец на заре, рассказывал ему деревенские новости, с удивлением говорил:

– Ой, дядя Игнат, какая у вас отросла черная борода, прямо как в сказке у Черномора...

В такие минуты Игнат забывал обо всем тяжелом, радостно улыбался, шутил.

Но скоро Петя был отправлен к родственникам куда-то в далекую деревню. Аксинья с утра уходила на принудительные работы. Игнат часто слышал, как вверху над ним расхаживал капитан, топтался его денщик, как, стуча коваными сапогами, приходили в дом солдаты. Эти звуки выводили Игната из себя. Ему хотелось любой ценой вырваться из подземного плена.

Вскоре, воспользовавшись отсутствием капитана, Аксинья передала Игнату план его побега. Осуществление его не представляло особой сложности. В предвечерние сумерки, до того как Мейзель обычно возвращался в дом, Аксинья должна была вывести Игната из подпола и укрыть во дворе. Затем в тот час, когда она всегда направлялась во двор доить корову, ей под покровом темноты надо было проводить Игната через заднюю калитку в сад, а оттуда за деревню.

Минул день, другой. Близилось назначенное время побега... Он сидел под той самой половицей, которая, по его расчетам, вот-вот должна была подняться и выпустить его из подземной тюрьмы, как вдруг до слуха его долетел громкий голос и смех немецкого офицера. Прислушавшись, он понял, что офицер вернулся раньше обычного и по какому-то поводу затеял пирушку. Но вот до Игната донесся звон бокалов, оживленный голос офицера. Сердце его тревожно сжалось: "Неужели согласилась пить с фашистом?" Он напряг слух и вдруг услышал отчетливый крик Аксиньи:

– По-мо-ги-те!

Игнат приподнял половицу и в образовавшуюся щель увидел, что фашист выкручивает Аксинье руки. Кровь бросилась в лицо Игнату. Он быстро и бесшумно выбрался из подпола. Взгляд его упал на черную чугунную кочергу, стоявшую в углу возле печи. Игнат схватил кочергу и, выскочив из кухни, изо всех сил ударил фашиста по белокурой набриолиненной голове. Капитан хрипло вскрикнул и тяжело повалился на пол.

Растрепанная Аксинья испуганно отступила к двери, загнанно дыша, спросила Игната:

– Убит?

– Все... Туда ему и дорога.

– Скорей бежим! – сказала Аксинья и, надев полушубок, схватилась за коробок со спичками.

– А спички зачем? – спросил Игнат, все еще держа в руках кочергу.

– Одевайся, Игнат, не теряй времени, – ответила она и вынесла из чулана бидон с керосином.

Игнат, оглядевшись, натянул на себя офицерскую шинель, висевшую у выхода, надел фуражку, снял с гвоздя черный немецкий автомат.

– Выходи! – решительно произнесла Аксинья.

Игнат приостановился у порога, сумрачно сказал:

– Немцев выгоним – где жить будешь?

– Найдем жилье, – ответила Аксинья и стала поливать керосином пол вокруг стола и кровати. Потом, словно ленту, протянула она керосиновую дорожку до порога, вывела ее в сени и облила все подступы к наружной двери. Во дворе Аксинья задержалась на минуту, открыла коровий закуток. Заслышав хозяйку, корова коротко промычала. Аксинья перекрестилась и чиркнула спичку. Через несколько секунд пламя ярко засветилось и поползло из сеней в раскрытую дверь избы.

– Бежим, Игнат! – тем же решительным тоном проговорила Аксинья и первой вышла через заднюю дверь двора в сад. Калитку попросила не закрывать.

На улице было темно, в воздухе по-прежнему кружились снежинки.

Далеко за деревней Игнат и Аксинья остановились. До них долетели панические крики немцев, винтовочные выстрелы, а через мутную завесу первого снегопада пробивалось багровое пятно пожарища.

Глава девятая

Первое время Люба смотрела на появившегося в их доме окружения с настороженным любопытством. Ей было тяжело видеть, как он жадно ел и беспробудно спал. Марфа только вздыхала: "Ох, батюшки, как же отощал человек!" Но дни шли за днями, и вместе с ними росла привязанность Зерновых к постояльцу. Коленька часто докучал ему расспросами о войне, о том, как тот дрался с фашистами. И бывший окруженец терпеливо и обстоятельно отвечал на все вопросы мальчика.

Когда же его рассказ казался Коленьке особенно увлекательным, мальчонка вдруг азартно и гордо заявлял:

– А папа мой тоже воюет. Вы его там нигде не встречали?

– Сынка, Кузьма Иванович уже говорил, не видел он папу, – сказала Марфа. – Не надо его беспокоить.

– А может, он просто забыл, – не отступал Коленька.

– Нет, Коля, правда не встречал, – ответил Кузьма Иванович.

Ему, лейтенанту Васильеву, действительно не доводилось воевать вместе с Зерновым. После прибытия маршевой роты на фронт, Васильева, как среднего командира, направили в распоряжение штаба дивизии. Тем же днем он принял потрепанную в боях стрелковую роту. А через несколько дней, отражая очередную атаку фашистских танков, Васильев разрывом тяжелого снаряда был наполовину засыпан землей в развороченной траншее. Его выручили двое легкораненых бойцов из роты. Потом они вместе пытались пробиться из окружения, нарвались на немецкую засаду и едва не угодили в лапы фашистов. После одной из ночных стычек окруженцев с врагом Васильев потерял из вида друзей и решил самостоятельно искать партизан. Так он попал в родную деревню Игната Зернова...

Настали осенние холода. А дом Марфы стал для Кузьмы Ивановича родным. Он быстро окреп, заметно поправился. С партизанами ему все еще не удавалось связаться, и от этого сердце его ныло, докучливые думы не давали покоя. "Кто же я теперь: воин или пленник? Да и живу на чужих харчах..."

Тревожила его и судьба собственной семьи. Фронт придвинулся к столице, перешагнул рубеж родного поселка. "Может быть, и жена, так же как и Марфа, очутилась в тылу врага?" – спрашивал порой он себя.

Незавидная судьба окруженца свела его с бойцом Горбуновым, которого приютила семья Хромовых. Сергей Горбунов быстро сдружился с Виктором Хромовым, и тот однажды признался, что хранит в тайнике радиоприемник. Скоро поздними вечерами они стали вместе слушать сводки о положении на фронтах. Виктор рассказал о боях на подступах к столице Любе, Люба Кузьме Ивановичу. С этого все и началось.

Любе нравилось, что Кузьма Иванович подружился с Виктором и постояльцем Хромовых – Сергеем Горбуновым. Однако их встречи, а затем и неоднократные исчезновения из деревни вызывали у нее чувство беспокойства. Раз, после одной из таких встреч, Виктор исчез на несколько дней. Вместе с ним ушла из деревни и Валя Скобцова. Люба заволновалась: "Куда же он ушел? Зачем? Ничего не сказал, да еще вместе с Валей. И что она так увивается возле него?.." А тут еще ветреная подружка Нонна подлила масла в огонь: "Ты, Люба, хочешь верь, хочешь нет, а Валюшка просто без ума от Вити. Ты себе представить не можешь, как он ей нравится! Правда, она скрытная, из нее слова не вытянешь. Не показывает и вида, только случайно однажды мне проговорилась: "Нравится мне Витюшка, хороший он, приятный", так что берегись своей соперницы!" – "Ну и пусть себе восхищается им, – с наигранной улыбкой отсветила Люба подружке, – а мне-то что до этого?" Она улыбалась, а у самой внутри все кипело от досады.

Но вот минуло несколько дней, и Виктор вернулся домой. Люба, забыв о своей обиде, кинулась к нему. Вечерело. Улица была безлюдна. Холодный ветер трепал солому, спускавшуюся с крыши. Люба подошла к дому Хромовых, остановилась возле калитки, а потом вдруг повернулась и пошла прочь; в сердце заговорила уязвленная девичья гордость.

– Люба! – увидев ее в окно, закричал Виктор и принялся колотить кулаком по раме. Рама дребезжала, готовая вот-вот рассыпаться на части, но Люба удалялась все дальше. Виктор выскочил на крыльцо и крикнул ей вслед:

– Люба!

И лишь тогда, заслышав знакомый голос, она остановилась и с замиранием в сердце повернулась к нему.

– Сюда, скорей! – нетерпеливо звал он.

Люба ничего не ответила. Несколько секунд она стояла на месте. Потом, поправив полушалок, вернулась к калитке. Не поднимая глаз и будто чувствуя за собой какую-то провинность, тихо спросила:

– Зачем ты меня звал?

– Что с тобой, Люба? – сказал Виктор и открыл перед нею калитку. Проходи, а то холодно.

Люба прошла в избу.

– Понимаешь, я один, – сказал Виктор. – Мать отправилась в Доронино, вернется только утром. Горбунов у друзей.

– Вот оно что! – с пробудившейся вновь обидой произнесла Люба. Четыре дня не давал о себе знать. Канул как в воду. А теперь, пожалуйста: "Заходи, Люба, я один!" Никогда от тебя этого не ожидала, – сказала она и схватилась за дверную ручку.

– Люба, ты говоришь глупости. Мне просто очень приятно с тобой, я всегда хочу тебя видеть, и ты это знаешь.

– Ты очень похудел за эти дни. Где ты был?

Виктор взял Любу за руку, крепко пожал ее пальцы.

– Мне же больно! – вскрикнула она и, отдернув руку, принялась трепать его за ухо. – Вот так, не шали, это тебе вредно, ты же замучился. На тебе черти, что ли, дрова возили?

– Возили, – улыбнулся Виктор. – Понимаешь, был в районе, ходил на связь с нужными людьми. Так что и досталось. Я о тебе так соскучился... Если бы ты только знала...

Лицо девушки стало строгим. Она молча отошла к окну, отодвинула край занавески. В синей вечерней полумгле проглядывался пучок соломы, свесившийся с крыши, косой намет сугроба. По небу ползли рыхлые редкие облака, через которые просвечивали звезды. Люба задумчиво смотрела на них и в то же время чувствовала на себе ласковый взгляд Виктора...

С некоторого времени Марфа стала замечать в поведении дочери кое-какие перемены. То с утра, то к вечеру, ничего не сказав, выйдет она из дому и целыми часами пропадает неизвестно где; то, сложа руки на груди, сидит в избе и будто прислушивается к чему-то или чего-то ждет. Раз она ушла куда-то утром и вернулась лишь к полуночи. На вопрос матери, где была, ответила дерзко:

– Я же не грудной ребенок, чтобы обо мне беспокоиться. Не мешок с золотом, не пропаду.

"И что с ней только стало? – с беспокойством думала Марфа. – Раньше была такой тихой да послушной, и на вот тебе – совсем отбилась от рук... Еще не наделала бы каких глупостей!"

Однажды в сумерках, подхватив ведро, Марфа направилась в погреб за картофелем. Проходя мимо сарая, она услышала какой-то шорох, доносившийся из-за стены. Тихонько приблизившись к воротам, она замерла. Прошла минута, вторая. Шорох не повторялся. И вдруг раздался сдержанный юношеский басок.

– Так будет хорошо.

– Нет, надо припрятать поглубже, – ответил такой знакомый девический голос.

"Батюшки, да это же Люба с Витей! – узнала Марфа. – И что они делают здесь?"

Она решительно рванула створку ворот и вошла в сарай. Первое, что бросилось ей в глаза, – это испуганный взгляд дочери. Люба стояла, прислонясь к стене, и держала в руках винтовку. В двух шагах от нее Виктор лопатой разгребал землю. Завидев Марфу, он выпрямился во весь рост и смущенно уставился на нее.

– Это что же здесь такое творится? – сказала Марфа.

– Пожалуйста, тише, Марфа Петровна, – попросил Виктор.

– Ты, мама, только не волнуйся, страшного ничего нет, – сказала Люба.

– А я и не волнуюсь, – ответила мать и, оглядевшись, добавила с упреком: – Разве можно здесь прятать? Ты посоветовалась бы со мной. Все же постарше вас обоих, понимаю кое-что.

– А почему здесь нельзя? – спросил юноша с явным облегчением.

– А потому что, если ты пойдешь в мой сарай днем или вечером, это сразу вызовет подозрение у людей, – сказала Марфа. – Другое дело, если ты придешь ко мне в дом...

– Не в доме же нам прятать оружие! – критически заметила Люба.

– В доме не надо, а во дворе – в самый раз.

– Ой, мамочка, умница ты моя! – обрадованно воскликнула Люба и, подбежав к ней, порывисто обняла ее.

"Вот оно что происходит с дочерью-то!" – подумала Марфа.

Потом, соблюдая все предосторожности, она вместе с Любой и Виктором переправила добытые ребятами несколько винтовок к себе во двор.

Так, неожиданно для себя, и стала Марфа участницей подготовки создания партизанского отряда.

На потемневших от времени стенах колыхались тени. Они то густели, то светлели, то, словно какие-то фантастические птицы, перепархивали с места на место. На щелистом темно-коричневом потолке над стеклом настольной лампы желтело круглое пятно. В железной печке, раскаленной до вишневого свечения, потрескивали смолистые еловые дрова. За плотно зашторенными окнами бесновалась пурга. Ветер бил снежной крупой в стекла, силился сорвать соломенную крышу, скованную поверху ледяной коркой.

Кузьма Васильев сидел в углу и взволнованно говорил:

– Страна в смертельной опасности. Враг силен и коварен – что закрывать глаза на правду! Красная Армия мужает, но ей нужна помощь всего народа, всех наших людей по ту и по другую линию фронта. Бездействовать это позор, это предательство.

– Как военнослужащие, мы принимали присягу и просто не имеем права сидеть сложа руки, – в тон ему произнес Горбунов.

– А я как раз к этому вас и призываю. Я и сам за то, чтобы действовать активнее. Вот и хлопцы наши такого же мнения, – указал Сидор Еремин на Виктора. – Поэтому и надо все хорошенько обдумать, чтобы не допустить провала с первых же шагов.

– И тянуть тоже нельзя, – сказал Васильев. – Каждый день дорог, даже самая скромная помощь с нашей стороны фронту важна для победы.

– Надо скорее готовить ваших людей, бойцов, – сказал Сидор.

– Они готовы, но у нас нет оружия, – заметил Горбунов.

– Кое-что у нас есть, – сказал Виктор и вопросительно глянул на Сидора Ивановича.

– Совершенно правильно, – подтвердил Еремин и добавил: – Для начала кое-что есть, а там придется добывать оружие в бою.

– Раз надо, будем добывать, – сказал Васильев. – Главное, положить начало...

Еремин свернул самокрутку и негромко сказал:

– Нам будет оказана помощь... А сейчас, товарищ Васильев, слово за вами. Вы человек военный, у вас есть опыт боев с противником... Партийное руководство предлагает вам встать во главе отряда. Что вы скажете на это?

Васильев на мгновенье задумался, потом поднялся из-за стола и тихо сказал:

– Командиром отряда... Смотрите. Как вы найдете нужным, так и делайте. Если мне будет оказано такое доверие, я постараюсь его оправдать.

– Вот и хорошо, – сказал Еремин. – Людей своих вы большей частью знаете. Все фронтовики. Кстати, их надо сберечь от угона в Германию. Кое-где их уже забирают, отправляют в лагеря, а в Нижних Ежах пять человек схватили и расстреляли, вроде нашли у них оружие.

– Да, все это верно, – задумчиво сказал Васильев, выходя из-за стола, – только не на каждого из прежних фронтовиков можно положиться. Кое-кто уже пригрелся на теплых квартирах, забыл о своем воинском долге, тем более что война отодвинулась далеко на восток. – Васильев прошелся по избе, постоял у порога, будто прислушиваясь к завыванию метели, затем, вернувшись, продолжал: – Ваша молодежь отряду будет нужна не меньше, чем обстрелянные бойцы. Она знает местные условия, а это крайне важно.

Виктор тоже вышел из-за стола, помешал кочергой в печке, подбросил несколько поленьев и как бы между прочим сказал:

– Молодежь такая есть, и драться она готова.

Васильев одобрительно кивнул.

Поздно вечером Васильев вместе с Ереминым покинули дом Хромовых.

Глава десятая

В полицейском участке было шумно и дымно. В коридоре толпились люди. Они о чем-то спорили, галдели. На их лица падал желтый тусклый свет керосинового фонаря, повешенного над дверью.

Виктор подошел к старосте. Тот оторвался от бумаг, поднял голову.

– Вы меня звали, Яков Ефимович? – сдвигая шапку на затылок, спросил юноша.

– А ты что, испужался? – староста кольнул взглядом своих маленьких цепких глаз. – Есть дело, вот и вызвал. Не нравится, что ли?

– Да нет, я ничего. Какое дело-то?

– По наряду коменданта нужно перебросить сено на железнодорожную станцию. Ясно? – Буробин сдвинул к переносью кустики бровей. – Назначаю тебя старшим. Которые в коридоре толпятся бабы – будут с тобой, у тебя в подчинении. Доволен, а? А кто станет хорохориться – дашь знать. Лошадей зря не гони, поберегай.

– Яков Ефимович, молод я другими-то распоряжаться, неопытен, нарочито пробурчал Виктор.

– Не возражать! Я сказал – значит, все... Вон какой ведь вымахал, добавил староста строго.