Текст книги "Сердце прощает"

Автор книги: Георгий Косарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Ну, вот и добрались, – сказал Сидор и показал рукой на чернеющий впереди мост. – Действовать будем, как договорились. Валя и Люба останутся здесь и будут следить за дорогой. Мы с Виктором и Борисом перейдем на ту сторону реки.

Парни спустились под мост; Сидор отошел от дороги и притаился возле кустов.

– Была бы мина, и отпали бы все лишние хлопоты. В два счета справились бы, – тихо произнес Борис. – Он высвободил пилу из жесткой мешковины, и она тонко прозвенела, врезавшись зубьями в деревянную опору.

Скоро упали один за другим отрезки опор. Виктор толкнул чурбаки вниз по насыпи, они с шумом покатились и бултыхнулись в воду.

Люба и Валя лежали на земле и не спускали глаз с дороги.

– Где-то сейчас отец? Каково ему там на фронте! – с грустью сказала Люба.

– Здесь тоже нелегко, – вздохнула Валя.

– Чу!.. – перебила ее подружка. – Слышишь?

– Кажется, кто-то едет по дороге. – Пригнувшись, она побежала к мосту.

В это время Виктор и Борис, переводя дух, заворачивали в мешковину пилу и настороженно прислушивались. Внизу по-прежнему журчала вода, раздался всплеск рыбы, и ничто не напоминало об опасности. Вдруг Борис вскинул голову и сказал:

– Кто-то бежит.

Виктор глянул наверх, и в этот момент послышался встревоженный голос Любы:

– Ребята, где вы? Едет кто-то.

– В кусты, быстро! – приказал Сидор.

Откуда-то издалека уже четко доносилось ровное цоканье конских копыт и тарахтенье повозки. Через минуту она въехала на мост и, миновав его, остановилась. Из пяти находившихся на ней мужчин трое соскочили на землю и перекинули за плечи винтовки.

– Полицаи! – прошептал Борис.

– Полицаи, – подтвердил Сидор. – Только спокойно...

Трое прошлись взад-вперед, разминая ноги, и один из них пробасил:

– Ну, вот и приехали. Задача вам ясна?

– Чего тут может быть неясного, – ответил второй осипшим тенорком.

– Слушай, старшой, а что так приспичило охранять эту старую висячую галошу? – спросил третий.

– Ничего не знаю. Раз приказано – будем охранять.

– Я слышал, будто будет проезжать какая-то важная шишка, – сказал осипший.

– Прекратить болтовню! Нам не положено знать, – осек его старший и повернул к повозке. – Мы едем дальше, вернемся часам к шести утра, а вы тут смотрите в оба.

– Яволь! Бывайте здоровы! – почти одновременно ответили ему полицаи и прищелкнули каблуками.

Когда повозка скрылась из виду, один из полицаев сказал:

– И дали же нам работенку... торчи здесь, как столб, под открытым небом.

– Служба есть служба, – отозвался сиплый тенорок. – Говорят, появились партизаны, все партейцы.

– Ненавижу их, большевиков, всех перевешал бы... Цепляются, заразы, за старое, не понимают, что Германия пришла с новым порядком.

– Пока не истребим партизан, порядка у нас не будет, – сказал другой и, облокотившись на перила моста, мечтательно продолжал: – А все ж таки приятно, Матвей, что все так повернулось. Хотя и торчим здесь и дрожим... ночи-то вон какие прохладные...

– Да уж и пора – конец сентября, – сказал Матвей, и, подойдя к своему напарнику, предложил: – Ты пойди в порядке предосторожности к тому берегу, а я здесь осмотрюсь.

– Пойдем вместе.

– Робеешь?

– Да нет, вдвоем веселее.

– Нет, робеешь... А ты сообрази, кому мы здесь нужны? Ну, а чтобы нам до утра не стоять столбами, я облюбую подходящее местечко в кустах. Будет и обзор хороший и укрытие... вроде блиндажа. Советую и тебе.

– Сидор Петрович, что же делать-то? – тихо спросил Виктор.

– Тише. Сейчас поглядим, – прошептал Еремин.

Проводив напарника через мост, полицай вернулся на прежнее место, немного постоял на дороге, а потом решительно направился к кустарнику. В тот момент, когда он вытянул руку, чтобы раздвинуть колючие ветки молодого ельника, Сидор стремительным движением накинул ему на голову плащ-палатку, а Виктор и Борис схватили полицая за руки. Несколько секунд спустя полицай лежал на земле.

– Готов, – глухо произнес Сидор.

– Что будем делать с другим? – шумно дыша, спросил Виктор.

– Возьми пока винтовку полицая и следи за мостом, – сказал Сидор. Вернется тот, и того придется кончать...

Прошло некоторое время, и второй полицай, осмотрев мост у противоположного берега, возвратился к своему напарнику. Свернув цигарку и закурив, окликнул его:

– Матвей, ты где?

– Здесь я, иди, – негромко ответил Сидор из кустов.

Полицай, ничего не подозревая, пошел на голос. Сидор вскинул пистолет... Грянули один за другим два выстрела, и тот замертво рухнул на землю.

Оттащив полицаев от дороги, парни перебежали мост к оставшимся опорам. Срезав последнее бревно, они выскочили наверх, опасаясь обвала, однако мост продолжал висеть.

– Странно, не рушится, – сказал запыхавшийся Борис.

– Нужна небольшая встряска сверху, и тогда все будет в порядке. Теперь уже повозка с полицаями не проедет.

– Ну, как? – спросил Сидор, увидев поднимающихся по насыпи ребят.

– Ваше приказание выполнено, – по-военному ответил Борис.

– Тогда пошли, время не терпит.

– А как насчет важной "шишки", которая должна здесь проследовать? спросил Виктор.

– "Шишка" теперь и без нас нырнет на дно, можно не сомневаться, усмехнулся в темноте Сидор.

– А где наши девчата?

– Я их уже проводил к лесу.

Пройдя с километр, Сидор внезапно остановился.

– Вы, ребята, что-нибудь слышите?

– Гул какой-то. Может, автомашина? – прислушиваясь, спросил Виктор.

– Точно, идет машина, – сказал Борис. – Может, вернемся?

– А мы и отсюда определим, что там будет, – ответил Еремин.

Ждать долго не пришлось. Через минуту раздался со стороны реки треск, сквозь грохот послышались крики, и все стихло.

Несмотря на удачи, которые сопутствовали крохотной группе, Сидор Еремин все сильнее ощущал ее оторванность, уязвимость в стихийных действиях. Надежной связи, вот уже который месяц, не было ни с партизанскими отрядами, ни с партийным подпольем района. Связь эту надо было наладить как можно скорее. И он решился.

...Была уже густая темень, когда Сидор вошел в знакомое село и постучался в закрытые ставни Семена Комова. Последние годы тот работал агрономом в колхозе; в начале пробежавшего лета был выдвинут на партийную работу в район, но сдать дела новому агроному так и не успел, – бесследно исчез из своего села перед приходом немцев.

Еще летом, до пожара в поле, Сидор наведывался в село Комова, к его матери, по оглохшая старуха несла такую несуразную околесицу, что он, раздосадованный, тут же распрощался с ней, так ничего и не узнав о Семене. Но все это время Сидор чувствовал, что есть здесь какая-то закавыка. Он был убежден, что не мог Комов пропасть просто так, исчезнуть сам по себе...

На этот раз, разглядев Сидора, старуха молча впустила его в калитку. И, едва он переступил порог, навстречу ему быстро вышел Семен.

– Ну, вот и нашел меня, – сказал он улыбаясь. – Проходи, проходи... Я знал, что ты появишься.

Семен был низкого роста, с крупным лицом. Волнистые светлые волосы его были аккуратно зачесаны назад. Из-под густых бровей пытливо смотрели светло-серые улыбающиеся глаза. Сидор глядел на него и думал: "Всю жизнь с улыбкой. Неужто и война не изменила его характер? Такой и помирать будет с улыбкой. Ему все ясно: никаких ни тайн, ни загадок в жизни. А рос ведь басурман басурманом, первый голоштанец на селе". Семен словно прочитал его мысли:

– Да, Сидор, бежит времечко. Всякое с тобой пережили. А помнишь, как проводили первую большевистскую посевную? Пригоршнями семена собирали. Пахали на клячах... Я как сейчас помню Авдотьин рекорд. Не баба была, а сущая чертовка. И кобыленка-то у нее чуть держалась на ногах. Ветер подует – того и гляди упадет. И на тебе – рекорд, целых полгектара отмахала, а дело все оказалось в пол-литре водки. Напоила она свою лошадку и та, бедняжка, рванула на рекорд. Если бы Акулина не раскрыла тайну, то так Авдотья и вошла бы в историю рекордсменкой. И смех, и грех. Жалко только кобыленку – издохла через три дня... Да что это я тебе рассказываю? Небось не хуже меня все помнишь.

– Еще бы не помнить! – сдержанно улыбнулся Сидор. – Ведь мы тогда за этот "рекорд" по выговору заработали.

– Да, – вздохнул Семен и уже серьезно сказал: – Слышал я, горе у тебя большое... Палачи, только и можно сказать. Идут на все, лишь бы сделать покорными наших людей. Вот и придется теперь все силы класть на эту борьбу.

Семен насупил брови, отбросил назад сползшие на лоб волосы. В эту минуту Сидор, кажется, впервые увидел своего приятеля хмурым и озабоченным. Некоторое время они сидели молча, поглощенные собственными мыслями. Потом также молча закурили. Мать Семена вышла с ведром на улицу и по чистому полу разлился холодный воздух. За окнами завывал пронизывающий осенний ветер. Семен плотней задернул шторы на окнах и прибавил света в лампе. Затем, глубоко затянувшись самокруткой и пуская вверх струю синего дыма, сказал:

– Ну, давай, дружище, говори, как живешь, чем занимаешься?

Семен, судя по выражению его лица, ждал откровенного и исчерпывающего ответа, но Сидор ответил коротко:

– Живу, как бобыль бездомный, мотаюсь от деревни к деревне, прячусь у знакомых, в лесу, того и гляди схватят.

– Ну, и как же ты – так и будешь все время прятаться?

– А что же остается? Было бы хоть оружие, тогда другое дело...

– Это правильно, – согласился Семен, – но ты, наверное, знаешь пословицу: "Один в поле не воин".

– Почему один? Было бы оружие, и люди нашлись бы, – возразил Сидор и придавил окурок.

Семен тоже потушил недокуренную цигарку и, став еще строже лицом, сказал:

– Послушай, Сидор, есть для тебя одно дело.

– Говори. За тем к тебе и пришел.

Семен побарабанил пальцами по столу, словно собираясь с мыслями.

– Видишь ли, Сидор Петрович, я ведь также на нелегальном положении... Формирую райком... понимаешь сам, подпольный. Получил на то мандат обкома. Так вот, есть решение ввести тебя в состав райкома.

Сидор недоуменно пожал плечами.

– Помилуй, Семен... Образование – семь классов, в районе лицо неизвестное.

– Вот это сейчас и нужно. Если бы тебя знал каждый в районе ручаюсь, через неделю фашисты вздернули бы Сидора Еремина на горькой осине. Так ведь?

– Так-то так, а все же эта должность не для меня. Не справлюсь.

– Это тоже не довод, Сидор, знаю я тебя и твои способности. В армии ты служил, оружием владеешь. Знаешь район, все ходы его и выходы. Да и в партии состоишь наверное с десяток лет.

– Скоро двенадцать, – уточнил Сидор.

– Ну вот, а это что-то значит. Потом как-никак ты колхозный организатор. Подумаем, как и с чего начать. Оружие у нас есть, есть кое-какое и продовольствие. Теперь дело за людьми. Надо будет формировать группы, отряды, восстанавливать связь с коммунистами, мобилизовать комсомол. В районе оказалось много окруженцев. Надо ставку делать и на них. Люди военные, обстрелянные, они могут быть ядром наших вооруженных отрядов. Вот так, дружище! Как смотришь на это?

Сидор задумался и не ответил.

– Я понимаю, решиться трудно, – помолчав, сказал Комов, – но что поделаешь, идет борьба не на жизнь, а на смерть...

Глава седьмая

Староста Яков Буробин, в новом овчинном полушубке, в заячьей шапке, неуклюже протиснулся в дверь избы. Низкий и подвижный, с раскрасневшимся на стуже лицом, Степан Шумов проследовал за ним, бухнул настывшей дверью. Клуб морозного воздуха с ног до головы окатил Цыганюка, примостившегося у лавки за починкой валенок. Старая керосиновая лампа, висящая посреди избы, качнулась и замигала. Наталья подбежала к ней, убавила фитиль, чтобы не закоптилось стекло.

– Здравья желаем! – вкрадчиво произнес староста, снимая шапку.

– Спасибо, коль от сердца, – ответила Наталья и тут же поснимала с гвоздей, набитых на стене возле двери, обиходную домашнюю утварь.

– Ехали к Фоме, а попали к куме, – наигранно весело проговорил Степан и, подхватив Старостин полушубок, повесил его на высвободившийся гвоздь.

– Милости просим, проходите! – с улыбкой пригласила Наталья, но на лице ее можно было прочесть тревогу и недоумение: чего, мол, явились к ней эти бесы?

– Нам бы посудинку, – попросил староста, – ну, там пару стакашков, что ли, – пояснил он и, вынув из внутреннего кармана распахнутого пиджака литровую бутыль самогона, поставил ее на стол. Потом бесцеремонно уселся на лавку, бросил любопытствующий взгляд на Цыганюка, с лукавой ухмылкой посмотрел в лицо хозяйке. Наталья, приняв равнодушный вид, подала два граненых стакана. Степан взял один из них и, словно отогревая озябшие руки, стал катать его в ладонях.

– Надо бы и закусить, – сказал он, – у нас ведь самогонка, а не чай, ее, окаянную, без закусона и не проглотишь.

– А у меня, милок, не харчевня, закусок про запас не держу, ответила Наталья.

– Ладно, – сказал ей Яков. – Тащи огурцов и свинины, другого просить не будем.

В голосе старосты Наталья уловила не просьбу, а прямой приказ. "Откажи ему, – подумала она, – добра не будет". Насупив брови, она ничего не ответила и тотчас вышла в сени.

Когда Наталья скрылась за дверью, Яков вновь бросил заинтересованный взгляд на Цыганюка, спросил:

– Ну, как, парень, дела? Сыт, здоров, прижился?

Цыганюк поднял на него глаза.

– Я же не собака, жить где-то надо.

– И то правильно, – сказал староста, – человек – это не скотина! На зиму и ее загоняют в хлев... Но это я так, промежду прочим интересуюсь. Хотя мне по моей должности и полагается знать, как живут людишки во вверенном мне селе.

Цыганюк промолчал, а староста, словно желая замять неприятное впечатление от своих последних слов, предложил:

– Кончай работу, подсаживайся к столу.

– Надо валенок залатать, зима на дворе.

– А куда тебе ходить-то? – усмехнулся Степан Шумов. – Бабенка тебя пригрела хорошая, кровь с молоком, приютился у ее юбки и знай сиди.

– Что я, без рук, без ног, что ли? – огрызнулся Цыганюк. – Надо мне и в мир выходить.

– И это правильно, – подтвердил староста. – Какая бы она ни была хорошая, а жить на бабьих харчах один срам. Надо и самому работать, присматривать что-нибудь подходящее.

– С подходящим-то тяжеленько в такое время... Война идет, – поспешил поправиться Цыганюк.

– Для кого идет, а для тебя кончилась, и неплохо. Вон какую подцепил себе цацу! Хоть она и вдова, а, поди, лучше любой девки, – ухмыльнулся староста и, положив на край стола расшитый атласный кисет, принялся вертеть самокрутку. – Да, чего и говорить, подвезло, подвезло тебе, парень. Это не просто баба, а конфетка.

Появившаяся в дверях Наталья улыбнулась, игриво-укоризненно бросила:

– Снаружи-то мы все, как конфетки, только изнутри ядовиты. Да и откуда тебе, Яков Ефимович, знать, какая я?

– Знаю, – решительно заявил староста. – Мне шестой десяток, в людях разбираюсь.

– Одно слово, в выборе кумы я не ошибся, – по привычке съехидничал Степан. – Дворянка она, Яков Ефимович, и все тут, чего и говорить, сразу видно – голубой крови.

– Тьфу, болтун! – с ужимкой произнесла Наталья и поставила на стол миску соленых огурцов, потом выложила из матерчатого свертка небольшой, домашнего копчения, свиной окорок.

Степан, запустив руку в широкий карман брюк, достал нож и принялся резать свинину на ровные продолговатые кусочки. Он резал и приговаривал:

– Добрый был хряк, породистый и, видать, будет скусный, съедобный.

"Спьяну-то тебе и крыса будет съедобна", – неприязненно подумала Наталья и вышла в чуланчик за хлебом.

Староста тем временем откупорил бутыль с мутноватым самогоном и в третий раз обратился к Цыганюку:

– Хватит, хватит работать, тащи себе стакан и давай к столу.

Цыганюк отставил в сторону валенок.

– Спасибо, я непьющий.

Наталья положила хлеб на стол и, ласково уставившись на своего постояльца, посоветовала ему:

– Садись, Мирон, развлекись чуток, от дум избавься...

Сама того не подозревая, Наталья попала в самую точку. Как только переступили порог Яков Буробин со своим помощником, сердце Цыганюка почувствовало неладное. Он уже много слышал о старосте и не представлял себе, как он, Цыганюк, вчерашний красноармеец, вдруг сядет с немецким старостой за один стол и будет говорить обо всем, что накопилось в душе... Было над чем задуматься Цыганюку.

– Коли вы уж так настаиваете, могу и присесть, – сказал он и придвинул свой круглый чурбан к столу.

– Вот так-то оно лучше! – удовлетворенно заметил староста, наливая самогон в поставленный Натальей третий стакан. – Ну что же, выпьем за твое здоровье, Наталья, за твой гостеприимный дом!

Яков и Степан мигом опорожнили стаканы и, морщась, стали хрустеть огурцами.

– Злая, собака, аж жгет, как перец, первач настоящий. Вот ведь вроде и деревенской выпечки, а городской не уступит ни в коем разе, – балагурил Степан.

Цыганюк все еще колебался. Лицо его было бледным, взгляд неспокойный.

– Что это ты ломаешься, как красная девица! – сказал ему Яков. – Пей, не раздумывай.

– Пей, брательник, пей, тоска пройдет! – нараспев проговорил Степан. – По себе знаю – пройдет... В кабаке родился, в вине крестился.

– Теперь хочешь не хочешь, а выпить надо, – сказала Наталья и присела рядом с Цыганюком. Тот взял стакан и, ни на кого не глядя, молча выпил бьющую в нос сивушным перегаром жидкость.

– Ну как? – осведомился староста. – Прошла?

– Как видите.

– Ничего, это только поначалу затруднительно, – сказал Яков и обратился к Наталье: – Может, и ты с нами выпьешь?

– Ой, что вы! – отмахнулась Наталья, но тут же, словно что-то взвесив в уме, придвинула к себе пустой стакан Цыганюка. – Разве только чуть-чуть, просто попробовать.

– Ну, как это попробовать! – возразил Степан. – Надо выпить по полной, наш век не так уж и долгий.

Староста, однако, налил Наталье полстакана. Она спокойно выпила самогон, обтерла влажные раскрасневшиеся губы рукавом и с аппетитом принялась есть податливую с мороза свинину.

– Горько, правда? – подмигнул ей Степан.

– Уж как не горько, – с усмешкой ответила Наталья.

– А когда обнесут тебя чаркой, и того бывает горше...

Через несколько минут Яков разлил остаток самогона. Но и без того все уже были под хмелем, который гулял, бродил по телу, путал в голове мысли. Яков щурил глаза, расправлял на обе стороны обвисшие от влаги усы, вытирал рукой мясистый нос с раздвоенным кончиком и все чаще похотливо взглядывал на Наталью.

А Наталья жалась к Цыганюку, который продолжал молчать и лишь изредка посматривал на старосту, будто старался разгадать его намерения.

– Ну, как, жизня-то твоя, полегче стала? – вполголоса справился Яков у Натальи, когда взгляды их встретились.

– Это почему же? – притворно удивилась Наталья.

– А разве худ у тебя помощник? Парень, видать, с головой, по глазам вижу. К делу пристроится – в люди выйдет...

Наталья торопливо сказала:

– Конечно, то дрова поколет, то воды принесет или сено задаст корове. Теперь все-таки не одна, а двоим-то как-никак веселее.

– Федька, прежний муженек-то, будто сейчас перед моими глазами стоит, – пуская синий табачный дым, многозначительно произнес Яков. Здоровый был, в плечах косая сажень, и подумать только, ни за что сгорел. Говорили, кулак, против Советской власти агитацию вел, подрывал ее, а что там было подрывать, она и так едва на ногах держалась. Стоило немцам ее тряхнуть – она и концы отдала, развалилась. И выходит, с виду-то она вроде нормальная, а изнутри с гнильцой, как дерево, пораженное червоточиной... Бот был бы сейчас Федька жив, ох, и пригодился бы мне здорово!

– Не надо, Яков Ефимович, об этом, – попросила Наталья.

– А твой отец чем занимался? – спросил староста Цыганюка.

– Хлебопашествовал.

– Середняк, бедняк?

– Середняк, по-моему. Да у нас в Заволжье земли у всех вдоволь. Сейчас-то, конечно, колхоз. Правда, перед коллективизацией батька чуть не загремел. По хлебу довели твердое задание. Потом разобрались – отменили.

– Доберутся немцы и до Заволжья.

– Не доберутся, – решительно возразил Цыганюк. – Это далеко, кишка у них лопнет.

Староста, словно протрезвев, удивленно и недобро уставился на захмелевшего Цыганюка. Казалось, сейчас он встанет и кликнет полицаев. Но Яков не закричал, не повысил голоса, а лишь с ехидцей произнес:

– Твоими бы устами да мед пить, служивый. Ежели бы было так, – надоть бы золотом тебя одарить. Но, друг ты мой хороший, не будет, как ты думаешь. Сам посуди: меньше чем за полгода тяпнули немцы четвертую часть России и почти половину ее населения. Еще один такой заход, и даже японцам с турками ничего не останется. Это тоже надо понимать. Верно?

– Вот тебе и большевики – спасители России! – вскинув голову, очумело произнес Степан. – Сколько кричали о мощи своей, а что же это получается-то на самом деле?.. Бедная Россия-матушка, отдали тебя на поругание врагу проклятому! – с пьяным всхлипыванием пробормотал Степан.

Наталья переглянулась с Цыганюком и поджала губы.

– Ну, понес дурь! – злобно покосился на него староста.

– И нич-чего не дурь, я гор-рю истинную правду. Силу бы надо на немцев, а ее нет. Вот теперь как хочешь, так и поступай, куда хошь, туда и подавайся. Так и так – кругом шешнадцать. Говори, что будем делать? резко придвинулся Степан к старосте.

– Россию восстанавливать, вот что! – рыкнул староста и кулаком ударил по столу. Пустые стаканы запрыгали на столе, задребезжала опорожненная от огурцов железная миска.

– Кукиш тебе немцы покажут! – усмехнулся Степан и, изобразив это на пальцах, добавил: – Рожки да ножки от ней останутся. – Подумал еще немного и спросил: – А ты, Яков, какую Россию желаешь?

– Ясно какую, не большевистскую, – проворчал староста. – Главное, чтобы была свобода частному хозяйствованию.

– Э-э-э... куда гнешь! Это, пожалуй, мне с тобой и не по пути, на это я не пойду, Яков Ефимович, – замотал рыжей головой Степан.

– Пойдешь, – невозмутимо заявил староста. – Такие, как ты, с потрохами за рубль продаются.

– Что-то, Степан, я тебя тоже никак не пойму. За немцев ты или против них? – спросила Наталья.

– Я сам за себя, за Россию-матушку. Это большевики отдали ее немцам на растерзание. Не смогли отстоять ее от паршивой немчуры...

– Болтаешь пустое, Степан! Немцы – это силища, – сказал староста. Они по всей Европе прошли с развернутыми флагами. Французы с первых же их ударов подняли руки кверху, а англичане драпака дали, бросили на произвол судьбы своих союзников. Не сегодня, так завтра доберутся немцы и до Америки. Ее фюрер называет врагом номер один... Ну, а с Россией... с Россией вопрос уже предрешен.

– Откуда же у них такая силища? – удивленно произнес Степан и громко икнул.

– Уважают порядок, дисциплинку, – сказал Яков. – А теперь вот еще для своего подкрепления погонят на работу в Германию наших пленных бойцов, молодежь, мастеровых. Это я знаю верно: есть такая секретная бумага. Потом начнут забирать и таких, Степан, как ты.

– Я никуда не поеду, все!.. Раз ты у нас хозяин, вот и оставь меня здесь, пусть в охране, и его вот со мной пристрой вместе, – указал Степан на Цыганюка.

Темное, смуглое лицо Цыганюка, казалось, еще более потемнело.

– Ты, браток, меня не тронь, я тебе не кукла, – сказал он Степану. Сам можешь идти, куда хочешь, а меня не касайся. Мне и так пока неплохо, живу я, никому вроде не мешаю.

– Ишь ты, неплохо, – криво усмехнулся староста. – А от кого теперь эта твоя жизнь зависит? Вот возьму завтра да и пришлю тебе повестку. Куда ты денешься? И поедешь в Германию.

– Яков Ефимович, ради бога, не тревожьте его, в ноги буду кланяться! – поднеся к глазам фартук, жалостно попросила Наталья.

– Успокойся, никуда я не поеду, – сказал ей Цыганюк.

– Во, молодец! – с подначкой забалагурил опять Степан. – Лучше всего иди, парень, в партизаны, там душу отведешь, сызнова будешь стрелять в немцев...

– Заткнись, балаболка! – цыкнул на Степана староста. – Как бы он тебя первого потом и не вздернул на осине за твой добрый совет.

– Так я шуткую, Яков Ефимович, а он парень с головой, сам сообразит, куда ему для жизни выгоднее податься: в охрану аль в партизаны.

Наталья слушала старосту, Степана и не сводила глаз с Цыганюка. "Что же он скажет им?"

А Цыганюк уже опасливо поглядывал то на Якова, то на Степана и, видимо, что-то усиленно соображал про себя.

– Может, ты тоже шутишь насчет Германии, Яков Ефимович? – мягким голосом вдруг произнес Цыганюк, назвав старосту впервые по имени и отчеству.

Староста опять прищурил свои бесцветные глазки.

– Я, мил человек, врать не привык. Раз говорю, значит, так. Оставлять здесь будут только тех, кто пойдет на службу.

– Да разве у меня-то ему плохо? – вновь жалостно заметила Наталья. Пусть останется со мной.

– Ха-ха, кума! – дурашливо хохотнул Степан. – Какая же ты чудачка! Немцам и дела нету до того, что тебе плохо, что неплохо; они вон и языка-то нашего как следует не понимают... Для тебя теперь только один бог – Яков Ефимович. Ему и молись, а для начала готовь пару четвертей самогонки. Тогда твой чернявый никуда не поедет. Это как пить дать, намертво.

– Ну, хватит, пойдем, – приказал староста и важно поднялся из-за стола. – Степан угодливо подскочил к двери, снял с гвоздя черный полушубок, шапку и подал Буробину. Наталья и Цыганюк молча проводили его до порога.

Уже притворив дверь, староста обернулся и раздельно сказал:

– Подумайте хорошенько. Если ты, парень, что решишь – приходи ко мне, жалеть не будешь.

Глава восьмая

Старый врач молча сидел возле Игната. Он уже обработал рану, но это не исключало самого страшного – заражения крови, так как медицинская помощь пришла с немалым запозданием.

– Лучше умру так, но руки отрубать не дам, – сказал Игнат, когда Терентий Петрович намекнул о возможной ампутации. – Рука мне нужна во как! – и Игнат здоровой рукой провел себе поперек горла. – В другое время, доктор, я, может, и плюнул бы, шут с ней, но поскольку идет война – не могу. Нужна она, понимаешь, нужна мне до зарезу.

Терентий Петрович насупил брови, зажал в кулак седую, аккуратно подстриженную бородку и задумался. Риск был велик. Слишком ослабел организм от потери крови, а главное, слишком поздно сделали первичную хирургическую обработку раны. Вся надежда была только на здоровье Зернова. Одолеет он собственными силами угрозу возникновения гангрены или ослабевший организм не сумеет справиться с ней?.. Да, риск был огромен. Но и с ампутацией спешить не следовало: боец без руки – это уже не боец, раненый прав.

Терентий Петрович мысленно перебрал все аналогичные случаи из своей практики, припомнил их исходы. В конце концов он решился на операцию, цель которой могла состоять только в том, чтобы максимально помочь организму победить опасную инфекцию.

Под местным наркозом, в домашних условиях операция проходила трудно. Боец охал, скрежетал зубами от мучительной боли. Аксинья, как могла, успокаивала Игната, ободряла его и добрым словом, и ласковым взглядом. Удалив часть омертвевшей ткани, наложив несколько внутримышечных швов и старательно стянув кожный покров, Терентий Петрович, казалось, был доволен исходом.

Потянулись дни за днями, а состояние раненого оставалось тяжелым. Целую неделю температура не спадала ниже сорока, он метался, бредил, умоляюще просил доставить к нему сына и дочь.

Терентий Петрович делал все, что было в его силах. Он подумывал о помещении Игната в участковую больницу, но несколько дней назад там обосновалась какая-то вспомогательная служба немецкой армии, и такая возможность для Игната начисто отпала. Терентия Петровича особенно волновали очаги нагноения, появившиеся на отдельных участках раны. На помощь пришла Аксинья. Она наложила на воспалившиеся места чисто промытые листья подорожника и мать-и-мачехи, горячей запаренной сенной трухой прогрела грудь; для ножных ванн применяла теплый настой березовых листьев; напоила Игната какими-то своими заварными травами. Терентий Петрович не мешал ей, мудро рассудив, что теперь, после того как он исчерпал свои лекарственные средства, сердечные старания Аксиньи, у которой муж тоже был на фронте, не могут повредить раненому.

Прошло еще несколько мучительных дней, и температура наконец спала; впервые с момента ранения Игнат спокойно уснул. Через неделю он встал на ноги, сбрил свои остро торчащие усы, жесткую темную щетину на подбородке и на щеках. С этой минуты он стал вынашивать думку об уходе из дома Аксиньи.

– А куда же ты пойдешь-то, Игнат Ермилович? – узнав о его намерениях, спросила Аксинья.

– Да куда-то надо подаваться, – ответил Игнат. – Я и так порядочно здесь задержался на ваших харчах. И долг обязывает меня не прятаться; может быть, пробьюсь через фронт или пойду к партизанам.

Аксинья насупилась и, сунув руки под фартук, туго стянутый вокруг ее талии, стала нервно его теребить.

Игнат посмотрел на нее ласковым благодарным взглядом. "Как за братом ухаживала, добрая, на редкость душевная женщина".

Аксинья, словно читая мысли Игната, произнесла вполголоса:

– Мы-то здесь как-нибудь перебьемся, а вот бойцам-то на фронте да и партизанам, поди, как трудно.

– Да, конечно, доля тяжелая, ничего не скажешь. Вот и не позволяет совесть сидеть так, сложа руки.

– А как идти-то тебе, просто не представляю, – огорченно сказала Аксинья. – Сразу схватят, документов никаких нет. Да и зима на носу, холода пошли.

– А что сделаешь, надо готовиться ко всему, – ответил Игнат.

Было пасмурное осеннее утро. Холодный ветер постукивал ставней, шуршал опавшими листьями в палисаднике. У соседей отрывисто лаял пес, и, как бы поддразнивая его, в разных концах деревни горланили петухи. Проснувшись рано, Игнат прислушивался к этим звукам и думал все о том же: куда податься. Он слышал, как ровными тихими шагами вышла во двор Аксинья. В избе было чисто, уютно. От свеженаколотых сосновых поленьев, брошенных с вечера возле печи, веяло приятным ароматом смолы. Из темного переднего угла сонно посматривали святые угодники, недвижно глядели то ли на Петю, клубком свернувшегося на материнской кровати, то ли на него, Игната, будто притаившегося в узком пролете за печью. От размышлений о своем нынешнем неопределенном положении и необходимости круто менять его он невольно переключился на воспоминания. Они вели Игната то к родному заводу, с которым он сросся сердцем, как с родным домашним очагом; то воскрешали недавние короткие, но ожесточенные бои с фашистами; то возвращали домой, заставляли его мысленно успокаивать Марфу, ласкать любимых своих детей. Игнат повернулся с боку на бок, потом еще и еще раз. Это было первым признаком нарастающего душевного волнения. И действительно, чем больше он думал о своем доме, тем сильнее становилось его беспокойство. Наконец, не выдержав внутреннего напряжения, он поднялся и спустил ноги на пол.

С шумом распахнулась дверь. Запыхавшаяся, позвякивая пустыми ведрами, в избу вбежала Аксинья.

– Беда, Игнат Ермилович, беда!..

– Что такое?

– Немцы идут по домам.

Игната передернуло как от озноба.